Annotation Просто взяв в руки ножницы и бумагу… Найти Маяк Чудес, побывать под каждой из трех его башенок. И если однажды Маяк опустеет, если появится нечто, что разрушает его… Избранные, наделенные даром менять чужие судьбы, остановят эту силу, просто взяв в руки ножницы и бумагу… * * * Нелли Мартова Вместо предисловия Место, где исполняются желания Глава первая. Смерть всегда отчаянно запоминает жизнь Глава вторая. Я могу вернуть вам то, что вы потеряли Глава третья. Берегись советских грузчиков, даже если они женщины Глава четвертая. Кем вы были в прошлой жизни? Глава пятая. Ателье «Депрессивный хорек». Шито белыми нитками Глава шестая. Слушаю и повинуюсь! Глава седьмая. Пусть я знаю все тайны, но без этого я – никто Глава восьмая. Мне сказали, что вы можете законсервировать настоящее Глава девятая. Верить в себя никому не запрещается Глава десятая. Иллюстрированная юность Глава одиннадцатая. Не штуки красоты, а штуки механики Глава двенадцатая. Яблочко на блюдечке Глава тринадцатая. Я создан для того, чтобы нарушать правила Глава четырнадцатая. Дверь ко всему чудесному Место, где Кругляш подслушивает notes1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 * * * Нелли Мартова Маяк Чудес © Нелли Мартова, 2014 © ООО «Издательство АСТ», 2014 * * * С благодарностью всем, в чьих руках рождается волшебство Вместо предисловия Скрапбукинг – вид творчества, заключающийся в изготовлении и оформлении фотоальбомов, открыток, блокнотов и других вещиц с помощью бумаги, ткани, кружев, ленточек, памятных мелочей и прочего рукодельного материала. Скрапбукинг – это способ сохранить и рассказать историю с помощью особых визуальных и тактильных приемов. Для украшения скрап-страниц можно использовать как производимые промышленным способом элементы: люверсы, стразы, половинки «жемчужинок», готовые цветы и заготовки к ним, объемные буквы, рамочки, различные виды пуговиц и подвесок; так и найденные дома порванные цепочки, ракушки и плоские камешки с моря, колесики от часов, сережки, бантики от подарков и упаковки, бумажные салфетки с тиснением – все идет в дело. Особой популярностью пользуются памятные элементы: ярлычки от одежды, авиабилеты, билеты в кино и обычные билеты, буклеты, визитки, меню, карты местности, записки и списки, письма и конверты, вырезки из журналов, страницы из старых книг и так далее. Из Википедии V.S. скрапбукинг – вид творчества, заключающийся в изготовлении скрап-открыток и других скрап-вещиц, которые имеют магическую силу и могут оказывать влияние на поведение человека. Те, кто занимается этим видом творчества, называют себя «v.s. скрапбукерами». Они способны сделать открытку, которая заставит получателя забыть собственное имя или отправиться пешком в кругосветное путешествие, покажет ему тайны чужого прошлого или поможет выиграть в лотерею, подарит шанс изменить свою жизнь или откроет скрытый дар. Они рисуют на открытках линии чужих судеб. Могло бы быть в Википедии Место, где исполняются желания Последняя ночь мая Время круглой луны Кот двигался осторожно и не спеша, как тепловоз, совершающий сложный маневр. Сначала на ступеньку крыльца опустилась одна толстая серая лапа, за ней другая, потом подтянулся живот и грязно-белые задние конечности. Кот довольно хрюкнул – перелезая через порог, он никогда не упускал возможности почесать пузо. Люди звали кота Кругляшом – то ли за лунообразную морду, то ли за идеальную округлость сытого живота. Кругляш верховодил в Старой Кошарне так давно, что никто из десятка-другого нынешних ее обитателей не помнил другого вожака. О том, чего ему это стоило, знали только старые шрамы, которые можно было бы нащупать под слоем густой шерсти на голове – если бы, конечно, Кругляш дал кому-то себя погладить, – откушенный кончик уха и всегда смотрящий налево ободранный хвост. На крыльцо высунула морду Пеструшка – тощая кошка-подросток из новеньких. Кругляш обернулся, и нарушительница покоя поспешила скрыться еще до того как столкнулась со строгим взглядом его желтых глаз. Кот задрал голову и некоторое время разглядывал вечереющее небо с таким видом, словно вот-вот должен пойти дождь из колбасы. Сегодня луна будет круглая – совсем как морда у Кругляша. Пришло время выбрать счастливчика. Кот склонил голову набок, потом развернул уши назад, словно прислушиваясь к чему-то позади себя, там, в Кошарне. Гладкая шерсть светилась в лучах фонаря. Преодолеть четыре ступеньки крыльца за час может только очень уверенный в себе кот – тот, кто никуда не торопится. Они подождут: люди, которые в эту ночь с замиранием сердца думают о Старой Кошарне, и кошки, которые не смеют показаться наружу, пока Кругляш не сделает свое дело. Двор Старой Кошарни усеивали шарики из скомканной бумаги. Кот протрусил по дорожке, сел у края вытоптанного газона и тронул лапой крайний шарик. Тот зашуршал и откатился в мятую траву. Сегодня свою работу выполнит Кругляш, а завтра – дворник. Площадка перед Кошарней опустеет, чтобы до следующей круглой луны заполниться снова. Таковы правила игры, которых, впрочем, никто и никогда не произносит вслух, но которым следуют все, кого это касается, – месяц за месяцем, год за годом, с тех самых незапамятных времен, когда крыльцо еще пахло свежей краской, и Кошарню окружали не светящиеся сотнями глаз многоэтажки, а потрескавшиеся стены низеньких полубараков и развешанное на веревках белье. Кот встал, не спеша, одну за другой вытянул передние лапы, потом подобрал их к себе, выгнул спину и, наконец, принял обычный деловой вид. Несмотря на толстое брюхо, Кругляш передвигался ловко, едва заметной серой тенью скользя между шариками. Следуя одному ему известному маршруту, он тщательно обнюхивал и ощупывал пространство перед собой. Знатные усы Кругляша, длинные и по-гусарски лихо закрученные, топорщились вперед, как локаторы. Уши отвечали на малейший шорох мгновенным движением. Лапы ступали мягко, неслышно, словно и не весила кошачья туша добрых шесть кило. Надломанный кончик котовского хвоста раскачивался из стороны в сторону. В эту ночь – последнюю ночь мая – их было слишком много. Слишком много бумажных шариков, слишком много желаний – накарябанных впопыхах на страницах, выдранных из ежедневника, отпечатанных на принтере, разукрашенных маркерами на тетрадных листах в клетку, аккуратно сложенных и скомканных в нетерпении, лежащих кучками и поодиночке, плотно исписанных и почти чистых, с несколькими крупными буквами посередине. Чем дольше шел кот, тем сильнее раскачивался его хвост. Слишком много желаний, и ни одного подходящего. Кругляш даже позволил себе фыркнуть, а это было совсем на него не похоже. Первый обход завершился ничем, и кот пошел на следующий. Время от времени он садился, оборачиваясь хвостом, и вопросительно смотрел на сырный желтый круг в небе: мол, «луна, дорогуша, ты ничего не перепутала»? «Не слишком рано закруглилась? Может, спрячешь на время половинку светящегося бока?» Потом он оглядывал поляну бумажных шариков, вздыхал и шел дальше. Кругляш не умел считать. Он только знал, что его лапы помнили много ночей полной луны. Так много, что хватило бы на маленькую кошачью жизнь. Например, такую, как у неугомонных малышей полосатой красотки Мурлы, которые появились на свет ранней весной не без его, Кругляша, участия. И прежде случалось так, что ему приходилось выбирать долго. Нужный шарик оказывался закатившимся под куст, или прятался среди десятка своих близнецов, или обнаруживался в самом дальнем уголке. Но на то Кругляш и вожак, чтобы вынюхать его, выследить и выцепить когтистой лапой. На прошлую луну ему хватило несколько минут. Кругляш помнил, как месяц назад он сразу почувствовал верное направление, как нос его поймал знакомый аромат, и каким неожиданно сильным оказался этот запах вблизи, не давая усомниться в правильности выбора ни на секунду. Помнил он и шарик: таких в Кошарне он еще не видел – буквы были выпуклыми и отражали лунный свет ярче, чем весенние лужи, бумага громко шуршала, а когда Кругляш тащил в пасти шарик в Кошарню, внутри него что-то позвякивало. На этот раз и нюх, и особое, неведомое другим существам, кошачье чувство на пару подводили его. Запахи, которые улавливал чуткий нос, не вызывали у кота ничего, кроме отвращения. Кругляш не знал, сколько кругов он уже сделал по двору Кошарни. Он трогал шарики лапой, засовывал в них влажный нос и фыркал, он обследовал каждый уголок и обнюхивал каждую травинку. Лапы намокли от росы, шерсть на загривке вздыбилась, отчего котовье тело казалось еще круглее, хвост метался из стороны в сторону. Когда луна растеряла свою желтизну, и небо едва заметно посветлело, Кругляш успокоился. Он сел, повернувшись спиной к Старой Кошарне и полю из бумажных шариков. Вся его неподвижная, сутулая фигура выражала только одно чувство. Пеструшка, которая все это время тихо сидела в тени дверного проема, встревожилась и поспешила подняться. Виданное ли это дело, чтобы вожак на кого-то обижался? Она ринулась было на крыльцо, но тут же остановилась. А ну как попадет под горячую лапу? Лапа-то у Кругляша тяжелая, непорядка не терпит. Пеструшка застыла на крыльце, вытянув морду вперед, и не верила своим глазам. Кругляш поднялся и пошел прочь. Задние лапы в пушистых серых галифе вальяжно покачивались, хвост волочился по пятам, указывая надломанным кончиком налево. Когда фигура кота стала едва различимой в утреннем сумраке, Пеструшка не выдержала и бросилась следом. Она догнала вожака в считаные секунды. Кругляш обернулся. Его немигающие желтые глаза заставили Пеструшку остановиться. На мгновение ее пробила дрожь, уши сами собой прижались к голове, но она быстро поняла, что кот смотрит совсем не на нее. Взгляд его был устремлен выше, за ее спину. Она навострила уши в том направлении, но ничего не услышала. Пришлось проследить за его взглядом. Кот смотрел не на двор, усыпанный шариками, и не на кривые окна, откуда выглядывали любопытные морды, и не на темный дверной проем. Он уставился наверх, туда, где над залатанной крышей замер флюгер. Первые лучи солнца, пробившиеся сквозь утренний туман, высветили знакомый силуэт – стрелку, на которой устроился черный кот с хулиганской мордой. За кончик хвоста зацепился полумесяц, на конце которого сидела маленькая птичка. И чего тут смотреть? Всё тот же флюгер, который они видели каждый день и под скрип которого привыкли засыпать, торчит себе и даже не шелохнется. Когда Пеструшка снова повернулась, Кругляша уже и след простыл. Глава первая. Смерть всегда отчаянно запоминает жизнь Софья 1 июня, около полудня Время преследовать незнакомку Город Всё началось с открытки. Конечно, людям, ничего не знающим о v.s. скрапбукерах, такое и в голову не могло прийти. Они видели только одно: парень взял – и у всех на глазах выбросился из окна. Внезапная смерть чужого человека зачастую вызывает у случайных наблюдателей житейское любопытство, да и только: – Своими глазами видел! – Ужас какой… – Вот дурак-то – из окна кидаться! А если инвалидом останешься? Лучше уж таблеток наглотаться. – Жалко-то как парня, ведь молодой совсем. – Говорят, несчастная любовь… – Обкурился, наверное, или ломка. А между тем парень не был ни пьяным, ни обкуренным, и любовь тут ни при чем. На самом деле всё началось с открытки. Тот день – первый день лета – запомнился мне набором ярких цветовых пятен, словно кто-то крупными мазками наносил краску на чистый лист бумаги. Утро. Я сижу в кафе, вяло ковыряю вилкой остывший блинчик и ничего еще не знаю ни о каких самоубийцах. На столе передо мной лежит черный квадрат – визитка Магрина. Обещал позавтракать со мной и не пришел. Такое бывает, мало ли дел может быть у городского куратора по v.s. скрапбукингу. Воздух наполнен свежим утренним солнцем. На занавеске, оформленной в стиле шестидесятых, чередуются голубые и синие кругляшки. Сквозняк играет занавеской, а солнечные лучи подсвечивают ткань снаружи. Если закрыть глаза, то некоторое время перед ними еще стоят ровные круги цвета летнего неба. Я смотрю на визитку и жду, когда отзовутся облака из пестрых перьев, разбросанные по черному бархату. Когда я пытаюсь вспомнить лицо Магрина, то вижу только большие серые глаза. Многие люди говорят, что им не по себе, когда Магрин на них смотрит. «Уставится, будто душу вынимает», – так говорит Инга. Но я-то знаю, что в его взгляде прячется совсем другое – полное, стопроцентное внимание. Никто не умеет слушать человека так, как наш куратор. «Наш», впрочем, – это не совсем верно сказано, потому что традиционные деловые отношения меня с ним не связывают, только личные. И все-таки он за мной присматривает. В таком деле, как v.s. скрапбукинг, трудно обойтись без опытного наставника. Выходя из кафе, я по привычке прислушиваюсь к мелодичному звону, который издают семь блестящих трубочек каждый раз, когда открывается дверь. «Музыка ветра» охраняет невидимую грань между миром улицы – потоком людей, грохотом трамваев, потрескавшимся асфальтом – и миром кафе, где пахнет ванилью и корицей, где так приятно положить ладони на велюровые подлокотники кресла, где тихо позвякивают чашки, а плитка на полу напоминает синими и красными кругами старую детскую игрушку «кольцеброс». На улице ко мне подходит потрепанный серый кот и трется об ногу круглой мордой. – Извини, дружок, колбасы не ем. – Я протягиваю руку, но кот уворачивается. – Не хочешь гладиться? А хочешь, я куплю тебе «Вискаса»? Пойдем, тут киоск недалеко. Я покупаю пакетик корма, выдавливаю влажные, противно пахнущие комочки на рекламную листовку и кладу перед котом. Тот жадно набрасывается на еду, но не проходит и нескольких секунд, как он вздрагивает, оглядывается, и шерсть у него на загривке встает дыбом. Рядом со мной стоит знакомая-незнакомая девица. Незнакомая, потому что я ее никогда раньше не видела. Знакомая, потому что в ней есть что-то узнаваемое. Может быть, веснушки на ее лице напоминают мне мои собственные, а может быть, нас связывает с ней какое-то общее дело, во всяком случае, так я чувствую. Одно могу сказать наверняка: она не скрапбукерша. Девица смотрит на меня, словно хочет что-то сказать, но не решается. Одну руку она прячет в кармане просторного бесформенного одеяния, слишком теплого для июньского утра. – Вы что-то хотели? – спрашиваю я. Она не отвечает, а кот оскаливает пасть, пятится и шипит. В его больших желтых глазах отражается испуг. Ветер доносит до меня странный, отталкивающий запах, и я тоже вздрагиваю. Кто она? Активистка общества уничтожения бродячих животных или, наоборот, тронутая кошатница, из тех, что способны устроить из собственной квартиры концлагерь для сотни несчастных кисок, которых не могут прокормить? Кот наверняка знает об этом лучше меня, потому что в мгновение ока пускается наутек и скрывается в ближайшей подворотне. Горстка влажного корма остается лежать на желтом пятне листовки. И тут я вижу то, что заставляет меня забыть обо всем на свете. Кот и странная девица перестают существовать в моем пространстве, потому что в нем появляется нечто иное, бесконечно совершенное и невообразимо прекрасное – настоящее меркабурское платье. Вызывающая изумрудная расцветка привлекает к себе внимание даже на фоне свежей листвы, еще не успевшей покрыться городской пылью: над тканью словно кто-то тряс ручкой с зелеными чернилами до тех пор, пока вся она не покрылась кляксами, перетекающими друг в друга. Я глаз не могу оторвать от платья: тонюсенькие бретельки, изящный разрез на груди, приталенный верх, свободный подол чуть выше колен, но самое главное – дыхание потока. Платье светится все целиком, до последнего шва, и делает свою хозяйку безупречной – стильной, стройной и в то же время на удивление живой, а не сошедшей со страниц глянца. У меня в голове мигом проносится картинка: вот она утром напяливает халат в цветочек производства ивановской трикотажной фабрики, а потом ей является фея, случайно забежавшая по дороге в сказку про Золушку, и превращает его в это чудесное платье. Я смотрю на ее ноги в поисках хрустальных туфелек, но вижу лишь модные босоножки, без единого следа потока. Едва ли отдавая себе отчет в собственных действиях, я бросаюсь в погоню за волшебным нарядом и в последний момент втискиваюсь вслед за обладательницей платья в полный трамвай. Двери захлопываются прямо у меня за спиной. Три остановки я трясусь в окружении потных подмышек, трясущихся животов и объемных сумок. Такое впечатление, что, собираясь проехаться в переполненном трамвае, люди нарочно подыскивают для своих баулов все самое колючее, вонючее и выпирающее. Три остановки я отмахиваюсь, как от мух, от чужих планов на ужин, несданных отчетов и четвертных двоек паршивцев-детей. Изо всех сил я пытаюсь протиснуться к платью поближе, но, чтобы пробраться сквозь скопление тел, нужно быть ужом, намазанным мылом. Не знаю, что бы я ответила, если бы кто-то спросил, что заставляет меня сломя голову преследовать платье. Наверное, прикинулась бы модельером, который во что бы то ни стало хочет узнать, кто автор этого шедевра. И в этом есть своя доля правды. Мой мир всегда отличался от мира других людей. Я понимала это с самого раннего детства и скрывала от всех, как всякий нормальный сумасшедший утаивает свои галлюцинации. Полтора года назад невероятное и непостижимое приняло реальные черты и обрело форму. Оказалось, что есть и другие – такие же, как я, а у моего призрачного источника вдохновения обнаружилось название – Меркабур. Он – целый мир, и он же – волшебный поток, что струится сквозь пальцы, играя оттенками, как луч солнца – через цветное стекло, когда я работаю над скрап-открыткой. Но и в этом, вновь обретенном, мире я тоже отличаюсь от большинства. Нормальные скраперы видят поток только в открытках, хотя и понимают, что ни один шедевр в мире – от «Моны Лизы» до «Властелина колец» – не появился бы на свет без Меркабура. И только я чувствую его так же ясно, как обычные люди ощущают ветер или тепло солнечных лучей. Мне не нужно вглядываться в детали, чтобы отличить, сделана ли та или иная вещь на фабрике или руками настоящего мастера. Я точно знаю, что поток прикоснулся к скворечнику, спрятанному под кроной старого дерева в нашем дворе, и к вязаной белой шапочке соседской малышки Галюси, и к расшитому фенечками рюкзаку подростка, который бренчит на гитаре в подземном переходе. Меркабура в нашем мире гораздо больше, чем можно подумать. Но это платье – оно словно все целиком соткано из потока – я никогда такого раньше не видела. Вслед за девушкой в зеленом я выбираюсь из трамвая и на ходу придумываю себе отговорку: мне просто интересно, как можно умудриться сделать настоящее меркабурское платье. На самом деле меня влечет за собой неведомая сила, и против нее я не могу устоять. Разве может остановиться бездомная собака, когда бежит за прохожим, в сумке у которого она унюхала колбасу? Магрин не устает повторять, что мне нужно быть осторожной и следить за собой. Вот я и слежу: как иду вслед за незнакомой девушкой в сторону парка, как преследую ее по центральной аллее, как делаю вместе с ней второй круг вокруг озера. На третьем круге обладательница платья внезапно оборачивается и капризным тоном спрашивает: – Девушка, ну что вы все время за мной ходите? Вблизи дама выглядит старше, чем казалась издалека. Та еще фифа – сама почти одного со мной роста, однако же окидывает меня фирменным взглядом сверху вниз, от которого я сразу чувствую себя кривоногим карликом с волосатыми ушами. Я отмечаю про себя, что она почти наверняка не из наших, и волшебный эффект ее наряда – дело рук кого-то другого. – Мне очень нравится ваше платье, – честно говорю я. – Где вы его купили? – Тебе не по карману, – кривится она. Конечно, в глазах приличной и ухоженной дамы тощая рыжая девица в шортах и выцветшей рубашке с закатанными рукавами выглядит подозрительно. Но мне наплевать. Платье – вот единственное, что меня сейчас волнует. – Вы ведь шили его на заказ? Где можно найти… – подбираю я подходящие слова, – автора этой работы? Дама меняется в лице, теперь поток светится в ее глазах, и я начинаю подозревать, что она все-таки скрапбукер. И тут она хватает меня за руку и тащит в сторону густых зарослей. Я так удивлена, что даже не пытаюсь вырваться. Когда прогулочные дорожки остаются далеко позади, она манит меня в укромное местечко под деревом, посреди плотного кустарника. Судя по запаху, этим уютным уголком часто пользуются те, кому жаль денег на платный туалет. Я зажимаю нос. Если бы на ее месте был мужик, я бы приняла его за маньяка и убежала бы оттуда сломя голову. Дама подходит вплотную к дереву, достает из сумки маникюрные ножницы и задирает подол платья. Я пячусь назад и беспомощно оглядываюсь. Вокруг никого. Я снимаю рюкзачок, засовываю в него руку и нащупываю спасительную SOS-открытку – последнюю придумку Магрина. Эта штука получше любой тревожной кнопки: подает сигнал сразу куратору и дежурному скрапбукеру и заодно передает несколько слов – сколько влезает на карточку. Я уже начинаю придумывать записку. Звучит дико: «Парк, маньячка, платье, помогите». Дама тем временем что-то отпарывает с изнанки. Поток льется сквозь крохотные ножницы на небольшой прямоугольный предмет или… или наоборот! Потому что, когда она отрезает последнюю нитку, платье мигом перестает светиться, словно всю магию выключили, и оно превратилось обратно в халат. Дама протягивает мне прямоугольную карточку размером с пудреницу. Ага, скрап-визитка! Сине-зеленая карточка посверкивает в полумраке блестками, словно эльф нанюхался волшебной пыли и со всей дури чихнул на кусочек картона. Пальцы нащупывают что-то интересное, чего толком не разглядеть в густой тени деревьев. Со смесью недоумения и брезгливости на лице дама в зеленом платье удаляется прочь на цыпочках, всем своим видом показывая, что, будь на то ее воля, ноги бы ее здесь никогда не было. Теперь ее фигура уже не выглядит безупречной. Заметно, как выпирает складка живота – не как у беременных, а выше, над пупком, и сама дама некрасиво сутулится. Вслед за ней я выбираюсь из кустов, сажусь на скамейку, разглядываю визитку и прихожу в полный восторг. Сделано потрясающе! В моих руках будто витрина крохотного старомодного ателье, на которой выставлены в ряд манекены из толстого черного картона, за ними – швейная машинка с крошечной катушкой, а рядом примостились старинные ножницы и утюжок. На плечиках, скрученных из проволоки, висит несколько тряпочек разных оттенков зеленого – это стойка с тканями. Главная же деталь визитки – совершенно уморительный портрет хорька в белом чепчике, заключенный в бронзовую рамку. Детали карточки играют оттенками зеленого: это и шторки по углам, и отрезы тканей на вешалках, и ожерелье на манекене, а еще изумрудные блестки по всей поверхности. К верхнему краю визитки прикреплена жестяная табличка, на которой шрифтом, типичным для печатных машинок, выбито: АТЕЛЬЕ «ДЕПРЕССИВНЫЙ ХОРЕК» Вдоль нижнего края – от плоской катушки с белыми нитками – тянется вышитая надпись: Шито белыми нитками Я пытаюсь понять, как работает карточка. Верчу ее и так и эдак, двигаю вешалки с тряпочками, глажу утюжок, обвожу пальцем вышитую надпись. На пальцах остаются следы зеленой краски. Как странно: по всем признакам это работа профессионала, но почему же карточка пачкается? Визитка не отзывается. Теперь я не успокоюсь, пока не узнаю, чья эта визитка и что означает вся эта сцена с платьем. Карточка Магрина по-прежнему не отзывается, но кроме него в городе есть еще один человек, который знает всех местных v.s. скрапбукеров. И он сейчас наверняка на своем месте. Я редко бываю в парке и с трудом вспоминаю дорожку, по которой можно напрямик выйти на нужную улицу. Я иду все быстрее и быстрее – мимо пивных киосков, мимо торговцев косметикой, мимо большой кастрюли, в которой хмурый узбек накручивает на палку розовое облако сахарной ваты вместе со всеми своими заботами и обидами, мимо мамаши, которая фотографирует свое семейство на фоне грустного пони. – Ну ты хоть руки в карманы засунь, что ли, – кривится она, глядя на сына. Всё меняется. В моем детстве обычно говорили: «Вынь руки из карманов». Не все перемены радуют. Я помню парк совсем другим: тихим, просторным, наполненным незамысловатым детским счастьем. Теперь же здесь с лихвой превышена допустимая концентрация злачных мест. Теснятся, толкаются боками шатры, заставленные пыльными пластмассовыми столиками, спорят за каждый квадратный метр палатки с дурацкими развлечениями и торговые лотки, перетянуты пейнтбольными сетками бывшие прогулочные аллейки. По вечерам окрестности сотрясает «дыц-дыц» из колонок, заводят свой привычный репертуар хриплоголосые певички, в исполнении которых даже «Битлз» звучат шансоном, и повсюду расползается дым, пахнущий горелым мясом. Как будто черти в аду с песнями жарят грешников, честное слово. Я давно стерла парк со своей мысленной карты города, будто его и не существует вовсе. От бокового выхода из парка до торгового центра всего полтора квартала. Всю дорогу я умираю от любопытства, добравшись до места, стрелой взлетаю на третий этаж и застаю неожиданную картину. Витрины наполовину пусты, а хозяин лавочки – дядя Саша – снимает со стены последний стенд с пуговицами. – А, милая барышня… Рад вас видеть. Только я вот, как видите, закрываюсь, – говорит он, бережно укладывая стопку стендов в огромную папку. – В самый разгар рабочего дня? Что-то случилось? Вы не заболели? – Я чмокаю дядю Сашу в колючую щеку. – Неладно что-то в датском королевстве, – нараспев говорит он себе под нос и прячет корзинки с наборами бумаги под прилавок. Старый чудак любит выражаться цитатами. Я люблю его, как родного дедушку. Я и еще пара десятков городских v.s. скрапбукеров. И не только потому, что его лавочка – единственная, где можно купить спецтовары для нашего дела. К нему, как к настоящему дедушке, всегда можно забежать просто так – на чашечку чая или поболтать, поплакаться в жилетку, точнее, в его неизменный потрепанный серый шарфик, или спросить житейского совета. – И надолго это? – Одному Меркабуру известно, – пожимает плечами дядя Саша. – Это Магрин, да? Это он велел закрываться? – продолжаю я выспрашивать. – Господин наш любимый директор уже несколько дней не появлялся. И не звонил. – Коробка с ножницами отправляется под прилавок. – Тогда что случилось? – настаиваю я. – Мой магазин. Хочу – и закрываю. – В его голосе звучит королевская интонация – важная и не терпящая возражений. Королевство дяди Саши – очень особенная лавка, его подданные – штучки с характером, продавать которые – дело непростое, а сам он – грустный король с неизменной печатью вины на лице, неловко ему заведовать эдаким богатством. – Товар не хочет продаваться? – предполагаю я. Бывает в лавке и такое. Придет человек, спросит, к примеру, фигурный компостер с ракушками, а тот возьмет и потеряется. Или сделает вид, что сломался. У каждого штампика, маркера, трафарета, как и у всякой другой вещицы в магазине, есть свое предназначение, и кому попало они в руки не отдадутся. – Мне не нравятся покупатели, – отчасти подтверждает мою догадку дядя Саша и с грохотом опускает у меня перед носом рольставни. Кому, как не королю, знать, в каком настроении пребывают его подданные. Я верчу в руках коробку с желтой штемпельной подушкой «Кошачий глаз», а она ни в какую не хочет открываться. Кажется, что все они – от крохотной бисеринки до самого большого листа картона – хотят спрятаться, закрыться от мира, как цветы на лугу смыкают лепестки перед наступлением ночи. Что это с лавкой творится? Ну и черт с ней! В конце концов, я пришла сюда не за этим. – Дядя Саша, вы случайно не знаете автора этой визитки? – Я сую ему под нос карточку с депрессивным хорьком. Он откладывает в сторону пачку наклеек и поправляет очки. Стоит ему только разглядеть визитку, как выражение его лица меняется. – О, – только и говорит он. – О-о-оооо. Я жду ответа на свой вопрос, а дядя Саша вместо этого бормочет себе под нос: – Значит, закроюсь и открытку защитную повешу вместо замков. Если кому будет очень надо, тот и без меня откроет и возьмет, что ему полагается. – Дядя Саша, ну скажите, а? Чья это визитка? – терпеливо переспрашиваю я. – Вы ведь наверняка знаете. – Давненько я не видел этой карточки. Откуда она у вас? Ох, старый дурак, зачем я спрашиваю. Оно и понятно. Значит, вы… Вот как. Давненько, давненько… Ну, раз такое дело, мне надо торопиться. До свиданья, милая барышня, магазин закрывается на неопределенное время. – Дядь Саш. – Я пытаюсь поймать его взгляд. – Почему вы не хотите ответить? – Потому что придет время. – Он хлопает меня по плечу. – И она вам сама всё расскажет. – Кто «она»? Визитка? – Хозяйка ателье, конечно. Дядя Саша закрывает последнюю витрину. Я делаю вид, что прощаюсь, а сама жду в соседнем отделе, чтобы вернуться, когда он уйдет. Мне очень хочется посмотреть на защитную открытку. Я возвращаюсь обратно. Мне непривычно видеть на месте лавки белый пластмассовый кубик, расчерченный полосками рольставен. Лавка дяди Саши не принадлежит ни нашему миру, ни Меркабуру. Она на грани, как ножницы v.s. скрапбукера, как мастер в момент вдохновения, она – дверь между двумя вселенными, и эта дверь ни с того ни с сего захлопнулась. Но ключ остался. Я обнаруживаю на боковой стенке, под вывеской с графиком работы, небольшое зеркало в толстой скрап-рамке. Оно выглядит как украшение и не привлекает внимания. Только поток едва заметно светится вокруг зеркальной поверхности, создавая ореол, который не видит никто, кроме меня. Правый верхний угол рамки и левый нижний покрывают штампы в виде зубчатых колесиков разного размера и настоящие шестеренки. Справа вверху на крючке висит маленькая лампочка. Слева вставлена картинка с изображением девушки в платье викторианской эпохи. Из спины у нее торчит огромный ключ. Рядом надпись „Find your key“, а под ней висят на кольцах четыре разных ключа. Еще один примотан к зеркалу проволокой. Вот так все просто: пять ключей, всего один замок, которым закрыты рольставни на входе, и прямая подсказка. Но у меня нет и тени сомнения, что никто, кроме того, кому полагается, не войдет без спроса в лавку. Когда я подхожу к лестнице, девушка сует мне в руки листовку. Обычно я не обращаю внимания на рекламный мусор, но тут взгляд цепляется за какое-то слово. Поначалу мне кажется, что на бумажке – только одно слово из шести букв: «ателье», и до меня не сразу доходит, что там есть еще и текст. Листовка гласит: Уважаемые покупатели! С 1 по 10 июня приглашаем вас на выставку «ФЕСТИВАЛЬ ЛЕТНЕГО ПЛАТЬЯ». Вас ждут работы лучших модельеров и ателье. 5-й этаж, отдел женской одежды Уже знакомая неведомая сила тянет меня наверх. Между четвертым и пятым этажами я пытаюсь протиснуться сквозь кучку оживленно болтающих женщин, и уборщица случайно бьет меня в бок шваброй, но я не чувствую боли. В детстве я с таким же нетерпением первого января мчалась к елке – босиком по холодному полу, едва успев проснуться и не замечая ничего вокруг. Наверху я не даю себе ни секундочки, чтобы перевести дыхание. Я быстро иду вдоль выставочных образцов, минуя один за другим, словно ягоды на поле собираю: передо мной еще желтый сарафан в оборках, но глаз уже заприметил джинсовое платье на следующем манекене и что-то простенькое в горошек впереди, но ни в одном из них я не вижу ни единого следа потока. Мимо вместе с покупательницами пролетают чужие мысли-ощущения: «я слишком толстая для этого», «боже, какая безвкусица», «а найдутся ли у меня подходящие босоножки?». Я дохожу почти до самого конца выставки. Меня накрывает разочарование, как если бы все коробки с подарками оказались пустыми. И тут я чувствую поток позади себя. Я не знаю, как это происходит, у меня нет глаз на затылке, и я не умею вертеть ушами как кошки, но сомнений быть не может: где-то там, за спиной, совсем недалеко, есть скрап-открытка. Я стремительно поворачиваюсь и задеваю вешалки с блузками. Несколько штук падают на пол. Среди разноцветных рядов вешалок я вижу одинокого парня с открыткой в руке, и сердце у меня ёкает. Я понятия не имею, узнают ли друг друга профессиональные фотографы в толпе туристов или танцоры – на дискотеке, но v.s. скрапбукеров и их работы я чую везде и всегда, как спортсмен-горнолыжник сразу отличает в толпе любителей, спускающихся с горы, другого спортсмена. В потоке, который излучает открытка, ясно чувствуется оглушительно фальшивая нота. Что-то давно забытое, из прошлой жизни, чего не хочется вспоминать, только во сто крат сильнее, чем запомнилось. Я должна была заметить его раньше. Парни нечасто заглядывают в магазины женской одежды, тем более посреди рабочего дня. Разве что приходят с подругой, но в таком случае они обычно топчутся со скучающим видом возле примерочной. А этот стоит у приоткрытого окна. Значит, он шел от входа через весь зал. Почему же я не заметила его сразу? Парень подносит открытку к лицу и смотрит на нее внимательно, но отрешенно, как на экран электронного планшета. У меня перехватывает дыхание, и кровь приливает к лицу. Так бывает, когда едешь в такси, лихой водитель закладывает крутой вираж, и его машина едва не врезается в соседнюю. Я дергаюсь вперед, но спотыкаюсь об упавшие вешалки с одеждой. Поздно. Вот он открывает створку окна спокойным, неторопливым движением, словно хочет вдохнуть свежего воздуха, но я уже знаю, что он сделает дальше. Я запутываюсь в блузках, плавно, как в замедленной съемке, падаю на колени и ударяюсь о полку. Правое плечо пронзает острая боль. – Стой. – Мне кажется, что я кричу, но на самом деле это всего лишь шепот. От пола до окна – не больше полуметра, и парню не требуется особых усилий, чтобы влезть на подоконник. Продавщица в ужасе закрывает рот руками, но не издает ни звука и не двигается с места. Еще одна бежит с противоположного конца зала. Обычный парень – короткая стрижка, джинсы, майка, ремень, часы, задний карман оттопыривает бумажник – таких в городе за день сто раз можно встретить и ни одного не запомнить. В последний момент, когда он делает шаг, мне кажется, что на голове у него черный мешок, как у грабителей, только без прорезей для глаз. Я хлопаю глазами, перегибаясь через подоконник, и вытягиваю шею. Он летит невыносимо медленно. Не раскидывает руки, как если бы вообразил, что у него есть крылья, не кричит от ужаса, не складывается солдатиком, как если бы прыгал с вышки в воду, и не размахивает руками и ногами в бесполезной попытке задержать падение. Он летит так, словно был уже мертв, когда сделал свой последний шаг. В руке у него по-прежнему открытка. Я должна была заметить его раньше! Я выпутываюсь из вешалок с одеждой и бегу вниз. Одна ступенька сменяет другую, и кажется, что они никогда не закончатся. Пятый этаж торгового центра – примерно как седьмой обычного дома. Мог ли парень выжить? Я выскакиваю на крыльцо и тут же понимаю – ни одного шанса нет. Вокруг тела уже собрались зеваки. Ветер треплет волосы на макушке, из-под которой растекается темная и густая лужа. Цвет волос в точности такой же, как у меня, светло-рыжий. Значит, никакого черного мешка на голове не было – мне все померещилось. Выражение его лица ангельски безмятежно, глаза закрыты, кажется, что он спит и вот-вот улыбнется во сне. «Жизнь всегда любуется великолепной смертью. Смерть всегда отчаянно запоминает жизнь»[1]. Кто это сказал? Я не помню. Я смотрю на тело без эмоций, словно вижу его на экране трехмерного кинотеатра. Не даю себе включиться, иначе не смогу сделать то, что сейчас важнее всего. Быстрее, пока не приехали скорая и полиция. Вот уже за мной на крыльцо выходят охранники, не торопятся, переговариваются с кем-то по рации. Я встаю спиной к камере, которая смотрит на меня со стены торгового центра, нарочно ойкаю, судорожным жестом закрываю глаза руками и роняю рюкзачок парню прямо на руку. – Ну что же вы, девушка! – Какой-то мужчина рядом наклоняется, чтобы помочь мне, но я опережаю его и приседаю на корточки. Рука, еще мягкая и теплая, легко отпускает открытку, и я поднимаю карточку вместе с рюкзачком. Наверное, он крепко держал ее, раз не потерял во время падения. Никогда раньше не встречала этого парня, но могу голову дать на отсечение, что он был скрапбукером. Скрапбукер-самоубийца – это может означать одно из двух, и я боюсь даже думать об этом. Я прячу открытку в рюкзачок и сворачиваю за угол. Дети рисуют мелом на асфальте смешные рожицы. Подъезжает, оглушая прохожих сиреной, машина скорой помощи, мамы хватают детей за руки и уводят подальше. Я прислоняюсь к стене. В моей ладони все еще хранится ощущение прикосновения. В этом прикосновении – просьба о помощи, хотя парню уже нечем помочь. Но я точно знаю, что скрап-открытку нельзя украсть или взять без спроса. Значит, он отдал мне ее сам. Я должна была заметить его раньше! Платье, визитка, ателье, выставка – все это не может быть случайностью. Меня привел к нему поток. Я должна была что-то сделать, но не сделала. Я подбираю мелок и опускаюсь на корточки, уставившись на ближайший детский рисунок – неровный овал рожицы, уши-треугольники, длинные усы и желтые глаза. Рука выводит на асфальте толстые буквы: «МЕРК». Я спохватываюсь, пытаюсь стереть надпись кроссовком, но ничего не получается. Что теперь делать и куда бежать? Ноги сами уносят меня прочь от этого места все быстрее и быстрее. Хлопает по спине рюкзачок. Солнце дышит жаром, и по спине стекает струйка пота. Улица проносится передо мной как бесконечно длинная фотография, на которой неподвижно застыли дома и прохожие, машины и автобусы, голуби и собаки, деревья и куцые газоны. Эта картинка не имеет ко мне никакого отношения. В отличие от того парня. Когда я немного прихожу в себя, то обнаруживаю, что прошла уже несколько кварталов. Руки дрожат, в горле пересохло. Я покупаю в киоске бутылку воды и сажусь на скамейку в незнакомом дворе, зажатом между двумя хрущевками. С тем, что у меня в рюкзаке, нужно срочно что-то делать. Это бомба, которая может взорваться в любой момент. На моем веселом рюкзачке в этническом стиле, над которым все время смеется Инга, есть два вида скрапзащиты: от кражи – в виде вышитого висячего замка, и от того, чтобы его случайно где-то не забыть – это желтая кисточка с несколькими узелками «на память». Но я никогда не предполагала, что мне придется опасаться того, что внутри. Это же мой собственный рюкзак, у меня там и кошелек, и мобильник, и визитка Магрина, а я до смерти боюсь засунуть туда руку, словно там прячется гремучая змея. К счастью, SOS-открытка хранится во внешнем кармане. Она небольшая, примерно с половину обычной открытки, но очень плотная, на основе из толстого картона. Достаточно удобная, чтобы положить в карман рубашки, и в то же время не слишком маленькая, чтобы не потерять ее и не спутать с визиткой. Фон в красно-белую диагональную полоску сразу привлекает к себе внимание, таким помечают на дорогах сложные повороты и участки, где ведется ремонт. Самая крупная деталь карточки – пожелтевший листок с рисунком старого телефонного аппарата. Ниже – надпись: «coordinating pattern on the back». Эту фразу всегда пишут на двусторонней скрап-бумаге, но почему она оказалась здесь, можно только ломать голову. С обратной стороны карточки есть кармашек. Я достаю из него тэг[2], привязанный красной вощеной ниткой, откапываю в том же внешнем кармане рюкзака карандаш и быстро пишу на тэге: «У меня открытка скрапбукера-самоубийцы. Что делать?» Последнюю фразу можно было и не добавлять. Ах да, чуть не забыла самое главное! Я поспешно дописываю адрес, который вижу перед собой: «Улица Пирогова, 29. На скамейке у первого подъезда». Под телефоном есть небольшое черное поле. Я стираю ногтем этот защитный слой, как на билете мгновенной лотереи, и под ним проступают красные буквы: «S.O.S.». Теперь кто-то должен отозваться. Кто-то должен подъехать и забрать у меня ЭТО. Я надеюсь, что это будет Эмиль. Я уже представляю себе, как все произойдет: он не станет меня обнимать и утешать, это не в его привычках, просто посмотрит своими круглыми глазами, может быть, сожмет мою руку, и все сразу встанет на свои места. Я жду, и через некоторое время мне начинает казаться, что я сижу в этом дворе вечно. Я закрываю глаза и отдаюсь одному-единственному ощущению: ветер треплет мои волосы, играет ими, словно запустил в них невидимую ладонь. Открываю глаза снова, но ничего не меняется: все так же колышется белье на веревках, стоят в рядок, как на расстрел, чьи-то серые подушки. В какой-то момент я пугаюсь и начинаю ощупывать руки и ноги, как сумасшедшая. Мне кажется, что я в Меркабуре, и дороги назад уже нет. Иначе почему здесь так пустынно, почему никого нет во дворе? Потом я вслушиваюсь в спасительные, живые звуки: птицы щебечут о чем-то своем, с улицы доносится шум машин, где-то неразборчиво бубнит телевизор. Магрин не отвечает. Вода в бутылке кончилась. Я смотрю на часы – прошел уже почти час. Быть такого не может! Если Эмиль пообещал, что SOS-открытка работает быстрее пожарных и скорой помощи, вместе взятых, значит, так оно и есть. Что мне теперь делать? Из подъезда выкатывается румяная и круглая, как булка, тетка в возрасте, с гладко зачесанными в кубышку волосами. За ней, подпрыгивая, семенит худенький мальчонка лет пяти в рубашонке, зеленых шортах и белой вязаной беретке. Пока тетка оглядывает меня с подозрением, мальчик успевает забраться в кусты. – Здравствуйте, – отвечаю я на ее вопросительный взгляд, натянуто улыбаюсь и добавляю: – Жара-то какая сегодня! Тетка-булка напряженно хмурит лоб, потом кивает: – Здрасьте. Жарко, да. Мальчик шуршит в кустах. – Петька! Вот сорванец, куды ты подевался-то? А и черт с тобой, без тебя пойду. – Бабуля, подожди! Мальчонка выбирается обратно к подъезду, хитро улыбается, что-то прячет в руках. Тетка выплывает на дорожку неспешно, как баржа на гладкие речные просторы, мальчик разжимает ладошку и, высунув язык, на ходу украшает юбку бабушки сзади узором из репейников. Я чувствую дыхание потока – тонкое и легкое, как едва заметное дуновение ветерка, и улыбаюсь теперь уже от души. До моего слуха доносится мелодичный перезвон. Кто-то открыл дверцы застекленного балкона в доме напротив. Там, под потолком, висит «музыка ветра». На миг ко мне возвращается то на редкость неприятное ощущение, которое вызвала у меня открытка самоубийцы. Металлические трубочки со звоном ударяются, отделяя друг от друга два мира: один, где мальчишка вместе с потоком играют с репейниками, и другой, в котором человек без видимой на то причины делает смертельный шаг из окна. Надо ее достать. Прямо сейчас, пока не поздно и ничего больше не случилось. Ради Меркабура. Надо достать эту чертову открытку! Надо понять, сделал ли парень ее сам, в чем я практически уверена, или же… нет, лучше не думать о том, что еще может произойти, если ее автор – кто-то другой. Я сижу, положив руку на рюкзак, и медлю. Взять эту открытку – все равно, что проявить фотографию, на которой изображено что-то очень страшное. И, кроме меня, сделать это некому. Ветер продолжает играть мелодию, и мне слышится в ней просьба. Когда бабушка с внуком скрываются за поворотом, я вздыхаю, подтягиваю к себе рюкзак и дергаю застежку. Как назло, ее заело, и я долго вытаскиваю из собачки молнии застрявшую подкладку. Как только я достаю открытку самоубийцы, то сразу же понимаю: все изменилось. Такое же ощущение возникает, когда случается что-то непоправимое. Тебе сообщают о неожиданной болезни близкого человека, и ты отчаянно отказываешься в это верить. Твоя жизнь уже перешла невидимую границу, а ты сам еще остался там, в прошлом. Хочется вернуть все как было. И все, что было раньше, даже то, что не нравилось, теперь кажется просто отличным, классным и замечательным. Ты по инерции двигаешься в будущее, которого уже никогда не будет, а тебе, на самом деле, пора менять планы. Ты должна покупать не купальник, а шприцы и лекарства, выбирать не курорт на море, а дешевую аптеку. Смешно было думать, что мир устаканился. Я успела привыкнуть к своему новому образу жизни и полюбить его. Мне казалось, что теперь все так и будет: моя крохотная, но отдельная квартирка, моя мастерская, любимая работа – заказы на открытки, над которыми я колдовала с неизменным удовольствием и получала неплохие деньги, знакомства с интересными людьми, наши посиделки с Ингой и ее мамой, Надеждой Петровной, завтраки с Эмилем, походы к родителям на ужин по субботам. Я завела новые привычки: повсюду носить с собой любимые ножницы в специальном чехле, фотографировать все свои работы на память, дарить маленькие подарки тем, кто заказывал больше двух открыток. И вдруг – бабах – все опять переворачивается с ног на голову. Что-то сдвинулось в Меркабуре, вот что страшнее всего. Словно в кого-то близкого и родного, самого верного и надежного, вселился злой дух. «Черный сюр» – так я окрестила про себя карточку сразу же, как только посмотрела на нее поближе. Сначала кажется, что на открытке изображен человек. Так бывает с сюрреалистическими картинами – бросаешь первый взгляд и видишь одно, а потом приглядываешься – и понимаешь, что это совсем другое. На самом деле на карточке клетка, укрытая плащом-шкурой, а на ней лежит шляпа. Из-под плаща с одной стороны торчит нарисованная рука, держит тросточку. Издалека похоже на сидящего человека. Решетка клетки сплетена из проволоки, а внутри – мертвый голубь со свернутой шеей. От черной шкуры, из которой сделан плащ, пахнет ветошью, словно специально для этой карточки на помойке подобрали старую шубу. Из картонной шляпы-котелка торчит настоящее белое перо с шероховатой каплей крови на конце, словно его выдрали с корнем из живой птицы. В уголке, там, где некоторые скрапбукеры ставят свою монограмму, примостилась завитушка, похожая на крендель. Черная шкура… Однажды мне приходилось прикасаться к чему-то подобному. Вот почему я узнала фальшивую ноту в потоке там, в магазине. Этот давно забытый эпизод моей жизни я бы предпочла не вспоминать. Тогда дело происходило в том же торговом центре. Что за проклятое место? Но в тот раз шкура не была такой явной, физически осязаемой. Странное ощущение: словно мой давний кошмар воплотился в реальность, и теперь я держу его в руках. Тяжелый запах старья становится все сильнее и сильнее, отнимает воздух, поглощает его внутрь себя. Кажется, что сквозь открытку в наш мир вползает противоестественное пространство, вывернутое наизнанку и перекошенное, как в самом сумасшедшем доме на свете. Я пытаюсь сжать руку в кулак, пальцы слушаются меня медленно, с трудом, а открытка совсем не мнется, будто стальная. Мышцы затекают все сильнее, я даже голову не могу повернуть. Наверное, со стороны я сейчас похожа на восковую фигуру. Я пытаюсь думать. Еще раз прокручиваю в памяти сцену в магазине. Почему мне показалось, что на голове у парня мешок? Черт его знает, но теперь я понимаю, отчего я подумала, что он падает вниз словно уже мертв. Эта открытка убила его еще до того, как он сделал свой последний шаг. От этой мысли я впадаю в панику и начинаю считать предметы вокруг себя: напротив меня шесть подушек, спинка скамейки из двух широких досок, в подъезд ведут три кривые ступеньки. Такая у меня привычка: когда сильно нервничаю, начинаю все подряд пересчитывать. Обычно это успокаивает. Но сейчас я паникую так, что забываю цифры. «Один, два, три…» – считаю я голубей, которые топчутся на пустой детской площадке, и вдруг обнаруживаю, что не помню следующую цифру. Мне хочется заплакать, но слез почему-то нет. – Привет, Пална! Ну и видуха у тебя! – Меня трясут за плечо. – Эй, Пална! Илья! Он получил сообщение через SOS-открытку. Вот ни черта себе! Не думала, что его уже назначают дежурным. И почему я об этом ничего не знаю?! Я пытаюсь сделать выразительные глаза и показать ему взглядом на открытку. Но он уже и сам все понял. Не глядя, Илья вырывает карточку у меня из рук и кладет на скамейку лицевой стороной вниз. – Ну рассказывай. Елки-палки, и этот туда же! «Рассказывай» – самое меркабурское слово. Смешно. Главное в этом мире – то, что можно увидеть и пощупать: бумага, ножницы, открытка. Однако отчего-то все, от кого здесь хоть что-нибудь мало-мальски зависит, до ужаса любят потребовать от тебя: «Рассказывай». Вот и Илья – парню еще и шестнадцати нет, а он уже умеет заявить это особым скрапбукерским тоном, не терпящим возражений. Первым делом я глубоко вдыхаю. После удушающего запаха шкуры воздух вокруг сияет и пахнет солнцем. То, что час назад казалось удушливой жарой, становится для меня звенящим пространством, наполненным теплом и светом. Я с трудом встаю, разминаю затекшие руки и ноги и пытаюсь прийти в себя. – Ты конверт принес? – спрашиваю я. – Какой конверт? – в недоумении отвечает он. – Ну как… У дежурного скрапбукера должен быть конверт-нейтрализатор. – Пална… я не дежурный скрапбукер. Ты разве не в курсе? – Тогда откуда ты узнал? И чего приперся? – Я ворчу, но на самом деле я так рада его видеть, что мне даже хочется кинуться ему на шею. – Ну… – Он мнется и поправляет очки. – Рассказывай! – Я невольно передразниваю его тон. Илья садится на скамейку, принимает виноватый вид, будто школьник, не выучивший урок, и сразу кажется младше. Я сдерживаю желание чмокнуть его в макушку, едва прикрытую ежиком светлых волос. – Интересно было, зачем нужны эти ваши SOS-открытки, – объясняет он. – Я подобрал настройки и подключился к меркабурскому каналу, на котором они работают. Пришлось повозиться с дешифратором, но я смог разобраться. Щеки у него слегка порозовели. Парень гордится собой и одновременно смущен. – Нашелся меркабурский хакер, – ругаюсь я. – Понимаешь, как это опасно? А если Магрин узнает? Мне же отвечать! Ты обо мне подумал? – Не узнает, Пална. И потом, я же тебя спас! – оправдывается он. – А чего ты так долго? – Как только сигнал получил, так сразу и примчался. Я вон там за кустом прятался, – показывает он. – Все ждал, когда появятся дежурные, и гадал, чего ты торчишь здесь столько времени, не сходя с места. Потом, как увидел, что достала открытку, не выдержал, подошел поближе. Как на твое лицо посмотрел, так сразу понял, что тебя пора тормошить. – Мне кажется, я ее с полчаса разглядывала, – задумчиво говорю я. – Две минуты, не больше, – возражает Илья. – Вообще-то тебя надо наказать. Отобрать ножницы – хотя бы на недельку. Он сначала морщится, как будто ему прописали горькое лекарство, а потом кивает и улыбается, мол, так ему и надо, и тогда я сдаюсь: – На этот раз, так и быть, я сделаю исключение. – Он ждет еще чего-то. Я вздыхаю и добавляю: – Спасибо, Илья… Он снова кивает и тут же переключается на другую тему: – Что там, на открытке? Сказать ему или не стоит? – Илья, там… В общем, это открытка самоубийцы. Сегодня у меня на глазах парень выпрыгнул с пятого этажа и разбился насмерть. Эта карточка была у него в руках. – Он сам ее сделал? Молодец, парень. Сразу задает правильный вопрос. – Нет, Илья, не сам. Мы оба молчим, потому что оба знаем, что это означает. И оба задаем себе мысленно один и тот же вопрос: где Магрин и дежурные скрапбукеры? Почему они не услышали сигнал SOS? И что теперь делать с открыткой самоубийцы? У кого просить помощи? Глава вторая. Я могу вернуть вам то, что вы потеряли Инга 1 июня, в половине пятого, время расставаться Город – Инга, ты не думаешь, что нам надо съездить в больницу? – спросила мама, переворачивая на сковороде блинчик. – Может понадобиться помощь. – В больницу? – Я поперхнулась чаем и закашлялась. – Мам, ты что, заболела? Мама в свои пятьдесят с хвостиком отличалась отменным здоровьем и даже простудой умудрялась болеть реже меня. Румяный блин шлепнулся на вершину аппетитной горки в тарелке, мама зачерпнула новую ложку теста. – Ты что, заболела? – повторила я вопрос. – А, что? – Она обернулась и мягко улыбнулась. – Нет, я прекрасно себя чувствую. Как всегда. А с чего ты решила? – Зачем тогда ехать в больницу? – В какую больницу? – Мне показалось, что ты предложила мне поехать в больницу, – осторожно сказала я. – Тебе послышалось. Это, наверное, телевизор у отца в комнате. Кристофоро Коломбо, да что это с ней сегодня? То вдруг застывает на месте, как будто ее выключили, то кладет в холодильник ножик, а через пять минут начинает искать его по всей кухне. Никогда раньше не замечала за ней такого. Или это у меня что-то не то с головой? С тех пор как я стала v.s. скрапбукером, я уже ни в чем не уверена. Нет, все-таки если с кем-то здесь и не все в порядке – так это с мамой. Шутка ли – два блинчика подгорели, да это же чрезвычайное происшествие вселенского масштаба! Я бы ее расспросила, если бы не была уверена, что это бесполезно. Мама ужасно не любит говорить о неприятностях, даже если они случились не по ее вине. Она никогда мне не пожалуется и не спросит совета, в лучшем случае будет молча подавать глазами сигнал о помощи. Мама чувствует себя ответственной за все, что происходит в мире. Если она видит в новостях землетрясение в Японии, то пытается вспомнить, не она ли случайно зацепила каблуком тектоническую плиту. Что поделаешь, у всех скрапбукеров свои тараканы в голове. «Да размышляет небось на ходу, над новым сложным заказом, – шепнул привычно-назойливый голос у меня в голове. – А в остальном все хорошо, правда же? Ты посмотри, какой блинчик! Это же олимпийский чемпион среди блинчиков!» Я вздохнула, улыбнулась себе под нос и налила вторую чашку чая. В самом деле, чего обращать внимание на всякую ерунду, когда сидишь на самой уютной кухне в мире. Меня ананасами с шампанским не корми – дай лишний раз забежать в гости к родителям. Я скучаю не только по ним, но и по моему старому, доброму дому, хотя последний год мне и не хватает кое-чего в пейзаже за окном. Дом – это место, где тебе улыбаются даже пятна на обоях и неловко торчащая из плинтуса шляпка гвоздя. – Как ты можешь сидеть тут и спокойно чай пить после такого? – Мама поставила передо мной тарелку с блинами и села рядом. Она смотрела на меня как в детстве, когда я приносила из школы двойку за поведение. Я такого взгляда на себе уже добрых пятнадцать лет не ощущала. – После какого? Что-нибудь случилось? – Я отодвинула чашку и хотела взять ее за руку, но мама спрятала руки под столом и отвернулась. – Случилось. То, чего боишься, всегда случается. – Мам, не тяни, рассказывай. – Может быть, это ты мне все сначала расскажешь? – Она уставилась на меня с таким болезненным выражением, что мне захотелось немедленно проверить, на месте ли у меня уши и нос. Ага, значит, все дело опять во мне. Мы с мамой вечно спорим из-за моих открыток. Помню, как она ругалась из-за дурацкой истории с соседом. Мне ее и самой теперь стыдно вспоминать, но это было совсем давно, когда я только начинала заниматься скрапом. Кристофоро Коломбо, как же меня тогда достал этот сосед сверху! Я была уверена, что у него десять ног и шесть рук, как у индийского бога Шивы, причем в пяти руках он держит по молотку, а в шестой – матюгальник и устраивает каждый вечер такую дискотеку, после которой наутро приходится ремонтировать полы. Ну я и состряпала для него открытку. Как сейчас помню: в тот момент, когда я ее делала, наверху у него отплясывали так горячо, что я пожелала ему немного остудиться. И, как я вспомнила гораздо позже, представляла себе при этом холодный душ. На следующий же день после того, как он получил открытку, я проснулась от звука капающей воды. Он затопил мне всю прихожую и кухню. Впрочем, своей цели я достигла, хоть и ненадолго: сосед простудился, потерял голос и пару недель провалялся в постели, забыв о ремонте и вечеринках. Мама тогда устроила мне разнос и запретила требовать с него денег за ремонт. «Почему нельзя было просто пойти и поговорить с этим соседом? На худой конец, полицию вызвать», – говорила она. Мама всегда ворчит, когда я нарушаю технику безопасности, и терпеть не может, когда я пытаюсь решать с помощью открыток мелкие бытовые проблемы. Она считает, что это пустая трата нашего бесценного дара. Все равно, что играть на церковном органе собачий вальс. И Софья ей при каждом удобном случае поддакивает. А я считаю, если у тебя есть в руках волшебный инструмент, о котором другие могут только мечтать, то грех им не воспользоваться. Никто же не стирает руками в тазике, когда есть стиральная машинка. На эту тему я готова спорить бесконечно – хоть с мамой, хоть с Софьей, хоть с Магриным, хоть со всеми тремя, и мне это ни капли не портит настроение. Я вообще всегда пребываю в отличном расположении духа, и тому есть вполне объективная причина, которая, впрочем, любому нормальному человеку покажется дикой. Вот чего я терпеть не могу – так это когда мама начинает переживать из-за подобной ерунды. Впрочем, когда дело касается детей, любая мама всегда найдет, из-за чего поволноваться. Я принялась мучительно вспоминать, чего я такого могла натворить в последнее время. Учитывая, что скрапом занимаюсь не первый год, у меня давно есть под рукой полный арсенал открыток на все случаи жизни – от карточки для экстренного вытрезвления сантехников до универсальной VIP-корочки, которая открывает любую дверь, причем без очереди. Конечно, мама об этом ничего не знает. – Иногда я думаю, что лучше бы ты подписала контракт, – вздохнула она. Из-под меня чуть стул не выпал. Если мама и мечтала от чего-нибудь в этой жизни избавиться, так это от злополучного контракта с Магриным. Я отодвинулась от стола, прижала руку к сердцу и торжественно заявила: – Клянусь тебе своими ножницами, что от моих открыток в последнее время не пострадал ни один работник сферы обслуживания! И вообще, самое страшное, что может случиться с получателем моей открытки, – это если он помрет от радости. Мама вздрогнула. – Инга, не шути так. Меркабур шуток не любит. – Ага, не любит, – рассмеялась я. – Скажи это своему Скраповику. – Скраповик… – Мама почесала кончик уха и снова замерла, уставившись в одну точку. Из любопытства я засекла время. Спустя полторы минуты она вздохнула, улыбнулась и посмотрела на меня совсем по-другому, словно и не думала ни в чем упрекать. – Да, о чем это я? – спросила она. – Мы говорили о Скраповике, – напомнила я. – Как же я могла забыть! Я хотела показать тебе кое-что. Она поспешила в комнату, а я вздохнула с облегчением – в ее движениях сквозила прежняя уверенность. Вскоре мама вернулась на кухню со своим скрап-альбомом. Вообще-то мало кто любит смотреть чужие альбомы, да и не все любят их показывать, как и семейные фотографии. Но только не мы с мамой! Все-таки Скраповик – ее хранитель – это немного и мой хранитель тоже. Ненавижу эту дурацкую обязаловку – вести альбом, но так уж предписывает Кодекс всем v.s. скрапбукерам. Еще бы ничего альбом сам по себе, но ни в одном из них не обойтись без хранителя – несговорчивого домового, бестолковой секретарши и Фрекен Бок в одном флаконе. У меня язык не поворачивается назвать их «существами», но они уже и не люди в прямом смысле этого слова, хотя и были ими когда-то в нашем мире. Я люблю называть их «Человеками с Того Света», а сам Меркабур – «Тот Свет», от чего Софья со своим Магриным каждый раз нос воротят. Когда кто-то долго живет в тех краях, куда можно попасть только через открытку или альбом v.s. скрапбукера, он превращается в то, что сам о себе воображает. Человеки с Того Света чем-то похожи на одиноких чудаков-художников, которые живут в своем маленьком мирке в какой-нибудь крохотной мастерской, заставленной холстами, скрипучими табуретками и чашками в чайных разводах. Те тоже – не от мира сего. Правда, в отличие от безобидных художников, хранитель обязательно оказывается самой вредной личностью, какую только можно встретить на том и этом свете. А ведь считается, что он должен быть помощником скрапбукера! И почему всегда так? Одному Меркабуру известно. Скраповик – не исключение. С этим нахальным клоуном, которому в детстве плохо читали сказку про Мойдодыра, я познакомилась, когда мои родители пропали. Благодаря ему, собственно, и стала v.s. скрапбукером. Это длинная и запутанная история[3]. Вообще-то я по нему даже скучаю, учитывая, что сейчас у меня такой хранитель, какого злейшему врагу в страшном сне не пожелаешь. Мама раскрыла альбом, и на пол выпала открытка. Я подобрала карточку – никогда не видела ее раньше. На открытке карандашами была нарисована половинка знакомого лица, и здорово нарисована – совсем как живой! Если, конечно, хранителя можно назвать живым. Небритая щека, вечная ухмылка во взгляде, подтекший грим, торчащие сальные волосы и шляпа ядовитых цветов – зеленого и розового – кто бы мог раньше подумать, что подобная личность однажды вызовет у меня приступ нежности. Нарисованный Скраповик приставлял себе к горлу ладонь. Открытку украшали грязноватый шнурок, словно вынутый из его любимых кед, аппликация в виде связки надувных шариков и деревянная лодочка, напоминавшая о старом аттракционе в детском парке. Мамма миа, помню я эти лодочки! Я поддалась неожиданному порыву, поднесла открытку к лицу, вздрогнула и сморщилась. Пахло потом и немытым телом, словно клоун стоял где-то рядом. Что за наваждение? И только тут я заметила мамин взгляд. – Мам, ты так смотришь на эту открытку, словно в ней спрятано секретное оружие, и сейчас сюда примчатся все спецслужбы мира. – Инга, он ушел от меня, – сказала мама будничным тоном. В ее голосе сквозила лишь нотка легкого сожаления, словно она говорила о разбитой чашке, и это поразило меня больше, чем смысл ее слов. – Как это ушел? – спросила я. – Куда ушел? Разве они уходят? – Я чувствую, что он не вернется, – вздохнула мама. Любой нормальный человек на моем месте в первую очередь наверняка бы огорчился. Или забеспокоился. А скорее, и то и другое. И, может быть, побежал бы за валерьянкой – на всякий случай. Даже v.s. скрапбукер. А я иногда говорю то, что думаю, причем до того, как подумаю, стоит ли в принципе это говорить. – Какой он классный на этой карточке! – сказала я маме. – Совсем как живой, зато не обзывается и не поучает. Это же мечта, а не хранитель! И вовсе я даже не издевалась. Это все Аллегра. Я просто не могу не радоваться по любому поводу! Внутренняя радость – это мой крест. Если мне на ногу уронят батарею, я тут же обрадуюсь возможности поваляться в постели со сломанной ногой, а если посреди лета вдруг пойдет снег, я искренне порадуюсь за белых мишек в зоопарке. И моя специализация скрапбукера заключается в том же: я делаю открытки, которые радуют людей. В общем, такой скрапбукерский клоун, не хватает только красного носа и колпака. Мою внутреннюю радость я зову Аллегрой. А она мне каждый день повторяет: «Все самое худшее с тобой уже случилось – ты родилась. Дальше будет только лучше». Никогда не забуду, как впервые услышала ее голос в Меркабуре и вдруг поняла, что она существует одновременно и внутри, и отдельно от меня. Шизофрения, конечно, но я как-то пытаюсь не сойти с ума. По крайней мере теперь я отлично разбираюсь, где мои собственные мысли, а где – ее вечно радостный голос. Аллегра напоминает мне ту старую песню, где у прекрасной маркизы застрелился муж и сгорел замок, а веселый голос поет ей: «А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо». Главное, повнимательней следить за тем, что говоришь окружающим, а то иногда люди думают, что я над ними издеваюсь. Ничего, я уже привыкла. Жить буду – живут и с диагнозами похуже. А во всем виноват, между прочим, вот этот самый Скраповик. «Золотая моя, солнце моей души, ты даришь радость», – как сейчас помню эти его слова, которые он любил произносить, ковыряясь, по своему обыкновению, в носу. Мама на мою неуместную радость не обратила ровным счетом никакого внимания. Она вздохнула и сказала: – Инга, ты что-нибудь понимаешь? Мне кажется, что я уже слишком старая для скрапбукинга. – Ну да, конечно, тебе и пенсионеры в автобусе место уступают. Терпеть не могу, когда родители называют себя старыми. Маме никто не дает больше сорока. У нее нет ни одного седого волоска, морщинки – крохотные и улыбчивые, а то, что она немного располнела в последнее время, – так это особенности конституции. Меня тоже худышкой не назовешь. А еще у нас обеих роскошные черные волосы – предмет зависти и моих подруг, и ее. Правда, мама в последнее время коротко стрижется, чтобы выглядеть моложе. В наши дни пятьдесят один – это еще не возраст и уж тем более не старость. На кухню заглянул отец, налил себе чашку чая и увидел открытку. – Это и есть ваш Скраповик? – Как ты догадался? – удивилась я. – По шляпе, мама рассказывала. Давно мечтал на него посмотреть. Честно говоря, я думал, что он симпатичнее. – Это ты его еще в худшие времена не видел, – усмехнулась я. – Твои слова – бальзам на мое сердце. – Это почему? – удивилась я. – Сразу вижу, что эта небритая рожа – мне не конкурент, – ответил отец и почесал бороду. – Шутка ли, столько лет жена встречается черт-знает-где черт-знает-с-кем. Теперь я его хоть в лицо знаю. Папа взял блюдце и потянулся за блинами, но мама отодвинула тарелку и накрыла крышкой. – Надь, ты что? Я вроде не на диете. – Я их немного пережарила. Как бы у тебя желудок не заболел. И тут из-под меня чуть снова стул не выпал. Во-первых, блины выдались отменные, во-вторых, как это – не дать отцу даже попробовать?! Мне захотелось проверить мамину температуру. Отец же отнесся к этому ее заявлению на удивление спокойно. Поставил блюдце на место, взял чашку и сказал: – Извините, девочки, я вас покину, у меня там перевод горит… Мне показалось, что, когда отец вышел, мама вздохнула с облегчением. Конечно, она ему ни за что в жизни ничего не расскажет о своих неприятностях, будет одной рукой ликвидировать потоп на кухне, а другой гладить ему рубашку. – А почему ты решила, что Скраповик ушел? – спросила я. – Разве ты не чувствуешь, что его больше нет в альбоме? – Мама приподняла брови. – Могла бы уже привыкнуть, что твоя дочь не чувствительнее фонарного столба, – проворчала я. Не люблю, когда меня тыкают носом в мои недостатки. Кристофоро Коломбо, они такие восприимчивые! Мама и Софья… Не успеют пуговицу в руки взять, а уже мне рассказывают, как чудесно она будет смотреться в свадебных приглашениях и как благоприятно повлияет на гостей – не даст приглашенным дяденькам упасть мордой в салат, а тетенькам – подарить невесте завалявшийся на чердаке молочник из бабушкиной коллекции советской посуды. Я так не умею. Для меня пуговица – это просто кругляшок с двумя дырками. Ну или с четырьмя. Я тоже скрапбукер, и у меня самая дурацкая специализация, какую только можно вообразить. Такая же нелепая, как в мире обычных людей – профессия переворачивателя пингвинов. Поэтому мне приходится следовать тому, во что верю я, – обычной человеческой логике. – Ты сделала такой вывод только потому, что так чувствуешь? – Я вложила в голос весь свой скептицизм. – Инга, ты, конечно, можешь не верить моему чутью, но в альбоме его больше нет, это точно, – сказала мама. – А в этой открытке – только след, отпечаток. Она пустая, как неудачная фотография. Голос у нее был такой, словно она вот-вот заплачет. – Мам, ты уверена? Может, я сама проверю? Я взяла альбом и тут только заметила, что он как-то изменился. Последний раз мамин альбом я видела пару недель назад, и он был в отличном состоянии – хоть на выставку неси. А теперь он выглядит так, словно ему не меньше тридцати лет. Страницы пожелтели, уголки обтрепались, из ровных, аккуратно прошитых когда-то строчек торчат нитки. И пахнет так, словно его достали с музейной полки, – пылью, ветошью и старой бумагой. Я открыла последнюю, рабочую, страницу и обалдела. – Мам, ты что? Это ты сама сделала? – вырвалось у меня. – А что? – нахмурилась мама и заглянула в альбом. – Тебе не нравится? – Ну не то чтобы, но как-то не похоже на тебя. «Мрачноватенько. Наверное, мама работает над вдохновлялкой для фильма ужасов, – сказала Аллегра. – Все-таки она у тебя мастер – высший класс!» Страница была так же похожа на обычные мамины открытки, как собака Баскервилей на болонку. Из альбома на меня смотрела птица с женским лицом. При всей несуразности ее облика, птица не лишена была своеобразной трагической гармонии. Она стояла на лапах-штампах, сложив крылья, вырезанные из книжных страниц с текстом, и такой же хвост, дополненный линейками с цифрами. На голове у птицы громоздились шестеренки и циферблаты, ветви деревьев, цифры и буквы. – Семь штампов, – подсказала мама. – Я использовала семь штампов, чтобы сделать голову. Фоном странице служили грубые синие мазки на ярко-красной основе, углы покрывали черные цветочные узоры. Птица сидела над пустым гнездом, сплетенным из спутанных белых ниток, одна из которых тянулась к ее хвосту. В уголке пять печатных букв складывались в слово «EMPTY». Из груди птицы торчала спичка, на конце которой сидела тяжелая черная буква «В». Пустое гнездо, черные цветы, мелкие трещины на красном фоне – не нужно быть Софьей, чтобы увидеть в этой работе душевную боль. Дио мио, что случилось с мамой? «Только не вздумай залезать на эту безрадостную страницу!» – строго предупредила Аллегра. Если бы я каждый раз слушалась ее советов, то давно уже прослыла бы городской сумасшедшей. То предложит босиком по снегу побегать, то песню затянуть утром в автобусе. Я привычно отмахнулась от Аллегры и попыталась войти в альбом, но страница не откликалась и не пускала внутрь себя. Можно подумать, передо мной не альбом одного из лучших скрапбукеров города, а офисный перекидной календарь. Не отзывалась на мои прикосновения и открытка. Положим, у карточки может быть свой секрет, но с альбомом-то я хорошо знакома, я знаю, как войти в него, я много раз бывала в нем. – Ведь сколько лет этим занимаюсь, но никогда не слышала, чтобы хранители уходили из альбома, – вздохнула мама. – А что говорит Магрин? – Я уже два дня пытаюсь его найти, но он как сквозь землю провалился. – Давай позвоним Софье! Уж ей-то он всегда отвечает. – Софье неудобно. Это же моя личная проблема. – Неудобно квадрат вырезать круглыми ножницами, а это – важное дело. Я набрала номер несколько раз, но телефон отзывался равнодушным «Извините, абонент недоступен или вне зоны действия сети». – Давно Скраповик пропал из альбома? Мама потянула себя за кончик уха. Она всегда так делает, когда задумывается, и я, кстати, тоже. – Три дня назад его уже точно не было. Вот так всегда. Родной дочери она все рассказывает в последнюю очередь. «Бережет тебя, конечно», – шепнула мне Аллегра. – Что же теперь делать? – произнесла мама таким безнадежным тоном, что до меня наконец-то дошло: в самом деле, происходит что-то из ряда вон выходящее. – А откуда она вообще взялась, эта открытка? Просто выпала из Меркабура и нашлась между страниц альбома? – спросила я. Ответить мама не успела, потому что почти одновременно у нас с ней затрезвонили мобильники. Мой пел про Фигаро, который то тут, то там, а мамин тренькал что-то унылое, чему любят подвывать собаки. В дождливую погоду у меня от ее звонка кости ломит. Я глянула на экран и нажала кнопку отбоя: звонила соседка. Жутко утомляет меня своей болтовней, но иногда приходится ее терпеть, потому что она приглядывает за моими кошками, когда я куда-нибудь уезжаю. Кошки мне достались по наследству от тетки. Ненавижу шерсть, давно бы от них избавилась, но чувствую себя в долгу перед тетей Мартой. К тому же она небось за мной и с Того Света присматривает. Пока мама отвечала на звонок, я встала и подошла к окну. На подоконнике, на кипе прочитанной прессы, лежала газета. В глаза мне бросился заголовок статьи: «Поздравление со смертельным исходом». Ох уж мне эта желтая пресса! Я машинально пробежалась глазами по строчкам: «Трагический случай произошел на днях в одном из микрорайонов города. Девочка пятнадцати лет попыталась покончить с собой, получив поздравительную открытку от своего возлюбленного. По словам ее матери, картинка на открытке носит издевательский характер. Сейчас девочка находится в больнице, ее жизни ничего не угрожает. Бойфренд (студент вуза), который прислал ей открытку, вот уже несколько дней не появляется ни дома, ни на учебе…» Дочитать статью я не успела, потому что мой телефон снова запиликал, и я все-таки решила ответить. Когда услышала взволнованный голос соседки, места для мыслей в моей голове не осталось, потому что все заполнил ужас пополам с проклятой радостью. – Пожар, Инга, пожар! У тебя квартира горит! Дымище валит из окна черный-пречерный, пожарные уже приехали. – Тетя Марта! – заорала я. – У меня же там тетя Марта! – Йоп твою мать! Я сейчас скажу пожарным, что там человек! – закричала в ответ соседка. – Подожди! Это не человек! Кристофоро Коломбо, ну и что мне теперь делать?! Как объяснить соседке, что тетя Марта живет в картине, висящей на стене? То есть живет она, конечно, не в самой картине, а в одном из меркабурских миров. Но что будет с этим миром и его обитателями, если картина-открытка сгорит? Одному Меркабуру ведомо. – Кошки! – догадалась соседка. – У тебя новая кошка? Мамма миа, там же еще и кошки! – Две! Две кошки, Алла Борисовна и Филя! А тетей Мартой я иногда зову Аллу Борисовну. Для разнообразия. – Ой, я же не сказала пожарным, что там кошки! Побегу – скажу, может, еще не поздно. – Я уже еду! Я бросила трубку и принялась листать список контактов в телефоне – с перепугу никак не могла вспомнить номер вызова такси. «Ух ты, здорово! Настоящий пожар! А какой ремонт потом можно будет закатить!» – вопила тем временем моя Аллегра вопреки всякому здравому смыслу. – Едем? – коротко спросила мама. – Я сейчас быстро оденусь! Я молча кивнула, потому что как раз называла оператору наш адрес. – Куда поедете? – спросила девушка на том конце. – Улица Комсомольская… – начала я, но меня перебила мама: – Ты что?! Мы едем на Гагарина, пять. – Мам, ну пожар-то у меня дома! – Инга, пожар в мастерской! – Куда поедете? – переспросила оператор. – Девушка, пришлите, пожалуйста, две машины, одна поедет на Гагарина, 5, а другая – на Комсомольскую, – быстро сообразила я. – Я ничего не понимаю, – растерянно посмотрела на меня мама. – Тебе позвонила тетя Лена, да? – Да. Она сказала, что в нашей мастерской пожар. Уже потушили, но говорит, что все выгорело дотла. – Мам… ты только не волнуйся… Нашла чего сказать! Нет более верного способа заставить человека нервничать до дрожи в коленках, чем попросить его не волноваться. Особенно если нужно сообщить вторую плохую новость подряд. – Мама, мне звонила моя соседка. У меня дома тоже пожар, пожарные еще только приехали. – Марта, – ахнула мама, закрыла рот руками и рухнула на табуретку. – Конечно, поезжай к себе. А я – в мастерскую… – Мам, ты что, не понимаешь? Пожар сразу в двух квартирах! Такого случайно не бывает! Заметь, из трех наших квартир вот эта самая, где мы сейчас сидим, – последняя уцелевшая. Тебе надо остаться. Пусть папа поедет в мастерскую. – Может быть, пусть лучше он останется? Все-таки это моя мастерская. – Мам, ну ты сама подумай. Да пусть я всю жизнь буду одеваться на вьетнамском рынке, если эти два пожара не связаны со скрапбукингом! Да еще этот Скраповик… – Я махнула рукой в сторону открытки. – Теперь, может быть, они хотят нас обеих отсюда выманить. – Кто они, Инга? – Не знаю. – Я пожала плечами. – Какие-нибудь озверевшие хранители, которые умудрились выбраться наружу, и теперь у них окончательно съехала крыша. – Инга, не говори глупостей. – Все равно ты должна остаться. Или лучше вы вместе останьтесь. Я быстренько съезжу по обоим адресам. – Нет-нет, пусть Кеша прямо сейчас едет в мастерскую. Ох, Инга, сердце кровью обливается. Ведь столько лет…. На наши вопли на кухню примчался отец. Мы как раз наперебой ему объясняли, что случилось, когда позвонили из службы такси и сообщили, что обе машины подъехали. – Девочки, главное, сохраняйте спокойствие, – сказал папа, натягивая брюки. – Может быть, это всего лишь крохотный пожарчик, балкон обгорел или кусочек кухни, а у страха всегда глаза велики, особенно если это глаза соседей. Определенно у моего отца и Аллегры есть что-то общее. Талант v.s. скрапбукера я унаследовала от мамы, а эту радостную заразу, судя по всему, от папы. В машине я всю дорогу нервно барабанила пальцами по стеклу, а Аллегра весело улюлюкала: «Ура! Приключения!» Я успела несколько раз набрать номер Софьи, но абонент упорно не отвечал. Не отзывалась и визитка Магрина. Когда я подъехала к дому, стало ясно, что ремонт в квартире меня ждет капитальный. К моему черному, обуглившемуся окну тянулась пожарная лестница. О том, что внутри, даже и думать не хотелось. Я пыталась прикинуть, сколько этажей залило пеной, и вспомнить, оплатила ли я вовремя взносы по страховке. Ладно, если что, применим к страховому агенту открытку. – Инга! – Кинулась мне навстречу соседка. – Слава богу, потушили. До нас не дошло – вот счастье-то, но гарью все провоняло, ужас-ужас. Кошек твоих спасли обеих! Пошли скорее! Под окнами толпился народ, соседи и прохожие показывали на окно пальцами и что-то бурно обсуждали. Глаз сразу отметил странную девицу – высокую и лохматую, в сером халате вроде как из мешковины, полосатых гольфах и с большим круглым кулоном на шее. Скрапбукерша? Была бы я Софьей, точно бы сказала, она коллег за версту чует. Так или иначе, рожа подозрительная. Как бы не сперла чего из квартиры под шумок, если, конечно, там осталось что воровать. Пожарные возле машины сворачивали шланги. Рядом стоял полицейский с ручкой за ухом. – Вот хозяйка, Инга, – представила меня соседка. И тут взгляду моему явилось чудное и сердцу радостное зрелище. Здоровенный чумазый пожарный держал в руках мою драгоценную картину с тетей Мартой, на которой сидели, как на подносе, мои кот и кошка, накрепко вцепившись в раму с двух сторон. Аллочка Борисовна истошно мяукала, выпучив глаза, ее роскошная рыжая шуба свалялась клочками, запачкалась и нестерпимо воняла паленой шерстью, а Филечка мелко дрожал и подергивал хвостом. Когти на всех восьми лапах так глубоко ушли в раму, словно были стальными. – Держите своих животных. Не смог оторвать от картины, пришлось ее со стены снимать. Я подхватила картину-поднос с кошками, с трудом удерживая в руках эту конструкцию с двумя упитанными тушками. – Спасибо вам огромное! – Не люблю в этом признаваться, но в тот момент у меня на глазах выступили слезы. – Йохоу! – вопила Аллегра. – Красивульки, какие же они у тебя красивульки! А пожарный, пожарный-то какой красавец! Трудно было поспорить – хоть пожарный, если честно, и был чуть красивее гориллы, в тот момент я готова была признать его мистером Вселенная. Аллочка Борисовна с треском выдрала когти из рамы, спрыгнула на землю и прижалась к моим ногам взъерошенным испуганным клубком. Филечка последовал за ней. – Вот ничего себе! Хозяйку-то как сразу признали, – изумился пожарный. – Там еще у вас клетка была, но пустая. Птичку-то мы не нашли. – Птичка умерла в прошлом месяце, – вздохнула я. – Никак не решусь клетку выкинуть. Я временно сдала кошек на попечение соседке и отправилась с картиной под мышкой обследовать состояние своего жилища. «Черная-пречерная комната», как из детской страшилки, – вот во что превратилась моя уютная квартирка-студия. Не пострадали только ванная и кусочек прихожей, впрочем, и там на стенах и одежде осела копоть. Да еще на стене, где висела картина, осталось светлое пятно нетронутых обоев. Мебель превратилась в прогоревшую труху, нестерпимая вонь заставляла зажимать нос. Я не сразу поняла, что покореженная железяка в углу – это бывший холодильник. «Наконец-то сделаешь перепланировку и купишь новую кухню с посудомойкой», – радостно суетилась Аллегра. На полу валялась почерневшая клетка попугая Павлика. А некоторые, между прочим, умирать вздумали! Я со злостью пнула клетку. Что ты на это скажешь, Аллегра? «Вам с ним было весело», – отозвалась она. Я вспомнила хриплый голос: «Павлуша – крррасотулька!» – представила, как бы он сейчас сказал: «Кррругом урррродство!» – и улыбнулась, сдерживая слезы. Полицейский, который представился дознавателем пожарной службы, долго выпытывал у меня, не храню ли я дома горючие жидкости, на какую сумму застрахована моя квартира и когда я последний раз была дома. Похоже, он подозревал, что это я сама ее подожгла. Потом уже я пытала дознавателя. По всему выходило, что это весьма тщательный поджог. – Такое впечатление, что квартиру по периметру облили бензином. Я был бы в этом уверен, но в помещении отсутствует характерный запах. И очаг пожара невозможно определить с первого взгляда. Будто все вспыхнуло разом и моментально сгорело еще до того, как приехали пожарные. И знаете, чего я никак в толк не возьму? – Полицейский почесал в затылке. – И чего же? – Очень странно, что огонь не перекинулся ни на соседний балкон, ни на прихожую. И вот на этой стенке, – он показал на единственное светлое пятно на обоях, – почему-то не выгорел один участок. Может быть, вы его обрабатывали какой-то противопожарной пропиткой? – Да, обрабатывала, – кивнула я. – У меня тут висела ценная картина, ее, кстати, спасли. – А, ну тогда все понятно, – успокоился он. – Поэтому и кошки в нее вцепились, раз картина не горела. А что за состав такой? – Не помню, давно покупала и выкинула упаковку. Конечно же, ничем я не обрабатывала картину, но надо же было как-то объяснить ему эту странность. Зато теперь стало окончательно ясно, что это шуточки с Того Света. Или же Марта в состоянии была и сама позаботиться о своей открытке: вода внутрь тоже не попала, хотя рама была влажная и местами вспухла. Можно подумать, эта рамка была сразу бронебойной, несгораемой и непромокаемой, хотя я покупала ее в обычном магазине. Я достала платок и с нежностью протерла закопченное стекло, картинку под которым знала наизусть – на ней ажурный мостик вел от уютного белого домика к лазурному морю, двор утопал в цветах и деревьях и фонтанчик в виде ножниц играл струйками воды. – У кого-нибудь есть ключи от вашей квартиры? Друг? Родители? – спросил полицейский. – Вы кому-нибудь их оставляете на время? – Нет. – Замок у вас в двери очень уж простенький. Если бы он знал, какая тут стояла защита! О замках я не очень беспокоилась, потому что над дверью висела такая карточка, что туда против моей воли не смог бы вломиться и вооруженный до зубов спецназ. Даже эти ребята просто не заметили бы мою дверь. Ко мне не звонили продавцы волшебных кастрюль, меня не проведывал участковый и не беспокоили попрошайки. Даже пожарные предпочли влезть в квартиру через окно и открыть эту дверь изнутри. А теперь выходит, что кто-то сюда проник, хотя карточка все еще была на месте. Ключи от дома я изредка оставляла соседке, когда надо было присмотреть за кошками, но говорить об этом не стала, потому что соседка здесь, ясное дело, ни при чем. – Уголовное дело будем возбуждать? – спросил, наконец, полицейский. – В смысле? Дознаватель тяжело вздохнул и принялся объяснять: – Ну, поскольку здесь явно был поджог, я могу открыть уголовное дело и начать расследование. Но раз вы не знаете, кто бы мог или хотел устроить у вас пожар, – тут он сделал многозначительную паузу и внимательно посмотрел на меня, – то, скорее всего, оно все равно будет закрыто за отсутствием подозреваемого лица. Можно предположить, что по периметру у вас была отделка из какого-то очень горючего материала, и в результате короткого замыкания проводки… Так что вы думаете? Очень бы мне хотелось узнать, кто здесь устроил все это безобразие! Конечно, вряд ли в этом деле от полиции будет польза, но… чем черт не шутит? – Спросите вашего коллегу, – ответила я. – Какого коллегу? – не понял полицейский. – Который вот прямо сейчас, в этот момент, расследует аналогичное происшествие в квартире, которая принадлежит моей маме. Дознаватель вздохнул – на сей раз с видимым облегчением. – Ну, раз такое дело, то в РОВД передадим. Я с трудом дождалась, пока он оформит все бумаги, и помчалась на Гагарина. Стоит ли говорить, что я ни капли не удивилась, когда в мастерской обнаружила в точности такую же картину. Все аккуратно выгорело по периметру комнаты, совмещенной с кухней, в целости и сохранности осталась только ванная. Бедная мама! Я решила не пускать ее в эту жуткую обугленную каморку, пока не сделаю здесь хотя бы черновую отделку. Она слишком расстроится. Когда я была маленькой, мама не хотела говорить мне, что она – v.s. скрапбукер, поэтому каждый день честно ходила «на работу» в свою собственную мастерскую. Потом мы стали пользоваться этой однокомнатной квартиркой в спальном районе втроем: я, мама и Софья. Мама устраивала там для нас что-то вроде мастер-классов. А еще у нас там была огромная коллекция материалов для скрапбукинга, которую мама собирала много лет. Почти как музей, по сравнению с которым ассортимент в лавке дяди Саши – все равно, что книжная полка в супермаркете по сравнению с городской библиотекой. Самую длинную стену, теперь черную и в клочьях сажи, раньше сверху донизу занимали стеллажи – с бумагой, картоном, пуговицами, лентами, кружевами и архивом маминых заказов. И вот теперь все это превратилось в никому не нужную пустую черную комнату. Софья всегда говорила, что в этой квартире особенное пространство, наработанное и очень сильное, и называла его «духом мастерской». Что-то она теперь скажет про дух? «Дух романьтизьму, – отозвалась Аллегра. – Посиделки вокруг костра, хождение по горящим избам». Между прочим, мастерская охранялась скрапбукерскими средствами еще почище моей квартиры: легче было украсть «Мону Лизу» из Лувра, чем лист бумаги оттуда. Пожарные не стали лезть через окно на шестой этаж, они выломали дверь, что, вероятно, не составило для них особого труда. Такую древнюю дверь, обитую дерматином, еще поискать надо было в округе, все кругом давно поставили себе стальные, с хитроумными замками. Я вышла на площадку, потом в подъезд, но не нашла ни одной защитной карточки. Кристофоро Коломбо, хотела бы я посмотреть на того, кто оказался способен не просто обойти их все до единой, но еще и забрать! Отца я обнаружила в ванной. В полумраке светился огонек его сигареты, он сидел на унитазе, положив ногу на ногу. – Как ты думаешь, мама не будет ругаться, что я курю в квартире? – спросил он. – Что сказали пожарные? – Вашу мастерскую подожгли. Всю квартиру залили чем-то горючим, но без запаха, она загорелась мгновенно и со всех сторон сразу. Будут расследовать… А что у тебя? – То же самое, – махнула я рукой. – Я, конечно, подозревал, что ваша профессия несколько опасна, еще в тот раз, когда мы с мамой застряли в открытке. Но то, что случилось сегодня, уже как-то чересчур. Может, лучше вернешься к преподаванию итальянского? – Ага и на гонорары переводчика сделаю шикарный ремонт в двух сожженных квартирах. Отец вздохнул и спросил: – Что мы скажем твоей маме? – Скажи, что давно пора было избавиться от пыльной рухляди и лишних воспоминаний, – опередила меня Аллегра. – А мы тут все отремонтируем и поназаказываем через интернет новых современных материалов. Нормальный человек в подобной ситуации рвет волосы у себя в одном месте. Лишиться сразу квартиры, всех вещей и, считай, любимого офиса со всеми рабочими материалами! Впору сесть и разреветься. У меня дрожали руки, я не находила себе места, но слова «уныние» и «расстройство» не могут иметь ничего общего с человеком, внутри у которого живет радость вроде моей Аллегры. – Угостишь сигареткой? – попросила я отца, хотя курила очень редко. – Вот еще, – хмыкнул он. – Иди в комнату, подыши там. Некоторое время я бродила по грудам золы и каких-то обломков, происхождение которых трудно было сразу понять. Голова шла кругом – что теперь делать? Искать поджигателя или для начала пойти купить новую зубную щетку и пару трусов? Аллегра ехидничала: «Кто там недавно говорил, что кухонный гарнитур дома пора сменить, но жалко выкидывать? И диван в мастерской – ты же ненавидишь совковые скрипучие диваны? Кажется, это от него труха? Ты ведь давно хотела купить новый, но мама сопротивлялась». Я поймала себя на мысли, что не пожар меня беспокоит больше всего. Самое нехорошее из того, что случилось, – исчезновение Скраповика. И что-то мне подсказывало, что пожаром дело не закончится. В сложно устроенном скрапбукерском мире случается иногда, что авторам открыток мстит кто-нибудь из получателей. Не каждый понимает, что скрап-открытка всего лишь ускоряет и усиливает те события, которые рано или поздно все равно бы произошли. Поэтому у любого v.s. скрапбукера есть свои средства защиты. И раз они не сработали ни в моей квартире, ни в мастерской, значит, мы имеем дело с Мастером с большой буквы. Я мучительно перебирала в голове всех мало-мальски знакомых мне скрапбукеров и, на мой взгляд, единственным, кто смог бы обойти нашу защиту, был Магрин. Но зачем ему устраивать поджог? Мамин архив заказов сгорел. Она вела когда-то черный альбом, куда вносила случаи, когда из-за открытки с получателем случались какие-нибудь неприятности. Можно было предположить, что поджигатель заметает следы, но при чем тут тогда моя квартира? Дома я почти не работала, в мастерской у меня всегда дело шло веселее, и кошки не мешались под ногами. Ну что же, чем хитрее этот загадочный поджигатель, тем интересней будет моя жизнь в ближайшее время. После того, что мне пришлось пережить, чтобы стать v.s. скрапбукером, меня ядерной бомбой не испугаешь, не то что парочкой пожаров. Пока я ходила туда-сюда и думала, успела основательно вытоптать гору золы на месте бывших стеллажей и измазаться в саже. Белые летние туфли теперь можно смело выкидывать, а других-то у меня больше и нет. Я рассмеялась. Золотой феей я уже была, теперь превратилась в Золушку. Кажется, я с ног до головы пропахла гарью, словно закопченная на костре свиная тушка. Захотелось проветриться. Я подошла к окну, распахнула пошире створки. Оконные стекла почему-то не лопнули от жара, только покрылись копотью, как и все вокруг. В комнату ворвался свежий летний ветерок, я облокотилась о подоконник, забыв, что он тоже черный, и высунулась подальше. Жизнь внизу шла своим чередом: бабушки восседали на скамейке, в песочнице копошилась детвора, на бордюре сидел помятый мужичок с банкой в руке. «Фу, какое безрадостное существо, – шепнула мне Аллегра. – Смотреть противно». «Несимпатичное», – мысленно согласилась я и вздрогнула. С каких это пор моей Аллегре что-то не нравится? Я высунулась еще дальше и сразу поняла, что ей не по душе вовсе не местный алкаш, а серая фигурка рядом, которая, между прочим, смотрела прямо на меня, задрав голову. О, а я сегодня уже видела эту чучундру в халате а-ля холщовый мешок – это в такую-то жару! Вон и кулон на солнце сверкает. Мне невыносимо захотелось запустить в нее чем-нибудь тяжелым. Я ринулась вниз. Если это серое существо не имеет никакого отношения к пожарам, то я – Чарли Чаплин в юбке. Впрочем, это может быть и недалеко от истины. «В таком случае, я бы этим гордилась!» – весело поддакнула Аллегра, заставив меня тяжко вздохнуть. Отец пытался приладить на место остатки двери. – Папа! Мне надо бежать! Добирайся сам домой, ладно? – Маме горячий привет! Еще дымящийся. – Папа был в своем репертуаре. Когда я выскочила на улицу, серое существо маячило возле качелей в дальнем конце двора. Я помчалась прямо к нему, переходя с быстрого шага на легкий бег. Оказалось, что это совсем не та девица, которую я видела возле своего дома. Та была взлохмаченная и высокая, а это существо – со стрижкой ежиком, как из психбольницы, низенькое, с грубоватыми чертами лица, и пол его определить было затруднительно. Объединяли их только два предмета: серый халат и уродливый кулон на шее. Под халатом существо носило рубашку в мелкий серый цветочек, по которой, опять-таки, непонятно было, мужчина передо мной или женщина. «Фу, гадость», – проворчала Аллегра, и это было удивительнее всего – легче заставить памятник Ленину в городском сквере танцевать лезгинку, чем эту вечно радостную часть меня – обозвать что-то или кого-то «гадостью». Существо бестолково топталось возле качелей и разглядывало окрестности с таким любопытством, словно стояло посреди Третьяковской галереи. Кого-то оно мне до боли напоминало, кого-то ужасно неприятного, из разряда тех, с кем приходится добровольно-принудительно сосуществовать, вроде стервозной коллеги или вредной соседки. – Простите, где вы купили такое замечательное, хмм, одеяние? – Я за словом в карман не лезу, брякнула первое, что пришло в голову. Существо обернулось, на мгновение уставилось на меня, состряпало на лице подобие ухмылки и принялось рыться в обширных карманах своего балахона. А потом внезапно, словно увидело разъяренного слона, бросилось улепетывать, смешно топоча короткими ножками. Ему повезло, что в туфлях на каблуках и с картиной под мышкой я не смогла его догнать, иначе самые разъяренные слоны в мире показались бы этой стриженой башке милыми домашними хомячками. Когда я выскочила следом за серым балахоном со двора на улицу, того уже и след простыл. Я набрала мамин номер, к счастью, она сразу же сняла трубку. – Мам, я все объясню потом. Ты сейчас выгляни в окно, там у тебя не болтаются какие-нибудь личности в серых халатах, похожих на мешок из-под картошки? – Одна такая только что заходила в гости, – ответила мама подозрительно ровным голосом, от которого у меня пренеприятнейшим образом засосало под ложечкой. – Мам, ты в порядке? – Тебе лучше приехать поскорее. Только Софью предупреди! – Может, полицию вызвать? – Не смеши мои колготки, как сказал бы отец, – усмехнулась мама, и я поняла, что все еще не так плохо. Я вызвала такси, а пока ждала его, еще раз попыталась дозвониться до Софьи и Магрина. Телефон по-прежнему отвечал, что абонент недоступен, обе визитки молчали. Я уселась на скамейку, достала влажную салфетку и попыталась оттереть сажу с туфель. Какое там! Проще отмыть черный снег на дорогах весной. Из подъезда вышла пожилая женщина в брюках, спортивных тапочках и рыбацкой жилетке с оттопыренными карманами. В руках она несла несколько пластиковых коробочек от сметаны. – Кис-кис-кис, – позвала она. – Кис-кис-кис, мои хорошие. Из вентиляционной дыры в подвал высунулась морда с расцарапанным ухом. Еще одна, черная, с белым пятном на лбу, вынырнула из-под кустов. Со всех сторон к подъезду подтягивались кошки – одни худые и облезлые, другие чистые и совсем домашние на вид, первые бежали трусцой, вторые передвигались вальяжно и неторопливо. – А это вам. – Старушка наклонилась и протянула мне конверт. – Вы меня с кем-то путаете, – возразила я. – Нет-нет, Кругляш просил передать именно вам. – Какой еще Кругляш? – Главкот, конечно. Старушка отвернулась, расставила на земле коробочки и принялась доставать из карманов свертки с кошачьим кормом. Коты дружно замурчали. У одного доходяги дрожал от нетерпения задранный вверх хвост. А я принялась разглядывать конверт. Он был сделан из крафт-бумаги[4], большую часть лицевой стороны занимал полосатый воздушный шар, раскрашенный акрилом: полоска белая, полоска желтая. В углу стояла монограмма «СК», а запечатан конверт был по старинке – восковой печатью, на которой отчетливо виднелись три процарапанных полоски, будто кошка прошлась когтями. Где-то я уже видела эту монограмму… Старая Кошарня! Быть этого не может! Мы же поспорили с Софьей! Я была уверена, что это – городская легенда, и не более того: будто бы один раз в месяц, в полнолуние, коты, живущие в Старой Кошарне, исполняют одно желание одного из жителей города. Мы договорились, что каждая загадает по желанию, но в разные месяцы. Кажется, это было ранней весной, когда только-только начало пригревать солнце и запели птицы. Мы еще шутили, что в марте котам не до людей, потому что у них своих желаний полно. Значит, я оставила свое желание в марте, а Софья свое – в апреле. Я совершенно забыла об этом! Я достала открытку. «Квинтусенция! – завопила Аллегра. – Это же настоящая квинтусенция!» Моя радость назло мне и моему филологическому образованию любит коверкать иностранные слова. – Какая еще квинтусенция? – пробормотала я себе под нос. «Ну как! Квинтусенция радости! Ты разве не знала, что кошки – это самые радостные на свете существа!» – Я думала, радостней тебя никого не бывает, – сказала я вслух. Мужик с портфелем, стоявший возле домофона, посмотрел на меня с беспокойством. – Очень маленькая гарнитура, – пояснила я ему на всякий случай. – Такие только недавно в магазинах появились. Мужик улыбнулся и понимающе кивнул. Пожалуй, надо и в самом деле носить что-нибудь в ухе, чтобы не шокировать окружающих. Квинтусенция-квинтусенцией, но какое отношение имеет эта карточка к моему желанию? С открытки на меня смотрела выразительная кошачья морда. На одном ухе красовалась черная шляпа, а сам кот будто сидел за решеткой забора. Точнее, весь кот сидел, а глаза, в которых чудилась улыбка, – нет. Черт его знает, как это возможно, но впечатление складывалось именно такое. Судя по всему, автор открытки подразумевал забор небольшого садика. Во всяком случае, по периметру карточку обрамляли листья и подсолнухи со странными сердцевинами-шестеренками, а в правом верхнем углу вверх ногами примостился старинный велосипед. Правую половину открытки заполнял текст в несколько колонок, отпечатанный таким мелким шрифтом, что нельзя было разобрать ни строчки. Один кошачий глаз смотрел сквозь выпуклый монокль, отчего казался крупнее соседнего. Справа от монокля посреди страницы с текстом тянулась горизонтальная прорезь. И зачем, интересно, в открытке проделали эту дырку? Карточка смотрелась стильно и оставляла ощущение некоторой сюрреалистичности. Вместе с тем было в ней что-то от незамысловатой механики, как в старинной игрушке. «Красотутень!» – выразила свое мнение Аллегра. Я почти готова была с ней согласиться. Вот только какое отношение эта красотутень имеет к моему желанию? Я отлично помнила каждое слово, что написала на листке бумаги перед тем, как сделать из него шарик и кинуть за ограду Кошарни. Полгода назад я случайно подслушала разговор между Софьей и Магриным. Я как раз подходила к мастерской, а дверь была приоткрыта, и я услышала знакомые голоса. Конечно, не могла удержаться от любопытства. В уггах, в отличие от сапог на каблуках, можно бесшумно подкрасться даже к индейцу. – Эмиль, давно хочу у тебя спросить… – Услышала я голос Софьи. – Спрашивай. – Он согласился так охотно, что мне тут же захотелось войти и прервать эту милую беседу. Со мной Магрин никогда так не разговаривает! Однако любопытство пересилило. – Как ты думаешь, почему у Инги все получается с таким трудом? – спросила Софья. – Она же соображает в десять раз быстрее меня, и вообще она такая вся деловая, шустрая, а как дело касается открыток, так ее будто подменили. Я как это услышала, так и замерла за дверью, вся превратившись в слух. – Помнишь, я тебе как-то говорил, что многие люди не понимают, кем они на самом деле являются? – Что ты хочешь этим сказать? – Я хочу сказать, что ей нужно найти источник своей силы и установить с ним связь. – А ты бы мог ей помочь? Помню, я тогда еще возмутилась – тоже мне, защитница нашлась, можно подумать, без нее не разберусь. Аллегра, напротив, пришла в растроганные чувства и бубнила мне в ухо: «До глубины души, до глубины души… Радость-то какая, радость!» – Нет, Софья, я и так слишком много для нее сделал. Больше не могу вмешиваться. Дио мио! Что это он для меня, интересно знать, сделал? Что-то не припомню от него ничего, кроме насмешек. «Благодаря ему ты прыгала с моста и ходила по раскаленным углям», – вставила Аллегра. И откуда она только об этом знает? – Хорошо, а я могу ей помочь? – не сдавалась Софья. – Ведь это моя специализация – открывать чужие тайны. – Ну ты ей можешь помочь только одним. Посоветуй ей поменьше думать. – Это как? И тут у меня как назло затрещал мобильник. Меньше думать! Что он хотел этим сказать? «Слишком умная», что ли? Конечно, когда я вошла, они оба сделали вид, что разговаривают совсем на другую тему, а Магрин тут же попрощался и ушел. Стоит ли говорить, что с тех пор только этот вопрос меня больше всего и мучил: как найти тот загадочный источник? Я пыталась заводить откровенные разговоры с мамой, но она или не понимала, о чем я говорю, или делала вид, что не понимала. Я кормила пирожками дядю Сашу – и втихаря копалась в маминых архивах, но так и не нашла ответа. И Софья так ничего мне и не посоветовала. То ли не захотела, то ли постеснялась. «Я хочу найти источник своей силы» – вот что я написала на том листке бумаги. И при чем тут кот в шляпе? – Аллегра, что думаешь? – спросила я. – Меркабур скрывается в мелочах, – выдала Аллегра. Я попробовала покрутить шестеренки и колесо велосипеда, погладила черную шляпу, все без толку – карточка не отзывалась. – В малюсеньких мелочах, – сообщила Аллегра таким тоном, каким человеку, потерявшему очки, обычно говорят: «Они же у тебя на носу!» Самая малюсенькая мелочь – это текст, настолько мелкий, что его невозможно прочесть. Вот если бы у меня была лупа… И тут меня осенило: очки! Монокль был заключен в небольшую оправу бронзового цвета, которая крепилась к открытке с помощью заклепки. Я уже пробовала сдвинуть его с места, но, пожалуй, слишком осторожно. Стоило приложить чуть больше усилий – и выпуклая линза съехала в сторону текста. Так вот зачем в открытке прорезь – чтобы по ней двигался монокль! Вскоре я убедилась, что на открытке много раз повторяются одни и те же строчки. В левой колонке: «Смотрю на него и не вижу, поэтому называю его невидимым». В правой колонке: «Слушаю его и не слышу, поэтому называю его неслышимым». Кристофоро Коломбо! Это, конечно, многое проясняет. Наверное, это Софья решила так надо мной подшутить. Больше некому – никто не знает о нашем споре. Потом будет надо мной смеяться: мол, Инга так хотела, чтобы ее желание исполнилось, что поверила, будто коты и в самом деле способны творить чудеса. Тут как раз подъехало такси, и я рванула прямо к ней. Вот спасу ее, а потом разберусь с этими шуточками. Квартира Софьи оказалась в целости и сохранности, во всяком случае, пожара там не было, и подозрительные личности вокруг не шастали. На звонки в дверь никто не отвечал. Я быстро настрочила записку, достала из сумочки ножницы, добавила нашу с ней фирменную защиту и прилепила бумажку скотчем на дверь. Теперь никто, кроме Софьи, мое послание увидеть не должен. И даже если его найдут серые холщовые личности, вряд ли в нем что-то поймут. Потом я заехала к себе на Комсомольскую и забрала у соседки кошек, которые все еще выглядели слегка ошалевшими. Всю дорогу я ерзала на сиденье и почесывала кулаки. Вот доберусь до этих серых личностей – порву им халаты на британский флаг! Если это не они устроили оба поджога, то завтра у меня вырастет третья нога. Скорей бы уж добраться до мамы! – Инга, не езди, – ни с того ни с сего заявила Аллегра. – Не возвращайся туда. – Почему? – возмутилась я вслух. – Да вы не волнуйтесь! Там просто пробка сегодня, – ответил мне водитель. – Будет нерадостно, – пробубнила Аллегра. Вопреки всем ее предупреждениям, мне только еще больше захотелось поскорее оказаться дома. Да и куда еще мне было ехать, тем более с кошками? Дверь я открыла своим ключом – и сразу выпустила кошек, которые поспешили забиться под кровать. Маму я обнаружила на кухне. Она сидела за столом перед открыткой со Скраповиком, рядом лежал альбом и коробка дорогих конфет. Казалось, что ничего больше не изменилось за те несколько часов, пока меня здесь не было. Разве что сумерки без спроса вползли в окно. Я включила свет, мама вздрогнула и спросила: – Ну? Что? – Хорошие новости – теперь можно смело делать ремонт, начиная прямо с черновой отделки. – Знаешь… я сейчас поняла, что ожидала чего-то подобного, – вздохнула мама. – Ожидала? – Я ушам своим не поверила. – После разговора с Ша. – С кем? – С этой девушкой, ее зовут Ша. – Дай угадаю, на ней был серый халат из мешковины и здоровый кулон на шее? Мама кивнула. – Двое в такой же одежде крутились возле наших сгоревших квартир. Она была лохматая или стриженая? – С косичкой. Вот тебе и на! Или весь город наводнен этими в халатах, или взлохмаченная девица, которую я видела возле своего дома на Комсомольской, заплела косу. – И о чем вы с ней говорили? – Она обещала мне что-то отдать. Или вернуть. – Что? – Я не помню. А потом… – Она потрепала себя за кончик уха и задумалась. Я уселась за стол и тут только обратила внимание, что мама прячет что-то в ладонях. Мне захотелось сказать ей что-нибудь утешительное. – Мам, ты не переживай, мы твою мастерскую быстро приведем в божеский вид – у меня же кое-какие накопления остались. А я пока у вас поживу. – Мою мастерскую? – Мама нахмурилась. – Какую мастерскую? – Твою квартиру на Гагарина. – А, эту… Я так давно там не была, что совсем забыла про нее. Может быть, продадим ее? – Мам, ты что?! Мы же последний раз там занимались на прошлой неделе. Мастер-класс по работе с фольгой. Неужели ты не помнишь? Мама помотала головой и разжала пальцы, на стол брякнулась тяжелая круглая штуковина. – Что это за хрень? – спросила я с подозрением. – Очень похоже на кулоны, которые я видела на серых личностях. – А кто тебе разрешит здесь жить? Я тебя не пущу. – Мама подняла глаза, и мне стало не по себе от ее взгляда. – Ключи отберу и замки поменяю. Это же моя квартира, разве нет? Я так опешила, что у меня из головы все слова вылетели. – Как ты могла так поступить? – У мамы был такой взгляд, будто я морю ее голодом. – А… а… а что я сделала? – выдавила я из себя, изо всех сил пытаясь сообразить, что же я такого успела натворить. – Ты мне больше не дочь. – Мам, ты что? Тебе плохо? – Я вскочила и приложила руку к ее лбу: холодный как лед. «Ух ты, похоже, тебе скоро представится интереснейшая возможность», – пропел задорный голос у меня в голове. «Это какая»? – мысленно уточнила я. «Понаблюдать лично за работой психологов. А может, и психиатров», – хихикнула Аллегра, и мне захотелось ее придушить, но нельзя же придушить самое себя. «Заткнись», – отдала я про себя команду. Моя сладкая радость далеко не всегда меня слушается, но на этот раз, grazie al cielo[5], замолчала. Я протянула руку к круглой штуковине, но мама опередила меня. Она спрятала предмет в ладони прежде, чем я успела его как следует разглядеть. Взгляд ее почти сразу же смягчился. – Ты поможешь мне продать эту квартиру, Инга? Ремонт после пожара – это дорого и хлопотно. Я не потяну. – Мы не будем ее продавать. Там же наработанное пространство, так считает Софья, а уж она-то знает, что говорит. – Софья… – Мама нахмурилась, словно пыталась что-то вспомнить. Она раскрыла ладонь, в которой блестел кругляшок бронзового цвета, и уставилась на него. Я пыталась разглядеть его получше, но перед глазами плыло какое-то темное пятно, мешало сфокусировать взгляд. Мама накрыла кругляшок другой рукой, и в ее ладонях что-то тихонько щелкнуло. Она закрыла глаза и принялась тихонько раскачиваться из стороны в сторону. Я положила руку себе на лоб. Голова горела огнем. Может, у меня лихорадка, и все это – просто бред? – Инга, послушай очень внимательно, что я тебе сейчас скажу. – Мамин голос звучал деловито, она говорила быстро и четко. Я напряглась и вся превратилась в слух. – Пожалуйста, будь со мной осторожна и не верь всему, что я тебе говорю. Со мной происходит что-то странное. Вот сейчас вроде бы голова встала на место, но это может длиться очень недолго. Я последнее время веду себя неадекватно. Я говорю тебе страшные вещи, и я даже не хочу признаваться тебе, почему я их говорю. Это ужасно, Инга, в меня словно бес вселяется. Потом я беру в руки эту штуковину и обо всем забываю. Не только о том, почему я говорю тебе все эти гадости, но и о многих других вещах тоже. Мою жизнь как будто постепенно стирают. Исчезают краски, звуки, запахи, ощущения, все становится каким-то тусклым, неинтересным. И это чувство – оно спасительное по сравнению с тем, что я испытываю, когда не держу эту штуковину в руках. Инга, послушай меня, тебе надо исчезнуть. И чем быстрее, тем лучше. Я боюсь, что это может случиться и с тобой тоже. – Никуда я исчезать не собираюсь! Я тебе нужна тут. В маминых руках снова что-то щелкнуло, и она раскрыла ладонь. Кулон повис на цепочке. Я протянула к нему руку, но она воскликнула: – Не трогай! – Не буду. Дай мне просто посмотреть на него. Больше всего кругляшок напоминал старинные карманные часы без крышки. Только форма у него была странная – не круглая, а непропорциональная, криво выгнутая, словно он отражался в кривом зеркале. Циферблат или, скорее, отведенное под него место, поскольку ни одной цифры на нем не было, разделяла на две неровные части изогнутая линия. В одной части сгрудились в кучу винтики и шестеренки, в другой спиралью сворачивалась бронзовая проволока, которая затягивала взгляд так, что начинало рябить в глазах. С одной стороны из корпуса сбоку торчал винтик, вроде колесика подзавода у часов, с другой стороны – небольшой бронзовый рычажок. Я качнула кулон пальцем, и он повернулся другой стороной: на обороте, обтянутом темно-коричневой кожей, был выдавлен вензель, похожий на крендель. – Он меня с ума сводит. – Мама говорила медленно, словно через силу, ворочала словами, как камнями. – Или спасает… Я уже ни в чем не уверена. – Странная штука, – задумчиво сказала я. – Поломанные часы? – Инга, ты меня не слышишь? Он меня с ума сводит. А я ничего не могу, совсем ничего. – Она снова сжала кулон в ладони, сложила руки на столе и опустила голову. Я не слышу?! Я услышала, и еще как. Услышала и внезапно четко и ясно ощутила пинок ногой под зад. Оказывается, такие мелочи, как пара пожаров, это для меня все равно, что три копейки потерять. Но когда мама – всегда мудрая, спокойная, уверенная в себе и надежная, как тросы, которые удерживают Останкинскую башню, – заявляет, что ничего не может, я готова голыми руками прорыть подземный ход до Австралии – лишь бы вернуть ее в нормальное состояние. Я уверена, что, если вдруг в мире случится глобальная катастрофа и останется один-единственный крохотный островок с десятком выживших людей, мама тут же их сорганизует, построит дом, и уже через неделю мы будем пить там чай с блинами точно так же, как всю жизнь было на этой самой кухне. Кристофоро Коломбо, да что с ней такое творится?! – Что тебе сказала эта Ша? Зачем ты ее вообще впустила? – Теперь я была настроена самым решительным образом. – Я еще раньше поняла, что ничего не могу. – Во взгляде у мамы сквозили боль и усталость, словно она целый день ухаживала за тяжелыми больными. – Я хотела заглянуть в Меркабур, кое-что проверить. Мой альбом… Господи, во что он превратился! Альбом, лежавший на столе, выцвел, словно пролежал несколько месяцев на солнце. Страницы вот-вот готовы были рассыпаться в труху, ручной переплет – предмет маминой гордости – треснул посередине, на стол из альбома высыпались несколько мелких украшений. – Я вообще ничего не могу сделать, даже самую простенькую открытку, – продолжала мама. – И визитки молчат, все до единой. – Визитки у меня тоже молчат, тут дело не в тебе, – хмуро вставила я. – Инга, я больше не чувствую потока. Я жила, не расставаясь с ним, столько лет! Почти не помню себя в сознательном возрасте без Меркабура. У меня такое ощущение, словно я ослепла или оглохла. Или у меня вдруг стало черно-белое зрение. Это не жизнь моя теперь только из двух цветов, это я больше не способна различать оттенки. – А как же контракт? Разве он не должен гарантировать тебе равновесие и постоянную связь с потоком. Ты ведь для этого всю жизнь работаешь на организацию. – Хотела бы я задать этот вопрос Магрину, – вздохнула мама. – Боюсь, настали времена, когда и контракт не дает стопроцентных гарантий. – Значит, ты можешь его спокойно расторгнуть. Раз они его нарушили. Аллегра внутри меня проснулась и радостно запела: «Ты же больше всего на свете хотела сделать маму свободной от контракта!» – Какая теперь разница… Стоит ли вообще говорить о контракте, если я больше не чувствую себя скрапбукером? Я задумалась. – Мам, а у тебя всегда в альбоме был Скраповик? С самого начала? Мама молча кивнула. – Может быть, если вернуть его назад… Я не договорила, потому что поняла: мама уже думала об этом. Перед открыткой со Скраповиком лежала дорогая конфета в элегантной золотистой обертке. Больше всего на свете вредный клоун любил шоколадные конфеты. Впрочем, характер у него был такой противный, что мама старалась угощать его как можно реже, потому что это был единственный способ хоть как-то повлиять на него. Иногда я баловала его сама тайком – приклеивала на старые страницы альбома обертки от самых вкусных конфет. Все-таки мы с ним были в некотором роде друзьями. – Потом появилась Ша. Я не хотела открывать дверь… но она сразу сказала: «Я могу вернуть вам то, что вы потеряли», – произнесла мама. – Ух, я этой Ше руки повыдергаю, когда доберусь до нее, – пробурчала я. – Я спросила ее, имеет ли она в виду поток, мою связь с Меркабуром. Тогда она рассмеялась и спросила: «Разве это самое важное из того, что вы потеряли?» Я растерялась, и тогда Ша сказала… Мама замолчала. Ее рука судорожно сжимала кулон. – Что она сказала? Мам, не молчи! На мамином лице отразилось выражение беспомощности. – Инга, я не помню, – жалобно сказала она. – Я точно не помню. Кажется, она сказала что-то про птиц. Она обещала запереть моих птиц, или что-то вроде того. Но я очень хорошо помню, как на меня вдруг с новой силой нахлынули все эти жуткие мысли, которые последнее время не давали мне покоя. И я подумала, что она права: то, о чем она говорит, – именно то, чего мне так не хватает. У меня нашлись силы только кивнуть ей. И тогда она дала мне эту вещь. Такая же штука болталась у нее на шее. Она как-то назвала ее… я не запомнила. Сказала, что это прибор, который мне поможет. – А что она потребовала взамен? – Ничего. Она сказала, что это подарок. – И она ушла? И ты ее просто так отпустила? Даже не спросила ничего? Откуда это, зачем, кто ее прислал? – У меня мозг готов был взорваться от вопросов. – Инга, ты можешь себе представить, каково это, если ты вдруг останешься без потока? – Могу. – Я надулась. – Жила я как-то без него предыдущие двадцать восемь лет. Это еще не повод брать в руки всякую гадость! – А она живая, эта штука, – задумчиво сказала мама. – Поначалу мне показалось, что она очень меркабурская. Я как взяла ее, так и забыла про все на свете. Даже не заметила, как Ша ушла. – И квартиру можно было замечательно обчистить, а потом спалить вместе с тобой. Мама раскрыла ладонь и установилась на круглую штуковину со странным выражением лица. Так смотрит ребенок на дорогую игрушку, которую ему никогда не купят. – Мама! Мам, посмотри на меня. В ее глазах накопилась усталость. Слишком много усталости. – Инга, это подделка. Я забыла, как называется эта штука, но поток в ней – не настоящий. И он сводит меня с ума. – Как это – не настоящий? – Это очень тонкое ощущение. Едва заметное. Если тебе подсунут что-то подобное, ты не сможешь отличить. Вот опять она меня носом ткнула в мою скрапбукерскую несостоятельность. Ну как так можно с родной дочерью? «Она просто очень за тебя беспокоится», – шепнула Аллегра. Мама снова спрятала кулон в обеих ладонях и прикрыла глаза, словно прислушиваясь к чему-то. – Эту штуку надо выкинуть или сломать, – твердо сказала я. – Это я тебе заявляю безо всяких там ощущений. Давай ее закопаем или в речке утопим. А еще лучше, подложим под асфальтовый каток. – А завтра придет кто-нибудь еще с другой такой же штукой. Нет, Инга. – Мама упрямо покачала головой. – Надо разобраться, что это. Я попробую потихоньку, очень осторожно. Мне кажется, что я справлюсь. А тебе надо пока исчезнуть. Я не хочу, чтобы такие, как Ша, до тебя добрались. Это уже было больше похоже на мою маму – она готова была действовать. – Ты правда считаешь, что так будет лучше? – Поверь моему опыту. – Она улыбнулась сквозь силу, и у меня на душе сразу стало как-то легче. – И куда ты мне предлагаешь поехать? Махнуть в Турцию по горящей путевке и прохлаждаться на пляже, пока тут вокруг тебя и Софьи будут шастать подозрительные серые личности? – Инга, тебе надо не уехать, а исчезнуть. – В глазах у мамы мелькнули искорки, и я вздохнула с облегчением: вот это уже моя самая настоящая, родная мама. – Рассказывай, – с пониманием дела кивнула я, чувствуя, что сейчас она мне выдаст нечто сногсшибательное. – Тебе нужно найти безопасное место. Если с тобой случится то же, что и со мной, ты не сможешь мне помочь. Как найти такое место, я, кажется, знаю. – Мама потрепала кончик уха и добавила: – Я вот думаю: отдать тебе открытку со Скраповиком, или она может понадобиться мне здесь? Тон ее стал обычным, деловитым, как будто просила меня подобрать помаду к новому костюму. – Мам, а ты же мне так и не рассказала, откуда она взялась? Эта открытка? – А, это… – Она нахмурилась и потерла кончик уха. – Слушай, я не могу вспомнить. Я забыла… В конце концов, мы решили, что открытка останется у мамы. Я собиралась принять ванну, перекусить, привести в порядок кошек и попрощаться с папой перед тем, как «исчезнуть», но, как говорится, скрапбукер предполагает, а Меркабур располагает. Родители живут на первом этаже, и я с детства привыкла, что прохожие иногда посматривают в наши окна, но, чтобы кто-то пытался специально заглянуть в комнату – такое бывало редко. Обычно у нас всегда задернуты легкие занавески. Когда мама вышла из кухни, все еще пряча кулон в обеих ладонях, я повернулась к окну и опешила от неожиданности. За окном торчали какие-то физиономии, прилепив к стеклу лист бумаги. Я отдернула шторку с самым решительным намерением прогнать их, но слова застряли у меня в горле. Подозрительных личностей за окном было трое. Три разные фигуры в одинаковых серых халатах: одна высокая, тощая и лохматая, другая – низенькая с коротким ежиком волос, третья – с волосами, уложенными в косу, – среднего роста и той степени полноты, которая делает женщину уютной, но не уродливой. Высокая расплющила нос о стекло, маленькая и курносая задирала подбородок и вытягивала шею, та, что с косичкой, таращила на меня глаза цвета миндаля. Первое впечатление оказалось ошибочным: к стеклу они прижимали не одну открытку, а три, которые вместе составляли общую картину. Я еще сначала подумала, чего это они все трое вцепились в одну карточку. Когда я в нее вгляделась, меня мороз по коже пробрал. «Кристофоро Коломбо», – пробормотала я. В завораживающем кольце на открытке соединились птицы, убивающие друг друга. Цапля острым клювом насквозь протыкала грудь орла, распахнувшего крылья, по его оперению струилась кровь. Орел сидел на голове у пингвина, вцепившись когтями тому в глаза. У пингвина из-под крылышек тянулись рукоподобные конечности, покрытые перьями, которые откручивали цапле голову. Наметанный глаз успел отметить скраперские детали: складки tissue paper[6] мастерски передавали фактуру оперения орла, в рисунке цапли удачно сочетались штампы и нежная акварель, объемный силуэт пингвина выдавал хорошего специалиста по эмбоссингу[7], а нелепый школьный воротничок у него на шее был выполнен из тончайших кружев. В уголке я заметила вензель – такой же, как на круглой штуке с шестеренками, а потом мое внимание снова приковали к себе птицы. У меня закружилась голова. По руке пробежал знакомый ветерок – дыхание Меркабура – и тут же стих. Я замерла, не в силах пошевелиться – передо мной был живой Павлик. Сначала я увидела только попугая, а потом поняла, что стою в своей квартире, целой и невредимой, а в клетке передо мной – мой любимец, из шеи у него торчит куцее перо, и он прихрамывает, как обычно, на одну лапку. Я глубоко вдохнула и поморщилась: в комнате стоял затхлый запах, будто здесь давно не проветривали. «Павлуша», – позвала я тихонько. Он повернулся ко мне хвостом. «Павлик, красотулька, это же я», – сказала я громче. Я хотела открыть клетку, но на ней висел маленький блестящий замок. Бедный мой мальчик, у него же там нет ни воды, ни еды, ни его любимой газеты. «Павлуша, подожди, я сейчас освобожу тебя», – сказала я и бросилась к ящику с инструментами, но, как назло, не могла найти в нем ничего подходящего. Я вернулась обратно. Павлик молчал и, нахохлившись, переминался с лапки на лапку. «Скажи мне что-нибудь», – попросила я его. – Инга, не смотри! Не надо, Инга! – услышала я откуда-то мамин голос, потом меня кто-то схватил за руку и потянул от клетки. – Подожди! Да отвяжись ты! – отмахнулась я и заорала на Павлика: – Ну чего ты молчишь, гадкая, самовлюбленная птица?! Я глаз не могла оторвать от попугая, а руки мои между тем что-то нащупывали, комкали, складывали вокруг клетки. Павлик обернулся, вытянул шею и раскрыл клюв. Конечно, это же газета, его морковкой не корми – дай порвать в клочки газету. А что это я делаю? Я смотрела, словно со стороны, как мои руки обкладывают бумажными комками клетку, как я достаю из кармана зажигалку, как легко вспыхивает мятая бумага, как Павлик раскрывает короткие крылышки, вспрыгивает на жердочку и забивается в дальний угол клетки. Дио мио, что же я натворила! Я дернулась в порыве потушить огонь, но руки скрючились, словно их свело судорогой, пальцы едва шевелились. – Инга, вернись. – Мама трясла меня за плечо. – Да погоди ты! Я не открывала глаз, я хотела досмотреть, чем все это закончится. Что за дикая фантазия? Мне бы никогда в жизни не пришло в голову поджигать клетку с Павликом! – Фильсуффикация, – бубнила Аллегра. – Фильсуффикация, фильсуффикация, фильсуффикация. Дио мио, да чего она там бормочет? Что еще за ерунда? Моя злополучная радость мешала мне сосредоточиться и как следует разглядеть картинку. Она вопила все громче и громче, если так можно выразиться по отношению к внутреннему голосу, во всяком случае, она перекрикивала все мои мысли. А я все еще смотрела, как огонь жадно лизал клетку, в которой металась, беззвучно открывая клюв, хромая птица. – Ой, мы его теряем! – завопила Аллегра. – Дурочка, да мы его давно потеряли, – прошептала я. – Ой, и я потеряюсь! Ой, потеряюсь! – Теперь в голосе Аллегры звучало совершенно нехарактерное для нее отчаяние. Комнату заполнил дым, каждый вдох теперь давался мне с трудом. Я попыталась вернуться в комнату к маме, вырваться с Того Света, но у меня никак не получалось. А потом голос Аллегры стал приглушенным и далеким, словно доносился из-под ватного одеяла. – Потеряюсь… – Аллегра… ты чего… погоди, – с трудом выдавила из себя я, но ничего не услышала в ответ. Только глухая, вязкая тишина, только всполохи пламени, которые давно поглотили и клетку, и Павлика, и пожирают теперь последние остатки живого воздуха. – Аллегра, ты где? А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо, – тихонько напела я, подражая моей радости. В плотном мареве, заполнившем комнату, я уловила запах, столь же неожиданно приятный, сколь и чуждый всему, что происходило вокруг. Аромат принес с собой радость, словно в толпе чужих людей я встретила старого доброго друга. Корица – так пахнут у мамы яблочный штрудель и вишневый пирог. Раздался знакомый смешок, и мгновение спустя я ощутила на лице дыхание. Подул ветер, свежий весенний ветер – хулиганский, разноцветный, ветер, хранящий в себе сразу дождь и солнце. Языки пламени мгновенно погасли, дверца клетки распахнулась, в легкие ворвался прохладный воздух, а по груди у меня разлилась теплая боль. Эта боль рождала во мне странное удовлетворение, будто только ее я и ждала всю жизнь. Мои ладони потеплели, я увидела Павлика и потянулась к нему, но клетка рассыпалась, и передо мной снова возникло окно, за которым ухмылялись три очень довольные физиономии. Я судорожно вдохнула, будто вынырнула на поверхность, рывком опустила жалюзи, бросилась в комнату, задвинула шторы и плюхнулась в кресло. Сердце колотилось как бешеное. Мама хмурилась и все еще сжимала в ладонях кулон. – Это хулиганство. Я полицию вызову, – выпалила я, отдышавшись, хотя знала, что полиция нам тут не поможет. Сумасшествие какое-то. Какая дикая, нелепая и вместе с тем достоверная, на первый взгляд, фантазия! Деталь к детали, каждая на своем месте, мастерская подделка, ловко подсунутая фальшивка. «Ерунда, мы справимся. Обойдемся и без этого», – заявила Аллегра. «Без чего, радость моя?» – мысленно спросила я. «Мы с тобой кое-что потеряли. Кое-что очень радостное». – Господи, Инга, как страшно было на тебя смотреть. – Мама нервно теребила в руке цепочку от кругляшка. – Что там было? Что ты увидела в той открытке? – Фальсификацию, – ответила я. – Инга! Альбом! Проверь свой альбом! Я притащила из прихожей сумку и вывалила на стол ее содержимое. Есть вещи, с которыми скрапбукер никогда не расстается. В первую очередь, это ножницы – тяжелые, старинные, с бронзовыми ручками и украшениями в виде крохотных бабочек. Без таких не сделать ни одной открытки. А я еще повсюду таскаю за собой свой альбом. Это уже паранойя, но ничего не могу с собой поделать. Я специально выпросила у дяди Саши небольшую, компактную обложку, хотя он и ворчал, что так не полагается. Едва я взяла в руки альбом, как сразу почувствовала знакомый запах. Новенькая пластиковая обложка парадоксальным образом пахла старой, пыльной бумагой. Я раскрыла его на последней странице, которую сделала на прошлой неделе. – Кристофоро Коломбо! – вырвалось у меня. Страничка выглядела так, словно ее жестоко измяли, а потом расправили обратно. Картон сморщился, машинные строчки оборваны, штампы расплылись, бумажная лента наполовину оторвана. Белая когда-то подложка посерела, словно ее много раз брали грязными пальцами. «А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо, – пропела Аллегра. – Да, мы кое-что потеряли, но мы справимся, потому что мы – самые радостные в мире штучки!» Я посмотрела на мамин альбом, и сердце болезненно сжалось – он вот-вот превратится в труху. Конечно, до самой радостной в мире штучки мне далеко, как муравью – до луны, но всерьез огорчиться я не могу, это правда. Ведь мама когда-нибудь сделает новый альбом, не хуже прежнего. – Оно так все и началось, да? – спросила я у мамы. – Они показали тебе эту открытку с птицами? – Я не помню никакой открытки, – покачала головой мама. Мы синхронно, не сговариваясь, потрепали себя за кончик уха. В этой задачке у меня что-то не сходилось. Я осторожно отодвинула шторку и краем глаза выглянула за окно. В летних сумерках отчетливо разглядела на той стороне двора две знакомые фигуры – одну высокую и лохматую, другую пониже, с коротким ежиком волос. Чучундры в халатах посматривали то на окно, то на карточки у себя в руках. Третья куда-то исчезла. Похоже, и у меня есть все шансы скоро увидеть своего хранителя на открытке. Вообще-то я бы не прочь от него избавиться, но забыть заодно полжизни, как мама? – Они у меня допрыгаются. – Я схватила скалку и кинулась к двери. – Инга! С ума сошла! Это опасно, и толку не будет! Пожалуйста! – Мама попыталась преградить мне дорогу, но куда там. – Прятаться, что ли, от них? Вот еще! – Я сунула ноги в туфли. – Инга, ты сейчас можешь потерять связь с потоком, – спокойно сказала она. – Вот прямо сейчас. – Что? – Я остановилась как вкопанная. – Ты уверена в этом? – Посмотри! – Она потрясла у меня перед носом разворотом моего альбома. – Видишь, еще одна страница меняется? Никогда не думала, что это так больно: смотреть, как рассыпается в прах твоя работа. Мне пришлось приложить поистине героические усилия, чтобы стать v.s. скрапбукером. Меньше всего на свете я хотела бы расстаться с миром, который обрела с таким трудом, и лишиться своей новой, горячо любимой специальности. Не могла я позволить каким-то серым личностям отобрать у меня все это! «Мы не позволим», – радостно подхватила Аллегра. Я верила маме, верила ее огромному скрапбукерскому опыту, верила чутью, которого у меня не было. Поэтому задала только один вопрос: – Что ты предлагаешь? – Они тебя зацепили. Тебе надо исчезнуть прямо сейчас, чтобы они потеряли всякую связь с тобой. По-другому процесс не остановить. И ждать больше нельзя, – сказала мама тем тоном, каким в детстве отправляла меня в постель, и я поняла, что спорить бесполезно. – Ты тут справишься одна? Она надела на шею кулон. – У нас с тобой нет других вариантов. «Мы исчезнем, мы исчезнем. Самый радостный варрюант, это точно!», – подхватила Аллегра. Как ни странно, мне сразу стало легче, будто кто-то очень важный и серьезный разрешил мне оставить маму одну. Дальше я помню все урывками. Как я целовала кошачьи морды, как мама совала в мою сумочку вещи и поспешно что-то объясняла, как она задергивала шторы и доставала из тайника свою знаменитую открытку с каруселью. Последнее, что я запомнила, – теплые мамины руки на своих плечах. Как ни силилась потом, не могла вспомнить выражение ее лица. Только тепло, которое втекало в мои плечи, и радостный мячик, который вопреки всякому моему желанию перекатывался в животе в предвкушении приключения. Потом я помню знакомое головокружение, десять секунд подкатывающей к горлу тошноты и родное ощущение потока. Пахло чем-то смутно знакомым. Когда я открыла глаза, на улице давно стемнело. Отозвалась в груди смутно знакомая, приятная боль – и тут же стихла. Я полулежала в кресле с сумочкой на коленях в незнакомой комнате с высокими потолками. Голова трещала, словно меня огрели по затылку. В ушах звенело. В окна сквозь занавеску проникал слабый свет фонаря и окон соседнего дома. Я с трудом приподнялась и огляделась. Почти все пространство комнаты занимал рояль, по углам стояли большие колонки, а у дальней стены на разложенном диване похрапывал какой-то человек. Что-то едва не выскользнуло у меня из рук, но я успела его подхватить – это был мой альбом. Я тихонько сняла туфли и на цыпочках подкралась к окну. При свете фонаря я долго разглядывала страницу альбома, водила по ней пальцами. Она выглядела так же, как и сразу после создания – гладкий картон, ровные строчки, целая белая ленточка. Можно подумать, что испорченная страница мне приснилась. Убедившись, что альбом в порядке, я выглянула на улицу и увидела унылый, мало чем примечательный двор: трех-четырехэтажные домики, растрескавшаяся штукатурка в подтеках, покосившиеся сараюхи, кривой асфальт и утопленные в землю окна цокольных этажей. Даже навскидку я могла вспомнить не меньше пяти районов в разных частях города, где из окон мог бы открываться подобный вид. Но почему именно здесь? Мама сказала, что карусель сама подберет для меня самое безопасное место. Я никак не ожидала, что таким местом окажется обычная квартира, да еще чужая. И куда мне теперь спрятаться до утра, пока этот человек не уйдет на работу? И потом, может быть, здесь живет кто-то еще. Глаза потихоньку привыкали к темноте. В комнате пахло, как в старых домах или музеях, – вековой сыростью и обветшавшей историей. А звенело вовсе не в ушах, это от сквозняка тихонько качались под потолком поблескивающие трубочки – «музыка ветра». Ох, не люблю я весь этот фэн-шуй! «Красотутень, и звучит мелодичненько», – пропела Аллегра. Я хотела выглянуть в коридор, но в потемках споткнулась о какой-то провод и упала на пол со страшным грохотом. Вдобавок к этому на мою многострадальную голову что-то обрушилось сверху. Пока я поднималась и ощупывала конечности, человек в постели застонал, потом щелкнул выключатель, и в свете красного абажура на меня уставилась сонная физиономия незнакомого мужчины. – Добрый вечер, – сказала я самым вежливым и дружелюбным тоном, на какой только была способна. – Ничего, если я здесь поживу немного? Глава третья. Берегись советских грузчиков, даже если они женщины Софья 2 июня, утром, ближе к одиннадцати, время как следует все обдумать Меркабур Жизнь надо мной издевается. Меня все время делают начальником, и никто меня не спрашивает, хочу я этого или нет. Руководитель из меня, как из кота – ездовая собака. Я представила, как тяну по сугробам навстречу вьюге тяжелые сани, а меня подгоняют плеткой по бокам двое улюлюкающих подростков. Очень похоже на правду. По всему выходит, что я теперь осталась за старшую, а им только дай волю – веревки из меня сплетут, еще и лапти смастерят. Эх, вот Инга бы на моем месте построила их на раз-два. Я и сама ее иногда побаиваюсь. Интересно, где она сейчас и что делает? Вот уж кому никакие открытки не страшны. За приоткрытой дверью раздается кваканье лягушки, которое будто подтверждает эту мысль. Мои размышления прерывает риторический вопрос Ильи: – Кто закроет дверь? – Не смешно, Илья, – ворчу я и чувствую себя старухой. Эльза устало смотрит на него, дверь с грохотом захлопывается. Я вздрагиваю и лезу пальцем себе в ухо. Это она нарочно нас оглушила, не может деревянная дверь так громко хлопать. Выражение лица Ильи сменяется на обиженное. Теперь будет дуться, как ребенок. Девчонка способнее его на порядок. Если бы у скрапбукеров были спортивные разряды, она бы уже давно получила кандидата в мастера спорта, пока парень сдавал бы норматив на третий разряд. Сегодня все на нервах, вот они и срываются на ни в чем не повинной двери. Мы сидим втроем в Простоквашино. Так Илья окрестил меркабурский мирок моей скрап-визитки, и это название к ней прицепилось намертво. Это самое безопасное место для встречи, какое знаю, у меня тут спокойно, как в бункере. Я не самый общительный человек, поэтому достать меня через визитку довольно-таки трудно, если сама этого не захочу. Я бы вообще не стала делать себе никаких визиток, но Эмиль сказал, что надо. А теперь я ему благодарна за это. Так всегда бывает – сначала не хочу его даже слушать, а потом понимаю, что он был прав. Я привязалась к этому несуществующему местечку – здесь потрескивают в печке дрова, за окошком всегда льет дождь или валит снег, на столе стоит старый облезлый чайник с дурацкой ручкой, которую приходится держать двумя руками, а внутри него плещется травяной чай. В моем меркабурском домике все из дерева: полы и стены, стол и стулья, на стенах висят вышитые рушники, а под ногами лежат плетеные коврики. Можно устроиться на печке, свернувшись калачиком под лоскутным одеялом, и лопать печенье со сгущенкой. А кто скажет, что это не самый обычный способ принимать клиентов, тот просто не видел других визиток. Сегодня в окно стучит теплый летний дождик, пахнет травой и мокрым деревом, а в чайнике заваривается душица с мятой. Вечерок мог бы быть уютно-идиллическим, если бы не события последних двух дней, которые всех нас держат в напряжении. Еще нет и полудня, а я уже себя чувствую неимоверно уставшей. – Я все равно опять дверь открою, – ворчит Илья. – Ты же знаешь, Пална. Илья – мой подопечный. Так уж вышло, что я за ним присматриваю. Пару лет назад парень здорово набедокурил, и ему еще повезло, что для него все не так плохо кончилось. Теперь он обязан заключить контракт на три года, но лишь после того, как Эмиль его допустит к работе. Илья уже четыре раза пытался сдать Магрину экзамен, но у него ничего не вышло. А пока что я отвечаю за парня, и он обязан подчиняться мне во всем, что касается v.s. скрапбукинга. Илья такой же послушный, как все нормальные подростки. Подсчитать невозможно, сколько раз мне за него влетало от Эмиля! И все-таки я ни одной минуты не жалею, что взялась опекать мальчишку. Когда мы встретились первый раз, он был ниже меня на голову, называл меня на «вы» и «Софья Павловна», а теперь, когда я смотрю на него снизу вверх, осталось только «Пална». – Я такую цифровую модель сделаю, что эту дверь вообще никто закрыть не сможет! Эльза щелкает пальцами – и дверь исчезает. На ее месте появляется еще одно окно, точное такое же, как соседнее, в него стучит дождь, струйки воды стекают по стеклу, в углу в паутине застряла муха. Визитная карточка v.s. скрапбукера отличается от всех остальных открыток тем, что мир внутри нее можно творить на ходу по собственному желанию. У каждого мастера – своя манера делать это. Кто-то машет волшебной палочкой и читает заклинания, кто-то рисует кисточкой картинки, а Илья считает себя кем-то средним между радиоинженером-любителем и 3D-моделистом. Он уверен, что подобрал шестнадцатиразрядный ключ к моей визитке и подстроил так, что дверь в мою избушку открывается сама, как только ему захочется. На самом деле, я сразу заметила эту его неуклюжую попытку, но не стала останавливать парня и даже ничего ему не сказала. Илья знает, что мир визитки нельзя изменить без согласия ее хозяина, но, как и все подростки, считает, что правила к нему не относятся. Поначалу я хотела как-нибудь проучить Илью, но потом Эльза в ответ повесила на дверь чугунный замок, и я решила не вмешиваться. Пусть лучше развлекаются с дверью, чем делают друг другу пакости в реальном мире. Разумеется, цифровая модель визитки, так же как и меркабурский канал с дешифратором для SOS-открыток, – это просто смешно. Нет никаких каналов и шифров, все гораздо проще и сложнее одновременно. Но парню так проще, поэтому я его не разубеждаю. А Эльза считает ниже своего достоинства что-то ему объяснять. Я пока точно не знаю, какая у Ильи специализация, но наверняка это что-то, связанное с компьютерами. Может быть, однажды он напишет вдохновлялку для разработчиков нового суперкомпьютера или его возьмут на работу в какую-нибудь «фруктовую» фирму. Илью со дня на день ждут обычные выпускные экзамены в школе, он собирается поступать в технический вуз и твердо верит, что, получив аттестат, уж наверняка сдаст тот особый экзамен, который освободит его от моей опеки. Но я подозреваю, что у него опять ничего не выйдет, и вовсе не из-за того, что он не умеет делать открытки. Просто парень еще не готов для этой работы – слишком много мнит о себе. Можно бесконечно играться с дверью, но рано или поздно придется решать, что нам теперь делать. Мне кажется, что во всем мире из v.s. скрапбукеров сейчас остались только мы трое – трое из Простоквашино. – Хватит. Больше эту дверь никто не трогает, – твердо говорю я и возвращаю дверь на место. Илья вздыхает. Эльза отворачивается. Ночью я почти не спала, встала рано и провела утро в тщетных поисках. Перебрала одну за другой все визитки, какие у меня были, но ответила только Эльза. Заглянув в кафе, где часто завтракал Эмиль, поговорила с официантами: за последние два дня его никто не видел. Магазинчик дяди Саши по-прежнему был закрыт. Со вчерашнего дня едва ли не каждые пять минут я пыталась дозвониться Инге или Надежде Петровне. Телефоны отзывались одинаково, мобильные сообщали: «Абонент временно недоступен», городские ограничивались длинными гудками. В конце концов я помчалась в мастерскую. Надеялась найти хоть какую-то помощь, по меньшей мере рассчитывала порыться в архивах, а в итоге лишний раз убедилась, что на свете существуют вещи, которых лучше никогда не видеть. Мастерская была для меня самым светлым и наработанным пространством, какое только может существовать в этом мире. Просто находиться там уже было здорово. Поток в мастерской проявлял себя в форме невидимого зверя, опасного в своей привлекательности. Стоит только войти – и он ластится к рукам, и одновременно заигрывает, и манит за собой – туда, где нельзя терять над собой контроль, как альпиниста – непокоренная вершина. Обычно, еще подходя к дому, я поднимала голову, видела, как играет поток в знакомых окнах, и замечала, что сразу ускоряю шаг и начинаю улыбаться. Сегодняшним утром все было по-другому. Дико взволнованная, я мчалась вперед, отгоняя одну невеселую мысль за другой. Я даже не сразу заметила, что дверь выглядит так, будто ее выламывали. Когда вошла, окончательно убедилась, что мир перевернулся. В тот момент во мне умерла последняя надежда, что все это – неудачная шутка, нелепая проверка или просто дурной сон. Я сбежала. Кажется, даже дверь за собой не закрыла. Впрочем, это неважно, ведь красть там теперь нечего. Я подумала, что если задержусь там еще хотя бы на секундочку, то наверняка сойду с ума. Потому что моя любимая мастерская, мое лучшее на земле место, стала вывернутым наизнанку пространством, из которого хотелось убежать, заорав во всю глотку: «Заберите меня отсюда!» Уже потом, на улице, я поняла, что в квартире случился пожар. А первым моим впечатлением было чувство, словно я провалилась в открытку с черным сюром, открытку самоубийцы – ту самую, что сейчас пряталась в секретном месте в моей настоящей комнате и мучила нас всех. Как мне не хватает Магрина! Кажется, я не умею без него жить. – Где его искать? – спрашиваю я у Эльзы. – Не знаю. – Эльза, он же твой отец. Неужели ты даже номера телефона не знаешь? – Нет. Эльза всегда немногословна. Она – как плотно закрытый черный ящик, который изображен у нее на визитке. Обычно я чую вранье за версту, но с Эльзой никогда не могу понять, говорит ли она правду. Сейчас она лежит на печке, подложив руки под голову, и смотрит на меня сверху. С отцом у нее только две общие черты, которые, тем не менее, делают их удивительно похожими: круглые серые глаза слегка навыкате и редкая способность внимать собеседнику. Только Эмиль – как зеркало: смотришь на него – и рассказываешь, словно самому себе, а от взгляда этой маленькой колючки бегут по спине мурашки. Стоит ей только появиться в комнате, как все сразу начинают чувствовать себя неловко, пересаживаться с места на место, менять позы и вздыхать, не отдавая себе отчета почему. – Всегда все надеются только на него. Великий Магрин! Уж он-то знает, что делать, – говорит она. Эльза и на вид – колючка. Только напоминает не ежика, а скорее дикобраза. Волосы у нее длинные и почти всегда заплетены в несколько косичек, из которых торчат, будто иголки, серебристые поблескивающие шнурки. Она круглый год ходит черная как негр – без конца загорает в солярии, как бы ни ругался по этому поводу Эмиль. На плече у нее татуировка в виде бабочки с монадой «инь-ян» на одном крыле. Эльза худенькая, в любое время года носит джинсы и черные майки в облипочку, хотя к ее загорелой коже лучше пошел бы белый цвет. У нее очень взрослое лицо и такие же манеры поведения – в жизни не скажешь, что она почти ровесница Ильи. Парень хоть и вымахал как оглобля, но выражение лица у него немного детское, и двигается он неуклюже, словно не знает, как теперь управляться с телом, когда руки и ноги стали такие длинные. Эльза выглядит лет на пять старше. – Вы сами-то без Магрина хоть на что-нибудь способны? – спрашивает Эльза, и мне хочется ее стукнуть. Она, не задумываясь, втыкает иголки в больные места – на это у нее слова всегда находятся. И называет меня на «вы» – держит дистанцию. Может быть, как и многие другие, она уверена, что наши с Эмилем отношения выходят за рамки деловых и дружеских? И ревнует меня к отцу? Никто не знает ни номера телефона Эмиля, ни его адреса. Есть только визитка – золотые буквы на черном бархате и пестрые облака из настоящих перьев, воздушных и чуть желтоватых. Подуешь на облака – и они оживают, плывут по открытке, как по настоящему небу. А потом отзывается Эмиль: или звонит, или мы встречаемся по ту сторону визитки, в Меркабуре. Вот только уже второй день его карточка не откликается. – Эльза, что ты думаешь насчет открытки? – Чего тут думать, Пална! – вмешивается Илья. – Это же вирус, как в компьютере. Вредоносная программа. Я морщусь, мнение Ильи меня не интересует. Помолчал бы он! Впрочем, я уверена, что девчонка не ответит. Но я ошибаюсь. – Отдайте мне ее. – Эльза смотрит очень серьезно, и я впервые вижу настоящий интерес в ее глазах. Эмиль привел дочь к Надежде Петровне почти сразу же, как мы начали заниматься в мастерской. Мама Инги устроила для нас с ней что-то вроде школы или кружка, и Магрин попросил взять к нам Эльзу. Кто знает, что за хитрые тараканы прячутся у девчонки в голове, если даже Магрин не может с ней справиться. Хотя, наверное, мог бы, если бы не был ее отцом. Одно ясно: в тихом омуте черти – это про Эльзу, она способна выкинуть такой фортель, что никому мало не покажется. Сомневаюсь, что Эльза находила для себя в наших занятиях хоть какую-то пользу. Обычно она забиралась с ногами в кресло, уткнувшись подбородком между острых коленок, и смотрела на нас снисходительно-равнодушно. С таким видом министры и градоначальники смотрят из года в год повторяющийся концерт по случаю какого-нибудь народного праздника. Эльза почти все время молчала, на вопросы неугомонной Инги отвечала односложно, а в конце занятия неизменно вежливо говорила: «Спасибо». Мне всегда казалось, что на голове у нее – маленькая хрустальная корона. Первый раз вижу, как ей чего-то очень сильно хочется. – Отдайте мне открытку! Я разберусь. – Эльза спрыгивает с печки и берет меня за руку, пальцы у нее цепкие и неожиданно горячие. – Вы же не знаете, что я могу. Ударение на слове «что» прозвучало так, словно она может одним взглядом переместить в Африку Ледовитый океан и воскресить Джона Леннона. Она не сказала «умею», она сказала «могу» и этим сразу поставила себя на ступеньку выше нас с Ильей. – Эльза, если с тобой что-нибудь случится, он мне не простит. – А мне он простит, если с вами что-нибудь случится? – парирует Эльза. Какой же она все-таки противной умеет быть! – Против вредоносной программы можно написать программу-антивирус, – встревает Илья. – Вот бы узнать, как работает конверт-нейтрализатор! Пална, может, лучше мне отдашь? Теперь уже мне хочется стукнуть Илью. Иногда он меня жутко раздражает! Я и так с утра злюсь из-за всей этой истории. Была бы у меня боксерская груша, я бы сейчас излупила ее в клочья. – Илья, ты помнишь, что я за тебя головой отвечаю? – в миллионный раз напоминаю я. – Компьютерные вирусы, в отличие от открытки, не убивают. – Вы не справитесь с этой карточкой, – говорит Эльза без тени издевки. – Вы ее боитесь. Отдайте ее мне. – Ты что, Элька?! Ничего наша Пална не боится! Раз говорит тебе, что нельзя, значит, нельзя. – Илья снимает очки, щурится и трет глаза. Эльза усмехается и щелкает пальцами. Ох и не люблю я этот ее жест! Но сейчас позволяю – любопытно же. На белой стене печки появляется картинка: собачка, высунув язык, выслуживается перед маленькой остроносой хозяйкой, похожей на старуху Шапокляк. Это я, что ли? Совсем не похожа. Илья достает из кармана коммуникатор и принимается щелкать пальцем по экрану. Формулу картинки вычисляет? Жалко парня, до уровня Эльзы ему не дотянуться, даже если он превратится в суперкомпьютер. Игрушка у него в руках – его собственная модель: посредине внизу – кнопка с ножницами, и такие же классические скрапбукерские ножницы, только со всеми деталями – крохотными бабочками на ручках и отточенными лезвиями – выгравированы на задней крышке. Я достаю из кармана маленький фонарик – и луч света стирает картинку. Так я рисую мир внутри своей визитки. Не успеваю закончить, как в окно ударяет порыв ветра, створка распахивается, до меня долетают брызги дождя. Я чувствую, как по лицу текут капли, хоть и не плачу, и в этом есть что-то символичное. Сосредотачиваюсь, ловлю дыхание потока и мысленно пытаюсь закрыть окно. Ничего не выходит. Тогда я подхожу к окну, захлопываю створку и протираю тряпкой мокрый подоконник. Усталость обнимает меня за плечи, будто висит сзади тяжелый рюкзак. Ужасно хочется потихоньку смыться из собственной визитки. Это все равно, что убежать из дома. Но если я хочу отсюда исчезнуть, значит, это уже не дом? Так никуда не годится. Надо взять себя в руки и попытаться еще раз переубедить девчонку. – Эльза, лучшее, что ты можешь сделать, – найти своего отца. Дело не в том, великий Магрин или нет, главное, что он может попросить помощи у своей организации. Может быть, ты знаешь еще кого-то оттуда? Кураторов из других городов? – Организация? Что вы знаете про организацию? – Эльза усмехается и смотрит на меня снисходительно и даже чуточку покровительственно, как пятиклассник – на младшего брата-перваша. – Самое престижное и надежное место работы для любого v.s. скрапбукера, – вмешивается Илья. – Идеальные условия, стопроцентная безопасность, гарантированный доход. – Я спросила: «что вы знаете», а не «как они себя рекламируют». – Эльза безжалостна. – А вот зря ты не веришь, – бурчит себе под нос Илья. – Организация вам не поможет, – говорит девчонка с полной уверенностью в голосе. – Отдайте карточку мне. Я знаю про нее то, чего не знаете вы. – И что же? – хором спрашиваем мы с Ильей. – Обещаете отдать мне открытку, если я расскажу? – Посмотрим, – уклончиво отвечаю я, хотя на самом деле очень хочу услышать ее ответ. – Как хотите. – Девчонка забирается обратно на печку и усаживается по-турецки, наклонив голову набок, словно к чему-то прислушивается. – Эльза, скажи хотя бы, ты тоже думаешь, что тот парень не сделал ее сам? – Это не имеет значения, – говорит Эльза. – Почему? – удивляюсь я. – По-моему, это самое важное. «Не навреди намеренно» – так гласит первое предупреждение Кодекса. Меркабур сам оберегает наш мир от дурных поступков скрапбукеров. Если вложить в карточку намерение причинить боль или страдание, Меркабур срезонирует и станет для автора открытки воплощением самых чудовищных человеческих фантазий. Говорят, что раньше, пока не было Кодекса, некоторые сходили с ума. Именно об этом мы с Ильей подумали поначалу – если самоубийца нарушил Кодекс, а потом сделал эту открытку, значит, все логично, и на этом печальная история заканчивается. Увы, как только я пришла в себя, то сразу почувствовала, что автор открытки, скорее всего, не он. Порыв ветра заставляет оконное стекло задребезжать. Печная труба отвечает гулким завыванием. – Хорошо, – неожиданно соглашается Эльза. – Я расскажу кое-что. Думаю, в открытке самоубийцы есть что-то, искажающее поток. И это что-то – живое. Илья прав: оно похоже на вирус или скорее на паразита. Питается потоком и выдает наружу продукт переработки. И эта Тварь там сидит не случайно. Ее туда специально посадили. Это мог сделать и автор открытки, и кто-то совсем другой. Поэтому неважно, кто сделал саму открытку. И поэтому нельзя сказать наверняка, кто ее автор. Это все равно, что пытаться узнать человека в кривом зеркале. – Хочешь сказать, из-за этой Твари парень бросился из окна? Но почему? – Наверное, посчитал, что так лучше, чем напиться таблеток или кинуться под поезд, – невозмутимо отвечает Эльза. Я бросаю на нее выразительный взгляд. Вот все бы ей ехидничать! Эльза не обращает на меня внимания, продолжает. Сегодня в ее интонациях гораздо больше эмоций, чем обычно. Похожа на обычную девчонку, которая пересказывает подружкам увлекательный фильм. – Поток возвращается наружу в искаженном виде, в этом вся суть. Я пока не разобралась, то ли эта Тварь сама его коверкает, как младенец – новое слово, то ли просто выгребает из Меркабура всякую муть. Подозреваю, что человека начинают преследовать кошмары, многократно усиленные потоком, как увеличителем. Не знаю, как им удается заманить эту Тварь в открытку, но представляете эффект? Человек делает убийственную карточку и спокойно себе гуляет, он тут как бы и ни при чем. Первое предупреждение Кодекса для него не срабатывает! Конечно, простому получателю открытки, который не пропускает поток сквозь себя, скорее всего, ничего не будет. Может, страшный сон приснится или настроение испортится. А в голове у v.s. скрапбукера все это оживает. Он запросто может сойти с ума или покончить с собой. – Откуда ты все это знаешь? – Мне не хочется верить ее словам, хоть и чувствую, что девчонка права. – Я видела открытку. – Эльза пожимает плечами и свешивает с печки ноги. Обалдеть можно! И она все это поняла, один раз мельком взглянув на карточку?! Или она что-то слышала об этом раньше? А я-то считала себя самым восприимчивым скрапбукером. – Если эта штука – вирус, то она должна размножаться сама, – размышляет вслух Илья. – Типун тебе на язык! – Я даже думать о таком не хочу. Голова идет кругом, усталость наваливается с утроенной силой, словно невидимый рюкзак за спиной промок и потяжелел. – Софья Павловна! – говорит Эльза. – Отдайте мне, пожалуйста, эту открытку. Мне нужно с ней поработать. Я ушам своим не верю: никогда она меня так не называла! Она вообще не называла по имени ни меня, ни Ингу, ни Надежду Петровну – спасибо, что не выражалась в духе «Эй, ты!» – Ну хочешь, мы с тобой вместе займемся этой карточкой? – предлагаю я. – Или ладно, пусть даже ты одна, но только в моем присутствии. Илья пусть тоже будет рядом, подстрахует. С этой штукой нельзя иметь дело в одиночку! – Так ничего не выйдет. – Эльза кривит рот, и ее лицо становится некрасивым. – Вы боитесь этой открытки, я не смогу в вашем присутствии с ней работать. А Илья просто будет мне мешать: он слишком грубо обращается с потоком, а тут нужна очень тонкая работа. – Много ты понимаешь! – возмущается Илья. – Да я эту вашу открытку в два счета разберу, найду твою заразу и сделаю антивирус! – Она не моя. И это ты ничего не понимаешь. Ты никогда не сможешь работать с такими вещами, как эта. Ты другой. – Эльза смотрит на него без издевки, скорее грустно, с сочувствием. – Пална, она же обнаглела! Скажи ты ей… Чего она меня в негры записала! На этот раз я согласна с Ильей. Действительно, что она о себе возомнила, эта девчонка?! Я ни разу не видела ни одной ее открытки, не слышала, чтобы она говорила что-то по делу во время наших занятий. Все, что я знаю, – у нее по-настоящему классные способности, это я чувствую без всяких доказательств. Но способности – еще не все, нужен опыт, мастерство, знания, в конце концов! А единственная ее работа, которую я видела, – это игрушки с дверью в моей визитке. Что, если она все придумала про Тварь? Надо найти в себе смелость, еще раз заглянуть в открытку самоубийцы и разобраться, права девчонка или нет. При мысли о той карточке перед глазами снова встает черная шкура. На миг – на один-единственный миг – мне в голову закрадывается мысль: «Жаль, что Эльза не может просто стащить у меня открытку!» Но я тут же гоню ее прочь. – Хватит, – твердо говорю я. – Открытка пока останется у меня. Давайте возвращаться. Эльза спрыгивает с печки на пол. У меня кружится голова, плывет стол перед глазами. Табуретка под Ильей шатается, он с трудом удерживается на ней, вскакивает и хватается за стену. Это не голова идет кругом, это земля под ногами качается. Все ходит ходуном, падает с грохотом чайник, крышка откатывается в сторону, и по полу растекается лужа, дверца отскакивает от печки, на пол выпрыгивают угли, катятся в лужу и там с шипением замирают. С полок падает на пол посуда и с грохотом разбивается вдребезги. Я достаю фонарик и пытаюсь остановить это безобразие. В конце концов, это мой собственный мир, это я – его хозяйка! Но ничего не выходит, лишь луч света бестолково мечется по стенам и потолку, а все остальное меня не слушается. Кажется, что все вокруг качается, кроме Эльзы. С печки падает лоскутное одеяло, табуретка подпрыгивает и переворачивается на бок, пол перед печкой принимаются лизать языки пламени, и только девчонка спокойна и невозмутима. Ее как будто прилепили сюда из другой картинки, другого фильма, и землетрясение вокруг ее совершенно не касается. Елки-палки, неужели это все она? Я же разрешила ей играться только с дверью! Да и я тоже молодец – нашла кому палец в рот положить. – Я просила по-хорошему, – говорит она ровным тоном, словно сообщает прогноз погоды. – Эльза, какого черта? Что ты творишь? – перекрикиваю я грохот. Она щелкает пальцами и исчезает. Я уже не первый год бываю в Меркабуре, но никак не могу привыкнуть к таким вот исчезновениям. Слишком реальным здесь все выглядит, в этом мире. Каждый раз впадаю на некоторое время в ступор, пока не соображу, что это нормально, и я не сошла с ума. – Пална, давай сваливать, – кричит мне Илья. Он снова достает из кармана коммуникатор, нажимает кнопку с ножницами, держит ее некоторое время и вскоре исчезает вслед за девчонкой. Без цифр и кнопок он в Меркабуре не способен ни на что, как художник без красок или карандаша. Я тоже пытаюсь вернуться – закрываю глаза и жду привычного легкого головокружения. Через некоторое время наступает тишина. Снова открываю глаза и ничего не понимаю – передо мной по-прежнему мое Простоквашино, только пол перестал качаться под ногами, и все опять стоит на своих местах: дверца печи закрыта, за ней уютно потрескивает огонь, чайник по-прежнему на столе, посуда в целости и сохранности – на полках. И тогда я совершаю самое нелепое действие, какое только можно себе представить, – распахиваю дверь и выбегаю наружу, под дождь. Мечусь по дорожкам небольшого садика, рубашка намокает и прилипает к телу, холод пробирается внутрь, босые ноги скользят по грязи. Руки дрожат, в голове – ни одной мысли. Я дергаю дверцу калитки, но она не открывается. Как в компьютерной игре, здесь нельзя выбежать за пределы прорисованного пространства. Как это называется – меркабуроклаустрофобия? Неужели меня больше нет в реальном мире? Я никогда не задумывалась, как я это делаю – выхожу из Меркабура. Просто закрываю глаза – и готово, даже не успеваю сформулировать намерение. Пробую еще раз, но ничего не выходит. Черт, я что, застряла здесь?! Неужели мы торчали тут слишком долго? Быть такого не может, я бы почувствовала. И потом, ладно Эльза, но Илья ведь тоже вернулся! У меня противно сосет под ложечкой, когда я напоминаю себе, что благодаря Илье двое замечательных людей однажды едва не остались навсегда в Меркабуре. Что, если они с Эльзой сговорились? Бред, быть этого не может. Илья прекрасно знает, что после такого он никогда не сдаст экзамен Магрину. Дождь прекратился, а небо приобрело странный оттенок. Высота, спрятанная за неплотными низкими облаками, стала насыщенно синего цвета. Вот только не разобрать, то ли это голубое дневное небо, то ли густые ярко-фиолетовые тучи. Надо успокоиться. Я глубоко дышу и медленно считаю цветы на клумбе. На девятом цветке слышу, как наверху что-то скрипит, словно открывается ржавая дверца. До меня не сразу доходит, что источник звука – флюгер на крыше моего домика. Никогда его раньше тут не видела. Откуда он взялся? Тоже Эльзины штучки? Стрелка флюгера указывает налево. Вместо «оперения» на хвосте у нее раскрытые ножницы, а посередине красуется кораблик с надутыми парусами. На гордо поднятом флажке вырезана буква «М». Чуть покачиваясь из стороны в сторону, флюгер издает протяжный скрип. Моя рубашка уже высохла – есть в меркабурских мирах свои преимущества. Я иду в том направлении, куда указывает флюгер. Там, где раньше была ограда садика, где виднелось поле и лес вдали, теперь стоит плотная зеленая стена из высоких, ровно подстриженных кустов, посреди которых открывается проход. Несколько шагов – и я оказываюсь за пределами садика. Босыми ногами приятно ступать по мягкой и теплой, чуть влажной траве, пахнущей летним утром. Спустя десяток метров зеленый коридор разделяется на два, потом еще на два, потом я утыкаюсь в перекресток из трех направлений. Вокруг меня бесконечный лабиринт, колючие стены из кустарника, сквозь которые не пролезть и по которым нельзя вскарабкаться наверх. Я пытаюсь вернуться назад по своим следам, но примятая трава слишком быстро распрямляется, возвращаясь к своей заданной форме – идеального газона. Я пришла из левого коридора или из правого? Можно бродить здесь часами, не находя выхода и не оставляя следов. Что за глупые шуточки? Не хочу играть в чужую игру. Наверняка это все Эльзины штучки, а я не хочу играть по ее правилам. Я ложусь в траву, смотрю в небо и пытаюсь разгадать секрет синего оттенка. Небо заключено в прямоугольник из зеленых стен. Синее – в зеленой рамке. Я думаю о том, что все это – ненастоящее. Нелепая фантазия, игра чьего-то ума. Мне вспоминается картинка из детского журнала: нарисованный лабиринт, в центре которого желтый сырный кружок, а где-то с краю сидит мышка. В детстве я много раз видела такие картинки и карандашом рисовала дорожку от мышки к сыру. Не знаю, что за приз меня ждет, если выберусь отсюда, но надеюсь, что это – возвращение в реальный мир. Я не готова к тому, чтобы жить в Меркабуре. Жаль, нет никого, кто мог бы взять карандаш и нарисовать для меня дорожку. Елки-палки, но я ведь скрапбукер! И нахожусь внутри собственной визитки! Фонарик все еще у меня в кармане, и в этом мире у него никогда не закончатся батарейки. Я поспешно встаю и достаю фонарик. Луч света скользит по кустам. Сначала представляю себе, как он прорезает в зеленой стене проход, будто лазер в фантастическом фильме. Потом воображаю, что кусты растворяются в пространстве, словно кто-то выключил проектор, который транслировал изображение. Потом мысленно рисую картинку: листья стремительно опадают, и сквозь голые ветки я вижу правильную дорогу. С кустами ровным счетом ничего не происходит. Я подставляю под луч света раскрытую ладонь и пытаюсь поймать знакомое ощущение: то, что испытываю в реале, когда делаю открытку. Представляю, что свет фонарика преломляется через ладонь, как луч солнца сквозь цветное стекло, но вижу только ровное круглое пятно на своей руке. Фонарик высвечивает переплетение линий на ладони и синеватые прожилки вен. В сердцах я зашвыриваю его далеко в траву. С тихим щелчком луч гаснет. Почему поток меня не слушается? Тоже проделки той Твари? Нет, я бы заметила. Я – скрапбукер исключительной чувствительности, в этом и моя награда, и мое наказание. Лучше всего я умею воспринимать поток, различать его оттенки, ловить его лучи, угадывать его тайные желания. К волосам легонько прикасается ветер, будто кто-то большой и невидимый тихо-тихо дышит мне в затылок. Никто, кроме меня, не смог бы заметить это безмолвное, едва уловимое движение воздуха. Лучше всего я умею… Я бросаюсь вперед, к ближайшему перекрестку. Делаю шаг в один коридор – теплый ветер продолжает дуть мне в спину. Двигаюсь назад, сворачиваю в другую сторону, верчусь и так и эдак, но вокруг царит полный штиль – ни малейшего дуновения. Тогда я возвращаюсь туда, где слышно знакомое дыхание, и устремляюсь за ветром. Это я – фонарик, и я – карандаш, который рисует единственно верную линию в хитросплетениях лабиринта. Не знаю, кто или что двигает мной, но уверена: все, что я сейчас должна делать, – это вслушиваться как можно более внимательно и выполнять то, что чувствую, как можно более точно. Чем дольше я бегу, тем яснее ощущаю ветер, словно в каждом следующем коридоре стоит вентилятор большей мощности. Ветер пахнет солнцем. Что-то заставляет меня обернуться, и я вижу позади себя четкий след босых ног. Смеюсь – и снова бегу вперед. Облака над головой расступаются, как театральный занавес, а на сцене за ними – голубое небо. Мне становится беспричинно, необъяснимо хорошо, как в детстве, когда бежишь за воздушным змеем, которого тебе все равно не поймать. Наверное, все дело в том, что эта игра – моя собственная, а не та, в которую пыталась заставить меня играть Эльза. Может быть, девчонка здесь вообще ни при чем? Стоит мне об этом подумать, как очередной коридор внезапно обрывается, и я выбегаю на просторную круглую поляну, окруженную зеленой стеной. Судя по тому, что отсюда ведут не меньше десятка выходов, я попала в самый центр лабиринта. В серединке поляны устроилась Эльза. Вид у нее такой, будто она пришла на пикник: сидит на плетеной циновке, любуется небом и пьет воду из пузатой синей бутылки. Серебристая бабочка на смуглом плече поблескивает в солнечных лучах. Рядом стоит корзинка и аккуратно сложен клетчатый плед. Я пытаюсь отдышаться. Мне хочется высказать Эльзе все, что я о ней думаю, но что-то меня останавливает. Может быть, внезапный порыв ветра, а может быть, то, что я не вижу на ее лице ни тени злорадства или ухмылки. Я молча усаживаюсь рядом. Ее королевское величество изволит обратить на меня внимание. – Так я и думала. Ты не принадлежишь себе, – говорит она. – Ты принадлежишь ему, просто еще не знаешь об этом. А я – нет. Я не принадлежу. Вот здрасьте! То «Софья Павловна», а теперь она мне тыкает. Но в ее тоне – только констатация факта, в нем нет ни издевки, ни упрека, ни даже обычного высокомерия. – Что ты имеешь в виду? Кому это – ему? – Что ты знаешь о своей специализации? – отвечает она вопросом на вопрос. Я не обязана отвечать, но мне любопытно, к чему она клонит. В горле пересохло. Делаю несколько глотков из синей бутылки – вода вкусная и свежая, будто из родника. – Я открываю чужие тайны. – Открой свою собственную. – Эльза прикрывает глаза. Ну вот как она умудряется быть такой противной? Дразнит меня, водит за нос, понимает, что я скорее проглочу собственные ножницы, чем примусь ее расспрашивать. Никак не могу понять, то ли она решила надо мной поиздеваться, то ли в самом деле знает обо мне что-то такое, чего я сама не знаю. Уф, как же с ней сложно! Перевожу разговор на другую тему: – Эльза, разве я разрешала хозяйничать в моей визитке? Я только дала тебе поиграть с дверью, а ты тут все вокруг перекроила! Как такое вообще могло получиться? – Умеющий шагать сам выбирает, оставлять ли за собой следы. – Она улыбается и щелкает пальцами. Следы моих ног, которые до сих пор хранила трава, на глазах исчезают. Все до единой травинки выпрямляются, и спустя несколько секунд уже невозможно разобрать, из какого коридора я пришла. – Черт, как ты это делаешь? – вырывается у меня само собой. – Я договорилась. Я не принадлежу ему – говорила уже тебе. – Кому это – ему? – Неважно. Ты сама поймешь. Отдай мне открытку самоубийцы – и я тебя выпущу. – Это шантаж. Очень хочется добавить: «Что скажет твой отец?!» – но это звучит глупо, ведь я же не ее школьная учительница. И слава богу, представляю, как с ней намучились учителя! – Я просила по-хорошему. – Эльза срывает травинку и задумчиво жует ее. В ее голосе нет ни малейших признаков эмоций, словно она читает вслух скучную книгу. – А как же Кодекс? Взять и запереть человека в открытке, разве «не навреди» к этому не относится? – Кодекс написан для таких, как ты, а не для таких, как я. Я даже не возмущаюсь, мне просто смешно. Интересно, в ее возрасте я тоже была такой дурочкой? Больше всего о подростковом максимализме знают спасатели и врачи скорой помощи. «Это ограничение скорости не для такого классного водилы, как я», «я крутой спортсмен, я переплыву эту речку», «запрещающие таблички для дураков, а мы осторожненько». – Кодекс написан для всех, – говорю я. Эльза бросает на меня взгляд, который заставляет меня вздрогнуть. В ее черных глазах прячется безумная глубина: в них сразу и азарт, и восторг, и любопытство, и что-то еще – не от Меркабура и не от нашего мира. Она словно увидела живого дракона, который к тому же готов ее слушаться, как служебная собака. Спустя мгновение она прикрывает глаза, и я снова вижу лишь холодную маску Снежной королевы, но этого мгновения достаточно, чтобы я ей поверила. По спине пробегает холодок, будто Эльза вот-вот обернется гремучей змеей, и я напоминаю себе, что она просто девчонка пятнадцати лет, которая слишком много о себе возомнила, и к тому же дочь Магрина – человека, чья специализация – гарантировать безопасность. – Время идет, – говорит Эльза. – Помнишь второе предупреждение Кодекса? «Не увлекайся». К тебе это относится. И она мне еще напоминает! И еще подчеркивает вот это «к тебе» таким тоном, каким взрослые говорят маленьким детям: «Вымой руки перед едой». – Эльза, что ты собираешься делать с этой открыткой? – Мне нужно лучше узнать Тварь. – И ты не боишься? Она пожимает плечами и продолжает жевать травинку. «Я все сказала», – читаю в ее королевском взгляде. Солнце прячется за облаками, становится холодно, в дыхании ветра появляется ледяной оттенок. Я разворачиваю плед и закутываюсь в него. Эльза по-прежнему сидит в одной маечке на лямках и отстраненно смотрит перед собой. Что, если она заодно с Тварью? Почему Эльза такая: всегда в черном, всегда замкнутая, сама по себе, «душа в потемках»? И откуда она столько знает о Твари? Я разглядываю худенькую фигурку, смуглые гладкие плечи, рисунок бабочки, на крыле у которой инь сливается с ян, тонкие пальцы, длинные ногти, покрытые перламутровым лаком. Потом закрываю глаза и пытаюсь ощутить их обеих: Эльзу и Тварь, странную девчонку и черную шкуру, обжигающий взгляд и искореженное, вывернутое наизнанку пространство. При воспоминании о последнем по телу пробегает дрожь. Нет, здесь что-то не то. Может, и есть между ними что-то общее, но Эльза не может действовать в интересах Твари. Я смотрю в небо, словно жду от него подсказки. Облака стремительно меняют формы – одна картина причудливее другой, хоть в музей не ходи. Солнце заигрывает с небом: то запустит в него лучик, словно рукой пригладит вихрастые тучи, то спрячется, втихаря подсвечивая их изнутри. Озноб отступает, в теле появляется легкость. Собственно, почему я так не хочу отдавать Эльзе эту открытку? Ах да, самоубийца… Вчерашний день кажется похожим на сон. Было это на самом деле или не было? Думать совсем не хочется, хочется запустить руки в траву и вдыхать ее запах – горьковатый, но приятный, с цветочными нотками, будто кто-то только что чай заварил. Я провожу рукой по траве. На кончиках пальцев остается зеленая пыль – знакомая картинка… Где я ее видела? Силюсь вспомнить, но не могу. Или это тоже было во сне? – Я думаю, пять минут, – говорит Эльза. – Или около того. – А? Что? – У тебя еще пять минут. Ее ровный голос отрезвляет меня. Реальный мир становится похожим на сон – верный признак того, что ты вот-вот застрянешь в Меркабуре. – Хорошо, – говорю я. – Забирай открытку. Ты можешь считать себя трусом или героем, но все это не имеет никакого смысла, пока не окажешься в горящем доме. Никто не знает заранее, как он поведет себя в такой ситуации. Мне все становится ясно в один миг. Не было у меня никакого выбора с самого начала. Ну не могу я остаться в Меркабуре! Не могу – и все тут! Меня накрывает волна двойного облегчения. Ужасно неприятно признаться себе, но я рада избавиться от этой чертовой открытки. Одновременно просыпается тревожное чувство, будто я бросила подругу одну в темном переулке наедине с хулиганами. – Не переживай. Он не возражает, – говорит Эльза. – Кто – он? Твой отец? В ответ она лишь щелкает пальцами, и спустя секунду ее уже нет на поляне. Я закрываю глаза, а изнутри меня тихонько щекочет страх: вдруг опять не получится? Ожидание заставляет сердце замереть. Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем мир откликается привычным головокружением. Может быть, ощущение потери пространства длится чуть дольше обычного, но только и всего. Я открываю глаза в своей комнате, заранее зная, что там увижу. На полу валяются конверт и наполовину выпавший из него диск. Зеленые буквы на конверте складываются в слово «Амаркорд». Инга мне говорила, как оно переводится с итальянского, но я отчего-то не могу вспомнить. Надо будет посмотреть в словаре. Хотя, какая, к черту, разница?! Чего мне этот «Амаркорд» сдался? Как все-таки по-дурацки устроен наш ум: готов думать о всякой ерунде – лишь бы не о важном, только бы не о больном. Елки-палки, Магрин меня убьет! Да я со стыда провалюсь, если придется с ним после такого встретиться лицом к лицу! И ведь не объяснишь ему, что не могла поступить иначе. Назовет махровой эгоисткой – и будет прав. Я поднимаю конверт, на нем написано карандашом: «Со мной все будет в порядке. Эльза». Эта маленькая ведьма читает мои мысли. Вот откуда, спрашивается, она узнала, что открытка именно там, в «Амаркорде»? Она всего один раз была у меня дома, и то случайно, когда однажды в мастерской отключили свет, и мы занимались в моей квартире. Окно распахнуто, а когда я отправлялась на встречу в визитку, оставляла его на вертикальном проветривании. Как она влезла на второй этаж? И когда успела добраться до моего дома? Наверное, входила в визитку откуда-то поблизости. Заранее все продумала. Ладно, пусть я отдала открытку, но кто-то ведь должен знать, что вообще происходит? Приходится перебирать по новой все визитки, все номера телефонов. Глухое молчание, «абонент недоступен», длинные гудки, мертвые карточки… «Мертвые» – ну как я могла такое подумать?! Просто их владельцы не хотят сейчас никому отвечать. Скрапбукеры – люди тонкие, интуиция у них работает на порядок лучше, чем у всех остальных, значит, затаились и ждут развития событий. Представляю, какие сейчас ходят слухи в городе! «Открытка-убийца» – отличный повод вообще забыть о том, что ты v.s. скрапбукер. Но я-то еще не забыла. И забывать не собираюсь. Остается только одно: достаю свой альбом скрапбукера. Квадратные листы, заключенные в плотную обложку, соединяют большие кольца из тусклого металла – их украшают такие же крохотные бабочки, как мои ножницы (я делала их на заказ). В этом альбоме мало страниц. Я открываю его с конца и разъединяю кольца. Впечатления последних двух дней накладываются одно на другое, и за каких-нибудь пятнадцать минут рождается новая страница. Фоном служат наклеенные как попало вырезки из газеты, которые я замазываю сверху белым акрилом так, что прочесть текст нельзя, хоть и видны строчки. Сушу страницу феном и добавляю в правую нижнюю четверть несколько элементов: деталь пазла, нарисованную доминошку, символический кроссворд с крохотными клеточками, ребус, и поверх всего этого рисую матрешку черной гелевой ручкой с тонким стержнем. Чего-то не хватает. Руки тянутся к коробке с алфавитными штампами. В противоположном углу сама появляется надпись из четырех букв: «GAME»[8] Игра. Это мое ощущение того, что происходит? Или поток хочет мне что-то подсказать? Вот попробую сейчас войти в альбом – и наверняка опять ничего толком не узнаю. Впору счесть себя мазохисткой, если я снова и снова берусь делать новые страницы. Из-за альбома иногда чувствую себя неполноценным скрапбукером. Как-то раз я пыталась пожаловаться на это Магрину, но без особого успеха. Он сказал, что, во-первых, альбом – это очень личное, и не надо никому об этом рассказывать, даже ему, а во-вторых, Меркабуру виднее, у кого и что должно быть в альбоме. Многие из скраперов никому не рассказывают о своих хранителях. Каждый был бы рад похвастаться, что в альбоме у него хранителем работает ушедший на покой Сальвадор Дали, но большинству достаются субъекты не менее странные, однако не настолько привлекательные в своем безумии. Инга вот, например, никогда и словом не обмолвится о своем, а спросишь – переводит разговор на другую тему. У меня же дела обстоят еще интереснее. Мой альбом пуст. Каждый раз, открывая новую страницу, я надеюсь, что встречу там наконец-то своего хранителя. И каждый раз надежда оказывается напрасной. Альбом – это и азбука, и дневник, и кабинет психотерапевта, и первая помощь для v.s. скрапбукера, а хранитель – его главный советчик. Когда-то, еще в моем первом альбоме, хранителями у меня были Надежда Петровна и ее муж, и они меня многому научили. Я скучаю по тем временам, хотя, конечно, рада, что эти милые люди вернулись в реальный мир. Может быть, сегодня у меня наконец-то появится новый хранитель? Сейчас мне больше не у кого попросить помощи или совета. Я вставляю страницу в альбом, защелкиваю кольца и закрашиваю карандашом бок нарисованной матрешки. Штриховка – мой любимый способ входа в альбом, но место закрашивания всегда выглядит по-разному – как придет в голову. В одно мгновение все вокруг неуловимо меняется. Теперь я нахожусь одновременно в потоке и в реальном мире. Я не проваливаюсь ни в один из миров Меркабура, как это было с прежним альбомом и как это бывает у других скрапбукеров, но пространство вокруг меня преображается. Словно я смотрю сквозь волшебные очки, которые во много раз усиливают мои способности видеть поток в реальном мире. Вокруг моего рабочего стола светится разноцветная аура. Ровный золотой свет излучает мой маленький «музей» – стеклянный шкафчик, где я храню дорогие мне вещи. Пылесос источает темно-синее свечение – это в нем обрезки скопились, наверное. Новенький коврик возле балкона не светится совсем – сделан на заводе, без всякого участия потока. Но если я буду работать с открытками, сидя на нем, у него тоже появится цветная аура. Вот, к примеру, столешница сияет вся целиком – я сделала за этим столом столько открыток, что не осталось ни миллиметра неиспользованной поверхности. Осматриваю комнату сверху донизу и заглядываю во все углы, но не вижу вокруг ничего нового и никого нового. Только пространство продолжает играть светом. Правда, есть одна вещь, которую я всегда обхожу стороной, когда работаю с альбомом, – это зеркало. В альбоме, на границе двух миров, мое тело выглядит весьма странно. Когда я первый раз вошла в альбом и увидела свои руки, то жутко испугалась. Наверное, не удивилась бы, стань они полупрозрачными, как у привидения, или светящимися в потоке, словно моя коллекция цветных карандашей. Но все обстоит иначе. У людей в реальном мире не бывает такого цвета кожи, как у меня сейчас, к какой бы расе они ни принадлежали. Я напоминаю себе тролля, который обратился в камень, встретив рассвет. Мои кисти, пальцы и ногти словно сделаны из плотной серой тени, а прожилки вен и линии на ладонях выточены из мрамора. Такого же цвета и вся одежда, что на мне надета, сохранились только фактура ткани и ощущение от ее прикосновения. Мне странно видеть, как двигаются эти руки – ненастоящие, не похожие на руки живого человека, и не просто двигаются, а слушаются меня. Со временем я привыкла, но ни разу не смотрелась в зеркало будучи в альбоме. Меньше всего на свете мне хочется увидеть в таком цвете собственное лицо. Но сегодня что-то не так, как обычно. Что-то изменилось. В кончиках пальцев чувствую покалывание, какое бывает, если очень замерзшие руки опустить в горячую воду. Я некоторое время разглядываю оттенки темноты на ладонях, а потом, повинуясь внутреннему импульсу, провожу рукой по стене. Поток оставляет на обоях такой же след, как самолет в небе, только не белый на голубом, а золотистый на белом. На кончиках пальцев остается золотистая пыль, словно я окунула их в пудру. Я отряхиваю руки, но пыль не исчезает. Кажется, что светится сама кожа. След на стене напоминает мне стрелку. Там, чуть дальше, над туалетным столиком, висит зеркало. В нем отражается стул, и баночки с кремом, и футболка, висящая на стуле. А что случится, если я взгляну на себя? Что в этом страшного? В детстве, когда родители смотрели детективы, я всегда зажмуривалась и закрывала лицо руками, если показывали покойника. «Впечатлительная натура», – говорила мама. «По крайней мере не захочет стать врачом», – довольно замечал отец. Но я же не покойника в зеркале увижу! Ну, подумаешь, лицо цвета памятника Ленину, что в этом такого? Я собираюсь сделать шаг к зеркалу, но вместо этого закрываю глаза и выхожу из альбома. Когда открываю их снова, комната обретает свои привычные цвета. Стол залит солнцем, руки выглядят как самые обычные руки, кожа снова стала светлой, не считая дорожки рыжих веснушек, рассыпавшихся вверх от запястий. Белые обои кажутся совершенно чистыми. Я снова провожу рукой по стене, и на коже остается золотистый солнечный след. Что это значит? Подсказка потока? Тогда что он хотел мне сказать? Я прикладываю к стене лист бумаги, но он остается прежним. Прислоняю обе ладони и смотрю на них – никаких надписей, только едва заметные золотистые блестки. Легче мне от этого не становится. Хватит с меня на сегодня Меркабура – так недолго и с ума сойти. Я захлопываю альбом, переодеваюсь и выхожу на улицу. По дороге срываю несколько травинок с газона и растираю их в ладонях. Я вдыхаю запах травы – пыльной, городской, вобравшей в себя выхлопы. Для меня важно, что она настоящая, что в ней нет того одурманивающего чайного аромата, какой источает трава в лабиринте Меркабура. Есть два адреса, по которым, возможно, меня ждут. В дом Инги я даже не захожу – почерневшие от пожара стены и разбитые окна видны издалека. Бабки у подъезда охотно докладывают мне, что их соседка жива и здорова, и даже кошаков спасли обоих, а вот квартира сгорела дотла – «наверное, утюг забыла выключить или ейный хахаль сигарету в постели оставил». Интересно, что еще за хахаль? Не припомню, чтобы Инга в последнее время с кем-то встречалась. Больше всего беспокоюсь, уцелела ли картина с Мартой. Я мчусь по последнему адресу, где бываю очень редко, но всегда с удовольствием. Слава богу, хоть здесь нет никаких следов пожара. На мои долгие звонки в дверь никто не отвечает – ни Надежда Петровна, ни ее муж и отец Инги – Иннокентий Семенович, хотя он работает дома и почти никуда не выходит. Когда я возвращаюсь домой, то обнаруживаю на своей двери записку, вокруг которой струится поток. Листок бумаги скрепляет знакомый вензель из состаренной бумаги в виде двух сплетенных букв «И» и «С» – наша с Ингой защита от чужих глаз и рук. Я отрываю вензель, разворачиваю записку и сразу узнаю почерк Инги – крупный, с ровными круглыми буквами и завитками. «Наша Марта в огне не горит и в воде не тонет». Уф, спасибо Меркабуру! Мне сразу становится легче. Ладно, про «нашу Марту» все понятно, а вот вторая фраза оказалось столь чудной, что я так и застыла на пороге с запиской в руках: «Берегись советских грузчиков, даже если они женщины». Инга – самая приземленная из всех моих знакомых скрапбукеров, насколько вообще может быть приземленным человек, который имеет дело с потоком. У нее всегда все логично, практично и разложено по полочкам. Она выражается очень конкретно и всему дает четкие определения. Я бы ни в жизни не поверила, что она написала это сама, но поток не ошибается – не только почерк и защита говорят мне о том, что это записка Инги. След потока очень знакомый, почти родной. Инга мне – как сестра, которой у меня никогда не было. Кто такие «советские грузчики» и что в них страшного? Может быть, это именно они делают открытки с Тварью? Я хлопаю себя по лбу. Кто сказал, что открытка самоубийцы – единственная? Я иду в ларек и скупаю все местные газеты за последнюю неделю. Включаю компьютер и открываю сайты всех городских сообществ и форумов. Просматриваю новостные ленты, потом вдруг вспоминаю, что на моей магнитоле есть радио, и ловлю первую попавшуюся радиостанцию. Просматриваю заголовки криминальной хроники, стараясь особо не вдумываться в их смысл, иначе меня начнет тошнить. Я нахожу то, что искала, на последней странице «вечерки». С фотографии на меня смотрит знакомое лицо. «25 мая в лесопарковой зоне обнаружена женщина без документов, которая не помнит своего имени и адреса. На вид около пятидесяти лет, полного телосложения, волосы рыжие. Особые приметы: отсутствуют два верхних передних зуба, слегка шепелявит. Была одета в вязаную зеленую жилетку и черную юбку. Женщина спрашивала прохожих, где найти ножницы. Если вы знаете ее, просим позвонить по телефону…» Длинные гудки еще никогда не казались мне настолько длинными. Спустя десять минут я уже мчусь по названному адресу на такси. По дороге заезжаю в лучшую кондитерскую города и покупаю столько пирожков, что хватило бы на целую армию. Дверь мне открывает грузная и громогласная тетка в халате. – Я по объявлению. – Ну слава тебе господи! Нашлись родственники, что ли? Я молча киваю, скидываю туфли и прохожу в большую комнату, бедно, но довольно уютно обставленную. – Я ведь в парке дворником работаю. Я ее и нашла. Они хотели ее в приют увезти, для бездомных. Полиция-то. А я смотрю: женщина ухоженная, одета хорошо, и так прям жалко ее стало! Ну куда в приютто – с бомжами вонючими? Дай, думаю, пусть у меня поживет, пока родственники не найдутся. Ведь я же знала, что найдутся! – тараторила хозяйка. – Так-то она ничего, тихая, спокойная, только в еде уж очень капризная – почти ничего не ест. И все время ищет какие-то ножницы. Я поначалу думала, что у нее крыша маленько того, но в остальном она вроде нормальная. Вслед за хозяйкой прохожу из большой комнаты в другую, поменьше. Я с трудом узнаю женщину, которая сидит за столом у окна. Она очень сильно похудела, щеки ввалились, только рыжие вихры все так же торчат в разные стороны, как у мальчика из мультфильма «Рыжий, рыжий, конопатый». На столе перед ней лежат несколько ножниц: маникюрные, большие старые портновские, обычные канцелярские с пластмассовыми ручками. Она перебирает их, вздыхает и бормочет: – Куда я задевала ножницы? Пуфф… должны быть где-то здесь. Ножницы мои, ножницы. – Тетя Шура, – тихонько зову я. Она оборачивается и с подозрением смотрит на меня. – Девушка, вы мои ножницы не видели? На самом деле никакая она мне не тетя. Просто она очень любит, чтобы все вокруг ее звали именно так. У нее даже на визитке так и написано: «т. Ш.». Она очень талантливая, одна из лучших v.s. скрапбукеров города, хотя по ее внешнему виду ни за что этого не скажешь. – Тетя Шура. – Я улыбаюсь ей, как маленькому ребенку. – Хотите пирожков? Я выкладываю их на стол один за другим – ароматные и румяные. И перечисляю вслух: – Пирожок с картошкой жареный, ваш любимый. Пирог с яблоком и корицей. Пирожок с рыбой и рисом. Лимонник. Слойка с творогом. Все самое свежее из вашей любимой кондитерской. Угощайтесь, пожалуйста. Она смотрит на выпечку, потом на меня и снова спрашивает: – Девушка, вы не видели мои ножницы? Мама дорогая! Я сейчас расплачусь. Тетя Шура не хочет пирожков! Это самое необъяснимое явление мира. Все равно, как если бы снег пошел задом наперед, обратно в облака. «Главное, чтобы было что покушать» – неизменный девиз и любимая фраза тети Шуры, которую я слышала миллион раз. Но это именно она, не может быть никаких сомнений. Я много раз видела в ее визитке эту яркую зеленую жилетку. Смотреть на растерянную и похудевшую тетю Шуру так же невыносимо, как видеть любимого актера, который ходит под себя и пускает слюни, словно грудной младенец. На моем месте Инга сказала бы: «Найду того, кто сделал такое с тетей Шурой, – отрежу ему все, что болтается!» На миг все вокруг меня перестает существовать. Больше всего в жизни я сейчас хочу, чтобы она взяла пирожок и сказала с набитым ртом: «Ни фига они не умеют в твоей кондитерской. Тесто толстое, начинка суховатая». Хозяйка продолжает оглушать меня болтовней, но я разбираю лишь отдельные слова: «найдетесь», «пришлось присмотреть», «потратилась» и «Бог-то он все видит» – и не вникаю в общий смысл этих фраз. Ее громкий голос звучит так, словно кто-то рядом бурит асфальт. Я легко улавливаю, что заставляет ее столько болтать: напряженное ожидание из серии «мне полагается, я заслужила». Ну что ж… достаю из кошелька несколько купюр и прошу оставить нас наедине. Когда хозяйка уходит, и в комнате становится тихо, я наконец-то могу сосредоточиться. Я ищу дыхание потока, пытаюсь нащупать то, что выделяет v.s. скрапбукеров среди других людей, но ничего не нахожу. Тетю Шуру как подменили. Вытаскиваю из сумочки визитку: полка с тремя горшочками, крохотная бумажная скатерть в красно-белую клетку, а поверх нее – выпуклая буханка хлеба. – Тетя Шура, это ваша визитка. Узнаете? Ее пальцы скользят по карточке, гладят буханку, шершавую на ощупь, на миг она замирает, потом роняет визитку на пол и снова спрашивает у меня с надеждой: – Ты не видела мои ножницы? Пирожки на столе источают аппетитный аромат. Я хватаю один, ломаю пополам, запихиваю себе в рот половинку. Сладкий яблочный пирожок тает во рту, оставляя легкое послевкусие корицы. Обычно тетя Шура очень радуется, когда кто-то рядом с аппетитом ест. Сейчас она смотрит прямо перед собой и снова перебирает ножницы. Я подхожу ближе и обнимаю ее. Раньше в такие моменты мне всегда казалось, что я нахожусь в объятиях огромного мягкого пирога. Теперь же ничего не чувствую, кроме тепла человеческого тела и запаха шерсти от жилетки. Я пытаюсь отыскать в этой комнате поток, разглядываю ее сверху донизу, но тут, как назло, ничего нет. Потрепанный диванчик, выцветший коврик, скрипучие дощатые полы, свежие обои с пошловатым рисунком. Ни картинки, ни статуэтки, ни вышивки – ничего, что дышало бы потоком. И это еще один печальный факт, который говорит о том, что тетя Шура – больше не скрапбукер. Обычно нас притягивают к себе места, в которых Меркабур хоть как-то себя проявляет. Одно меня радует – я не замечаю вокруг следов вывернутого наизнанку пространства, как в мастерской после пожара. Тетя Шура начинает тихонько раскачиваться, а я все еще не выпускаю ее из объятий. – Пуфф, ножницы, – она начинает тихонько всхлипывать. У меня в сумочке есть в точности такие же ножницы, как те, которые она сейчас ищет. Старинные, с бронзовыми ручками и украшениями в виде крохотных бабочек. У каждого v.s. скрапбукера есть такие, без них нельзя сделать ни одной открытки. И для каждого из нас отдать свои ножницы – даже на время, даже просто подержать – все равно, что вынуть собственный глаз и дать кому-то попользоваться. А если она что-то вспомнит?! Что-то важное?! Я достаю из рюкзачка чехол с ножницами. Нельзя сказать, что он полностью выполнен в технике скрапбукинга – чехол из бумаги и картона прослужил бы недолго, – но я делала его так же, как открытки: ловила поток, укладывала его в каждый виток нитки и кусочек ткани. Чехол сшит из плотной материи цвета желтого сыра и треугольником повторяет форму ножниц. На две равные части его делит металлическая молния бронзового оттенка. Одна половинка осталась просто тканью, чистой и нетронутой, как сам поток, а другая сразу и явно говорит о скрапбукинге нагромождением деталей: это штампы в виде бабочек и обрывков текста из зеркальных букв, кусочки неровно выкрашенных кружев, плоские пуговицы, маленькая желтая роза и вышитые вручную буквы: «TOOL»[9] На конце чехла болтается подвеска – несколько желтых и оранжевых камушков, круглая вышитая подушечка солнечного цвета и толстая кисточка из таких же ниток. Кисточка поменьше украшает застежку молнии. Инга говорит, что мой чехол выглядит так, словно в нем индеец хранит свой боевой топорик. В чем-то она права. Поток охраняет ножницы лучше любого сейфа, он бережет их и от ржавчины, и от чужих рук. Поэтому я здорово удивляюсь, когда обнаруживаю, что молния расстегнулась сама. Да быть такого не может! Если только не… Любой мастер вам скажет, что у инструмента есть душа и характер. Ножницы скрапбукера – инструмент практически одушевленный. Ничуточки не удивлюсь, если у них есть свои желания и предпочтения. И, кажется, мои ножницы сейчас хотят оказаться в руках у тети Шуры. Она это чувствует. Не успеваю я вытащить ножницы из чехла, как тетя Шура хватает их и прижимает к себе. Потом достает что-то из кармана и прячет в ладони, а в ее глазах появляется знакомый огонек. – Девочка моя, что ты тут делаешь? – Я принесла вам пирожки, – честно отвечаю я. Она кладет мои ножницы к себе в карман, хватает половинку начатого пирожка и принимается уминать за обе щеки, но тут же морщится и бросает кусок обратно: – Фу, гадость какая. Почему меня все время кормят гадостью? В этом мире закончились нормальные продукты? – Да что вы, тетя Шура, вкуснейший пирожок! Даже на мой вкус, а мне тоже не так-то просто угодить, вы же знаете. Меня терзают два чувства – безумно хочется отобрать у нее мои ножницы, но, с другой стороны, я до слез рада видеть, как она становится похожей на саму себя. – Это наказание, – бормочет она себе под нос. – Я все испортила. Я положила отраву. Они неделю с горшка не слезали. И это сразу после свадьбы! Я не хотела! Или хотела? Постойте-ка, а я хотела или не хотела… – Тетя Шура, о чем вы? – Да так… – Она машет рукой. – Какая теперь разница! – Вы помните, что случилось в парке двадцать пятого мая? Куда делись ваши ножницы? Она мрачнеет и кладет пирожок на стол. – Пончик пропал. Кажется, больше, чем сейчас, мои глаза стать уже никогда не смогут. – Это мой хранитель, – поясняет она, хотя и так знаю. – Осталась только открытка – толстая, как из дрожжевого теста. Мой миленький Пончик… Я держала его в руках, представляешь? Как пряничного человечка. Могла бы даже съесть. Вот только не помню, куда его задевала. Я ошибалась – мои глаза еще увеличились. Тетя Шура яростно чешет в затылке, хмурится, кусает губу. – Они превратили моего хранителя в открытку и дали мне вот это. – Она протягивает мне раскрытую ладонь. Я вижу странный круглый предмет, похожий на старинные часы-брегет, по которым проехал трамвай. Медный корпус смят и покрыт царапинами, вместо циферблата какие-то шестеренки и бронзовая спираль. Смотрю на эту штуку, и мне приходит в голову ответ на вопрос, что такое «Амаркорд». Это означает «я вспоминаю», по крайней мере, так мне говорила Инга. Я протягиваю руку, но тетя Шура поспешно сжимает штуковину в кулаке, прячет руку за спиной и жалобным тоном добавляет: – А одна, тощая и длинная, что твоя жердь, утащила мои ножницы. – Кто они, тетя Шура? – Я не помню. Какие-то девицы… в серых халатах. – Как у советских грузчиков? – осеняет меня. – Много ты помнишь советских грузчиков, деточка! Да ни один грузчик это рубище бы не надел даже после третьей бутылки водки. – Но как они это сделали? Как можно превратить хранителя в открытку? Тетя Шура снова берет пирожок, жует, плюется, потом говорит: – Они мне показали свою открытку – и все скривилось. Все стало как мрачный пирог – непропеченный и начинкой наружу. И Пончик… Ох, Пончик, я сразу поняла, что больше не увижу его в альбоме. – Она всхлипывает и утирает слезу. – А что было на той открытке, вы не помните? Тетя Шура хмурится и крошит на пол кусок пирога. – Мрак. Девочка моя, там был такой мрак, какой не снился тебе в самых кошмарных снах. Лучше бы тебе никогда такого не видеть. – Клетка, голубь и черная шкура? Похоже, как будто человек сидит? – Клетка и голубь? – Она вскидывает брови вверх. – Нет, деточка. Хуже. Намного хуже. Там было тесто. Пресное тесто без вкуса и без запаха, и оно затягивало внутрь, как зыбучие пески. – Тесто на открытке? – Внутри открытки, ты же понимаешь. А снаружи был пирог, вывернутый наизнанку: тесто внутри, начинка снаружи. Ах, я, кажется, уже говорила про это. И начинка, знаешь, такая, ядовито красная! Сразу видно, что не просто невкусный… – Она снова всхлипывает и лезет в карман за платком. – Мрак! Мрачный пирог! Тетя Шура достает из кармана мои ножницы и смотрит с удивлением то на меня, то на них: – Милая… это ведь твои, да? Я киваю. – Мне придется их отдать, – вздыхает она. – И тогда вы снова все забудете? – Я не могу оставить их себе. – Она гладит лезвия кончиками пальцев, я вижу, как поток играет в ее руках тоненькой, едва заметной струйкой. – Мы найдем ваши ножницы. Я обещаю, – говорю я. И кто меня только за язык тянул?! Не могу же я теперь обмануть тетю Шуру. Нашлась обещальщица! С таким же успехом заяц мог бы пообещать ежику разобраться с медведем. Я хихикаю про себя. Или это опять истерическое? Но мне больше ничего не остается. Разве что искать – Ингу, Надежду Петровну, Магрина – кого-то, кто способен разобраться в происходящем. Потому что все остальное выше моих сил. Тетя Шура протягивает мне ножницы. – Бери, девочка моя. Это твое. – Она улыбается мне, и это трогает меня больше, чем любые слезы. В тот миг, когда я уже держу ножницы, а тетя Шура их еще не отпустила, она вдруг морщит лоб, вспоминает что-то и говорит: – Мне нужно тебе что-то сказать. Ты не слышишь, а я слышу. – Что? – Уже пора. Тебя ждут. – Кто меня ждет? Где? Она выпускает бронзовые ручки, идет к подоконнику, отрывает листок у комнатного цветка и растирает его в руках. По комнате распространяется цветочный запах. Тетя Шура протягивает мне ладонь, и я вижу, что кончики ее пальцев приобрели зеленоватый оттенок. – Что это значит? – спрашиваю я. Но ее взгляд снова становится растерянным. Я прячу ножницы и протягиваю ей недоеденный пирожок. Тетя Шура послушно берет его, но жует механически и с завистью смотрит мне в глаза, как будто это я что-то ем, а она голодает. – Невкусно, – жалуется мне она. – Я устала. – Сейчас поедем домой, – успокаиваю я ее. Я благодарю хозяйку, вручаю ей еще несколько купюр и увожу тетю Шуру к такси. Доставив домой, сдаю ее с рук на руки родственникам и говорю, что она потерялась, но потом вспомнила свой адрес. Меня долго уговаривают остаться, расспрашивают, пытаются всучить мне какие-то гостинцы, в конце концов я вырываюсь и спешу домой. Дома вытряхиваю прямо на пол содержимое своего рюкзачка. Последней вываливается визитка ателье «Депрессивный хорек» – карточка, которая оставляет следы зеленой краски на руках. Только теперь в голову мне приходит очевидная мысль: работа профессионала такого уровня не должна пачкаться, если только он не задумал ее именно такой! Случайностей не бывает, особенно если речь идет о Меркабуре. Понятия не имею, что тетя Шура знает об этом ателье и его хозяйке, но она хотела сказать мне только одно: пора воспользоваться визиткой. Вот только как это правильно сделать? Иногда верный способ мне подсказывают собственные руки… Я снова ощупываю карточку, провожу пальцем по каждой детали, но ни одна не откликается. Тогда я подключаю самый антискраперский инструмент – банальную логику. Итак, в ателье ходят, чтобы заказать одежду. Снимают мерки, выбирают подходящую модель и ткань. Открытку на себя не примеришь, но вот ткани… Я осторожно снимаю проволочную вешалку с кусочком изумрудной материи, а потом вешаю ее обратно. Ничегошеньки не происходит, но мое внимание привлекает портрет хорька. Надо же, я не сразу заметила, какая у него забавная и одновременно невыносимо грустная мордочка. Ой, что это? Он мне подмигнул?! Зверек корчит мне рожи, портрет на глазах становится все больше и больше, а у меня нестерпимо кружится голова. Я закрываю глаза и проваливаюсь на ту сторону, в Меркабур. Спустя мгновение мне открывается чудная картина. В жизни не видела ничего подобного! Но еще до того, как успеваю осознать то, что вижу, я чувствую: меня здесь и вправду ждут. Глава четвертая. Кем вы были в прошлой жизни? Инга 2 июня, почти десять утра, время знакомиться Самое безопасное место в мире – Кем вы были в прошлой жизни? – Он задал мне этот вопрос таким тоном, словно спросил, в какой школе я училась. Я вздрогнула. Когда она у меня закончилась, эта прошлая жизнь? Два года назад или прошедшей ночью? Он ждал, всем своим видом выражая бесконечное терпение. – Вспоминаю, – пояснила я. – Я преподавала итальянский. – Потом решилась спросить вслух: – Где я? – Вы у меня дома. Правда, не знаю, как вы сюда попали, но я вас ждал. – Мы в Меркабуре? – открыто спросила я. Он посмотрел на меня с таким любопытством, что я принялась ощупывать лоб – вдруг зеленые рожки выросли? – Вы находитесь на Земле, это третья планета от звезды в нашей Солнечной системе. «Ноль тридцать в тентуре, семь по спирали», как в одном фильме говорили. – Кристофоро Коломбо! – пробормотала я вслух. – Вы знали Колумба? Вы и во времени путешествовали? – спросил он все тем же непринужденным тоном, как будто мы обсуждали новинки кино. – Нет, но я знавала одного апулийца, который любил так ругаться, – машинально ответила я. Кажется, я сошла с ума. Впрочем, последнюю пару лет это ощущение возникает у меня настолько часто, что я ему даже не удивляюсь. Аллегра шепнула мне: «Правда, он классный?» Она меня бесила с самого момента моего появления здесь, моя внутренняя радость. Этот странный тип, который вызывал во мне самые противоречивые чувства, отчего-то ей безумно нравился. – Вы скрапбукер? – спросила я. – Нет, музыкант. У вас там есть музыка? Знаете, это такие звуки… Постойте, я сейчас включу радио. Или, хотите, сыграю вам что-нибудь? – Спасибо, не надо. Я знаю, что такое музыка. Стойте, что значит, «у вас там»? «У нас» – это где? – Ну на Меркануре. На вашей планете, как вы ее там назвали. На этом месте итальянские фразы у меня кончились, и я выдала такую непереводимую игру слов, что сама себе удивилась. – Вы уже научились обворожительно материться. – Он слегка поклонился мне, весь его вид выражал безграничное уважение. Внешность человека, который сидел напротив меня, настолько не сочеталась с его манерой речи, что я никак не могла понять, где же все-таки нахожусь: на Том Свете или на этом. Вид за окном был настолько же привычным, насколько унылым. Обстановка квартиры с одинаковым успехом могла бы существовать в обоих мирах, однако для Меркабура она все же выглядела более естественной. Пожалуй, надо начать с того, как мой новый… э-э-э… друг? В общем, с того, как он отреагировал на мое появление. Когда он ни капельки мне не удивился, я сразу решила, что попала на Тот Свет. Даже успела забеспокоиться, смогу ли выбраться обратно, но маме я доверяла на все триста процентов. Если она сказала, что это будет безопасное место, значит, смогу здесь пережить и прямое попадание многотонной бомбы. – Здравствуйте! А я вас ждал. Простите, я не одет, – произнес он после того, как я запуталась в проводах и с грохотом обрушила на себя настольную лампу. Нечто подобное мог бы легко сказать хранитель альбома, обитатель открытки, одним словом Человек с Того Света, но никак не обыватель, внезапно разбуженный посреди ночи в собственной квартире незнакомой девушкой. Я бы на его месте заявила что-нибудь совсем другое. И позвонила бы в полицию. Впрочем, меня такое положение вещей только радовало. Меньше всего мне хотелось объяснять, как я к нему попала и почему собираюсь у него торчать. Аллегра так и вовсе пищала от удовольствия. Я охотно согласилась на предложенную мне раскладушку и чистую постель, тем более что у меня зверски раскалывалась голова, и быстро заснула. Никогда раньше мне не приходилось задумываться о том, спят ли на Том Свете. Первое, о чем я подумала утром, когда проснулась в новой постели, – это что карусель забросила меня в прошлое. Случается и такое, но Кодекс предупреждает: «Не пытайся изменить время». Я даже знаю одну женщину, которая попробовала сделать это, что закончилось для нее весьма печально. Меня разбудила классическая музыка. Безумно люблю оперу, но в остальной классике разбираюсь не очень хорошо. Звучало что-то романтическое и веселое. Может быть, Моцарт? Я с трудом приподнялась на раскладушке и кое-как села. Не могу сказать, что это была самая удобная штука для сна. Последний раз мне приходилось спать на такой лет примерно в двенадцать, когда в гости приезжала толпа родственников. Источником музыки оказался старый проигрыватель с большой прозрачной крышкой, в котором крутилась пластинка. У моих родителей тоже такой был лет тридцать назад. Только колонки у нас были обычные, маленькие, а здесь по углам стояли две махины в полированных деревянных корпусах с динамиками разных размеров и ручками-переключателями. На этажерке у стены плотными рядами выстроились конверты с пластинками. Еще одна стопка привалилась к этажерке. Софью бы от этой виниловой свалки за уши не оттащить было. Телевизор в углу комнаты тоже словно явился из далекого детства – пузатый, с кнопочками переключения каналов сбоку, марки «Горизонт». Почти всю комнату занимал рояль – старинный, но в отличном состоянии, с красивым резным пюпитром и надписью «J. Becker». Над роялем висели плакаты с Элвисом Пресли, Джерри Льюисом и еще какими-то рок-н-ролльщиками. К лакированному боку прислонилась электрогитара. Возле дивана на полочке я заметила телефонный аппарат – тоже старый, с крутящимся диском. Я схватила сумочку, достала мобильник – отключен. Вспомнила, что обещала маме не включать его. Поспешно натянула джинсы, бросилась к окну – и вздохнула со смесью разочарования и облегчения. Во дворе стояло несколько иномарок, толстая тетка тащила пакеты с надписью «Полтинничек». А жаль, любопытно было бы вернуться во времена, когда родители были молодыми! Вытертый паркет под ногами скрипнул. – А, вы уже проснулись! Доброе утро! Чай будете или кофе? – В комнату вошел мой новый знакомый, и я снова поразилась странному впечатлению, которое он на меня производил. По лицу его, грубому и красному, с заметными порами, и по плотной, приземистой фигуре можно было предположить, что я разговариваю с грузчиком или человеком еще какого физического труда, тем, кто работает на воздухе и чья кожа все время страдает от солнца, ветра или мороза. Однако руки его – ухоженные и мягкие, без следов мозолей или въевшейся грязи – мою теорию о такой профессии не подтверждали. Подобные лица бывают у алкоголиков, но других характерных для пьяниц примет – красных глаз, отеков или типичной обрюзглости – я не заметила. Его светлые, почти белые, но не седые волосы были подстрижены под горшок, щеки – гладко выбриты. Так мог бы выглядеть помятый жизнью Иванушка-дурачок ближе годам к пятидесяти. «Такой красавец», – умилительным тоном заключила Аллегра. – Надеюсь, вы разделите со мной холостяцкий завтрак. Чем бог послал, как говорится, – сказал «красавец». – Милости прошу, сюда, пожалуйста. – Я только умоюсь, – ответила я сонным голосом. – Конечно. Только вам все равно на кухню. Какой же я невежливый! – спохватился он. – Я же не представился! Меня зовут Аркадий, и я очень рад вас приветствовать в моем скромном жилище. – Инга, – сказала я. Он протянул мне широкую ладонь, и я уже собиралась пожать ее, как вдруг он элегантным движением подхватил мою руку и поцеловал, едва ощутимо прикоснувшись сухими губами. – Простите, а у вас ванна… только тут? – изумилась я, когда вошла на кухню. Если бы я была диковинным цветком, то и в самом деле решила бы, что этот зеленый уголок – самое безопасное для меня место. Солнце почти не проникало на кухню, потому что окно снизу доверху опутали ползучие и висячие растения. По натянутым под самым потолком веревкам они тянулись дальше – к шкафчикам и холодильнику. Повсюду стояли горшки самых разных размеров и висели кашпо. Судя по мясистым зеленым листьям, толстым стеблям и нежным распустившимся цветкам, растения чувствовали себя на кухне отлично. В воздухе пахло влажной землей и листвой, как в лесу после дождя. Возле противоположной от окна стены стояла самая настоящая белая эмалированная ванна, символически отгороженная от остального пространства деревянными решетками, по которым тоже вились растения. Над ванной висела пожелтевшая газовая колонка. – Что поделаешь, такая планировка, – развел руками Аркадий. – Очень старый дом. Я сразу же решила, что не задержусь в этой квартире надолго. Не ходить же немытой, но и ванну принимать на кухне – вот уж увольте! «Можно вообразить, что ты купаешься в озере посреди леса», – услужливо подсказала Аллегра. Я кое-как умылась, и мы уселись за стол. Аркадий вел себя так, словно носил фрак и ел на завтрак ананасы в шампанском. На самом деле одежда его довершала противоречивость общего впечатления. Потрепанные манжеты видавшей виды вельветовой рубашки едва держались на рукавах, на локтях красовались аккуратно пришитые заплатки, а джинсы выцвели так, словно провисели на солнце пару тысяч лет. Из драного тапка высовывался большой палец в рваном носке. Вот что, оказывается, называют «дырка на дырке». Однако одежда вместе со всеми дырками была безупречно чистой, а от ее обладателя пахло свежестью и хорошим одеколоном. «Когнитивный диссонанс» – так сказал бы про Аркадия папа. Я бы не удивилась, если бы мой новый знакомый предложил мне позавтракать суши с вареньем. Однако бог послал нам с Аркадием завтрак по-английски: овсянку, яйца в мешочек, в меру прожаренные тосты, мед и отличный кофе. Мы сидели на самой нелепой кухне, какую мне только доводилось видеть, и вели самую странную светскую беседу в моей жизни. Тосты по-домашнему пахли сливочным маслом и корицей. Из комнаты доносился мелодичный перезвон трубочек, которому тихонько подпевала Аллегра. Моя радость пришла в такой неописуемый восторг, что время от времени на моем лице расплывалась дурацкая и неуместная улыбка, которую просто невозможно было сдержать. Влюбилась она в Аркадия, что ли? Это что, получается, часть меня в него влюбилась – в стареющего Иванушку-дурачка в дырявых носках?! Я мысленно дала сама себе пинка под зад. – Ваше появление мне предвещали сны, – сообщил Аркадий, намазывая тост вареньем. – Сны? – переспросила я. – Да, я к своим снам очень внимателен. Вот, к примеру, к деньгам или получке мне завсегда снится дождь. Если ливень, то хорошая будет получка. А если капает чуть-чуть, то так себе, значит. И любовные приключения мне тоже в снах предвещаются. Я чуть не поперхнулась. «Любовные приключения» так же вязались в моем представлении с этим мистером «Рваная рубашка», как модный показ – с колхозом «Красная заря». Нет, если бы он сказал «перепихон», я бы еще могла представить себе рядом с ним продавщицу из продуктового магазина в химических кудряшках и с ярко-красной помадой на губах, но «любовные приключения» – это звучало чересчур по-книжному, чтобы быть правдой. Видимо, взгляд мой сказал многое, потому что Аркадий развел руками и извинительным тоном произнес: – Да, есть за мной грешок, что поделаешь. Люблю женщин, и они меня любят. Ну, если его женщины любят, значит, мы точно на Том Свете. Тут, на утопающей в зелени кухне с ванной, было особенно легко в это поверить. Но даже в таком случае мне бы вовсе не хотелось, чтобы сон с моим участием предвещал Аркадию любовные приключения. – И что же вам про меня приснилось? – уточнила я на всякий случай. – Прекрасные зеленые горы. Утренняя прохлада, первые лучи солнца. – Звучит неплохо, – улыбнулась я. – Да, – кивнул Аркадий. – Я был пастухом, и к моей отаре прибилась новая овца, юная и прелестная. Я чуть не подавилась овсянкой. – Это была не совсем обычная овца, – добавил он. – У нее на ногах были золотые туфельки, и она пришла со своими ножницами, которые висели у нее на боку, запутавшись в шерсти. Я посмотрела на него с крайней степенью подозрения. Что он знает о ножницах? И тут он мне задал вопрос о прошлой жизни, плавно перетекший в беседу о планете «Мерканур». Я решила принять его игру. В конце концов, с сумасшедшими надо разговаривать на их языке. – Аркадий, а где вы работаете? – начала я издалека. – Куда бог пошлет, там и работаю. Куда позовут, там и выступаю. – И куда бог собирается вас в ближайшее время послать? – Пока никуда. – Аркадий зачерпнул ложку меда. – Поэтому сегодня я намерен весь день наслаждаться чтением книг. Недостатка в книгах у него не было, это я заметила еще в прихожей, где всю стену снизу доверху занимали полки, и я чихнула, проходя мимо. Спокойно можно пару веков наслаждаться чтением. – Вот что, Аркадий, – заявила я тоном, каким раньше разговаривала со студентами накануне экзаменов, – у меня есть важное дело. Тут, на вашей планете, в тентуре. Я тут немножко у вас поживу, вы не против? – Ну что вы! Вам незачем спрашивать об этом! Конечно, все мое жилище в вашем полнейшем распоряжении. Я ведь ждал вас. Возможно, в одном из своих прошлых воплощений я обидел какое-то иное, хм… инопланетное существо. В таком случае, мое предназначение в этой жизни – предоставить вам кров и убежище, и я выполню его со всем моим усердием и огромнейшим удовольствием. – Он отправил в рот ложку меда, и на лице его отразилось такое блаженство, словно ему в четыре руки делали массаж обнаженные красотки. «Оооооо, – простонала Аллегра. – Как он умеет радоваться! Оооооо!» – А потом и помирать можно? – не удержалась я и съехидничала. Если бы у Аллегры были руки, она бы сейчас пихнула меня локтем в бок. Но рук у нее не было, поэтому она просто заорала на меня: «Ты что! Погляди – радость-то какая! Быть чьим-то предназначением! Мы с тобой его осчастливим, осчастливим». Мне идея с предназначением тоже понравилась, однако совсем по другой причине: если он и впрямь в это верит, я этим воспользуюсь. – Если так, то я бы желал видеть вас в гостях как можно дольше. – Аркадий изобразил поклон. – Весь к вашим услугам. Я отмахнулась от Аллегры и продолжила: – Очень вас попрошу: никому, слышите, ни одной живой душе про меня не рассказывайте! Никому не открывайте дверь, никого не приводите в дом. – Буду нем как сушеная рыба, – кивнул он. – Мне нужно, чтобы вы меня не беспокоили. Например, если я буду сидеть в комнате, а вы – на кухне, вы не должны ко мне заходить. У меня очень сложное оборудование, ваше присутствие будет влиять на его настройку, и я не смогу выполнить свое задание. Тут я почти не врала. Трудно настроиться на тонкую работу с Меркабуром, когда в комнате посторонний, да еще не скрапбукер. Как назло, у Аркадия в квартире почти не было дверей, не считая входной и ведущей в туалет. Комнату от прихожей отделяла лишь символическая занавеска из бамбуковых «висюлек», какие были популярны в восьмидесятые. Заставить его, что ли, дверь поставить? Нет, это слишком долго. Аркадий смиренно вздохнул, видно было, что ему ужасно любопытно посмотреть на мое «оборудование», тем более что я появилась в его квартире с одной только сумочкой. – Если вы хотите выполнить свое предназначение достойным образом, вы не должны заглядывать ко мне даже на секундочку, даже одним глазком. – Я была уверена, что именно этот аргумент сработает лучше любого другого. Он отправил в рот последний кусочек тоста и снова печально вздохнул. – Вот что, Аркадий! А давайте-ка я дам вам задание! – Пришла мне в голову идея. – Раз уж вы не работаете сегодня, то, может быть, отложите наслаждение чтением для другого, более подходящего момента? – Конечно, я буду рад помочь. – Аркадий еще разок демонстративно вздохнул, тем не менее сразу оживился и принялся складывать тарелки. – Да, и спасибо за завтрак. Все было очень вкусно. – Вам правда понравилась земная еда? – Очень, – честно ответила я. Чего врать-то – я и впрямь очень люблю нашу земную еду. – Сейчас только посуду помою. – Он нацепил фартук, застиранный и местами просвечивающий от старости. – Простите великодушно, не привык оставлять на потом, не люблю беспорядка на кухне. А вы пока говорите, что нужно сделать. – Надо сходить в канцелярский магазин. – Так, – кивнул он, не выказывая ни капли удивления. Не отправлять же его в лавочку дяди Саши – это привлечет к нему совершенно ненужное мне внимание. – Я вам список напишу, что нужно купить, – начала перечислять я. – Мне понадобятся маркеры, карандаши, цветная бумага, картон, фольга, двусторонний скотч и еще кое-что по мелочи. У вас случайно нет швейной машинки? – Могу одолжить у соседки, – ответил Аркадий. – У меня прекрасная соседка, она очень хорошо шьет, и когда-то мы состояли с ней в романтических отношениях. Интересно, почему не попросит свою соседку манжеты к рукавам пришить? Врет небось все про отношения. «Почему сразу врет? Не хочет беспокоить женщину. Может, она замужем», – пояснила Аллегра. – Спасибо, соседку не надо. Обойдусь без машинки. Я дам вам кредитную карту и скажу пин-код. Снимете пять тысяч, принесете мне все чеки, карту и сдачу. – О, не успели приехать, как наши банки уже взяли вас в оборот? Я подозревал, что они выдают кредиты даже зеленым человечкам. Ох, простите, – спохватился он. – Я вовсе не вас имел в виду. Спасибо, что вы мне так доверяете. Я оценил, честно говорю. На самом деле я и не думала ему доверять. На карте установлен дневной лимит, а если Аркадий ее вдруг «потеряет» или пропадет вместе с ней, я сегодня же позвоню в банк и заблокирую ее. – Простите, ради бога, но я вынужден задать один важный вопрос, – очень серьезно сказал он, вытирая руки фартуком. – Да? – Я насторожилась. – Можно я куплю каких-нибудь продуктов? – Фу, и всего-то?! Покупайте, конечно, что вы у меня спрашиваете! – Я имел в виду, на ваши деньги. Я, признаться, ходил сегодня рано утром в магазин и потратил на наш завтрак почти всю последнюю получку. Хорошенькая у этого музыканта зарплата. Неудивительно, что он в драных тапках ходит. – Покупайте. Не голодать же нам теперь. – Я вам приготовлю что-нибудь изысканное, – расцвел Аркадий. – Вы будете очень приятно удивлены! Я позволила Аллегре состряпать на моей физиономии радостную улыбку. – Да, и купите себе новую рубашку! – не выдержала я. «Ты что, – зашипела Аллегра. – Не вздумай его обижать! А то я тоже обижусь». – Вам так неприятно смотреть на мою рубашку? – огорченно спросил Аркадий, оглядывая себя в зеркале. – Она очень, очень чистая. Я стираю ее почти каждый день. Как раз в этом я ни капельки не сомневалась! – Просто хочу сделать вам подарок. На вашей планете, наверное, тоже не принято ходить в гости с пустыми руками. – О, это меняет дело! – обрадовался Аркадий. – Простите великодушно, но, в таком случае, можно я тогда лучше пару фаленопсисов куплю? Это обойдется вам в ту же сумму. – А они не кусаются? – Что вы! Это такой вид орхидей. Цветы, в общем, – пояснил он. – Комнатные растения. Зелененькие. – Тогда можно, – вздохнула я. Интересно, ему этих дел с покупками на целый день хватит? Мне может понадобиться много времени. – Вот еще что! Купите мне простых карандашей десять штук. Нет, лучше пятнадцать. И покупайте каждый из них в новом магазине, это принципиально. Принесете пятнадцать чеков. К счастью, Аркадий не стал спрашивать, зачем мне все это понадобилось. Он тряхнул головой и бодро отрапортовал: – Есть, мэм! – Потом добавил извиняющимся тоном: – Всенепременно последую вашему плану прямо сейчас же. Только вы мне тоже одну вещь пообещайте. – Какую? – нахмурилась я. – Я не буду вас расспрашивать о вашей секретной и, безусловно, важнейшей миссии. Я все понимаю: это большая тайна. Но вы ведь расскажете мне о вашей планете? Самое бытовое: как вы живете, что едите, есть ли у вас деньги, как у вас устроены семьи и сексуальная жизнь, как вы воспитываете детей и как вы выглядите на самом деле, когда не имитируете внешность землян. – Вы должны понимать, что у меня очень мало времени. Вряд ли я пробуду здесь долго, – с искренней надеждой сказала я, – и все время буду занята. – Ну хотя бы совсем немного. – Он выглядел ребенком, который просит новую игрушку. – За обедом или перед сном. Это будет моей наградой. – Хорошо, – сдалась я. – Что-нибудь расскажу. – Тогда начните, пожалуйста, с отношений между полами. – Это очень сложно. Вы не поймете, – сразу предупредила я. – Я вам лучше о нашем искусстве расскажу. – Ну как хотите, – вздохнул Аркадий. Я вручила ему карточку, список покупок, спросила у него номер мобильника и наконец-то выпроводила его. – Мне кажется, что у меня в комнате поселился рыцарь в доспехах, – сказал он перед уходом. – В смысле? – не поняла я. – О, возможно, в вашем мире не было рыцарства, и вы не поняли моей метафоры. Скажу прямо: вам надо расслабиться, – пояснил он. – Вы похожи на ружье, которое вот-вот выстрелит. Может быть, вы не чувствуете себя в нашем мире спокойно, но в моей квартире вы в абсолютной безопасности, я вам это гарантирую, – заверил меня Аркадий. Я выдавила из себя благодарную улыбку. «Вот! Вот и мама то же самое говорила – это самое безопасное место в мире!» – Аллегра пустилась в пляс. – Я так рад встрече с вами, что мне хочется сбацать что-нибудь эдакое, – произнес Аркадий, словно услышал ее. Он изобразил танцевальное па, отставив в сторону ногу, и театральным жестом закрыл за собой дверь. «Он такой классный», – растаяла от восторга Аллегра. Кристофоро Коломбо! Нашли друг друга два радостных идиота. «Аркадий и Аллегра» – хороша парочка! Вот только Инга тут, кажется, третья лишняя. Я даже не спросила у него адрес, по которому, собственно, нахожусь. Может быть, оно и к лучшему. Если кто-то начнет этим интересоваться, не придется врать. Похоже, в ближайшее время мне отсюда не выйти. Даже для того, чтобы элементарно купить смену белья. Я прекрасно понимала, что, оказавшись вне дома гостеприимного Аркадия, могу увидеть все что угодно: объявление, рекламную растяжку, флаер, ценник в магазине – и через несколько минут останусь без хранителя и без связи с Меркабуром. Можно ли придумать какую-то защитную открытку? Пока что мне ничего не приходило в голову, и я решила подождать, пока вернется Аркадий с покупками. К тому же в тот момент меня куда больше волновали личности в серых халатах. Мой чудак-хозяин был прав – внутри я вся дрожала от напряжения, как акробат, который вышел на арену и готовится исполнить смертельный трюк. К счастью, верная Аллегра не позволяет мне впадать в отчаяние или бояться будущего, поэтому меня охватил лишь азарт, словно я сделала большую ставку и ждала, пока остановится рулетка. Стола в комнате не было, так что я уселась на диван и вытряхнула содержимое сумочки. Сверху оказалась мамина знаменитая открытка с каруселью. Карусель – традиционная открытка для скрапбукеров, но сделать ее может только очень опытный и талантливый мастер. Среди любителей шитья тоже далеко не каждый способен сшить пальто. Мамина открытка выглядела так же, как и всегда: крутилась под пальцами картонная карусель, словно диск старинного телефона, воздушный шар сменял кораблик с парусом, за ним гусь, потом пароходик с дымом из нарисованной трубы, дельфин и ракета. Снизу море перебирало волнами нежно-голубого бархата, сверху солнце искрилось золотистыми лучами. Мама меня в очередной раз сразила наповал. Любой v.s. скрапбукер – это самый шалопаистый в мире шалопай и одновременно загадочное устройство вроде летающей тарелки. Никогда не знаешь, что он выкинет в следующий момент, и на что он в принципе способен. (Так что в какой-то степени Аркадий был прав, считая меня существом с другой планеты.) У каждой карусели есть свои скрытые возможности, но о маминой открытке могли бы мечтать даже обладатели волшебных палочек, если бы таковые существовали. Накануне, когда мама рассказывала про свою новую «фишку», у меня не было времени как следует удивиться. А теперь я слегка завидовала ей. Все-таки она потрясающий мастер! Не зря Магрин так держится за контракт с ней. – Я придумала это после того, как мы с папой застряли в открытке, – рассказала мне мама. – Помнишь, мы попали в нее в Ницце, а вернулись уже здесь, дома? Я подумала – почему бы это не использовать? Ты ныряешь в Меркабур в одной точке пространства, а появляешься в реальном мире совсем в другой. – Мам, тебе турфирмы в рабство продадутся за такую открытку, – сказала ей тогда я. – К счастью или к сожалению, ее действие распространяется только на v.s. скрапбукеров. И потом, это очень рискованная штука. Можно застрять внутри. Чем реже ею пользоваться, тем лучше. Помнишь второе предупреждение Кодекса? «Не увлекайся». Я тебе даже не расскажу, как это работает. Я хотела сказать: «Спасибо за доверие, мам», – но Аллегра заткнула мне рот своим любимым: «Она заботится о тебе». Я обещала рассказать потом маме, каким будет мое путешествие сквозь Меркабур. Но я почти ничего не помню. Будто едешь ночью в поезде и сквозь беспокойный сон пытаешься понять, что за остановка. И даже пахнет как в поезде. А в остальном – привычное ощущение потока. Потом резкая головная боль – и вот я уже в этой комнате, лежу в кресле. Если мои часы не врали, длилось мое путешествие не больше пятнадцати минут. Я отложила мамину открытку в сторону и наткнулась на конверт с воздушным шаром – полоска белая, полоска желтая. Мне захотелось взглянуть на карточку с котом еще раз. Кошачья морда смотрела на меня многозначительно – не поймешь, то ли сочувствует, то ли издевается. Один глаз – под моноклем – больше другого. Эта особенность выдает связь открытки с Меркабуром: я точно помню, что оставляла монокль над текстом, а он, вот поди ж ты, вернулся на прежнее место. – Меркабур скрывается в мелочах, – назидательно сказала Аллегра. – Ты думаешь, я не помню, что там написано? Прекрасно помню! Смотрю на него, но не вижу, слушаю его, но не слышу. – В малюсеньких мелочах, – настаивала Аллегра. – Радость моя, издеваешься? Ладно, так и быть. Я снова переместила монокль на текст. Тут нужно было точно выверенное усилие: если толкать его легонько, то он и с места не сдвинется, а если слишком сильно, то можно сломать крепление. В левой колонке я прочла: «Называют его формой без форм, образом без существа». А в правой: «Встречаюсь с ним – и не вижу лица его, следую за ним – и не вижу спины его». Дио мио! Здесь же было написано совсем другое! Софья, конечно, девушка странная, но настолько ли, чтобы сочинить такой бред? А что, если эта открытка – вовсе не чья-то глупая шутка? Что, если в ней и вправду кроется ключ к моему источнику силы? Как здорово было бы найти его именно сейчас, когда мне нужно быть сильной как никогда! Я решила подойти к вопросу с другой стороны. Пусть я ничего не поняла в этой открытке, но ничто не мешает порассуждать логически. «Логически, – хихикнула Аллегра. – Ты еще схему нарисуй. Полупроводник радости, концунтратор Того Света и транзюстор потока». «Понадобится – нарисую и даже спаяю», – отмахнулась я. Источник – то, с чего все начинается. Скрапбукинг для меня начался с того, что просто не было другого выхода. Вот ведь странно: в этой квартире я оказалась по той же причине. Значит ли это, что для меня теперь начинается новый виток? «Пусть это будет все что угодно, лишь бы не романтические отношения с Аркадием!» – подумала я и вернулась к размышлениям о скрапбукинге. У нас с Меркабуром – настоящий брак по-итальянски: то сходимся, то расходимся, то жить друг без друга не можем, то даже видеться не желаем. Магрин вообще не верил, что я смогу стать v.s. скрапбукером, но он просто плохо меня знал. Вопреки всему и вся я сама сделала настоящую скрап-открытку. И какую! Я до сих пор считаю ее своей лучшей работой. Конечно, мне тогда очень помог Скраповик. «Золотце, твое предназначение – дарить радость» – так он мне сказал. Я поверила ему, и у меня получилось. А может быть, наоборот, у меня тогда получилось, и поэтому я ему поверила. Сейчас уже не помню. Долгое время после этого у меня не все складывалось с открытками. Честно говоря, ни шиша не складывалось. А если совсем честно, один только шиш и складывался. Мама терпеливо учила меня разным техническим премудростям, но этого было недостаточно. Я понимала, что все дело в потоке, и злилась, что не могу найти с ним общий язык. Ветер, что бежал по моим ладоням, не слушался меня, смеялся надо мной, играл мной, будто осенним листом, как ему вздумается, а порой мне казалось, что он и вовсе меня не замечает, залетев ко мне случайно, по ошибке. Не знаю, есть ли в v.s. скрапбукинге слово, аналогичное «мастеру-ломастеру», но меня оно на тот момент характеризовало лучше всего. Ни одна из моих открыток не работала так, как я ее задумывала. Сначала открытка для соседа сверху обернулась потопом в моей квартире. Потом мне захотелось развеселить вечно хмурую продавщицу ближайшего овощного ларька, в результате чего бедная женщина настругала из своего товара два ведра салата и ринулась угощать людей на автобусной остановке. Нечего и говорить, что ее тут же уволили, а мне пришлось втихаря подкинуть ей денег на возмещение убытков. Позже я подарила одной подруге открытку для мужа, которая должна была разбудить в нем желание помогать ей по хозяйству. Каково же было мое удивление, когда на следующий день утром он явился ко мне домой и робко поинтересовался, нельзя ли помыть у меня посуду и протереть полы. Я выдала ему тряпку и перчатки и помчалась к подруге забирать открытку. Еще не хватало, чтобы она застала его у меня в ванной, в переднике с цветочками и веселых оранжевых перчатках отдраивающего унитаз! А потом появилась Аллегра, и дело пошло на лад. Стоп! Вот оно! Невидимая и неслышимая, форма без форм, образ без существа. Я не вижу ни лица ее, ни спины, но бывает, что следую за ней. Разве все это не про Аллегру? Если говорить честно, то она мне много раз помогала. И если бы она не вопила вчера про фальсификацию, кто знает, что бы со мной стало после открытки с птицами. Мне ужасно трудно было думать про Аллегру. Все равно, что рассуждать вслух о человеке, который сидит с тобой рядом, – от нее ведь ни одной мысли не спрячешь! Но Аллегра с нехарактерным для нее тактом молчала. Она – мой лучший помощник, гораздо лучший, чем хранитель. (Тут Аллегра, конечно, не удержалась и довольно хихикнула.) Только с ее появлением мои открытки начали работать хотя бы приблизительно так, как и было задумано. Но до совершенства мне все еще было далеко. Да, с бытовыми задачами я теперь справлялась легко, но мне все еще не хватало уверенности, чтобы взяться за серьезную работу. Например, настолько серьезную, чтобы остановить мерзких девиц в серых халатах или хотя бы защититься от них. Откуда она вообще взялась, моя Аллегра? Как случилось так, что моя внутренняя радость обрела свой собственный голос? Возможно, именно там я найду свой источник силы. И пусть в моей голове появится еще десять разных голосов – я готова проводить собрания и устраивать голосование, если это сделает меня полноценным v.s. скрапбукером! А может быть, даже одним из лучших. «Самым радостным скрапбукером, – вставила Аллегра и хихикнула. – Я уж постараюсь». Да уж, она постарается. Я отлично помнила последнюю из моих карточек с ошеломляюще неожиданным действием – ту, после которой появилась Аллегра. Стоит ли говорить о том, что ни одна неудача, даже самая неудачная, не смогла бы меня остановить. Если бы понадобилось, я готова была весь наш город своими карточками превратить в город веселых чудаков. Я очень хотела понять, почему у меня ничего не получается и что именно делаю не так. Но после той карточки терпение мое лопнуло, и я решила во что бы то ни стало докопаться до истины. В тот раз я хотела осчастливить жителей нашего дома. У нас работала одна очень злобная вахтерша, которая целыми днями пожирала задницей стул у входа в подъезд и погавкивала на проходящих не хуже заправской сторожевой шавки. Моя открытка называлась «Сама любезность», а изображен на ней был пузатый самовар с ангельскими крылышками. Душевное чаепитие в благожелательной обстановке – такие мысли должна была навевать эта карточка. Я всего лишь хотела сделать вахтершу чуточку дружелюбнее. И что же? Три дня после моей открытки эта бабища загораживала собой проход каждому входящему со словами: «Милые, дорогие мои, крошечки-мои-хаврошечки, я вас так люблю, позвольте проводить вас до лифта», – отбирала сумки, нежно обнимала ручищей, обдавая удушливостью потного тела, и пыталась чмокнуть тех, кто поменьше ростом, в макушку. В результате двум пенсионеркам пришлось вызвать скорую, трое детей так перепугались, что неделю их мучали ночные кошмары, а одинокая молодая девушка с соседней площадки сказалась больной, потому что боялась идти на работу. Местный Швондер, председатель домкома, которого призвали унять вошедшую в раж вахтершу, ушел от нее помятый, взлохмаченный и покрытый жирными следами помады. «Куда же ты, светоч нашего домового сообщества? Ты, открывший нам путь к чистому подъезду, спаситель обоссанных лифтов и укротитель жэковских работников!» – кричала бабища ему вслед, ломая руки. Утром бедняга пошел на работу через окно – благо жил на первом этаже – и подвернул ногу. Открытку пришлось забрать. История с вахтершей меня доконала. Я заперлась дома и решила, что не выйду из альбома, пока не разберусь, где тут собака порылась. А если застряну в Меркабуре, значит, так мне и надо. Я сделала страницу, и… Кристофоро Коломбо! Я не помню! Хоть убей не помню ни как она выглядела, та страница, ни что произошло, когда я попала внутрь и когда вернулась обратно. Я не помнила ни того, как появилась Аллегра, ни о чем мы с ней первый раз разговаривали. Только знала, что все следующие открытки делала уже с ее помощью, и они больше не отличались столь трагикомическими эффектами, как мои прежние работы. – Я говорила тебе, что мы его потеряли! – засуетилась Аллегра. – Кого, радость? Источник силы? – Да нет же! Воспоминание! Мы потеряли воспоминание! Как мы с тобой встретились! – Это из-за той открытки с птицами? Аллегра не отвечала. Мне вдруг стало жутко. Ни разу в жизни со мной еще такого не было, чтобы я чего-то не помнила из своего прошлого, тем более совсем недавнего прошлого. Я даже никогда не напивалась до беспамятства. А тут напрягаешь голову, но в ответ – одна глухая пустота. Как корова языком прошлась по памяти! Ну что ж, если Аллегра появилась после того, как я сделала страницу для своего альбома, выходит, там же нужно искать ключ – и к воспоминанию, и к источнику моей силы. Тот альбом давно закончился и сгорел вместе с моей квартирой, значит, остается только одно: сделать новую страницу. Я откопала в куче на диване свой мини-альбом скрапбукера. Повсюду таскаю его за собой по одной-единственной причине: мне будет жутко стыдно, если кто-нибудь найдет его и познакомится с моим хранителем. Особенно мама! Я сама стараюсь лишний раз с ним не встречаться, но с Кодексом не поспоришь. Каждый раз, взяв в руки альбом, я понимала, что скучаю по своему старому другу – клоуну Скраповику. Так часто бывает – кажется, что терпеть не можешь кого-нибудь, а потом сама же без него ужасно грустишь. Я достала из чехла ножницы – старинные, с бронзовыми ручками, на которых расселись крохотные бабочки, – и открыла пакетик, который называю «аптечкой скрапбукера» (что-то вроде набора для оказания первой помощи). Там я храню основу для открытки, несколько коротких карандашей, компактный маркер, небольшой набор ленточек разного цвета и фактуры, несколько лоскутков, пакетик пуговиц, дорожный набор иголок и ниток, штемпельную подушечку и два крохотных тюбика разных видов клея. Чем хорош скрапбукинг – можно использовать буквально все, что подвернется под руку. Я еще раз осмотрела жилище Аркадия и немного порылась у него на книжных полках. В итоге изысканий моей добычей стали: кусок оторванных в коридоре полосатых обоев (все равно они плохо держались), выдранная из очень старой книги пожелтевшая страница со стихотворением Байрона на английском языке, два куска плотной бумаги – один ярко-желтый, другой – в ромбик (пострадали два книжных форзаца, но на них все равно редко кто обращает внимание), листок с крупными выпуклыми цифрами в клетках (похоже, из какой-то игры вроде лотереи), марка с бабочкой, которую я нашла в затрепанном альбоме (если что, потом верну), степлер и белая замазка для исправления документов, обнаруженные в ящике кухонного стола, дерматиновая обложка от советской общей тетради и, наконец, очень симпатичный декоративный кружок – с красным орнаментом на прозрачной основе, невесть откуда взявшийся у Аркадия и прицепленный к холодильнику дурацким магнитом с пальмой и надписью «Сочи-1990». У всякого скраперского альбома есть свои особенности. Альбом одного скрапбукера так же похож на другой, как офис туристического агентства на приемную в стоматологической клинике. У моего альбома таких отличительных черт, помимо необычно маленького размера, есть еще три. И первая из них – я не использую для страниц основы как таковой. Мне понадобилось не больше пятнадцати минут, чтобы закончить работу. Страница на этот раз получилась из четырех наложенных друг на друга листков с выразительно оборванными краями: в дело пошли обои, форзацы и Байрон. Края я художественно заляпала замазкой. В некотором роде, это символизировало место, где я очутилась. К листку со стихотворением я приклеила цифру «49»: предположим, что Аркадию именно столько лет, потому что остальные цифры на листке – меньше тридцати и больше семидесяти – явно не подходят. Подумала и закрасила ее белой замазкой. Центральное место занял красный круг с орнаментом – чем не столь любимое моим хозяином колесо сансары? Осталось добавить два главных элемента: бабочку, как символ v.s. скрапбукинга, и ключ, ведь я хотела найти ключ к источнику моих скрапбукерских способностей. Недолго думая, я вырезала силуэт из темно-коричневой тетрадной обложки. Продела в ушко нить бело-голубой пряжи и прикрепила ключ к краю открытки степлером, чтобы не потерялся. Второй особенностью моего альбома, как и у многих других скрапбукеров, был способ входа в него. В отдельном кармане сумки у меня лежал любимый инструмент – ручной механический принтер и несколько разноцветных лент для него. Немного громоздкая штуковина, но стоит того – сразу придает работе особый вид. Осталось только выбрать подходящие слова. Я думала, что ключ к моим поискам – воспоминание о том, откуда взялась Аллегра. Я подозревала, что оттуда же берет начало источник моей силы. И больше всего меня интересовал вопрос: подходит ли ключ? Я выбила на принтере три слова: «DOES IT FIT»[10]. Ленту с фразой разделила на две части, а потом вставила страничку в альбом. Обычно скрапбукеры используют для этого кольца, а я просто прикрепляю листы сверху, используя декоративные прищепки. И это – третья особенность моего альбома, который и альбомом-то в прямом смысле слова назвать нельзя. «Красотутень!» – заключила Аллегра, и это значило, что страничку она целиком и полностью одобряет. Осталось только войти в альбом. Я приклеила обе части фразы на страницу и, прижимая их к листу, произнесла вслух мучивший меня вопрос: «Does it fit?» Долю секунды ничего не происходило, и я успела испугаться. Только в тот момент по-настоящему поняла, насколько сильно успела привязаться к Меркабуру. Потом привычно закружилась голова, поток хлынул мне навстречу, и я вздохнула с облегчением. Каждый раз, когда оказываюсь в своем альбоме, мне хочется поскорее оттуда смыться. В Кодекс нужно внести поправку! Нельзя требовать вести альбом, если хранитель – законченный идиот. Я очутилась в самых настоящих джунглях. Повсюду, куда ни глянь, уходили высоко вверх стебли бамбука с мою руку толщиной, переплетались лианы, по земле стелились мясистые листья, похожие на гигантский подорожник. Повсюду порхали яркие тропические бабочки. Что-то вокруг стрекотало и шуршало, под ногами чавкала рыжая грязь. Подумать только – и все это благодаря марке с бабочкой! Никогда точно не знаешь, какие ассоциации скрываются у тебя в голове. Я с трудом пробиралась сквозь чащу навстречу унылому серому просвету. Приходилось отмахиваться от назойливых мушек и выбирать место для каждого следующего шага. Один раз чуть не наступила на змею – и заорала диким голосом. К счастью, я уже знала, что там, снаружи, мой крик, скорее всего, прозвучал как шепот, если вообще прозвучал. Это просто рефлекс. Никак не привыкну, что на Том Свете нечего бояться. Во всяком случае, не того, что страшно на вид, уж не змей – это точно. По-настоящему я испугалась, когда выбралась на берег мутной речки и увидела своего хранителя. Я отпрянула и чуть не выпала из альбома, только любопытство удержало меня в последний момент. Он был в халате. В точности таком же, как у тех чучундр, которые отобрали у меня ценное воспоминание. Это испорченная страница на него так подействовала? Или они пробрались и сюда? Дио мио, как жаль, что я не Софья! Она бы сейчас точно почувствовала, стоит ли с ним вообще разговаривать. – Нгуся. – Он протянул ко мне руки и затопал в мою сторону. Фуф, до чего же трудно признавать, что вот это чудо – и есть мой хранитель! Его большим голубым глазам, ярким и насыщенным, какие в реальном мире бывают у людей только в кино, могла бы позавидовать любая красавица. Пожалуй, на этом его положительные черты заканчивались. Пухлые щечки, никак не подходившие к щуплому телу, вздернутые брови, возраст на вид не определишь – от пятнадцати до сорока, как у всамделишных дурачков, нос с небольшой горбинкой, клочкастая прическа и непропорционально длинные ступни ног – таков был мой хранитель. Он всегда ходил босиком и знал ровно три слова – меньше, чем Эллочка-людоедка. «Нгуся» – сокращенно от Ингуся, как меня кое-кто называл, «тёрли-тёрли» – это выражало какое-нибудь действие, любое, необязательно перетирание, и еще одно, которое меня бесило больше всего. И на что он мне, спрашивается, сдался? Какой из него советчик? – Нгуууся. – Он радостно топал ко мне, широко распахнув объятия. Как же я скучала по Скраповику! Когда он вернулся к маме, я надеялась, что вместо него у меня появится нормальный – разумный и полезный хранитель. Но мне, как всегда, не повезло. Угадайте, кто был от него в восторге? Аллегра, конечно. Нет, я еще могу понять, что она нашла в Аркадии, – все-таки личность нетривиальная, но этот-то?! Кажется, моя внутренняя радость больше всего на свете любит дурачков. Для нее, чем придурковатее, тем лучше. Она была бы счастлива, если бы я поселилась в дурдоме. Я попятилась назад. Серый халат вызывал у меня такие же чувства, как сколопендра размером с собаку. – Откуда это у тебя? – строго спросила я, увиливая от объятий, и ткнула пальцем в халат. – Вот это? – Нгуся, – он надулся, от чего его щеки стали еще пухлее. – Сними, – потребовала я. Он послушно принялся выбираться из халата. Нормальный человек за это время успел бы снять три смирительные рубашки. Наконец он бросил халат на землю и снова потянулся ко мне. Я дала Аллегре волю, представив себе, что меня вовсе нет в моем теле, и эти двое радостно и тепло обнялись. – Это очень плохая вещь. – Показала я на халат, когда Аллегра угомонилась. – Неужели? – Он вздернул брови еще выше. Это его третье слово. То самое, которое я терпеть не могу. Я, между прочим, даже имени моего хранителя не знаю. Поэтому так и зову его – Неужели. – Откуда она у тебя? – Терли-терли, – радостно сообщил мой хранитель. – Показать можешь? – терпеливо спросила я. Неужели поманил меня длинным пальцем за собой и принялся спускаться к реке. Я подобрала палку и кое-как заковыляла за ним. Меркабур не Меркабур, а измазываться в глине у меня никакого желания не было. Он спустился к самому берегу и забрался по колено в воду. – Неужели, а вдруг там пираньи? – Терли-терли, – он снова поманил меня пальцем, а потом вдруг подпрыгнул, нырнул и исчез в мутной воде. Представьте себе мрачную реку посреди джунглей, в бурых водах которой что-то квакает и чавкает, вокруг попахивает тухлятиной, а по поверхности расходятся подозрительные круги – того и гляди выскочит крокодил или еще какая-нибудь анаконда. Неважно, что на самом деле вы сидите на диване в не очень уютной, но самой безопасной в мире комнате. Сейчас ваша реальность – это джунгли. Если забыть, как вы вошли сюда через страницу альбома, у вас даже сомнения не закрадется, что все это – настоящее. И надо нырнуть в воду вслед за человеком, который только что, у вас на глазах, мгновенно утонул в ней. Таков Меркабур – Тот Свет. – Аллегра, скажи что-нибудь, – попросила я вслух. Редкий случай. Обычно я прошу ее заткнуться. – Водичка, наверное, теплая. – Аллегра! – Вдруг мы узнаем, откуда берутся серые халаты. – Думаешь, мой дурачок Неужели мог что-то разнюхать? – Он классный. У Аллегры все классные. А мне в эту вонючую воду нырять! «А представь, что там тебя ждет что-нибудь радостное и прекрасное. Например, булочки с корицей!» Да уж, булочки с корицей – приз, достойный того, чтобы утопиться в мутной тропической реке. Мама сейчас, наверное, сидит за столом и смотрит на молчащего Скраповика, нарисованного на открытке. Вокруг нее – мир без потока, черно-белый, жалкая тень того, что привык видеть и чувствовать скрапбукер. Я была уверена, что она не теряет времени и пытается разгадать тайну круглой штуковины. А где Софья? Что она сейчас делает, и приходили ли к ней люди в серых халатах? Надо будет попросить Аркадия купить городскую газету – где-то ведь сообщают о пожарах и других происшествиях. Тепло маминых рук на плечах. Тонкие, почти прозрачные пальцы Софьи, ее удивительные работы – даже я чувствую легкость, с которой она обращается с потоком. Мастерская – место, которое в себе хранило гораздо больше, чем семейную историю. Чем еще мне раззадорить себя? Я набрала полную грудь воздуха, зажмурилась и с разбегу прыгнула в воду. Вода была теплой и немного маслянистой, как в нашей городской реке в середине июля. Очень скоро мне мучительно захотелось вынырнуть обратно. Некоторое время я изо всех сил гребла, как мне казалось, наверх, но вокруг по-прежнему была только вода. Когда стало совсем невыносимо, я успела только подумать, что лучше сделать сначала: открыть глаза или попытаться вдохнуть, но тело опередило мысли. Я одновременно широко открыла глаза и судорожно сглотнула с полной уверенностью, что сейчас захлебнусь – и окажусь у себя на диване. Вместо этого я глубоко вдохнула, прокашлялась и обнаружила себя в просторном помещении, больше всего похожем на склад. Вдоль стен из красного кирпича тянулись, переплетаясь между собой, трубы – хромированные и ржавые, медные и чугунные, со следами облупившейся краски. Воды вокруг не было и в помине, одежда на мне оказалась совершенно сухой. Откуда-то едва слышно раздавались глухие, размеренные удары, словно за толстой стеной кто-то бил в барабан. Воздух был сырым и затхлым, как в подвале частного дома после весеннего паводка. Неподалеку стоял Неужели и радостно хлопал в ладоши в такт ритму. Я проследила за его взглядом, обернулась и увидела беспорядочно разбросанные по полу серые халаты, словно люди, носившие их, внезапно исчезли. Рядом, прямо на полу, были расставлены и разложены разные предметы. Поначалу мне показалось, что я попала в музей, где хранятся вещи знаменитостей. На меня смотрел манекен в парике и белом платье, как у Мэрилин Монро. Под манекеном лежало несколько черных очков, похожих на те, что носили герои фильма «Люди в черном», а рядом – палочка Гарри Поттера. Потом мое внимание привлекли туфли на высоченном каблуке – в точности как у главной героини «Секса в большом городе». Возле них лежала норковая шубка, а за ней были в беспорядке расставлены духи и косметика дорогих марок. Чуть в сторонке стояла вычурная кровать, застеленная черным шелковым бельем. За ней лежал плакат – идеальное женское тело, гладкое и упругое, ни единой родинки или морщинки, но почему-то без головы. За плакатом я, к своему изумлению, обнаружила детский костюм Бэтмена. И еще один плакат – фотография чьей-то Белозубой улыбки. Я изучала «музей», а Неужели топал за мной по пятам, радостно улыбался и хлопал в ладоши. Каждый новый предмет удивлял меня все больше и больше: ведерко с шампанским, а рядом яркое детское ведерко с совком, потом горные лыжи с позолоченным напылением, кукла Барби в вечернем платье, чучело маленькой собачки в дамской сумочке, лента с надписью по-русски «Мисс Вселенная» и, наконец, ярко освещенная стойка, словно изъятая с витрины магазина. На стойке в нежном сиянии возлежал новенький айфон, посверкивая инкрустированными камнями. Я хотела взять его и разглядеть поближе, но тут Неужели хлопнул в ладоши, топнул ногой – и стойка на моих глазах испарилась, а на ее место приземлился еще один серый халат. Я пошатнулась и отпрянула. – Неужели, ты? Что ты делаешь? Мой хранитель попятился и спрятал руки за спиной. Лицо его приняло виноватое выражение. – Что это за хрень? Что это за серая хрень, Кристофоро Коломбо тебя за ногу? Я принялась орать на него. Схватила лыжу (тяжелая, зараза!) и замахнулась на этого дурачка. Не помню, что я ему там наговорила, но в конце концов он съежился, сел на корточки и обхватил себя руками. И тут лыжа, которой я размахивала, выпала из моих рук и у меня на глазах превратилась в серый халат. Я застыла на месте как вкопанная. И, только когда кукла Барби тоже превратилась в халат, ко мне вернулась способность соображать. Похоже, мой несчастный Неужели был тут ни при чем. Я потрепала его по плечу, бедолага обрадовался и прильнул к моей ноге. – Где мы с тобой, Неужели? Ты знаешь? – Терли-терли. – Он подпрыгнул, схватил меня за руку и потащил за собой. Мы свернули за угол и оказались в другом зале, еще больше похожем на музей. Пробежали мимо небольшой Эйфелевой башни, детской модели автотрассы, по которой наматывала круги игрушечная «феррари», мимо розового «кадиллака» размером с небольшой диван и парочки пальм в натуральную величину. Ритмичные удары стали ближе, они действовали мне на нервы. Ударил в нос мерзкий тухловатый запах, как из канализации. Посредине зала одни трубы заканчивались над пузатыми бочками, стянутыми ржавыми обручами, а другие сходились к большому крану, торчавшему над изящной высокой ванной. Ванну подпирали мраморные львиные лапы. Трубы и кран зияли сухими отверстиями, бочки рассохлись, словно вода в них высохла много лет назад. В ванне лежала какая-то темная фигура. Неужели подвел меня к ванне и крепко вцепился в мою руку. – Нгуся, – твердо сказал он. Я осторожно заглянула в ванну. То, что я поначалу приняла за фигуру, при первом близком взгляде показалось мне черной жидкостью, а когда рассмотрела получше, то поняла, что это проем. Словно в пространстве проделали кривую дыру, сквозь которую можно пройти. Поначалу мне пригрезилось, что у меня кружится голова, но потом я поняла, что проем и в самом деле шевелился. Он был живым, словно неведомое чудовище, и даже я – самый нечувствительный скрапбукер в мире – ощутила, как искажается поток, словно на экране телевизора идут помехи. Глухие удары и зловоние доносились именно оттуда. Я вгляделась в темноту. Внутри черной дыры едва различимо блестели зеркала. В одном из них отразилась знакомая фигура: широкой души и тела человек, черная борода и неизменный белый платок в руке – неужели Паваротти? Не умер, ушел сюда, в Меркабур? Я слышала, что люди, которые боятся смерти, особенно тяжелобольные, иногда просто уходят на Тот Свет. Всегда завидовала тем, кто успел побывать на живом концерте маэстро. «Синьор Паваротти», – обратился к нему чей-то знакомый голос. Кристофоро Коломбо, это же Людка, моя одногруппница! Вот уж не думала, что она тоже скрапбукер, да еще умудрилась отыскать в Меркабуре величайшего певца всех времен и народов и моего кумира! Я подняла ногу и решительно собралась залезть в ванну, но Неужели обхватил меня обеими руками и не давал сдвинуться с места. – Пусти, дурак! – Я принялась отбиваться. Силуэт Паваротти мелькнул последний раз и пропал. Из черной дыры теперь раздавались другие голоса, женские, но незнакомые. Я напрягла весь свой слух, но ничего не могла разобрать. Тогда я перевесилась через край ванны и хотела было сунуть в дыру голову, но мой придурок-хранитель схватил меня за волосы. Дио мио, это ж больно! У меня чуть искры из глаз не посыпались. Я дернулась изо всех сил, уловила привычное головокружение и выпала из открытки, успев в последний момент расслышать короткий разговор: – Софья? – Софья… – Идем? – Идем… Или один голос был всего лишь эхом? Мне все же показалось, что тембр у них был разный. Я тут же записала услышанные слова карандашом прямо на странице альбома. Когда успеваешь поймать что-то на границе между мирами, оно может слишком быстро ускользнуть из памяти. Я положила карандаш, протерла глаза, перечитала написанное – и только тут до меня дошло. Они взялись за Софью! Паваротти мигом вылетел из головы. В конце концов, мне, наверное, просто показалось. Это же Тот Свет, там легко принять желаемое за действительное. Меня другое волновало – как же теперь Софья?! Я не отличаюсь особой сентиментальностью, но при мысли о том, что до нее доберутся серые халаты, у меня противно заныло в груди. Я сама от себя такого не ожидала. Аллегра же сделала вид, что заснула. Она всегда молчит, когда дело касается Софьи. Говорят, что первое впечатление раз и навсегда определяет отношение к человеку. С Софьей у меня все было наоборот. Поначалу я ее терпеть не могла. Да что уж там скрывать – тихо ненавидела. А если совсем честно – ненавидела от души. Так уж вышло, что я ее считала причиной внушительной горы моих неприятностей. И еще ревновала со страшной силой к Магрину. Нет, я никогда не была влюблена в этого напыщенного лупоглазого субъекта, но мне было до зарезу нужно заполучить у него контракт, который он собирался отдать Софье. То бишь я ее считала своей конкуренткой. Впрочем, как оказалось позже, совершенно напрасно. Тем более что ни одна из нас так и не подписала контракт. Я отлично помню тот момент, когда впервые взглянула на нее с иной стороны, и свое удивление: такие, как она, не живут в нашем мире. Хрустальный бокал не может долго оставаться целым в заводской столовой. Я увидела ее сквозь поток – легкую, тонкую, хрупкую – и тогда мне захотелось заключить ее в прочный ящик из пуленепробиваемого стекла и никому не отдавать. Моим собственным неровным почерком на странице альбома были записаны два слова: «Софья? Идем!» Это означало только одно – мне нужно немедленно браться за дело. Нет времени на передышку, нужно во что бы то ни стало уберечь Софью. Я могла оставить маму одну – мама сильная, она опытный скрапбукер, она знает Меркабур гораздо лучше меня, она справится. А Софья… если ради кого-то я и готова рискнуть, то ради нее. Я поймала себя на этой мысли и усмехнулась. По правде сказать, я ей всегда завидовала. Софья, в отличие от меня, чувствует все, что касается Меркабура, так, словно у нее в груди встроен локатор. Вполне возможно, что так оно и есть. Попробуйте забраться на сцену и исполнить танец маленьких лебедей вместе с балеринами Большого театра. Наверняка почувствуете себя неуклюжим увальнем, которому в детстве слон все ноги оттоптал. Вот так и я рядом с Софьей: только поражаюсь каждый раз – как много информации она может черпать из крохотного кусочка ткани или пуговицы, какие оттенки потока способна уловить, как она в один момент, интуитивно, делает то, на что у меня уходят часы и недели изучения материалов и кропотливой работы. И каждый раз испытываю крохотный укол зависти – никогда мне не заполучить и десятой доли ее способностей, даже если у меня вырастут еще два уха и два глаза. Иной человек втайне порадовался бы любой неудаче более талантливой коллеги, но моя радость – Аллегра – не способна на такое. Она вообще никогда и ничего не говорит мне про Софью. Кристофоро Коломбо, я готова завидовать еще сто пятьдесят миллионов лет – только бы было кому! С улицы раздались глухие ритмичные удары, и я разом вспомнила искаженное пространство внутри жуткой ванны на лапах. Я подошла к окну. Во дворе рабочий в жилетке с флуоресцентными полосками мерно забивал кувалдой какой-то штырь. Я сходила на кухню, нашла турку и сварила себе еще кофе. Проснулась Аллегра и никак не желала угомониться, отвлекая меня всякой ерундой. «Ты посмотри, как он тут все уютно устроил! Как он все это вырастил! Здесь так зелено, так хорошо! И все свои деньги потратил на твой завтрак и на вот этот самый хороший дорогой кофе, между прочим! Он такой классный, такой классный!» Я прислушивалась к радостным воплям Аллегры, и в голове у меня крутилась какая-то подозрительная мысль. Скраповик когда-то мне рассказывал, что некоторые хранители общаются друг с другом и умеют путешествовать между меркабурскими мирами, в том числе между альбомами скрапбукеров. Что, если этот склад – на самом деле чей-то альбом? Очень на то похоже. А хранителя, с которым, возможно, дружил мой Неужели, больше нет. На его месте – эта страшная черная дыра, вот почему она так похожа на фигуру. «Видишь, какой он у тебя молодец!» – вмешалась Аллегра, и я согласилась с ней. Не ожидала я, честно говоря, что он с кем-то дружит, да еще и прыгать в другие альбомы умеет. Притащить бы ему что-то в подарок, но я даже не знаю, что он любит. Значит, я побывала в чьем-то опустевшем альбоме. Не в мамином – это точно, уж слишком не похож на нее этот «музей». У мамы отобрали хранителя и дали такую же штуковину, как та, что чучундры в халатах носят у себя на шее. Что, если они тоже бывшие скрапбукеры? У меня внутри все похолодело, когда я представила себе, что мама может превратиться в одну из них. Я вспомнила ее голос: «А я тебя выгоню», – и мне захотелось на все плюнуть и помчаться к ней прямо сейчас. Но к маме нельзя. Как она там сейчас? Я порылась в сумочке и нашла ее визитку: выпуклая черная буква «N» на простой карточке, в хвостиках прячутся крохотные стразы, на заднем плане – размытый текст. Я обвела букву пальцем, та перевернулась вверх ногами, стразы вспыхнули и погасли, буква снова крутанулась вокруг себя. Визитка работает, но мама не отвечает, потому что нельзя. По крайней мере она не в Меркабуре. Я надеялась, что работающая визитка означает и то, что она еще не стала одной из тех в серых халатах. Я достала визитку Софьи. Мне всегда нравилась белая поверхность ее карточки – грубая и шероховатая. Каждый раз, когда беру ее в руки, почему-то думаю о деревенской оштукатуренной печке. На карточке болтаются шесть выпуклых стеклышек разной формы. На самом деле это кусочки пластика, но выглядят они совсем как стеклянные. В середине – большая пуговица, обтянутая канвой и вышитая разноцветными крестиками. Каждое стеклышко держится на заклепке, и его можно крутануть пальцем. Я подбираю их одно к другому. Они соединяются в центре, под пуговицей, и превращаются в цветок с шестью затейливыми лепестками. Вдоль рук бежит легкий ветерок – это просыпается поток. Люблю этот момент – когда в стеклышках начинает проявляться цвет. Завораживает, как в детстве, когда папа проявлял в темной ванной фотографии. Сначала в прозрачности появляются размытые оттенки, словно кто-то окунул в банке с водой кисточку, испачканную краской. А потом цвет разливается и заполняет каждое стеклышко целиком. С замиранием сердца я уставилась на визитку. Прозрачные детали одна за другой приобретали сладкий медовый оттенок, который постепенно становился ярче, пока все до единой не засияли сочным апельсиновым цветом. Быть того не может! Значит, Софья в Меркабуре? Надолго ли? Уж не насовсем ли?! Я больше не могла усидеть на месте. Счет идет не на дни, а на часы, если не на минуты. «Кристофоро Коломбо! Думай, Инга, думай!» – говорила я себе, и Аллегра подгоняла меня. Надо найти эту Тварь, которая взялась за Софью. Хранитель в ванне… Слышала ли я когда-нибудь о таком? Нет, слишком необычно, я бы запомнила. Но есть один способ найти человека, если знаешь, как выглядит его хранитель. Я залпом допила кофе и достала карточку кардбука. Софья, которая могла годами ни с кем не разговаривать, терпеть не могла эту штуковину, а я, честно говоря, баловалась время от времени. Может быть, всех городских скрапбукеров здесь и нет, но большинство должно быть. Карточка, через которую можно войти в кардбук, выглядит довольно просто. На ней уйма ножниц разных форм и размеров, некоторые из них нарисованы, другие – вырезаны из картона, третьи – сделаны из металла, и все связаны между собой толстой шерстяной ниткой, сплетенной из двух – белой и синей. Кардбук – это такой коллективный альбом и одновременно наша скрапбукерская социальная сеть. Магрин говорит, что для его организации кардбук – это большая головная боль, а Софья ему не верит и считает, что именно в организации эту штуку и придумали. Я в их спорах не участвую, предпочитаю просто пользоваться нашей «социальной сетью». В верхнем левом углу карточки есть специальное место, к которому надо приложить свой идентификатор. Это узкая полоска, на которой нарисованы крохотные ножницы и дебильная улыбающаяся рожица – почему-то синего цвета. Хранится она в кармашке с задней стороны карточки и на всякий случай прикреплена к ней ниткой. Я устроилась на диване поудобнее, приложила идентификационную полоску и спустя несколько секунд оказалась в тесной комнатке без окон с синими стенами и одиноким пластиковым стулом посередине. Дио мио, только не это! Застряла в шлюзе. – Вы уже два месяца ничего не вешали на вашу стену, – сообщил мне приятный мужской голос откуда-то сверху. – Кроме того, вы не заполнили нашу последнюю анкету. С вами хотят обменяться визитками два человека. Один из группы «Эмо», другой – ваш старый знакомый по пионерскому лагерю. Я стукнулась лбом об стену. Иногда мне кажется, что Софья права по поводу этой штуки. – Можно я потом все это повешу, заполню и поменяюсь? – Необходимо выполнить хотя бы одно из трех условий. – Хорошо, давайте анкету. Я долго и нудно отвечала на идиотские вопросы вроде «Какого цвета чернила вы предпочитаете?», «Ваша любимая форма пуговицы» и «Опишите первую скрап-открытку, которую вы видели в своей жизни». Наконец, синяя стена передо мной растворилась, и я очутилась в центре знакомого лабиринта кардбука – просторном зале, откуда расходилось множество коридоров. – Покажи стены скрапбукеров, которые живут со мной в одном городе, – попросила я. – Вы не опубликовали портрет своего хранителя. Расширенный поиск вам недоступен. Дио мио! Только не это! Повесить у всех на виду портрет этого босоногого дурачка? В любое другое время я бы плюнула на поиск, но сейчас, похоже, деваться некуда. И тут еще Аллегра жужжит в уши: «Зато он у тебя такой оригинальный!» Я попросила ручку и лист бумаги и уже собралась рисовать портрет Неужели, но тут же поняла, что не могу. У меня просто рука не поворачивается! Все равно, что сфотографировать бомжа и подписать: «Это мой муж». Я хотела изобразить красавца-мужчину в смокинге с бабочкой, похожего сразу на Кларка Гейбла и Дэниела Крейга. Но у меня почему-то вышел ухмыляющийся клоун с красным носом и нарисованной слезинкой на щеке. Он даже немного походил на моего Неужели – носом с горбинкой. Творчество внутри Меркабура – странная штука. Никогда не знаешь, какой фортель выкинут твои собственные руки. Я прилепила листок на свою стену в рамку с подписью «Мой хранитель» и снова попросила: – Покажи стены скрапбукеров в моем городе. – Минуточку. Некоторое время слышался натужный скрип и треск, словно кто-то с трудом вращал тяжелое мельничное колесо. Ох уж мне эти спецэффекты! – Попробуйте, пожалуйста, позже. В данный момент кардбук подвергается попыткам несанкционированного проникновения, и поисковая система не работает в полную силу. – Стены скрапбукеров, которые живут со мной в одном городе, – терпеливо повторила я. Только на третий раз кардбук надо мной сжалился. – Пожалуйста. – Над одним из коридоров повисла объемная синяя стрелка, склеенная из гладкого глянцевого картона. Я быстро шла вдоль стен, сосредоточившись на портретах хранителей. Редко кто отличался оригинальностью. Словно листаешь глянцевый журнал вперемешку с комиксами – однотипные блондинки в вечерних платьях, элегантные мужчины в дорогих костюмах, крепкие спортивные парни, сказочные феи и супергерои. Мне даже стыдно стало за свое желание изобразить Кларка-Дэниела. Еще мне встретился веселый поросенок, красный чертик, человек-паук, мастер Йода, пингвин, лохматый домовенок с гармошкой и один краб с клешнями. Повезло же кому-то! Есть, интересно, среди них хотя бы один настоящий портрет? «Ой, ты посмотри, какая радостная парочка!» – Аллегра тянула меня к стене со свадьбой в стиле панк: невеста с выбритыми бровями и розовыми дредами, жених, щеголяющий фиолетовым ирокезом. «А сюда глянь! Просто праздник какой-то!» – С фотографии улыбались три розовощеких карапуза в бумажных колпачках, выполненных в скрап-технике. Моя радость пищала от удовольствия, разглядывая умильные собачьи и кошачьи морды, детские распашонки, картонные модельки домов, а в особый восторг ее почему-то привела стена, на который был изображен дурацкий хорек в шапочке для душа. Аллегра увлекала меня за собой, возле каждой следующей стены бурно выражала свои чувства, а потом с азартом выбирала новое направление. Но я же ищу самое нерадостное существо на свете! Я решительно развернулась и устремилась в сторону, противоположную той, куда меня звала моя радость. Чем дальше я шла, тем сильнее она тянула меня обратно, не преминуя, однако, отмечать приятные ей моменты в стенах, мимо которых я проходила. «И зомби тоже умеют радоваться», – комментировала она стену в кровавых подтеках. «Нет, ты посмотри… Не находишь, что и в глубокой мюллонохолии есть свое тайное удовольствие?» – Это про стену с оптимистичным названием «В жизни нет ничего, кроме страданий». «И ругаться тоже можно с удовольствием», – говорила она про кучку устрашающих плакатов, которые подошли бы для митинга сердитых медведей, разбуженных посреди зимы. В каждой стене, угрюмой, как ноябрьский рассвет в промзоне, и безнадежной, как последнее место в многокилометровой очереди, Аллегра находила свою радость, пусть даже самую крохотную. Я уже почти потеряла надежду найти в кардбуке того, кого искала, когда Аллегра вдруг завизжала: – Ооооооой! Ох, не может быть! Ох, глазам не верю. Пойдем скорее отсюда! Пойдем! Вот она! Стена без радости. Я обернулась и увидела картинку – длинноволосый старик утопал в пене, лежа в белоснежной ванне на львиных лапах. «Мой хранитель – водяной» – гласила подпись под картинкой. Благородными чертами лица пожилой джентльмен напоминал волшебника Гэндальфа из «Властелина колец», а вовсе не знакомого по детским мультикам хитрого пухлощекого старичка, как я его себе представляла. Интересно, каким он был на самом деле? И как теперь выглядит открытка с ним – это композиция с ванной или голый старик? Я оглядела стену снизу доверху, и меня посетило странное чувство. Такое бывает, когда в интернете случайно забредешь в блог умершего человека. Читаешь записи, смотришь фотографии, заглядываешь в профиль: чем он интересуется, с кем дружит и как зовут его любимую собачку. А потом открываешь верхнюю запись и видишь комментарии: соболезнуем, светлая память, пусть земля будет пухом. И сразу чувствуешь себя неуместно, словно с любопытством разглядываешь могилу чужого тебе человека. – Пойдем, пойдем отсюда. Тут нельзя, тут нам нельзя. Тут мы испортимся, – бубнила Аллегра. – Тут мы опять что-нибудь потеряем, что-нибудь ценное, что-нибудь важное. – Подожди, радость, – сказала я. – Дай мне подумать. Стена принадлежала типичной «штамповщице». Большинство штамповщиц занимаются в основном простенькими поздравлялками, пользуясь готовыми шаблонами, скетчами и штампами, за что, собственно, и получили свое прозвище. Открытки у них выходят унылые и однообразные, как с конвейера, с незатейливыми растиражированными эффектами, например, получив такую карточку, именинница начинает считать, что нос у нее хоть и похож на картошку, но украшает ее профиль столь же загадочно и привлекательно, как улыбка – Мону Лизу. Хорошие мастера относятся к штамповщицам терпеливо-снисходительно, как профессора консерватории к самодеятельному оркестру «дворца дружбы между народом и культурой»: морщат лбы и хранят интеллигентное молчание. Организация Магрина такими не интересуется вовсе. Хозяйка стены звала себя красивым иностранным именем – Эльвира. Может быть, это было и настоящее имя, в кардбуке не разберешь. И специализация у нее была довольно типичная – «сваха». Если бы не стала скрапбукером, то, наверное, писала бы книжки в духе «Как выйти замуж за мешок с деньгами» или проводила бы тренинги по эффективному укрощению мужчин. Кроме того, Эльвира давала платные уроки по скрапбукингу. Хороший v.s. скрапбукер редко берется преподавать, потому что, чем глубже ты погружаешься в это дело, тем больше понимаешь, что ни шиша ты в нем не соображаешь. Штамповщицы же, можно сказать, не успеют разучить на пианино три гаммы, как уже берутся учить других музыке. С фотографии на меня смотрела длинноногая блондинка в мини-юбке и коротенькой шубке. Даже странно, что губы не накачаны до состояния «художник плохо нарисовал Дональда Дака». Эльвира стояла возле пальмы на фоне какого-то отеля, кокетливо выставив вперед ножку и демонстрируя убийственной высоты шпильку, широко улыбалась и держала в руках нехитрую, но красочную «завлекалку» – единственную открытку, выставленную на стене. Куда больше творческих усилий было приложено к замысловатому рисунку на длинных отточенных ногтях. Девушка очень напоминала самую высокую и тощую из тех троих, кого я видела под своим окном, но полной уверенности у меня не было – непричесанную чучундру без макияжа, которая словно только что встала с постели, к тому же одетую в уродливую мешковину, трудно было сравнивать с модницей на фото. Стену украшали свадебные фотографии от клиенток – непременно с белыми лимузинами, женихами на ладони у невесты, брюльянтовыми кольцами, трехэтажными тортами и прочими изысками в том же духе, какими нынче трудно кого-то особо поразить. Удивительно было другое – от ванны к фотографиям тянулись картонные трубы, покрытые облупленной краской, навевающие воспоминания об унылых советских больницах и общежитиях и совершенно не подходившие ко всему остальному. От стены оторвался листок и с шорохом упал к моим ногам. Я подняла фото – оно выцвело, будто было отпечатано много лет назад. Обратная сторона пожелтела. Вслед за листком рухнул вниз кусок трубы, рассыпавшись в бумажную пыль. – Пойдем же! Видишь, тут для нас не место. Мы тут испортимся и потеряемся, – настаивала Аллегра. Я не могла уйти. Я пока не нашла ничего, что позволило бы мне добраться до этой девицы, – ни телефона, ни адреса электронной почты. И ящичек для раздачи визиток автора был совершенно пуст. Я всматривалась в благородное лицо старика-водяного и гадала, насколько этот образ соответствует действительности. Надо же, ведь и хранителям не всегда везет с «клиентами»! А мне вот не повезло с хранителем. Не повезло… мне вдруг показалось, что коридор под ногами качнулся. Каждый раз, когда я вздыхала по поводу своего хранителя, видела перед собой… Нет, сейчас я ничего не видела! Дио мио, что со мной?! Я совершенно забыла, как выглядит мой хранитель. До него у меня был кто-то другой, но и его лица я тоже не помнила. Ни лица, ни характера, ни голоса. А был ли у меня вообще хранитель? Что я вообще тут делаю? Почему стою в синем коридоре перед стеной, с которой падают, одна за другой, старые фотографии? – Посмотри сюда! Обернись, пожалуйста! – позвала меня Аллегра. Я не хотела. В детских сказках герою ни за что нельзя было оборачиваться – это воспоминание мне услужливо подсунула память. – Ты что-то искала. Помнишь? Посмотри! – Голос Аллегры звучал звонко, словно она объявляла номера на концерте. «Помнишь»! Ха-ха, «помнишь»! Она издевается, моя радость. Я помню? Я помню! Я искала источник силы. Форму без форм, образ без существа, невидимое и неслышимое. А потом искала что-то еще, но оно уже ускользнуло. Разве это теперь важно? – Хочешь посмотреть на радость? – На радость? На тебя, Аллегра? Она не отвечала. – Где ты, Аллегра? Я обернулась и увидела позади себя стену, а на ней – одну-единственную карточку, как поначалу мне показалось – совершенно чистую. Ослепительно-белая открытка сразу приковывала к себе внимание, словно сугроб свежевыпавшего снега посреди серого асфальта. Несмотря на синеватый цвет освещения, свойственный кардбуку, в карточке не отражалось ни малейшего оттенка синевы. Когда я подошла ближе и вгляделась в открытку, на ней проступили такие же белые, искрящиеся буквы, будто выточенные изо льда. «Она никогда не перестает». По воздуху рассыпалась звонкость. Пространство вокруг словно зазвенело, будто кто-то ударил в сотни колокольчиков, и все они разом отозвались одной высокой нотой. Я вспомнила! Я вспомнила Неужели: его вечное ласковое «Нгуся», его босые ноги с длинными пальцами, его пухлые щеки и голубые глаза. Я вспомнила Скраповика: его небритую физиономию, запах пота и потекший грим, дурацкую шляпу дикой расцветки и его слова, которые, как я думала раньше, навсегда отпечатались в моей памяти и которые я чуть не забыла: «Золотце мое, ты даришь радость». «Она никогда не перестает» – сияли на стене буквы. Надпись пахла облаками после дождя. Как странно! В отличие от других меркабурских миров в кардбуке обычно напрочь отсутствуют запахи, этот рафинированный мир пахнет не больше, чем страница в Интернете. Тонкому аромату свежести и простора, который источала белоснежная стена, не смог бы дать определения и самый опытный парфюмер. Хотела бы я иметь такие духи! Но кто такая «она»? И что именно она не перестает делать? Хоть бы троеточие в конце поставили, а то вообще не пойми что. До сих пор не могу понять, как можно прочесть прозрачную надпись на белом фоне, но Меркабур и не такие фокусы способен выделывать. – Они вернулись, они вернулись. Ох, я так рада, я так рада! – засуетилась Аллегра. – Кто они? – Хранители же! Память! На долю мгновения во мне проснулась надежда. Я снова попыталась вспомнить тот момент, когда у меня появилась Аллегра. Но увы – самое важное воспоминание так и не вернулось ко мне. – Пойдем, нам пора обратно! – торопила Аллегра. – Подожди, радость. Я еще не нашла то, за чем пришла. Я бросила последний взгляд на сияющие буквы и вернулась к стене Эльвиры. На ней теперь не осталось и половины всех карточек. Выглядит жалко, как дом, который внезапно оставили, не успев собрать вещи. Откуда это ощущение – словно та, кому принадлежит эта стена, умерла? Только ли дело в том, что карточки ветшают и облетают со стены, как листья осенью? Так бывает и с другими заброшенными стенами, но это всего лишь означает, что хозяйка давно не бывала в кардбуке. Я посмотрела на соседнюю стену. Ах, вот оно в чем дело! У Эльвиры была совершенно пустая лента визиток, девственно-чистая. Это такой барабан с ручкой, встроенный в стену. Вертишь ручку – и перед тобой прокручивается лента с визитками «друзей», с первой до последней, и снова по кругу. Я просмотрела для сравнения ленту соседки Эльвиры и насчитала больше десятка визиток. Нет, если бы это была стена Софьи, я бы не удивилась. Но у Эльвиры, судя по ее специализации, должен быть не один десяток таких карточек. Обмен визитками – одна из самых притягательных штук в кардбуке. Чем больше их у тебя, тем круче ты считаешься. Штамповщицы к этому относятся очень серьезно. – Покажи стены, где нет ни одной визитки, – попросила я. На этот раз кардбук скрипел и трещал дольше обычного. Наконец, передо мной повисли две синие стрелки. Одна указывала на стену Эльвиры, другая мигала и звала меня куда-то вглубь. Я последовала за стрелкой и нашла еще одну стену с чистой лентой. Хозяйку стены я узнала с первого взгляда. Глава пятая. Ателье «Депрессивный хорек». Шито белыми нитками Софья 2 июня, два часа пополудни, время наблюдать за хорьками Меркабур Я сижу возле конвейерной ленты и наблюдаю, как хорьки в белых шапочках укладывают на нее заготовки. Что за штуки они тут производят, совершенно непонятно, но смотреть, как шустро работают их ловкие лапки, можно бесконечно. – Как ты думаешь, в городе есть еще опасные открытки? – спрашиваю я хозяйку и замираю на кончике стула, рискуя грохнуться. Барный стул подо мной раскачивается, потому что вместо ножки у него – толстая пружина. – Много ты видела безопасных открыток? – насмешливо отвечает она. Таков Меркабур. Здесь никто не дает прямого ответа на вопрос, если его можно избежать. Ее зовут Лилиана, но она просит звать ее «Лия» и обращаться исключительно на «ты». Она носит свободное платье прямого покроя, длинные черные перчатки и забавные очки – что-то среднее между очками сварщика и военного летчика прошлого века. Изумрудные линзы прикреплены к бронзовой оправе по кругу блестящими винтиками, а толстая оправа одета в кожу и плотно прилегает к лицу. Из-за всего этого я не могу понять, сколько ей лет, но предполагаю, что никак не меньше тридцати пяти, а скорее, ближе к сорока. – Почему я? И как ты меня нашла? – Эти вопросы интересуют меня сейчас больше всего. – Почему ты? Ты не знаешь? – В голосе Лилианы слышится беспокойство, на лбу появляется вертикальная складка. – А что я должна знать? Она снимает с пояса небольшую коробочку. Медную крышку украшают две крохотные лампочки, выкрашенные изумрудной краской, шестеренки, циферблаты и ключики. Если бы среди скрапбукеров был часовщик, он бы мог сделать себе такую коробку для особо ценных деталей. Я жду, что Лия что-нибудь достанет оттуда, чтобы показать мне, но она отворачивается в сторонку, приоткрывает коробочку и говорит в нее возмущенно: – Она не знает? Нет, ну ты представляешь! Она не знает! Я решаю, что это такое переговорное устройство, вариант меркабурского мобильника. Лилиана продолжает что-то говорить, внимательно глядя в коробку, и в ее тоне звучат доверительные интонации, словно она советуется со старым мудрым другом. Если из коробки и звучат ответы, я их не слышу – шум конвейера заглушает все звуки. Наконец, Лия удовлетворенно кивает и говорит: – Ты думаешь, ей надо рассказать? Некоторое время она молча смотрит в коробку, потом удивленно приподнимает брови и отвечает кому-то невидимому: – Ого! Ну да, конечно, ты прав. Сомнений быть не может. Поток не ошибается Она узнает – рано или поздно. Лилиана захлопывает коробочку, вешает ее обратно на пояс, потирает ладони и говорит мне: – Четыре стежка от Хори! Это стоило того. – Так что я должна узнать? – переспрашиваю я. – Наберись терпения. Я тебе расскажу одну длинную историю. В этом есть что-то сказочное. Будто мне надо разгадать загадку, и тогда я получу в жены прекрасную принцессу. Или прекрасного принца в мужья. Вот только я боюсь, что награда мне сильно не понравится. – Подожди минутку. – Она принимается переключать блестящие рычажки и крутить рукоятки на панели управления. Лия – большая и хмурая. Есть женщины полные и булькающие, как бочки с квасом, есть хрупкие и гнущиеся, словно соломинки от коктейля, есть подтянутые и напористые, как резиновые дубинки, а Лия – каменная башня. Она высокая, у нее крупные черты лица и густые волосы цвета осенних листьев, она все время хмурится, но в ней сразу чувствуется большое и открытое сердце: хочется рухнуть ей в объятия и поплакаться в жилетку. Я надеюсь, что она разберется с Тварью и открыткой самоубийцы. Иначе зачем она привела меня сюда? Помещение, в котором мы находимся, так же похоже на ателье, как его хозяйка – на модную дизайнершу. Оно шарообразное, как планетарий, в центре купола сходятся тяжелые балки цвета бронзы, вдоль стен тянутся конвейеры. Посредине стоит большой бассейн, над которым клубится пар, а внутри что-то булькает и переливается. Время от времени над поверхностью появляются большие пузыри, которые с шумом лопаются, разлетаясь брызгами в разные стороны. Бассейн с конвейером соединяют медные трубы, увешанные манометрами разных форм и размеров. Заготовки, уложенные на ленту хорьками, попадают в железные лапы диковатых штуковин, похожих на изобретения ученого, который мечтал придать человекоподобный образ печатным станкам. Ритмично двигаются туда-сюда поршни, из клапанов с шумом вырываются облака пара, стрелки приборов нервно подергиваются. Хотелось бы знать, что у них тут шито белыми нитками! Я собираюсь спросить об этом хозяйку, но мое внимание отвлекает происшествие на конвейере. Один из зверьков поднимает лапку и верещит. Лента останавливается, сверху спускается механическая рука с жирной красной надписью «Контроль качества», убирает детальку, лежащую перед хорьком, и прилепляет ему на грудь золотой бантик, а потом дает размашистую затрещину его соседу, предыдущему по конвейеру, и тому, кто за ним, и еще одному, и так до самого начала ленты. Зверьки визжат и хватаются лапками за головы. Хорек с бантиком потирает лапки и выглядит при этом как маленький довольный человечек. Потом рука уезжает наверх, и конвейер запускается снова. Лия на хорьков почти не смотрит, она щелкает медными тумблерами на панели управления и громко рассказывает, перекрикивая грохот конвейера и лязг машин: – Я хочу рассказать тебе историю одной моей подруги. Ее зовут Лидуся. Есть такие люди, которых можно сравнить с паровым двигателем. Они будто пар генерируют – и все кругом приходит в движение. Лидусю весь дом знает. А те, кто в этом доме не живет, иногда хотят переехать только для того, чтобы стать ее соседями. Оно ведь как обычно бывает: сосед соседу – первый враг, сплетник и завистник. Оттого общественные мероприятия в подъезде обычно заканчиваются плачевно. Одни горшки с цветами в подъезде поставят, а другие их своруют или разобьют. Одни стенку покрасят, а другие на ней матерное слово напишут. И совсем другое дело, если в доме Лидуся живет. Сама маленькая, худенькая, кнопка с ножками, а без нее и жизни в доме представить себе нельзя. В гости кто придет – глазам своим не верит. Вроде и дом не элитный, а на площадках не просто чистота – ремонт приличный, не хуже чем в ином офисе. Дом у них нетипичной постройки: один подъезд, внизу огромный холл. Обычно люди в подъезде выставляют то, что самим не нужно, а у них на первом этаже диван и кресла стоят почти новые, у выхода на случай дождя зонтики висят – бери, кому надо, шкаф книжный – целая библиотека, хоккей настольный, как в доме отдыха. Да что библиотека! Люди друг друга в лицо все знают и по именам, и не только на одной площадке. Кто за детьми соседскими присмотрит, кто кружок вышивания организует, кто соседке-пенсионерке продукты принесет. Клумбам возле подъезда любой ботанический сад мог бы позавидовать. Не дом – а коммуна из утопического романа! И везде Лидуся, и всегда с карандашом за ухом, чтобы ничего не забыть. Всем поможет, подскажет, да и просто добрым словом подбодрит. Я слушаю рассказ Лии и наблюдаю, как работают хорьки. Морды у них хитрые и хулиганские, то и дело норовят соседу напакостить. Стоит только одному потерять бдительность, как другой ему или на лапу наступит, или шапочку на нос натянет. Ближайший ко мне зверек с любопытством разглядывает мои кроссовки, когда сосед толкает его под локоть, и когтистая лапка попадает под мощный пресс. Хорек оглушительно визжит, остальные зверьки выгибают спину и шипят, шерсть на их спинках становится дыбом. Лия нажимает красную кнопку, и конвейер останавливается. Зверек трясет окровавленной лапкой и прыгает на одной ноге. Лия передвигает маленький бронзовый рычажок на панели рядом с нарисованным красным крестиком – и лапка у жертвы заживает на глазах. Виновник происшествия складывает передние лапки в умоляющем жесте и пятится назад. Лия не обращает на несчастную мордочку хорька никакого внимания и щелкает другим рычажком. Сверху со скрипом спускается клетка и появляется механическая рука, и спустя несколько секунд зверек болтается в клетке где-то под куполом, пытаясь просунуть мордочку сквозь прутья. Я недоумеваю: к чему устраивать в визитке такой сложный спектакль? Картина душераздирающая, но ведь нет на самом деле никаких хорьков, окровавленных лапок и клеток, все это – одна сплошная иллюзия. – Лидуся, конечно, скрапбукерша? – спрашиваю я, возвращаясь к теме разговора. – И какая! Другой такой я не знаю. Ни одного заказа не брала ни разу. Увидит, кому чего не хватает, сделает открытку и подсунет незаметно. Никогда и ни от кого ни копейки денег за свою работу не получила. Угощают ее, конечно, и вкусненьким, и подарки дарят, но только от чистого сердца. И знаешь, что меня больше всего во всем этом удивляло? – Слишком хорошо все, – говорю я, наблюдая, как один из хорьков тащит куда-то здоровенный болт. – Так не бывает. – Да. Как ей удавалось в людях только самое светлое и хорошее проявлять, одному Меркабуру известно. Особые отношения у Лидуси с потоком. Святая скрапбукерша… была. Я вздрагиваю и задаю вопрос, ответ на который боюсь услышать: – А что с ней случилось? – Она очень изменилась. Я вздыхаю с таким заметным облегчением, что Лия удивленно вскидывает брови. – По крайней мере она жива, – поясняю я. – А что, кто-то умер? Я мгновенно успеваю расстроиться. Я была уверена, что Лия знает о самоубийце. Быть такого не может, что она ничего не слышала об этом. – Один молодой v.s. скрапбукер покончил с собой. Ему подсунули убийственную открытку, – говорю я. – Вот как… Так вот почему ты говоришь об опасных открытках. Лия некоторое время сидит молча, думает о чем-то. Потом она нажимает большую красную кнопку. Конвейер со скрипом останавливается, хорьки встают по стойке смирно на задних лапках. Точнее, пытаются стоять смирно. Один чешет себе живот, другой водит головой, пытаясь вернуть на место шапочку, которая сползла ему на глаз, третий ковыряет лапкой в полу. Они такие забавные, что я не могу удержаться от смеха. Лия смотрит на меня неодобрительно, хмурится. – Вольно, – говорит она, и хорьки мгновенно разбегаются в разные стороны. Минуту спустя в помещении становится пусто и тихо. Только наверху в клетке суетится и шуршит зверек. Лия смотрит выразительно вверх, и клетка с хорьком растворяется в воздухе без всяких там рычажков и кнопок. Пар потихоньку исчезает, открывая воду в бассейне, такую же изумрудную, как ее очки. – Так что случилось с Лидусей? – Я тоже сразу задала себе этот вопрос, когда столкнулась у подъезда с участковым полицейским. Оказалось, у соседей украли детскую коляску. Будь это любой другой дом, я бы сказала: «Ну бывает», – но рядом с Лидусей?! Коляска всегда стояла на площадке, и никто раньше ее не трогал. Представь себе мое удивление, когда я вошла в квартиру Лидуси и обнаружила там эту самую коляску! Я поначалу решила, что Лидуся шутит, что она решила подарить соседям новую или еще что-то в этом роде. Но тут она такое принялась творить с этой коляской! Я глазам своим не могла поверить. Она изрезала кухонным ножом всю обивку, проткнула колеса. И еще приговаривала: «Понарожали тут, а нормальным людям пройти невозможно». Лия вздыхает, я в нетерпении раскачиваюсь на своем пружинистом стуле и едва не теряю равновесие. Она неожиданно ловко хватает меня за руку, нажимает какую-то педальку внизу, пружина сжимается и превращается в обычную ножку барного стула. – Поначалу я решила, что у нее нервный срыв, – продолжает рассказывать Лия. – Лидуся не всегда была образцовой домоправительницей. Это в последнее время мне казалось, что она нашла свое предназначение – домовой в масштабе многоквартирного дома. До того, как с ней случилась трагедия, Лидуся вела совсем другой образ жизни. Долгое время она работала коммерческим директором в одной очень солидной организации. Дни и ночи на работе, совещания, командировки, бюджеты, отчеты. Другой бы на ее месте взвыл, а она во всем этом жила как рыба в воде. Так любила работу, что даже к своим способностям v.s. скрапбукера всерьез не относилась и на переговорах с партнерами и представителями разных инстанций открытками не пользовалась, считала, что это было бы нечестно. Она и тогда принципиально денег не брала за открытки, все, что делала, – или по велению души, или по жизненной необходимости, когда уж совсем не обойтись было без скрапа. Зарабатывала хорошо – ни в чем себе не отказывала, одевалась с иголочки, ездила на дорогой машине, сыну купила отдельную квартиру, с мужем жили душа в душу. Пока однажды у этой организации не начались серьезные проблемы с законом. Что-то там то ли с укрытием от налогов, то ли с хищением государственного имущества. Директор сбежал за границу, а Лидусе пришлось выкручиваться. Ее арестовали и предъявили обвинения. Не знаю, что бы с ней стало, если бы она не была v.s. скрапбукером. Конечно, никто бы не разрешил передать ей в камеру ножницы, но Лидуся, похоже, предвидела такой расклад дел. У нее уже была готова открытка для судьи, оставалось только выяснить фамилию, узнать, чем он интересуется, и добавить зацепку. Этим уж мне пришлось заняться. А вот муж ее ничего не знал о скрапе. Она и мне запретила говорить ему об этом. Не хотела, чтобы он подумал, будто всей своей карьерой она обязана только v.s. скрапбукингу. По предъявленным обвинениям Лидусе грозило до десяти лет лишения свободы. Когда ее муж ехал на суд, он и предположить не мог, что в папке, которая ляжет на стол судьи, припрятана открытка, которая решит исход дела. Перенервничал, не справился с управлением – лобовая авария, без шансов… Лидуся узнала только после суда. Когда она призналась во всем сыну, он перестал с ней общаться и до сих пор не разговаривает – не может простить смерть отца. Потом были долгие месяцы депрессии, попытка уйти в Меркабур насовсем. Не знаю, что бы с ней стало, если бы не ее хранитель. Он сотворил с ней настоящее чудо. Некоторое время мы обе молчим и думаем об одном и том же. Поток способен дарить людям удивительные вещи, а скрапбукерам – удивительные вдвойне. Я испытываю двойственные чувства – болезненное желание узнать, каким чудом Меркабур вернул ее к жизни, и страх перед тем, что пришлось бы для этого пережить. Потом Лия продолжает: – Лидуся никогда не рассказывала о том, что произошло тогда в альбоме, но в нее словно вдохнули новую жизнь. Она устроилась на работу в ЖЭУ, жила очень скромно, на зарплату, все свое время посвящала заботам о доме, который тут же начал преображаться. Сантехники с электриками появлялись по первому звонку, вежливые и трезвые, лифты никогда не ломались, а воду горячую отключали не больше чем на пару часов. Ни одна копейка у нее зря не пропадала, все шло на ремонт и улучшение домовой территории. Лидуся считала, что ей никто больше не нужен, потому что теперь в ее жизни есть цельность и законченность, каких не было прежде. «Когда ты в таких отношениях с Меркабуром, семья уже не имеет большого значения» – вот как она говорила. – В таких отношениях? – переспрашиваю я. – Что это значит? – Боюсь, что она ошибалась на этот счет, – вздыхает Лилиана. Что бы там ни думала Лия, но на фразу про «отношения с Меркабуром» внутри что-то откликается, сладкое и тревожное, словно говорят о чем-то, что касается лично меня, но что от меня пока скрывают. Это немного пугает, будто ты деревенская девушка на выданье, и тебе уже определили жениха, но ты его еще ни разу не видела. – Не знаю, пыталась ли она наладить отношения с сыном, – продолжает Лилиана. – Лидуся никогда об этом не рассказывала. Она очень любила соседского малыша, того самого, у которого украла коляску, часто присматривала за ним, пока родителей не было дома. И тут вдруг такие дела! – Конечно, ты первым делом спросила ее про альбом? – не могу я удержаться и перебиваю Лию. – Нет, – качает она головой. – Я вообще не стала с ней разговаривать, как увидела все это безобразие, так и ушла оттуда без оглядки. – Почему? – удивляюсь я. – Побудешь с мое скрапбукером, поймешь. Я сразу решаю, что она старше, чем кажется на первый взгляд. Лия долго смотрит на изумрудную воду, потом говорит: – Лидуся была моей лучшей подругой. – И ты не захотела ей помочь? – Я не могла. Не сразу… – Она отворачивается, хотя я все равно не вижу ее глаз за зелеными стеклами очков. – Надо было подождать, пока Серафим сделает одну вещь, а он такой медлительный! Я мотаю себе на ус, что надо бы расспросить про этого Серафима. Лия продолжает: – Я узнавала новости через клиентку ателье, которая жила в том же доме. Неприятности сыпались на дом одна за другой. Изобретательные, скажу я тебе, неприятности. Один жилец по пьяни раскурочил перила на лестничной клетке. Оторвал поручень и сплел из железных прутьев натуральные косички. Можешь себе представить? К ним даже телевидение приезжало снимать это изощренное хулиганство. Когда протрезвел, не мог даже одного прута отогнуть. Другой мужик изувечил новую соседскую машину: сверху донизу покрыл толстым слоем монтажной пены. И подписал еще: «Не селедка, но под шубой». Через некоторое время в одной из квартир оставили ребенка на десять минут без присмотра, и тот выпал из окна. Двухлетний малыш умудрился пододвинуть стул, взобраться на подоконник, скинуть цветочные горшки, открыть окно и выбраться наружу. Слава богу, второй этаж, мягкий газон… Отделался ушибами и ссадинами. Дня не проходило, чтобы в дом не наведывался участковый. Первый этаж разгромили весь. На диване кто-то вырезал ножом целую картину, очень неприличную, но на удивление неплохую с художественной точки зрения. На полу каждый день кто-то выкладывал скверные слова из осколков бутылок, зонтики и библиотеку разворовали, у шкафа оторвали дверцы, клумбы разобрали на букеты. Ходили слухи, что кто-то навел порчу. Одна соседка даже попа с кадилом приводила. Смешно, правда? Я не улыбаюсь. В словах Лилианы чувствуется горечь. За ее рассказом стоит нечто такое, чего я предпочла бы не чувствовать. Тень того самого, о чем я хотела бы забыть и никогда больше не вспоминать. Я трясу головой, пытаясь сбросить неприятное ощущение, и спрашиваю: – А что же Лидуся? – Она со всеми ругалась. Начала требовать от соседей какую-то плату за свои услуги. Писала на всех жалобы и доносы – в полицию, в прокуратуру. Причем делала это с той же энергией, с какой раньше всем помогала. Ее начали избегать, но она каждый вечер искала встречи с соседями, обходила квартиры, пока ей не перестали открывать. Тогда Лидуся начала писать свои требования несмываемым красным маркером на дверях. Когда Серафим наконец-то сделал то, о чем я просила, я решилась пойти к ней снова. И не узнала подъезд, его как будто подменили: запах мочи, грязные подтеки, мусор, надписи на стенах, жутковатые рисунки. И все как-то с изюминкой, с выкрутасами, даже дерьмо – и то, извини, художественно размазали. Ты когда-нибудь бывала на выставке современного искусства? Ее запросто можно было бы провести в этом доме. Хотя это я отвлеклась… Я сразу заметила кое-что особенное. Это бросилось бы в глаза любому v.s. скрапбукеру. Лия снова молчит. Вода неподвижна, в ней ничего не отражается, и бассейн кажется зеленой ареной невиданного цирка. У меня начинает звенеть в ушах от тишины, когда Лия, наконец, продолжает свой рассказ: – Лидуся кроме открыток делала объявления-картинки. Очень красивые, в лучших скрапбукерских традициях. Потом вставляла их в рамки и развешивала в подъезде. У входной двери – «Добро пожаловать в дом чистоты и порядка», рядом с диваном – «Места для поцелуев и объятий», на этажах – «Сосед – лучший друг человека» и все в таком духе. Так вот, все картинки остались нетронутыми, на своих местах – и в холле, и на этажах. Когда Лия рассказывает про открытки, зеленая вода оживает и начинает колыхаться, и тогда я понимаю, что там – в бассейне – концентрированный поток, густой, как сахарный сироп. Каждый скрапбукер видит Меркабур по-своему. Когда я делаю открытку, то поток в моих ладонях – как луч солнца, преломляющийся сквозь цветное стекло. А для Лии поток – вот эта густая изумрудная масса. Над бассейном начинает подниматься пар, в трубах слышится гул, и на ленту конвейера падают толстые круглые капли. Падают и не растекаются, как тесто. Интересно, что с ними должны делать хорьки? Я едва не теряю нить рассказа Лии. Черт, в ее визитке слишком увлекательное пространство! Тут невозможно обсуждать что-то серьезное – со всеми этими зверушками и рычажками. – Представляешь, ни одну картинку никто не разбил, не украл и даже не испачкал! – говорит Лия. Я пожимаю плечами. – Меркабур защищает себя сам. Скрап-открытки в огне не горят и в воде не тонут. Лия смотрит на меня с любопытством. – Интересное заявление. Сколько я испорченных открыток в свое время перевидала! В том числе и Лидусины случалось видеть. Нет, тут дело было в другом. Я поболтала с соседями, и у меня сложилась другая картина. Несчастные случаи распространялись от этажа к этажу, как заразная болезнь. Я мигом забываю про бассейн и про хорьков. У меня холодеют кончики пальцев. Вспоминаю слова Ильи: «Если эта штука – вирус, то она должна размножаться сама». – Человек, который заплел перила в косички, живет с ней на одной площадке, причем он уже много лет так сильно не напивался. Завистливый до чужих машин мужик – этажом ниже. Приступ буйной зависти, как ты догадываешься, тоже внезапный. Ребенок чуть не расшибся еще одним этажом ниже. И только потом начались безобразия в холле на первом этаже. Я не хочу во все это верить. Мне хочется заткнуть уши. Пар над бассейном снова рассеивается, изумрудный сироп успокаивается. Лия сейчас не думает о Меркабуре. – Зараза… – говорю я глухим голосом. – Что «зараза»? – не понимает Лия. – Эта зараза распространяется сама. – Зараза? – Она приподнимает брови. – Нет, это Лидуся. Она переделала все свои открытки. По очереди. Я ерзаю на стуле. Не могу решить, можно уже вздыхать с облегчением или еще рано. – Внешне картинки выглядели так же, как и раньше. Но внутри… Хорошо, что я вовремя обратилась к Серафиму. Лия поправляет оправу. Я смотрю на нее, но не вижу в изумрудных линзах своего отражения, замечаю в них текучесть, словно в стеклышки налили сироп из бассейна. – Очки! – осеняет меня. – Он для тебя сделал очки с потоком. – Молодец! – восхищается Лия. – Кроме тебя, никто не догадался! Ничто не защищает от потока лучше, чем сам поток. Интересно, в реальном мире очки выглядят так же? – Я все еще была уверена, что у Лидуси нервный срыв, – говорит Лия, – поэтому она вкладывает в свои открытки черт знает что. Хотелось ее остановить. Я закрываю глаза и вижу парня с открыткой, стоящего в оконном проеме. Я должна была заметить его раньше. Кто сделал ту карточку для него? Уж не Лидуся ли? В каком доме он жил? Жаль, что я не знаю его фамилии. – Сколько дней прошло? – Я не узнаю свой голос. – Сколько открыток она успела сделать? Лия опускает голову. Потом снимает очки и смотрит на меня. У нее карие глаза, глубоко посаженные, в них прячется теплая осень. – Когда она украла коляску, было, кажется, десятое мая. Точно, как раз закончились праздники. О следующем происшествии я узнала два или три дня спустя. Не хочу. Я не хочу ничего этого слышать, но Лия продолжает говорить: – Я знаю, ты наверняка считаешь, что мне нужно было с самого начала остаться с Лидусей, не давать ей делать открытки в таком состоянии, в конце концов, заставить ее каждый день работать с альбомом. Ничего такого я не считаю. Это все не мое дело, меня волнует совсем другое… Если Лидусины открытки приносят людям столько бед, она давно должна была оказаться или в кошмарных мирах Меркабура, или там же, где сейчас тот парень из магазина. Опять же, Эмиль не мог не узнать об этом – такое не остается незамеченным для куратора. У него же свои каналы информации! Объяснение всему этому, включая мои неприятные ощущения от рассказа Лии, может быть только одно: здесь тоже замешана Тварь. – Хорьку понятно, что без Меркабура в этих хулиганствах не обошлось… – вздыхает Лия. – Уж слишком изощренные они. – Что ты такое говоришь? – вскидываюсь я. – Ты хоть сама понимаешь, что говоришь? Меркабур – и изощренные хулиганства. Лия хмурится, но молчит. Изумрудная вода в бассейне застывает и подергивается пленкой, как река – первым слоем тонкого льда. – Кодекс, – угрюмо говорю я. – Ты заметила, что она игнорирует предупреждения Кодекса? Ты ведь не могла не заметить. – Мы же не знаем наверняка, был ли заложен в ее открытках намеренный вред, – поясняет Лия. – Можно ведь, например, вложить желание почувствовать себя крутым парнем или показать всем, кто здесь хозяин. Она себя обманывает. Сознательно или нет – но обманывает. Я внимательно смотрю на нее и говорю: – Лия, мы же с тобой все понимаем. Есть разные способы показать себя крутым, а Меркабур чувствует малейшие нюансы и откликается на них. – Тогда как такое возможно? – Я читаю на ее лице искреннее удивление. Я понимаю, что Лилиана ничего не знает о Твари. Прочная каменная башня оказалась сложенной из детских кубиков. – Ты можешь не верить в Кодекс. – Она смотрит на меня, как учительница на первоклассницу. – Но я точно знаю, что ни одно из его предупреждений не написано просто так. Усмехаюсь про себя – уж я-то об этом прекрасно знаю, мне можно не объяснять. Рассказать ей про Тварь или нет? – Помнишь, я говорила тебе, что один парень покончил с собой? Выбросился из окна торгового центра. Он не мог раньше жить в этом доме? Ты что-нибудь слышала про это? – Нет. – Лия качает головой. – Если бы он был из этого дома, слухи бы до меня уже дошли. – Слухи тоже можно остановить, – говорю я сама себе вслух. – Такое не утаишь. И потом, я не верю, что Лидуся на такое способна. – Ты же сама сказала, что она стала другой. Лия снова прячет глаза за изумрудными стеклами. Я представляю себе, во что Тварь может превратить человека, и по спине у меня ползут колючие мурашки. – Я хотела ей помочь, – говорит Лия. – Сделала все, что могла. Сделала для нее открытку. Я ей охотно верю. Истинная правда: все, что может v.s. скрапбукер, – это сделать открытку. – Когда я ее увидела, то глазам своим не поверила. Поразительно, как может человек измениться внешне за какой-нибудь месяц. Она сделала дурацкую, очень короткую стрижку, которая ей совсем не идет, еще больше похудела, и у нее совершенно переменилось выражение лица. Поджатые губы, жадный взгляд, руки все время будто что-то перебирают. Раньше от ее заразительного смеха у всех вокруг настроение поднималось, а теперь рядом с ней у меня такое чувство, словно я заприметила карманника – хочется прижать к себе сумку. У Лидуси еще с прошлой жизни осталось столько стильных шмоток, а она напялила ужасный серый халат, который, должно быть, сшили из мешка из-под картошки. «Еще одна из советских грузчиков, которые женщины», – отмечаю я про себя. Те, кто распространяет Тварь, зачем-то надевают серые халаты. Интересно, это не она взяла ножницы у тети Шуры? Нет, тетя Шура говорила о высокой девице, а Лидуся, по словам Лии, – мелкая как кнопка. Сколько же их в городе? У меня неприятно сосет под ложечкой. – А ты не замечала у нее такой круглой штуковины, похожей на карманные часы? – спрашиваю я Лию. – Откуда ты знаешь? – Лия приподнимает брови. – Да, она носила похожую вещь на шее. Я еще удивилась, на какой помойке она откопала эту рухлядь. – Я видела такую у одной скрапбукерши, которая тоже внезапно изменилась. А ножницы? Ее скрапбукерские ножницы остались при ней? – Хм… – задумывается Лия. – Мне кажется, я видела их у нее на столе, но не уверена. Может быть, я просто привыкла, что они всегда лежат там. Нет, не могу точно сказать. – На открытке самоубийцы была клетка, мертвый голубь и черная шкура в шляпе. Ты видела у нее что-нибудь похожее? – Клетка и дохлая птица? – Лилиана усмехается. – С таким же успехом можно представить на Лидусиной открытке череп с костями. Она очень любила полевые цветы. У нее на всех карточках были ромашки, васильки и лютики – засушенные, вышитые, нарисованные. Еще подсолнухи, как у Ван Гога. Вода в бассейне откликается на рассказ об открытках легкими волнами. Пленка на ее поверхности колышется. – Ты видела у нее какие-нибудь новые открытки? Которых не было раньше? Или в подъезде? Лия задумывается. Потом качает головой: – Нет, пожалуй что, нет. Когда я пришла, она принялась меня оскорблять. Кричала, что я плохая подруга, редко прихожу, не приношу подарков, не забочусь о ней. Назвала меня «чувырлой» и «прошмандовкой». Я и не подозревала, что она вообще знает такие слова. Ей-богу, если бы я была религиозным человеком, то решила бы, что в нее вселился бес. Никогда ее такой не видела. И потом… открытка… Лия встает и подходит к краю бассейна. Вода покрывается корочкой настоящего льда цвета винной бутылки, и бассейн становится похожим на зеленый каток. – Я никому про это не рассказывала. Никогда. И никому больше не расскажу, наверное. Но тебе надо узнать, раз мы на тебя рассчитываем. – Кто это – мы? – с подозрением спрашиваю я. – И на что вы рассчитываете? – Мы – это мы, – говорит она. – Мы так решили, а поток не ошибается. Не перебивай меня, пожалуйста. Мне правда трудно об этом говорить. Елки-палки, вот как я этого не люблю! Словами не передать! Лилиана – такая большая, надежная, с теплым взглядом, в ней столько чувствуется внутренней силы, и вдруг она рассчитывает на меня – тощую рыжую девчонку в шортах. А я-то надеялась спрятаться от Твари на ее широкой груди. Тонкие трещинки расчерчивают лед в бассейне. Я чувствую, как Лия волнуется. – Я сделала для Лидуси открытку. Не один день потратила, думала, что это – лучшая моя работа. Я покажу, как она выглядела. Лия щелкает тумблером, и в полу отодвигается дверца, из которой выезжает некое подобие столика с толстыми пружинами вместо ножек. Его поверхность расчерчена толстыми дорожками и напоминает электронную плату, сильно увеличенную в размерах. На столике лежат карточки в несколько стопок. Все правильно – раз она много работает с клиентами, у нее в визитке должна храниться коллекция открыток. Скопировать открытку в Меркабур – довольно-таки утомительное занятие, я предпочитаю их просто фотографировать. Лия берет одну из стопок, находит нужную карточку и протягивает мне. Я разглядываю яркую, пронзительную картинку: мохнатая от пыли черная стена в паутине и грязных разводах, по углам лежат кучи какого-то хлама, а посредине – окно, заполненное цветами. Вокруг окна тянутся миниатюрные трубы с вентилями и краниками: прозрачные, поблескивающие, прячущие внутри изумрудный поток. Кажется, будто они сделаны из мармелада или из сахара, а внутри – волшебный сироп, чудодейственное зелье. Из открытого краника изумрудный сироп течет за окно, туда, где сочные побеги с желтыми и красными бутонами соревнуются в красоте. Кажется, будто от растений исходит сияние. В этом окне – радость раннего летнего утра, восхода солнца, когда первые его искорки пробуждаются на горизонте, и цветы раскрывают свои лепестки ему навстречу. Когда долго смотришь на окно на картинке, перестаешь замечать черную стену вокруг. Я не должна чувствовать игры потока – это ведь просто копия, но я ловлю в ней отражение, словно ухватываюсь за тонюсенькую ниточку, которая ведет к настоящей открытке. Вдыхаю полной грудью яркий свет – и мне отвечает изумрудная вода в бассейне. По льду бежит глубокая трещина, и корочку изнутри разбивает волна. Я наблюдаю за пародией на ледоход. Осколки льда переливаются на свету, как тысячи крохотных изумрудов. Вода больше не напоминает сироп, она играет барашками волн, как море в легкий шторм. Лилиана смотрит на меня с удивлением и восторгом. – Ты ее чувствуешь. Феноменально… никогда такого не видела. Поток не ошибается, Хоря прав. Ну вот, опять какой-то загадочный Хоря… Не тот ли это, с кем она разговаривает через коробочку? Я отдаю ей открытку обратно, изумрудная вода на глазах густеет и успокаивается. Есть у меня кое-какие подозрения, но жду, пока она сама мне все расскажет. – Это очень сильная открытка, – искренне говорю я. – Ты о-го-го какой мастер. – Я знаю. – Она кивает и начинает говорить обычно быстро. – Но у меня ничего не вышло. Это было так… меня словно перевернули с ног на голову и все из меня выжали. Я ушла потрясенная, ничего не видела вокруг себя, меня будто пропустили сквозь мясорубку и потом еще через сито протерли. Лия ставит локоть на барную стойку и опирается на него подбородком. – Я слишком долго занимаюсь v.s. скрапбукингом. И успела отвыкнуть от неудач. – Ты столкнулась с очень серьезной штукой, – пытаюсь я ее утешить. – И ты столько вложила в эту открытку. Даже не знаю, кто мог бы сделать что-то более впечатляющее. – Да, Меркабур подарил мне способность создавать образы исключительной выразительности, – усмехается она. – Но иногда этого недостаточно. В той ситуации нужен был специалист по настоящим вещам… – Расскажи, что случилось, – прошу я. – Лидуся не захотела брать открытку? – О нет, открытку она взяла сразу, я даже удивилась. Хотя у меня язык не поворачивается назвать Лидусей женщину, которую я увидела, – уж слишком не похожа она была на ту, прежнюю, Лидусю. На голове вместо прически – жалкий ершик, лицо серое, будто света белого месяцами не видит, во взгляде – пустота, и эти худые, неспокойные руки… короче говоря, тяжкое зрелище. Она сказала, что нальет мне чаю, и ушла на кухню вместе с открыткой. А квартира как изменилась! Я даже подумала, что она собралась переезжать, но не обнаружила коробок с вещами. Исчезли все фотографии, которые раньше висели на стенах и стояли на полках: муж, сын, родители, мы с ней, даже календарь с природой – и того след простыл. Пропали сувениры с полок – те, что она привозила из заграничных поездок и командировок. Не дом, а больничная палата – неуютно и хочется побыстрее уйти. В тот момент, помню, мне еще сильнее захотелось ей помочь. И тут она вернулась с кухни – без чая, но с моей открыткой (та сработала – я сразу почувствовала, как включился поток). Лия умолкает и закусывает губу. Я терпеливо жду, потому что понимаю: ей нелегко вспоминать о том, что случилось потом. Наконец, она продолжает: – Я была уверена, что у меня получится. Не хвастаюсь, просто знаю: у меня есть дар, у меня огромный опыт, Меркабур для меня – родная стихия. Поток казался таким легким, тонким, он наполнял меня, я скользила по его глади, мы вместе с ним лились по направлению к Лидусе. Я хотела, чтобы она вспомнила все самое светлое и радостное, что было в ее жизни, но не ожидала, что и сама погружусь в воспоминания. Я увидела нашу молодость, да так ярко – даже не думала, что в памяти остались такие детали. Ее свадьбу, появление ребенка, его первые дни рождения, и как я дарю ей подарки – цветы, конверт с деньгами, погремушки. А потом начался страшный, дикий сон. Подаренные мной игрушки – ярко-красные пластмассовые ягодки – плавились как от огня и растекались по ручкам ребенка, он плакал и кричал, что ему больно. А я эхом чувствовала дикую боль в своих руках, и на коже вздувались волдыри – там, в Меркабуре. Лия замолкает и гладит руки, словно ей до сих пор больно. – Одно время я Лидусе тихо завидовала. У меня ведь тогда не было даже парня, не то что семьи. Однажды у нее исчез муж. Позвонил с работы и сказал, что скоро придет, спрашивал, нужно ли что-нибудь купить по дороге. И пропал. Я сидела у нее до часу ночи, мы оборвали его рабочий телефон, но никто не отвечал. В третьем часу ночи он откликнулся: оказалось, принял какое-то лекарство и заснул после долгого дежурства. – Она снова потирает руки. – В тот момент я поймала себя на том, что испытываю разочарование. Я вдруг поняла, что, если бы с ним на самом деле что-то случилось, какая-то часть меня была бы довольна. Это бы уравняло нас с Лидусей – так я почувствовала. Вот если бы можно было сделать такую открытку… Это был только момент, очень короткий, про такие говорят «черт попутал». Я ужаснулась и тут же запретила себе об этом думать. – У нас у всех бывают такие моменты, – говорю я. Я могла бы сказать просто «у всех», но я подчеркиваю: «у нас у всех». Это объединяет нас с Лилианой. Может быть, мы не случайно обе оказались втянутыми в эту историю. Я не вижу ее глаз, но чувствую, что она оценила мою фразу. Обычный человек добавил бы: «Мало ли кто что в сердцах подумает, это еще не означает, что человек готов так поступить». Но мы, v.s. скрапбукеры, понимаем: мысль – это уже кое-что. Лия продолжает: – Я напрочь забыла про этот случай. И вдруг все всколыхнулось, вспомнилось так, словно это было вчера. Могу поклясться своим ателье, что я не вкладывала в открытку ничего подобного! Вся эта зависть… она раздулась как шар и заняла все пространство внутри меня. Словно я вся состояла из одной сплошной зависти. Мне захотелось задушить Лидусю. – Лия сжимает кулаки, вода в бассейне на глазах темнеет, словно туда влили чернил. – А потом на меня обрушилось чувство вины, – тихо говорит она. – Вспомнила, что это ведь я виновата в гибели ее мужа: сделала для него ту открытку – карточку, из-за которой он потерял управление и разбился. Я вспомнила мельчайшие ее детали, я увидела, как болтающаяся на одной нитке пуговица превращается в непослушный руль, как размазанное красное пятно становится запретным сигналом светофора, а нанесенные серебристой краской штампы оборачиваются грудой искореженного металла. Когда перед моими глазами встала эта картина, мне захотелось наложить на себя руки. Казалось, что мне на голову надели мешок, и над моей головой смыкаются тонны темной воды. Меня пробирает дрожь. Выходит, черный мешок, что померещился мне на голове самоубийцы, – это не случайность? Я чувствую, что у Твари в открытке самоубийцы и рассказе Лии есть что-то общее – липкое, темное и омерзительное. Темная шкура – оживший внутри паразит, который съедает все вокруг и распространяется, подменяя живое мертвым, светлое – темным, радостное – кошмарным. Я слишком много чувствую! Уж лучше бы я была толстокожей, как Инга, или хотя бы хладнокровной, как лягушка. Постойте-ка, но я же не лягушка и обычно все так близко принимаю к сердцу, почему же тогда у меня не вызывает ни капли отвращения то, в чем сейчас призналась Лилиана? Это может означать только одно. – Лия, ты ведь мне сейчас говоришь неправду? Лилиана усмехается: – От тебя ничего не скроешь! Жаль, что я не встретила тебя раньше. – Но почему, Лия?! – Я вскакиваю со стула. – Зачем? – Как тебе объяснить? Я и вру, и не вру одновременно. Это было ложное воспоминание, фальсификация, подделка. Идеальная иллюзия памяти, – усмехается она. – К счастью, у меня было доказательство, которому я могла верить безоговорочно, – Кодекс скрапбукера, в котором говорится, что Меркабур не позволил бы мне сделать такую открытку безнаказанно. Но если бы ты знала, сколько бессонных ночей понадобилось, чтобы убедиться, что я никогда не хотела ничего подобного, чтобы поверить в это окончательно и бесповоротно. Тогда, в комнате Лидуси, мне казалось, что этот кошмар никогда не закончится, что это мой личный, персональный ад, и отныне мне суждено пребывать в нем вечно. Лилиана опускает голову, ее спина становится сутулой. На моих глазах вода в бассейне убывает – поток утекает, испаряется в никуда. Смотреть на это страшно, как на человека, истекающего кровью на твоих глазах. Есть только один способ вернуть поток обратно. – Рассказывай, – говорю я тем самым скрапбукерским тоном, который сама ненавижу. Лия вздрагивает, словно забыла о моем присутствии, но ее голос звучит теперь громче: – Лидуся достала из кармана такую же штуковину, как была у нее на шее, и спросила меня о чем-то. Но я ее не слышала, не разобрала слов. Потому что в этот момент увидела в зеркале свое отражение, увидела сквозь очки. И меня как по голове стукнули – ведь это же не я! Это какая-то другая, не знакомая мне молодая девушка из далекого прошлого, очень несчастная. Она – будто героиня старого фильма, который я когда-то смотрела. И все эти чувства – зависть, вина – не мои! Я давно все это пережила, прожила, простила себя. И самое главное – воспоминания тоже не мои. Я даже не знаю, чьи они и откуда взялись! Поверхность воды, которая плещется на дне бассейна, играет цветными бликами. Кажется, что они складываются в картинку, как на экране, но стоит только попытаться разглядеть ее, как вода снова приобретает спокойный и ровный изумрудный цвет. – Тебя спасли очки, – говорю я. – Я знаю, – кивает Лия. – Спасибо Серафиму. Но от чего они меня спасли?! Вот чего я не могу понять! Ты знаешь, я опять сбежала. Я попыталась вырвать у Лидуси открытку, но у меня не получилось. Лидуся такая хрупкая, у нее ручки – как соломинки, но она оказалась удивительно сильной. А этот ее смех… первый раз после того случая с коляской я слышала, как она смеется. Странно, но отчасти это напоминало ее прежний заразительный смех, однако он был искаженным, словно его записали на пленку и обработали. Тогда я порвала ее, свою открытку. Никогда раньше такого не делала, но в тот момент почему-то была уверена, что ни в коем случае нельзя оставлять карточку у нее. Она все смеялась и смеялась, а клочки моей открытки летели на пол – яркие, похожие на перья, словно я ощипывала попугая. Теперь эта карточка, моя лучшая работа, есть только здесь, в моей визитке. Точнее, ее бледная тень… Она грустно усмехается: – Снова пришла – и снова сбежала. Хороша подруга! В моей голове становится тесно от мыслей. Значит, вот так это происходит. Скрапбукер заражается Тварью и начинает распространять ее вокруг себя – подселяет и в свои открытки, и в чужие. Правда, непонятно, каким именно образом. И что хуже всего – Тварь действует на всех, кто видит эти открытки. – Считай, что Лидуся больна, что она заразилась опасным вирусом, – говорю я. – Вроде как гриппом. Бывают такие болезни, когда человек начинает бредить… – Ну ладно, положим, Лидуся заболела, хотя я очень сомневаюсь, – размышляет вслух Лилиана. – Но я-то здорова! Или хочешь сказать, что и я тоже заразилась этой штукой? – Почему ты так решила? – спрашиваю я. – Из-за работы. – Она щелкает тумблером, и столик с коллекцией открыток прячется в полу. Я решаюсь задать вопрос, который меня мучает с самой первой минуты, как я попала в ее визитку. – Лия, ателье «Депрессивный хорек» – это ведь на самом деле никакое не ателье. Чем ты занимаешься? – Думаешь, не ателье? – хитро улыбается она. Я показываю рукой на бассейн и конвейерную ленту. – Ну если это – ателье, то я живу в космической ракете. – Одному Меркабуру известно – может, и живешь. – Она пожимает плечами и снова улыбается. – И все-таки? – Специализация у меня редкая и сложная, – говорит Лия. – Скажешь, у всех такая? Поверь, я балансирую на грани больше, чем любой другой v.s. скрапбукер. На грани? Поначалу я предполагала, что Лилиана делает вдохновлялки и рекламные карточки для модельеров и магазинов модной одежды или что-то вроде того. Теперь я просто в догадках теряюсь по поводу ее истинного занятия. – У меня и клиенты необычные. И это притом, что я их очень тщательно отбираю. Хотя мои заказчики старательно прячут меня от конкурентов, но знают обо мне многие. Меркабур такая штука – шила в мешке не утаишь, открытку от получателя не спрячешь. Каждый мой новый заказ отличается от предыдущего, как дама с картины Рубенса от портрета работы Пикассо, и для каждого клиента я делаю чуточку больше, чем он хочет. Тонкая работа. Скажешь, у всех тонкая? А у меня – особенная. Ни один из моих клиентов не обходится одной открыткой. У меня обычно бывает в каждом заказе не меньше десятка, а иногда и несколько десятков карточек. Настоящий конвейер, – смеется она. – Можно сказать, одна из особенностей моей специализации. Лилиана рассказывает о своей работе – и вода в бассейне прибывает, снова обретая неповторимые оттенки цвета морской волны. Я невольно улыбаюсь – мы обе с ней любим Меркабур, и обе сейчас это чувствуем, несмотря на то что обсуждаем не самые приятные события. – Чем ты все-таки занимаешься, Лия? – Превращаю бутафорское в настоящее, пустое делаю полным, из фальшивого извлекаю искреннее, символическое и поддельное подменяю на всамделишное и взаправдашнее, хотя клиенты мои думают, что я все делаю наоборот. Я не знаю, что на это ответить. Если скажу, что не догадалась, то признаю себя дурочкой. Остается только промолчать и сделать вид, что я все поняла. – Я, конечно, слежу за успехом своих работ, – говорит Лилиана, – как большинство скраперов. Отмечаю, где надо что-то в следующий раз сделать по-другому, но чаще просто получаю удовольствие. Для последнего заказа мне понадобилось сделать тринадцать открыток. Счастливое число, между прочим. Задача была, как всегда, непростая, хотя и отчасти знакомая, и я неплохо с ней справилась. По крайней мере так мне казалось. Она замолкает и смахивает с барной стойки невидимую пыль. Я смотрю, как изумрудный сироп густеет и перестает отражать свет, и понимаю, что сейчас Лия вспоминает свои открытки. Она вздыхает и продолжает: – История с Лидусей застала меня в самый разгар работы. Обычно я стараюсь не прерываться и ни на что не отвлекаться во время работы над заказом, но тут я поняла, что не смогу успокоиться и войти в рабочий ритм, пока не сделаю открытку для Лидуси. И она совершенно выбила меня из колеи. – Заказ не удался? – осторожно спрашиваю я. Лилиана нарочито ровным и отстраненным тоном отвечает: – Я присутствовала на… – Она обрывает себя на полуслове и поправляется: – В общем, я побывала на одном из мероприятий, где можно было проверить качество моей работы. Сначала все шло так, как и было запланировано, а потом мне внезапно стало дурно. Как-то затошнило, и пошла по телу такая, знаешь, ломка, будто укачало в автобусе на горной дороге. Я даже в один момент решила, что подцепила какой-то желудочный грипп. – Заразу, – бормочу я тихо. Но Лилиана не обращает внимания, она погрузилась в воспоминания и продолжает рассказывать: – Потом, когда я поняла, что все дело в потоке, ужасно на себя разозлилась. Начала вглядываться с жадностью в людей, пыталась понять, что сделала не так. Может быть, лица были чуть мрачноваты, но общее настроение очень напоминало то, что я вкладывала в открытки. И тут как подступил комок к горлу – хоть из зала выбегай, уже неважно стало, что там происходит. Потом я догадалась очки надеть. Вот когда мне стало по-настоящему дурно! В этих очках поток видится совсем по-другому. И, скажу тебе, завораживающее я увидела зрелище. Обычно такой четкий, ясный, осязаемый – как горный ручей, в котором виден каждый камешек на дне, – на сей раз он привел меня в ужас. Я слушаю с любопытством. Это ведь очень интимная вещь – как именно v.s. скрапбукер видит поток, все равно что о своих сексуальных ощущениях рассказывать. Не каждый готов поделиться этим. – Ты можешь представить себе реку, которая ведет себя вопреки всем законам физики? – В голосе Лилианы слышится неподдельное изумление. – Течение то вдруг замедляется, то ускоряется, волны накатывают ему навстречу, а параллельно стремительному потоку струится неспешный ручей. Что это за вода, которая выбирает на своем пути камни вместо ложбин, отчего рябь по ней расходится уродливыми геометрическими фигурами, каракулями, будто ее рисует на бумаге маленький ребенок? – Парадоксальная геометрия, – повторяю я шепотом, вспоминая открытку самоубийцы. – Это было дикое и неприятное зрелище, – продолжает Лия. – Мне захотелось прогнать всех, кто там был, остановить это. Но я не успела ничего сделать. Или не смогла… Не знаю. А потом началось такое, о чем я даже не хочу вспоминать. Могу только сказать, что люди, которые в последний раз дрались разве что в школе на переменках, начали всерьез бить друг другу морды. Моя клиентка плакала в уголке и пила валерьянку. Первым моим порывом было найти все свои открытки и проверить, что с ними не так. Я бы так и сделала, если бы не Серафим. Когда он вручал мне эти очки, то сказал: «Не поддавайся на провокации. Уж кто-кто, а ты-то должна их заметить сразу». И я подумала: а что, если все, что сейчас происходит, – как раз та самая провокация, специально для меня, и никакого отношения не имеет к заказчику? Возможно, это было несколько самонадеянно с моей стороны – так думать, но на всякий случай я просто развернулась и ушла. – Лия замолкает ненадолго, потом добавляет: – Ничего подобного не случалось ни разу за все время моей работы, а это не один десяток лет. Клиентка позвонила на следующий день. Она не верила, что мои открытки стали причиной этого безобразия, просила приехать и помочь. Я отказалась под каким-то предлогом, хоть и сама считаю так же. А еще решила не брать никаких заказов, пока не разберусь, где тут собака порылась. Я смотрю на бассейн. Изумрудный сироп снова превратился в воду, в которой отражается купол с его опорами, и эта жидкость потихоньку утекает, словно в ванне вытащили пробку. Страх и Меркабур несовместимы, как лед и огонь. – Ты боишься? – прямо спрашиваю я. – Опасаюсь, – уклончиво говорит она. – Не люблю провокаций. – Я понимаю, – отвечаю я еще одной любимой скрапбукерской фразой. Сейчас я напоминаю себе Магрина. Когда он так говорит, я просто влюбляюсь в него. Понимание без слов – редкая ценность даже в меркабурском мире. Но сейчас мне нечем гордиться, ведь мои способности тут ни при чем, это все бассейн – он выдает Лилиану с головой. Вода перестает утекать, тихо плещется, словно в бассейне завелась большая рыбина. – Эти карточки сейчас у тебя? – Я задаю один из тех вопросов, любой из ответов на который мне не понравится. – Нет, – покачала головой Лилиана. – Остались у клиентки. Думаю, что они были испорчены так же, как открытки в доме Лидуси. Вот только кто это сделал? Сперва я даже подумала на Лидусю. Вспоминала реку, сошедшую с ума, ловила странное, нездоровое течение потока и слышала ее смех. Но откуда она могла узнать про мою работу, как эти карточки могли попасть к ней в руки? Когда вспоминаю, что мне пришлось пережить в ее квартире, то начинаю подозревать: возможно, со мной что-то не так. А если это я коверкаю поток незаметно для себя? Как подумаю об этом, боюсь в руки ножницы брать. – Почему ты не пошла к куратору? – спрашиваю я. – Я не на контракте, – качает головой Лия. Все правильно, это только у меня есть дурацкая привычка чуть что – бежать к Эмилю. Наверное, только в моих глазах он самый надежный человек на свете – Великая Китайская Каменная Стена. Магрин тоже хорош! Если подобные вещи происходят уже три недели, то быть такого не может, чтобы он ничего об этом не знал. Ему известно про каждую открытку в городе! И он молчал. Не предупредил ни меня, ни Ингу, а теперь и вовсе исчез. Лилиана снимает очки, и я читаю надежду в ее глубоких карих глазах: – Как ты думаешь, это могла быть я? Я вздыхаю. Изумрудная вода в бассейне сейчас напоминает горное озеро – спокойное, почти неподвижное, но полное затаенной силы. Я отлично чувствую, что в данный момент Лилиана в порядке. Проблема в том, что я не знаю, в каком она была состоянии, когда делала те карточки на заказ. И сказать ей об этом не могу, иначе каждый раз, взяв в руки ножницы, она будет мучиться и думать: а что, если опять? – Ты здесь ни при чем. Их испортил кто-то другой. Она отворачивается от меня, некоторое время шумно вздыхает, потом снова надевает очки и спрашивает: – Вот ты говоришь о самоубийстве. Лидуся ведь не может быть источником всех бед сразу? Я не знаю ответа на ее вопрос. Мы молчим. Вода в бассейне прибывает и волнуется – это Лия расслабилась и дала ей волю. Но я думаю о другом. Эта мысль крутится у меня в голове с того самого момента, как я услышала от Лии про изощренные хулиганства: все гораздо хуже, чем я предполагала. Эльза была уверена, что открытки с Тварью действуют только на скрапбукеров, но выходит, что и обычные люди попадают под влияние этой заразы. Я гоню от себя мысль о том, что будет, если появятся вдохновлялки с Тварью. Вдохновлялка – особенная карточка. Если человеку недостает таланта и он не умеет черпать из Меркабура вдохновение, v.s. скрапбукер может сделать для него вдохновляющую открытку. Тогда получатель почувствует поток и сможет произвести на свет настоящий шедевр. Такие открытки пользуются бешеным спросом. Многие популярные фильмы, книги и песни обязаны своим успехом таким карточкам. Страшно представить себе, что будет, когда кто-то заразит вдохновлялки, и они доберутся до кино- и телережиссеров и актеров. Это все равно, что запустить в городской водопровод холерную палочку. Конечно, чем больше посредников, тем слабее влияние потока. Открытка на фотографии никогда не сработает так, как было задумано, и не заставит человека совершить поступок. Но оттенки настроения зритель уловит. Когда мы выходим из кинотеатра, окрыленные, готовые свернуть горы и изменить всю свою жизнь по примеру любимых героев, что еще на нас действует, если не Меркабур? Больше всего меня мучает вопрос: может ли Тварь распространяться сама по себе, без участия v.s. скрапбукера? Если я права, и Лилиана отдала клиентке нормальные карточки, то выросла ли в них Тварь сама, как плесень на старом хлебе, или кто-то все же постарался и подселил ее туда? – Есть другие, такие же, как Лидуся, – говорю я. – Бывшие скрапбукеры. – И много их? – Складка на лбу у Лилианы становится глубже. – Не знаю. – Софья, а эта открытка, из-за которой парень покончил с собой… Ты ее видела? – Я держала ее в руках. Она смотрит на меня так, будто я призналась, что управляю восходом и закатом солнца, – и снова мне на грудь давит неведомая тяжесть, словно передо мной опять возникла омерзительная черная шкура. Я стараюсь дышать глубже, чтобы сбросить неприятное ощущение. – Раз ты здесь сейчас сидишь, выходит, убийственная открытка на тебя не подействовала. – В голосе Лилианы звучат неожиданно радостные нотки. – Просто мне вовремя помогли, – оправдываюсь я. – Нет, дело не в этом, дело совсем-совсем в другом! – волнуется Лия. – Если ты именно та, кто нам сейчас нужен, значит, ты не сможешь забыть Меркабур, даже если очень захочешь. А раз ты не смогла его забыть, даже когда держала в руках ту открытку, значит, именно ты нам сейчас и нужна! – Лия, кому это – нам? И почему я? Как ты нашла меня? – я повторяю вопросы, которые задала в самом начале нашей встречи. – Надеюсь, ты не думаешь, что я искала просто рыженькую худышку, – улыбается она. – А кого тогда? – Карточка, благодаря которой ты сюда попала, – не такая, как все остальные мои визитки. – Еще бы, – подтверждаю я, – произведение искусства! – Да ну, – машет рукой Лия, – дело не в том, как она выглядит, как раз на вид – ничего особенного. Я сделала несколько таких визиток и заглянула в настоящее ателье, которым владеет одна из моих клиенток. Попросила ее подшить карточки в несколько случайных заказов. – Зачем? – удивляюсь я. Она снимает очки и смотрит мне в глаза. – Ты уловила поток. Очень тонкое его проявление, почти незаметное, из самой глубины. Только очень чувствительный v.s. скрапбукер обратил бы внимание на это платье. Вот, значит, как! А я-то думала, что это платье светится от потока, словно в него вшили новогоднюю гирлянду и включили в розетку. – Эта карточка – слишком тонкая работа даже для меня. Тот случай, когда жизнь показала мне такую фигу, что пришлось прыгнуть выше головы. Вряд ли еще когда-нибудь я смогу сделать такую же, – продолжает смущать меня Лилиана. – В ней поток в его тончайших оттенках, невесомый, едва уловимый. Из тысячи скрапбукеров мог откликнуться только один. Изумрудный сироп едва заметно колышется в подтверждение ее слов. – Тебя привел Меркабур, – говорит Лилиана и снова надевает очки. – От чего бы там ни портились открытки, разобраться с этим сможешь только ты. У меня в животе трепещут бабочки, как перед первым свиданием. Я не хочу верить словам Лилианы, но что-то внутри меня верит сразу, безоговорочно, это «что-то» сильнее меня, оно прокручивает в голове фразу «Тебя привел Меркабур» снова и снова, и я чувствую ее вкус, сладкий и тревожный, полный волнительного предвкушения. «Открой свою собственную тайну», – шепчет в голове голос Эльзы. Сумасшествие какое-то! – Лия, ты ошибаешься! – убежденно говорю я. – Ну при чем тут я?! – Ты идеальный скрапбукер для этого дела. Лучшего не найти. Никогда не видела, чтобы человек читал меркабурскую копию открытки так, как ты, – отвечает она. – И потом, поток не ошибается. И Хоря подтвердил – четыре стежка! – Лия, моя специализация – открывать чужие тайны. Какой от этого прок? Максимум, что я могу, – помочь разгадать секрет этой заразы. – Ты еще не знаешь, – Лилиана подходит ко мне и обнимает за плечи. – Софья, ты просто не знаешь. Тайны – это только одна сторона твоей специализации. – А какая вторая? Я спрашиваю и замираю в ожидании ответа, но Лилиана и не думает отвечать на мой вопрос. Вместо этого она говорит: – Ты не переживай, мы тебе поможем. Я – по своей части, Серафим – по своей. На наши открытки можешь рассчитывать, и не только на них, но и на штуки механики! Я отчаянно мотаю головой. У меня слова застревают в горле. – Тебе не нужна наша помощь? Зря отказываешься! – настаивает Лия и чуточку обиженно добавляет: – Между прочим, большинство скрапбукеров могут только мечтать, чтобы поработать вместе со мной или Серафимом. – Не могу! – наконец-то выдавливаю я из себя. – Почему? – изумляется она. Почему?! Да у меня сто двадцать две тысячи причин! Из всех v.s. скрапбукеров, кого я знаю, я – худший кандидат на главную роль в борьбе с этой Тварью. – Лия, ты не понимаешь! Ты во мне ошибаешься! Я вовсе не такая. У меня мало опыта, я и двух лет не занимаюсь скрапом. Я самоучка. К тому же слишком чувствительная для такого рода занятий! Это же все равно, что учительницу музыки послать командовать танковым батальоном. Да я грохнусь в обморок при первой же возможности. Или превращусь в статую и буду сидеть без движения – такое уже было! Или застряну в Меркабуре навсегда. Или буду реветь в три ручья, как потерявшийся ребенок. Я слабая, я стеснительная, я не умею общаться с людьми. Ну какого черта на меня вечно пытаются взвалить то, чего я никогда в жизни не потяну?! Лилиана слушает мою тираду молча, с таким видом, словно я отказываюсь от Нобелевской премии. Я тяжело вздыхаю. В голову снова приходят мысли о самоубийце. Откуда взялось это странное чувство, что я должна была заметить его раньше? Я могла бы остановить его? Разве могу я хоть чем-то помочь Лидусе? Я машинально перебираю пальцами рычажки на пульте управления конвейером. Три красных, три желтых, три зеленых. И кнопки с цифрами. Один, три, пять, семь, девять, одиннадцать и тринадцать – только нечетные. – Верить в себя никому не запрещается, – говорит Лия. – Я тебе покажу кое-что. Она нажимает большую кнопку, похожую на кнопку лифта, которая светится изнутри зеленым. Кнопка гаснет, как будто воображаемый лифт освободился. – Отдаю тебе на время бассейн. – Спасибо, – машинально отвечаю я. Хотя чего мне благодарить Лию, если я ее ни о чем подобном не просила?! Просто среагировала на слово «отдаю». А вообще-то меня такое доверие скорее смущает. Я вспоминаю Эльзу и добавляю: – Но ты так лучше не делай. – Почему? – Она вскидывает брови. – Я имею в виду, никому больше не давай ничего менять в твоей визитке. – А, это… – Лия смеется. – Не учи ученого! Я знаю, что делаю. Так, теперь представь, что ты делаешь открытку. – Какую открытку? Для чего? – Ни для чего! – восклицает Лия. – В этом весь смысл! Не ставь никакой цели. Просто открытка. Я засовываю руку в карман и нахожу там фонарик. Щелкаю выключателем, луч касается зеленоватой глади. Сначала над водой появляется пар, как тогда, когда были запущены конвейеры. Потом он собирается в легкие пушистые облака изумрудного оттенка. Некоторое время они весело толкутся над бассейном, а потом проливаются дождем, и над бассейном вырастает маленькая радуга. Под куполом рождается теплый весенний ветер, ласкает меня по щекам, играет волосами. Это не я делаю, я просто чувствую поток, который плещется в бассейне, считываю его настроение и пропускаю через свой фонарик. А он почему-то радуется, хотя чему тут радоваться – совершенно непонятно. Все остальное – облака, ветер, радуга – появляется само собой. По груди у меня разливается тепло, словно где-то там, в районе сердца, пришли в движение невидимые силы. Это ощущение – до боли родное, будто после долгого перерыва возвращаешься домой, где тебя любят и очень ждут, – но оно настолько сильное, что пугает меня. Лилиана завороженно смотрит на развернувшуюся картину, потом поворачивается ко мне и говорит: – Видишь? В тебе есть то, чего нет во мне. В твоей специализации. Не понимаю, о чем говорит Лия, но чувствую, что она права. Я опять думаю о самоубийце. Неспроста же появилось чувство, что я должна была заметить его раньше. – Лия, о чем ты говоришь? Если ты знаешь о моей специализации то, что неизвестно мне, расскажи, пожалуйста. Я хватаю ее за руку, чтобы на этот раз она не отвертелась. Очки мешают мне заглянуть ей в глаза. – Прости, я не могу тебе сказать. – Она гладит меня по руке, в ее голосе звучит тепло. – Но почему?! – Меркабур запрещает. Ты должна узнать сама. Лилиана высвобождает руку, нажимает кнопку, которая загорается зеленым, и радуга над бассейном исчезает. – Что значит «Меркабур запрещает»? – настаиваю я. – Как это? Я не понимаю. – Тебе еще многое предстоит понять. Я даже немного завидую тебе. Все это так интересно. – По-моему, ты надо мной просто издеваешься, – бурчу я себе под нос. Лилиана не слышит, она вздыхает: – Моя открытка не могла помочь Лидусе. Но твоя – сможет. Скорее всего, не прямо сейчас, но однажды – сможет. – Лия, пожалуйста, не надо на меня надеяться. Я не могу тебе ничего обещать, – прошу я. – Не обещай. Тебе и не нужно. Просто дай мне слово, что мы встретимся в реале в самое ближайшее время! Мне нужно кое-что тебе отдать. Я записываю адрес, и мы договариваемся о времени и месте встречи. Обе чувствуем, что провели в Меркабуре слишком много времени, поэтому быстро прощаемся, чтобы вскоре опять увидеться. Перед тем как уйти, Лия щелкает рычажком, конвейерная лента запускается, и отовсюду появляются хорьки в белых шапочках. Вот они уже стоят перед конвейером, их шустрые лапки вовсю работают, а над бассейном поднимается густой пар. – Лия, зачем все это? – В последний момент я не могу сдержать любопытства. – Хорьки, этот завод, несчастные случаи? – Это картинка для клиентов. Здорово, правда? – Я впервые за все время, проведенное в визитке, вижу на ее лице хулиганскую улыбку. – Они думают, что у меня тут все по-серьезному. Не какое-нибудь там кустарное производство, а настоящая фабрика – коллектив работников, дисциплина, контроль качества, система мотивации и медицинская помощь по высшему разряду в качестве соцобеспечения. Все как полагается. – Лия, но это же глупости! V.s. скрапбукинг – это же творчество, искусство. Какое отношение к нему имеет фабрика? – Я же тебе говорю: у меня необычные клиенты. Из тех, что в телевизоре часто светятся. У них с искусством особенные отношения, – усмехается она. – Ах, вот что у тебя шито белыми нитками, – смеюсь я. – Ну не только это, – хитро улыбается она. – Ты бы еще Доску почета для хорьков нарисовала. – Отличная идея, когда-нибудь так и сделаю. Под густым паром я не вижу, как реагирует на мое предложение бассейн, но чувствую, что изумрудный сироп снова пришел в движение. – А почему хорек «депрессивный»? – спрашиваю я, когда пространство уже плывет перед глазами. – Потому что мало стежков, – доносится до меня странный ответ, и я возвращаюсь в свою комнату. Еще час у меня кружится голова, и мне повсюду мерещатся хитрые мордочки хорьков. Я сокрушаюсь, что забыла расспросить Лию, кто такой Серафим. Снова и снова прокручиваю в голове историю Лидуси. Раздумываю, не поэкспериментировать ли снова с альбомом, но мне больше нельзя сегодня в Меркабур, несколько часов в двух визитках – это уже слишком. Я с трудом коротаю время до назначенного часа и к пяти бегу в кафе, где мы договорились встретиться с Лилианой. Большинство скрапбукеров в реальном мире выглядят практически так же, как и в Меркабуре. Лия – не исключение, разве что морщинки на ее лице более заметны. Конечно, одета она по-другому – на ней стильный брючный костюм, который отлично сидит на ее далеко не стандартной фигуре. Работа клиентки-хозяйки настоящего ателье? Или туда тоже вшита карточка? Нет, я бы сразу заметила. Лилиану легко узнать по роскошной копне волос – рекламщики шампуней должны стоять за ней в очереди. Даже в помещении она не снимает свои защитные очки. Тут, в реальном мире, они выглядят проще – это два кругляшка с зелеными линзами в тоненькой бронзовой оправе. Такие очки ей не идут, они скорее подошли бы какому-нибудь рэперу, но в некоторых случаях вопрос о красоте не стоит. Я сажусь за столик, мы заказываем кофе. Рестораны и кафе я не люблю даже больше, чем автобусы. Всего тут слишком много, много до боли: у влюбленных парочек – надежд и ожиданий, у деловых партнеров – пыли в глаза и откровенного вранья, не говоря уже о всплесках гнева или обиды, которым многие дают волю по вечерам. Винегрет из эмоций, от которого меня всегда подташнивает. Лия то постукивает пальцами по столу, то крутит в руках ложечку. Мне тоже как-то неуютно. То чувство доверия, которое сразу возникло между нами в Меркабуре, почему-то не ощущается здесь, в реальном мире. Несколько часов назад в визитке она была для меня близкой подругой, а сейчас передо мной сидит чужая женщина гораздо старше меня. Резкий запах ее духов раздражает, зубы немного испачканы яркой помадой, край шелкового шарфика немного пожеван – наверное, ему приходилось застревать в молнии. Все эти мелочи создают впечатление неряшливости. Некоторое время я молча пью кофе. Лия к своей чашке даже не притрагивается. Мне кажется, что она прячет под очками внимательный, изучающий взгляд. Я ерзаю на стуле, как ученица в кабинете завуча. Наконец, она на что-то решается и мигом успокаивается. Лилиана снимает очки и протягивает их мне. – Софья, ты должна взять их. – Нет, что ты! Я не могу. Стоит мне взглянуть в ее глаза цвета теплой осени, как чувство близости возникает снова. Запах духов исчезает из восприятия, словно его и не было. – Можешь, – она пододвигает ко мне очки. Дужки еще хранят тепло ее тела. – А как же ты? – Серафим для меня еще сделает. И потом… он хочет, чтобы было так. – Серафим? – Нет. – Она качает головой. – Меркабур. Ты принадлежишь ему. Ее слова откликаются в глубине живота знакомым предвкушением, мучительным и сладким. Я ей не верю – потому что как может человек принадлежать Меркабуру? – и одновременно верю, потому что так откликаются мои чувства. Должно быть, все это отражается на моем лице, потому что Лия спрашивает: – Тебе никто об этом раньше не говорил? Я молчу. Вспоминаю голос Эльзы: «Ты не принадлежишь себе». Неужели эта малявка и вправду знает обо мне больше, чем я сама? Но Лилиане я верю, и ее слова меня пугают. – Лия… если то, что ты говоришь, – правда, то я боюсь. Ведь я даже толком не понимаю, что такое Меркабур! А ты говоришь, что я ему принадлежу… У меня такое чувство, что меня продали в рабство турецкому султану. – Хорошая моя девочка. – Она улыбается и треплет меня по щеке. – Мало кто из нас сам распоряжается своей судьбой. Все мы, скрапбукеры, в той или иной степени принадлежим Меркабуру. И поверь мне, если и есть в мире что-то, абсолютно противоположное по своей природе рабству, то это – оно самое. – Я все равно боюсь, – говорю я. Мне хочется, чтобы на Лилиане была жилетка, только для того, чтобы можно было в нее уткнуться. – На этот случай я тебе кое-что принесла. – Она протягивает мне пакет. Я заглядываю внутрь. Там что-то пушистое и колючее, в серую клетку. Да Лия просто мысли мои читает! – Это плед. Будет совсем тоскливо или страшно – просто завернись в него и посиди. В пледе явственно чувствуется поток. – Туда тоже вшита карточка? – любопытствую я. – Нет, просто сделано под хорошей вдохновлялкой. – Спасибо, – благодарю я от души, мне уже становится легче. – Софья… – Лилиана делает паузу, потом продолжает: – Софья, обещай мне, что, если все сложится как надо, ты поможешь Лидусе. – Я постараюсь. Ага, значит, тете Шуре я обещала вернуть ножницы, а Лилиане – ее подругу. Отлично! Кого еще мне спасти? Эй, кто желает встать в очередь? И тут я вспоминаю о важном. – Лия, кто такой Серафим? Она изумленно приподнимает брови. – Ты что, никогда о нем не слышала? Паромеханический манул Серафим, присматривает кое за чем, – ответила Лилиана и тихонько напела: – Мы рождены, чтоб сказку сделать былью… – Манул? Это же вроде кот? – переспрашиваю я. – Ну, если заглянуть в энциклопедию, то манул – действительно дикий степной кот. А для нас, скраперов, это – любимое воплощение Серафима в Меркабуре. В реальном мире никто его не видел. Не манула, конечно, – на него-то можно в зоопарке посмотреть, а Серафима. – И как его найти? – Его нельзя найти. Он сам находит кого хочет. – А если… – Он скоро пришлет тебе приглашение. Но ни в коем случае не называй его котом! Только манулом, иначе он может страшно обидеться. Ну все, мне пора… – Подожди! Что мне делать дальше, Лия? Она придвигается ближе и тихо говорит: – Слушай поток, он подскажет. Что бы ни происходило, всегда слушай только поток. Он для тебя – самый главный. На прощание Лия три раза целует меня в щеки и шепчет: – Хорьку ясно, что у тебя все получится. Удачи тебе! Забегай в гости! Некоторое время я продолжаю чувствовать ее губы на своей коже. Она уже ушла, но ее тепло и поддержка остались, словно решили подзадержаться. Лия – особенная скрапбукерша. Я предпочла бы познакомиться с ней в других обстоятельствах, но все же искренне рада этой встрече. Кажется, за последние два дня я успела как следует забыть, что значит «радоваться». Вспоминаю открытку с радостью внутри, которая когда-то очень помогла мне в жизни. Инга – вот кто наверняка мог бы помочь Лидусе! Где она сейчас? Надеюсь, ей еще не встретилась открытка с Тварью. Когда возвращаюсь домой, меня ждет сюрприз. На моем собственном диване, сбросив на пол мои любимые разноцветные подушки-думки, сидит высокая тощая девица в нелепом одеянии – мешковатом халате из грубой серой материи. Кажется, мой дом становится проходным двором. – Кто вы? Как вы сюда попали? Она молча протягивает мне открытку. Я прячу руки за спиной, тогда она встает и подсовывает мне ее прямо под нос. Пытаюсь зажмуриться, но она щипает меня за бок с такой силой, что я невольно ойкаю и открываю глаза. Мой взгляд падает на карточку, и я уже не могу оторвать от нее глаз. Глава шестая. Слушаю и повинуюсь! Инга 2 июня, в девятом часу вечера, время обзаводиться Терминатором Квартира Аркадия – Вы обратили внимание на уборщицу в магазине? – спросил смутно знакомый мужской голос. – Да уж, могла бы не мешаться под ногами у покупателей, – ответил женский голос, высокий и тонкий. – Я так думаю, эта женщина в прошлой жизни много мусорила. Вы заметили? Не успеет протереть небольшой участок, как тут же кто-то оставляет там след. Может быть, она была солдафоном, который ходил в грязных сапожищах по чьим-то чистым полам. В прошлой жизни? Я с трудом открыла глаза и огляделась. Ах да, как же я могла забыть, что нахожусь в самом безопасном месте в мире! Лежу на диване, а сверху на мне что-то колючее и жаркое. Я отбросила в сторону плед и прислушалась к голосам с кухни. Дио мио, я же просила Аркадия никого не приводить! Так-то он служит своему предназначению. Я посмотрела на часы. Кристофоро Коломбо, уже больше восьми часов! Я проспала добрых полдня. И это притом, что мне пришлось в высшей степени сосредоточиться, чтобы расслабиться и уснуть. Попробуй-ка засни, когда, быть может, в этот самый момент Софье где-то подсовывают милую картинку с птичками. Да ее кондрашка хватит! Я рвалась в бой, как кот, который заметил у своих мисок соперника, однако обстоятельства требовали сделать перерыв. Я проторчала в своем альбоме порядочное количество времени и потом еще почти столько же в кардбуке. На Том Свете нельзя быть слишком долго, иначе можно там застрять, об этом предупреждает Кодекс. И тогда уже ничем не поможешь ни Софье, ни маме. Из всех известных мне способов по-быстрому скомпенсировать пребывание в Меркабуре единственным подходящим оказался сон. Я кое-как устроилась на диване, попыталась забыть обо всем и погрузилась в ощущения. Если постараться одновременно почувствовать, как голова касается прохладной подушки, ладонь колет шершавая обивка, из двери тянет сквозняком, джинсы чуть давят на живот, тогда мозг не выдержит такой многозадачности и… Меня разбудили голоса на кухне. Спина затекла, желудок настойчиво напоминал о себе, требовал еды. Я с трудом поднялась и потянулась. На рояле были аккуратно разложены покупки Аркадия и чеки. Я лишь бросила на них взгляд украдкой – надо быть осторожной. Для меня сейчас может быть опасным все что угодно – рекламная листовка, этикетка от пряжи, упаковка от карандашей, бумажный пакет. На спинке дивана лежал мой альбом. «Софья? Идем!» – было нацарапано моей собственной рукой на открытой странице. На объяснения не было времени. Я позвала Аркадия, коротко напомнила ему, не стесняясь в выражениях, о его предназначении, и пять минут спустя он уже вышел провожать даму до дома. До этого я попросила его вытряхнуть все покупки из упаковки, чтобы не осталось никаких коробок и оберток, и выкинуть все ненужное по дороге. Уходя, Аркадий поклялся своим роялем, что больше никого не приведет, пока я живу у него. Мой гостеприимный хозяин купил все в точном соответствии со списком, не считая карандашей. Он и вправду принес пятнадцать штук и честно пробил пятнадцать чеков. Но в одном и том же магазине. Интересно, он играет в дурачка или на самом деле туго соображает? Как он только продавщицу уговорил! «Он обаятельный. Джунтыльмен», – не преминула вставить Аллегра. Хоть времени и было в обрез, я все же не удержалась от любопытства и еще раз достала открытку с котом. Увы, монокль показал мне те же строчки, что и в прошлый раз, только все вместе. В левой колонке повторялось: «Смотрю на него и не вижу, поэтому называю его невидимым. Слушаю его и не слышу, поэтому называю его неслышимым». А в правой: «Называют его формой без форм, образом без существа. Встречаюсь с ним и не вижу лица его, следую за ним и не вижу спины его». Кристофоро Коломбо, как же я в такие моменты жалела, что я – не Софья! Уж она-то сразу бы все поняла с первого взгляда. Или с первого нюха. По правде говоря, не знаю, каким из органов чувств скрапбукер воспринимает поток, но Софья читает такие его оттенки, которые мне понятны не больше, чем азбука Морзе. Я переписала обе фразы в блокнот и решила, что поломаю голову над ними позже. Мне нужно было срочно сделать одну открытку. Узнай о ней мама, она бы прочла мне целую воспитательную лекцию. Я усмехнулась – мне ли привыкать действовать в одиночку, на свой страх и риск. Никто не учил меня, как стать v.s. скрапбукером, однако я умудрилась сделать это в рекордно короткие сроки. Что же, не справлюсь с какими-то серыми чучундрами? Я нашла в туалете номер «Плейбоя» и выбрала картинку с дорогой спортивной машиной. Это будет зацепка. Я могла бы просто вырезать ее из страницы и приклеить на открытку, но это бы выглядело слишком топорно. Я так давно не работаю. Я нашла у Аркадия на кухне обычную кухонную фольгу, хорошенько измяла ее и приклеила на картонную основу, прижимая обычной посудной губкой. Получились красивые мелкие заломы. Так, теперь эмбоссинг. Я выбрала среди покупок кисточку и тупым ее концом обвела контуры автомобиля так, чтобы они глубоко проступили в фольге. На дне сумки у меня завалялся пакетик пудры цвета темного металла, которой я заполнила выдавленные контуры. Теплового пистолета под рукой не было, пришлось воспользоваться утюгом. Я нагрела его до максимума и подержала в нескольких миллиметрах над пудрой. Вскоре на моей открытке красовалась объемная машинка, будто выдавленная из жестяного листа. Очень по-мужски получилось, как я и хотела. Открытку дополнила двумя кружками из ярко-красной бумаги. В одном из них отлично бы смотрелась маленькая подвеска в виде автомобильных ключей, но где же ее взять? Я почесала в затылке и нарисовала гелевой ручкой значок «мерседеса». Наконец я добавила страховку – этому мама научила нас с Софьей в первую очередь. Надо было внести маленький нюанс, ведь я не хотела, чтобы этой открыткой воспользовался кто-то, кроме меня. Я сунула палец в штемпельную подушку и оставила во втором кружке жирный отпечаток, а потом оглядела свое произведение. Чего-то не хватало. «Чего-нибудь хулиганского», – хихикнула Аллегра. Честно признаюсь, мне очень хотелось добавить на открытку надпись: «Слушаю и повинуюсь!» Но я подозревала, что это может ударить по самолюбию того, кому карточка будет адресована, и несколько испортить эффект. Поэтому сделала другую надпись. По стилю для этой открытки подошли бы вырубленные буквы, но времени на такую работу не было. Поэтому я воспользовалась своим любимым механическим принтером и добавила три отрезка ленты с отпечатанными словами, из которых сложилась фраза: «YOUR WISH IS MY COMMAND»[11] Мама никогда до конца не верила в мои способности скрапбукера. Мне кажется, она втайне надеялась, что мастер из меня выйдет не ахти какой. «Чем больше таланта, тем больше проблем», – напомнила мне Аллегра. Мама наивно полагала, что я не смогу догадаться, как можно воспользоваться новой функцией ее открытки. А я между тем собиралась ее улучшить. Несколько часов назад я все-таки нашла в кардбуке то, что искала. Синяя стрелка показала мне еще одну стену с чистой лентой визиток. Хозяйку стены я узнала с первого взгляда. Большие глаза цвета миндаля сразу привлекали к себе внимание. Я видела ее среди тех девиц под моим окном, только в тот раз ее волосы были заплетены в косу, а на фото они вились свободными локонами. И выражение ее лица было совсем другим. Девушка, которую звали Александрой, смотрела на меня со стены с участием, словно мы с ней были давно знакомы. Искренняя, живая улыбка носила оттенок легкой грусти. Мне захотелось улыбнуться ей в ответ и поделиться внутренней радостью. «Наш человек», – шепнула Аллегра. – Была, – ответила я ей вслух. Специализация Александры оказалась куда интереснее, чем у Эльвиры. Она работала с воспоминаниями. Моя тетя Марта тоже умела делать такие открытки, она вообще была мастером на все руки. Однажды я нашла карточку с воспоминанием о ее самой большой любви, и мне до сих пор стыдно, что я сунула в нее свой нос. Скрапбукеров с такой специализацией немного, и они всегда нарасхват. Что ни говори, а ничто и никогда не сможет оживить ваши воспоминания так, как это делает скрап-альбом или открытка. Никакой видеоролик не сравнится с полным погружением в воспоминания в Меркабуре. Не устаю этому восхищаться, готова петь дифирамбы при каждом удобном случае. Стена Александры понравилась и мне, и Аллегре. Пляшущие буквы вверху стены складывались в чудные слова: «Рамамба хару мамбуру». Издалека стена показалась мне взлохмаченной – сверху донизу ее заполняли открытки и обложки альбомов. Подойдя ближе, я увидела, что открытки нанизаны на разноцветные бумажные ленточки. Карточки теснились, заезжали друг на друга, некоторые норовили скататься в рулончики. Александра мастерски пользовалась десятками видов бумаги – от тонкой оберточной tissue paper до чипборда[12] 2 – и любила применять декупаж. Она часто использовала фотографии – но не людей, а предметов: старинная швейная машинка, горбатый «запорожец», вязаная шаль, сервант с посудой; а еще потрепанные обертки от шоколада или мыла, каких давно не выпускают. Она любила насыщенные цвета, теплые и темные. Лишь одна карточка в углу выделялась белым квадратом. Переплетаясь друг с другом, гирлянды открыток создавали общий пестрый узор. Я подошла ближе, провела по стене ладонью. В потрепанных листах прятались нежность и глубокий покой. Как в месте, где обо всех говорят только хорошее. Открытки были удивительно не похожи друг на друга, словно их авторами были разные люди, но у них было одно общее свойство: все они наводили на меня странную сладкую тоску, которую отчего-то не хотелось прогонять. «Какая чудная в этой стене радость! Первый раз с такой знакомлюсь. Щас спою, – сообщила Аллегра и тут же затянула голосом Людмилы Зыкиной: – Сладка ягода одурманит, жива ягода отрезвит». Я аж подпрыгнула. В порыве чувств Аллегра иногда начинает петь на разные голоса. Скорее всего, это просто в голове у меня оживают воспоминания об услышанных песнях, но для меня это всегда неожиданно. И каждый раз мне стоит немалых усилий угомонить мою буйную радость. Стена Александры сохранилась гораздо лучше, чем стена Эльвиры. Возможно, хозяйка оставила ее без присмотра не так давно. Мой опыт работы позволял мне отличать нарочно состаренные карточки, каких было на этой стене много, от тех, которых и в самом деле коснулось время. «Эта стена понравилась 0 скрапбукерам», – я не обратила внимания на подобную табличку у Эльвиры. Элементы, которые повторяются на каждой стене, быстро перестаешь замечать. Я подавила в себе желание превратить нолик в единичку. В кардбуке для этого предусмотрена довольно муторная процедура: нужно взять в синем ящике, который стоит в начале каждого коридора, значок с поднятым вверх большим пальцем и прицепить его на понравившуюся стену. Но сейчас это ни к чему. Пустая лента друзей на стене Александры смотрелась чужеродным пятном, словно кусок картины стерли ластиком. Я заглянула в ящик для авторских карточек – и Аллегра издала ликующее «УРА!». Здесь нашлось именно то, что мне было нужно, – визитка! Пусть одна-единственная, пусть мятая, но принадлежавшая хозяйке стены. Я забрала карточку и прикрепила ее на свою стену. Теперь в Меркабуре между нами есть очень тоненькая ниточка связи. Я была почти уверена, что Александра в нынешнем своем состоянии эту связь не почувствует, что было мне на руку. Стильная визитка в цветах сепии необычайно подходила ее обладательнице: клавиши старого пианино навевали романтические воспоминания, из-за них тянулись вверх цветы – настоящие засушенные стебли затейливо переплетались с бумажными. Карточке придавали шарм неброские украшения – выпуклые розочки, полоска темного кружева, камушек цвета заката. В уголке стояла скромная подпись от руки: «Александра». Я была почти уверена, что в реале визитка отзывается романтической фортепианной мелодией и особенным запахом – так пахнут старые рояли и пианино. Талантливая девушка. По крайней мере была талантливой. Наверняка такая же чувствительная, как Софья (я даже почувствовала укол зависти). И тут же опомнилась – если я прямо сейчас не начну действовать, Софья тоже потеряет и скрапбукерский, и вообще всякий человеческий вид. Я вернулась в привычный мир, умудрившись на выходе из кардбука миновать еще три опросника. Вообще-то они не имеют права задерживать кого-то насильно в Меркабуре, но многие не знают своих прав и попадаются в эту ловушку. Я сидела в чужой мне квартире безо всякой надежды на горячую ванну – лучше умру грязной, чем буду мыться на кухне, – сменную одежду и возврат в обозримом будущем к нормальной жизни. Передо мной лежали свежая открытка со спортивным авто и мамина открытка с каруселью. Я отчетливо понимала, что здорово рискую, и, самое смешное – рискую ради Софьи. Кто бы мне сказал это, когда я впервые о ней услышала, покрутила бы пальцем у виска. Ненавижу думать о том, что могу застрять в Меркабуре. Я слишком люблю наш мир! Только попробуйте спросить меня, что нравится в нем больше всего, – и устанете слушать ответ. Люблю теплые морские волны и прохладу мороженого на языке. Люблю идеально выглядеть, люблю дорогие платья и профессиональный макияж. Люблю потереть глаза и потянуться, когда проснусь. Люблю запах коньяка и вкус корицы. Люблю, когда зимой в сухую после мороза кожу впитывается легкий крем. Люблю, когда по горячим вареникам медленно растекается густая сметана. Люблю, когда Аллочка Борисовна сует морду мне под мышку. Я много чего люблю. Даже запах клея и краски я теперь люблю. И не желаю ни от чего из этого отказываться! Кто не рискует, тот не скрапбукер. Наша работа всегда связана с долей риска: те материи, с которыми мы играем, слишком тонкие и трудно управляемые. Есть, конечно, Кодекс, и в том же кардбуке можно найти сотни и тысячи любительских инструкций, но по инструкции нельзя научиться даже плавать или играть на скрипке, чего уж говорить о работе с потоком. В миллионный раз я разглядывала мамину открытку. Картонная карусель крутилась под пальцами, как диск старинного телефона. Воздушный шар, за ним гусь, потом кораблик с парусом, маленький пароход с дымом из трубы, дельфин и ракета. Снизу море перебирает волнами бархата, сверху солнце окрашивает открытку сверкающими лучами. Мама отправляла меня в самое безопасное место в мире. Интересно, какую ассоциацию она использовала? Я закрыла глаза и снова в деталях вспомнила визитку Александры. Шероховатая поверхность крышки, гладкие клавиши, цветок тянет к небу засохшие листья, тускло поблескивает камешек в оправе. Гербарий не подходил, ведь у Аркадия в доме все цвело и зеленело, а оторвать листок и сушить – слишком долго. Можно попытаться выдрать клавишу из рояля, но этот «J. Becker», возможно, дорог ему как память. Я обошла комнату по периметру и нашла плакат, на котором белоснежно улыбался негр, причем большую часть пространства занимала его прическа. На мое счастье, чернокожий музыкант сидел за каким-то клавишным инструментом. Я отодрала бумажку от стены, вырезала две клавиши и прикрепила скрепкой к ракете. Теперь – время. Я нарисовала циферблат, аккуратно вырезала его и посмотрела на часы. Почти девять часов. Добавила стрелки, которые показывали пятнадцать минут десятого, и заштриховала на циферблате первую четверть часа. Этого будет достаточно. Я подошла к зеркалу и посмотрела на себя. Если бы я не стала v.s. скрапбукером, то сейчас бы наводила марафет от кончиков волос до кончиков ногтей. У девушки, которая смотрела на меня сейчас из зеркала, в глазах играл безумный огонь. Еще один за сегодня нырок в Меркабур – и в них будет отражаться поток магмы и пламя преисподней одновременно. Я смогу шторки взглядом прожигать. «А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо», – пропела Аллегра, и мне захотелось потрепать мою невидимую помощницу по плечу. Я вернулась к дивану и еще раз проверила сумочку. Если бы была верующей, я бы сейчас перекрестилась. Вместо этого я сделала самую глупую вещь в мире – поцеловала свои скрапбукерские ножницы. Бронзовые ручки с крохотными бабочками отозвались прохладой, по лицу пробежал ветерок. Поток ответил мне, он был со мной заодно, а большего мне и не надо было. В детстве, когда мы с мамой заходили купаться в холодную воду, перед тем как окунуться, она повторяла мне детский стишок: «Села баба на горох, и сказала баба: „Ох!“» На слове «Ох!» мы с ней одновременно ныряли. Ну, была не была! Я положила ножницы, взяла открытку с каруселью и произнесла заветные слова: – Села баба на горох, и сказала баба… На «Ох» я перевела ракету с прикрепленными к ней картинками с клавишами и циферблатом вниз, туда, где волнами голубого бархата играло море. Тошнота и головокружение оказались сильнее обычного. И снова, как в прошлый раз, мне показалось, что запах путешествия сквозь Меркабур напоминает о поезде. Не успела я опомниться, как меня ткнули сзади в спину и зашипели: – Девушка, не стеклянная ведь! Сядьте, потерпите пятнадцать минут, скоро закончится. – Пятнадцать минут, – пробормотала я. – Да, ровно столько я и закладывала. Я послушно села, не оглядываясь, – слава богу, что не шлепнулась к кому-нибудь на колени. Зрение восстановилось не сразу, перед глазами все плыло, а вот слух не подвел. Я узнала знакомую музыку и чуть было не решила, что попала в телевизор. К счастью, перенести человека в телеящик не способен даже Меркабур. Спустя пару минут сообразила, что нахожусь в оперном театре. Вот уж чего никак не ожидала! В иных обстоятельствах я была бы рада, тем более что показывали мою любимую «Аиду». Дело шло к концу, хор жрецов звучал зловеще, табло над сценой транслировало субтитры: Радамес! Вот судьба как решила: ты виновен; изменнику смерть! Над живым мы закроем могилу. Дио мио, угораздило же меня! Трудно было себе представить менее подходящее место для осуществления моего плана. А он у меня был самый что ни на есть простой. Я собиралась применить к «серым халатам» грубое физическое насилие. Поскольку каратистка из меня примерно такая же, как исполнительница древнего казахского танца «Кара Жорга», я рассчитывала воспользоваться своей новой открыткой и привлечь к этому делу мужчину подходящих сил и размеров. Мне позарез нужен был здоровый жлоб, и притом поклонник спортивных машин. Но откуда мне было взять его в опере?! Я судорожно вертела головой по сторонам. Судя по действию на сцене, пятнадцать минут – это как раз время до окончания спектакля. Меркабур сам подсказал мне правильное время. «Умрет! Изменник он! Умрет!» – грозно пели жрецы, красиво расставленные на бутафорской пирамиде. Публика делилась на три категории. Первую составляли пожилые дамы с прическами в стиле шестидесятых под названием «Забыла с утра вынуть банку из волос». Эти завзятые театралки шепотом перемывали косточки жрецам и Радамесу. Рядом с некоторыми сидели бесполезные для меня старички с дрожащими подбородками. Вторая, и самая многочисленная категория – женщины от двадцати пяти и до пятидесяти. Некоторых сопровождали мирно дремлющие мужья, попавшие на концерт под угрозой на всю жизнь заполучить клеймо самого некультурного в мире человека, все как на подбор маленькие, лысые и пузатые. И, наконец, самая редкая категория – романтические парочки – ничем меня не порадовала: одни хлюпики в очках и костюмах, таких плевком перешибить можно. Охранников в оперном театре нет, за порядком следят старушки – божьи одуванчики. В порыве отчаяния я начала присматриваться к жрецам. На сцене тем временем влюбленная Амнерис бросилась к ним со словами: Преступленье, жрецы, вы свершили, словно тигры, вы все кровожадны. Под моим пристальным взглядом и под дружный вздох публики самый перспективный жрец рухнул с пирамиды куда-то за сцену. Уж сколько раз я смотрела Аиду, не припомню подобного пируэта. С переднего ряда вскочил какой-то человек – наверное, режиссер – и бросился из зала. Жаль, мне не видно было оркестровую яму. Может быть, сгодился бы какой-нибудь контрабасист. – Девушка, что вы все время вертитесь, – снова зашипели на меня сзади. – Таких, как вы, вообще нельзя в театр пускать! И вон тех, которые храпят. – Где храпят? – Я обернулась. – Да вон же. – Тетка сурово поджала подбородок и показала на место, расположенное через пару рядов сзади. – Враг поклонников оперного искусства! Я как этого «врага» увидела, так была готова расцеловать. «Какой прекрасный мужчина!» – пропищала Аллегра, и на этот раз я была с ней согласна. Для моих целей лучше и не найдешь. Одна шея чего стоит – быки умерли бы от зависти, если бы увидели! Зрителям такого роста надо продавать места строго в последний ряд. К счастью для задних рядов, могучий детина в пиджаке, надетом на водолазку, дремал, склонив к плечу небритую щеку. Интересно, он любит спортивные машины? Рядом с «врагом поклонников оперы» сидела миниатюрная блондинка в светлом платье и белой меховой накидке. Она держала в руках платок и время от времени разученным жестом подносила его к лицу. Аида и Радамес между тем приступили к душераздирающей арии «Прощай, земля». Мама говорила, что в детстве я хотела взять с собой в театр пистолет, чтобы убить всех жрецов и освободить влюбленных. И я до сих пор готова хоть тысячу раз подряд смотреть, как сверху медленно опускается полупрозрачный занавес, отделяя «замурованных» героев от зрителей, и уже там, «в подземелье», Аида умирает на руках у Радамеса. Правда, на сей раз занавес меня удивил – по обе стороны едва заметно мерцали буквы, сложенные в странные слова, так же подходящие для «Аиды», как горнолыжные ботинки – для исполнения балета. Справа было написано «УХТА», а слева – «ЛАРА». В воздухе запахло пылью – давно они его не стирали, что ли. Потом началось такое, что я едва не забыла, зачем вообще оказалась в театре. Я сумасшедшая оперная фанатка, и в нашем театре бываю чаще, чем у маникюрши. Публика у нас добрая и не избалованная, завсегдатаи вроде меня наизусть знают исполнителей и любят их больше, чем иных родственников. Если пели не очень хорошо, то хлопают недолго и на поклон вызывают не более двух раз. Ну а уж если спектакль удался, то не отпускают долгих полчаса, вручают букеты, кричат «браво» и отбивают себе все ладони. Сегодня, насколько я могла судить по финалу, как раз был последний случай. В роли Аиды выступала наша лучшая солистка, любимое сопрано городских поклонников оперы. Стихли последние звуки музыки, прозрачный занавес «подземелья» пополз вверх и остановился на середине. Аида «ожила» и поднялась с помощью Радамеса, из-за кулис появились Амнерис, фараон, жрецы и прочие. Публика молчала. Откуда-то с галерки раздались редкие хлопки, но тут же затихли. В воздухе повисло странное напряжение, чуждое театральному залу, случайно залетевшее сюда не то с партсобрания, не то с профсоюзного митинга. Первым грозовую облачность над сценой разорвал мальчишеский голос с балкона: – Аида, выпей яду, в натуре! За возгласом с балкона обрушился дружный гогот. Там обычно сидят школьники. В партере раздался свист, публика зашумела, недовольные выкрики становились все громче. – Деньги верните за билеты! – завопила какая-то тетка. – Петь научитесь! Потом деньги берите! – подхватили из первых рядов. – Халтура! – завизжал хлюпик в очках слева от меня. – Вот в наше время постыдились бы такое на сцене показывать… – громко сказала одна из «театралок», ее соседки согласно закивали головами. – Все как есть про вас напишу! Ничего скрывать не буду! – потрясал блокнотом бородатый мужик в ложе для прессы. – Радамес-мударес! – разошелся звонкий мальчишечий голос с балкона. – Амнерис-туперис! – вторил ему девчачий. Я оглянулась. Мой «прекрасный мужчина», он же – «враг поклонников оперы», проснулся, уставился на сцену и пробасил: – Дирижера – на мыло! Вот балдиссима![13] Надо было вместо автомобиля использовать футбольную символику. Или лучше хоккейную, хоккей – это массовая болезнь жителей нашего города. Со всех сторон свистели так, что у меня чуть не заложило уши. Над головой что-то пролетело – на сцену упала пустая пластиковая бутылка, вслед за ней посыпались, как снежки, скомканные программки. Солисты испуганно попятились вглубь сцены. Жрецы бросились врассыпную. Дирижер, уже успевший подняться на сцену, робко выглянул из-за кулисы и тут же спрятался обратно. – Занавес опускайте, занавес! – Полная контролерша, пыхтя, встала перед сценой и раскинула руки в отчаянной попытке закрыть Амнерис своей широкой грудью. Занавес крякнул и поехал вниз, но почти тут же застрял. Сильно запахло пылью, хотелось сбегать на улицу и глотнуть свежего воздуха. В зале царила полнейшая суматоха. Кто-то в ярости топтал принесенный букет. На сцену, которую уже покинули все артисты, полетел помидор, шлепнулся и размазался бурым пятном по пирамиде. Болтушка Аллегра молчала, опешивши от такого. Она у меня тоже оперу любит. Не «Аиду», правда, предпочитает кое-что повеселее – «Фигаро тут, Фигаро там» и все такое. Да и кому понравится «Аида» в таком кошмарном исполнении? Как их вообще на сцену-то выпустили? Просто сердце кровью обливается, как умудрились испортить любимую музыку. Я тяжело вздохнула, сунула руку в сумочку, обнаружила там свою открытку – и только тут опомнилась. Кристофоро Коломбо! Это все они! На меня ведь тоже подействовало! Еще совсем недавно спектакль мне нравился. Так вот откуда этот запах – затхлого воздуха, как в помещении, которое давно не проветривали, – такой же я чувствовала, когда провалилась в страшную фантазию про Павлика. Что это? Программки? Афиша? Меню в буфете? Билеты? Но я не была в буфете, не покупала программу, и билета у меня нет. Неужели я попалась на их уловки и сама того не заметила? – Аллегра! – зашептала я. – Аллегра, радость моя, очнись. – Умница, – ответила Аллегра тоном покойного попугая Павлика. – Не поддалась. Как я за нас рада, уж так рада! Я посмотрела на часы. Двенадцать минут десятого. У меня есть три минуты. Я вытащила открытку и принялась пробираться к «врагу оперы». Он стоял, подняв руку, монументальный, как Брежнев на трибуне, и что-то басил, в общем шуме было не разобрать. Короткие волосы на затылке воинственно топорщились. Блондинка возле него казалась белой мышью рядом с жирным котом, она гневно комкала платочек и хмурилась. Я пробралась к нему, тихонько потрогала его за локоть, посмотрела снизу вверх и спросила: – Это не вы, случайно, обронили? Мужик обернулся, посмотрел на карточку, которую я протягивала ему, и взял ее. Я чувствовала себя так, словно прикармливаю саблезубого тигра. Он уставился на открытку, потом перевел взгляд на сцену, потом снова на открытку. Дио мио, а что, если работы «серых халатов» намного сильнее? И моя открытка сейчас не подействует? От этой мысли у меня разом похолодели ноги, и я принялась усиленно шевелить пальцами в туфлях. Наконец, здоровяк почесал в затылке, сунул карточку в карман пиджака, заляпанный жирным пятном, и пробасил: – Слушаю и повинуюсь. Я икнула. Блондинка вытаращила глаза. Дио мио, ну я же не хотела использовать эту дурацкую фразу! – Пойдемте, пожалуйста. – Я взяла его под руку, чувствуя себя маленькой девочкой. – Мне нужна помощь. Он покорно двинулся за мной, только обернулся и сказал разинувшей рот блондинке: – Иди, подожди в машине. Скоро приду. – Как вас зовут? – спросила я, когда его спутница, ревниво оглядываясь, ушла. – Серега, – пробасил он. – За мной, Сергей. – Я потащила его за руку. Я отчаянно вертела головой в разные стороны. Время уже подошло – где она, Александра? Зрители, шумно обсуждая спектакль и на чем свет стоит кляня артистов, оркестр, дирижера и постановщика, а некоторые – и самого Верди, неспешно расходились из зала. От пестрой толпы рябило в глазах: кофточки «театралок» блестели золотистыми нитями, украшения и сумочки сверкали в свете огромных люстр, вечерние платья отражали весь спектр радуги – нежно-голубые, ярко-красные, сине-бархатные. Я пробиралась сквозь толпу, цеплялась взглядом за серый цвет и разочарованно вздыхала: худенькая девушка в сером трикотажном платье, еще одна – в свитере и темных джинсах, третья – в белой водолазке и серой жилетке, и ни одного серого балахона. Здоровяк следовал за мной послушно и даже охотно, словно за любимой маленькой дочкой, моя рука тонула в огромной ладони, стрелки часов подбирались к половине десятого. Я начала паниковать. Сейчас же все разбегутся! – Выше посмотри, солнце, – пропела Аллегра. Я подняла глаза, посмотрела на балкон, на галерку, потом обернулась и обнаружила знакомую мне троицу. Вот уж никак не ожидала увидеть их на сцене! Меня обуял азарт. Забыв, что я, вообще-то, культурная женщина, бывший преподаватель вуза, я растолкала хвост очереди на выход локтями. Перед моим помощником люди расступались сами. Лишь на мгновение я остановилась перед мостиком, ведущим на сцену. Никогда раньше я туда не поднималась. Для меня это – святая святых, место, где обитают небожители. Троица тихо ругалась, они шипели друг на друга и размахивали руками. – Опять меня не послушали! Я же говорила, нет здесь больше никого, – говорила коротышка. – Что вас вечно на какие-то интеллигентские забавы тянет? Поехали лучше в ночной клуб! – Подожди, да, – отмахивалась, вглядываясь в расходящихся зрителей, пухлая девица с косичкой, в которой я узнала Александру. – Время только зря потратили! У меня до сих пор только двуш. А у вас обеих уже пятыш! – ворчала самая высокая, в полосатых гольфах, похожая на Эльвиру, подплясывая на месте. Там, где только что «умирала» моя любимая Аида, эти чучундры нашли место для ссоры! – Держи всех троих и не отпускай. – Я пропустила Сергея вперед и легонько шлепнула его по плечу. В моем голосе неожиданно проснулись командные нотки. Раньше бы у меня в жизни язык не повернулся обращаться к незнакомому здоровяку на «ты». Моя собственная открытка действовала и на меня тоже – теперь нас с Сергеем связывал поток. Троица на мгновение оторопела, но уставилась не на Сергея, а на меня. На лицах отразилось изумление, словно я материализовалась из воздуха. Коротышка и девица с косичкой одновременно достали из широких карманов халатов уже знакомые мне открытки с птицами и приставили их друг к другу. Розовые ручки, покрытые куцыми перьями, тянулись из-под крыльев пингвина и душили тонкую шею цапли. Grazie al cielo, высокую Сергей успел схватить за руки. Если бы она успела достать третью открытку – с орлом – дело бы закончилось тем, что я бы тоже напялила серый халат, а потом однажды глянула бы на себя в зеркало – и тут же умерла бы от разрыва сердца. Но и первых двух открыток хватило, чтобы я застыла как вкопанная посреди мостика, не в силах двигаться дальше. Перед глазами поплыли пятна, и я начала проваливаться в полусон. Мелькнула нелепая мысль, из тех, что возникают на грани между сном и явью: «Кажется, стоя спят только слоны». А потом вернулась картина, которую я предпочла бы никогда не видеть: клетка, Павлик, треск пламени и мои руки, комкающие бумагу. Это не было так реально, как в прошлый раз, ожило лишь воспоминание, представшее, однако, перед мысленным взором необыкновенно ярко – словно все это на самом деле происходило когда-то. Пальцы свело мучительной судорогой. Еще минута – и поверю, что это я… – Возьмите программку. – Услышала я картавый женский голос, и в мою руку лег листок бумаги. С трудом удерживая листок в скрюченных пальцах, я изо всех сил попыталась сфокусироваться на нем. – Сатана там правит бал, там правит бал, – фальшиво запел картавый голос. – Ну повторяйте же за мной. «Люди гибнут за металл, за металл», – донесся откуда-то издалека едва различимый голос Аллегры. – Люди гибнут за металл, – неуверенно подпела я. «Посмотри вокруг. Посмотри, посмотри, посмотри», – эхом повторяла моя радость. Я цеплялась за все, на чем мне удавалось сосредоточить взгляд. Сначала увидела ряды красных кресел и ковровые дорожки, потом – тяжелые хрустальные люстры над головой, примитивную лепнину на перилах балконов и лож бельэтажа, обшарпанные полированные двери и пожилых вахтерш в форменных юбках и жилетках. Наконец, до меня дошло, что я стою в зале оперного театра и разглядываю его с удивлением, как в первый раз, обращая внимание на детали, словно мне поручили написать о нем репортаж. Зал казался мне чужим, провинциально-помпезным и одновременно призрачным, без спроса проникшим в реальность со старой фотографии в городском музее. За моей спиной раздался визг, потом топот, а я так и стояла с бумажкой в руке, как памятник Ленину, не шелохнувшись. Поток разгуливал по залу, словно привидение – по любимому старому замку. В нем жили точеные фигуры балерин и внушительные силуэты примадонн, звучали жизнерадостные баритоны и суровые басы, лирические сопрано и пронзительный фальцет. Сзади что-то происходило, а поток уводил меня на свою сторону, туда, где внешние звуки приглушаются, и все, что есть вокруг, рассыпается на миллионы крохотных точек. Кресла превратились в море, играющее красными бархатными волнами, как его собрат на открытке с каруселью – голубыми. Ветер носил по залу ноты, и они ложились на выцветшую бумагу тысячами знаков – ровными и корявыми, написанными простыми карандашами и чернилами, с брызгами клякс. Бесконечность, сотканная из бумаги, заполняла зал, и ей вторил контр-тенор – голос, в котором соединяются женское и мужское, голос, слишком прекрасный, чтобы быть земным. Никогда я не слышала столь чувственной и возвышенной музыки. Наверное, так поют ангелы в раю. Я могла бы слушать это пение вечно, я сама стала музыкой, мелодия рвалась из меня наружу, и мой собственный голос соединился с тем другим, божественным… Дио мио, и зачем я только открыла рот! «Ты поешь гораздо лучше павлина и даже немного лучше Павлика», – утешила меня Аллегра. М-да уж, певица во мне пропала, и пропала бесследно. Перед глазами начало проясняться, но голова еще кружилась. Я глубоко вдохнула, и моего обоняния коснулся родной запах театра – смесь духов, грима, талька и особой театральной пыли. Мир наконец-то принял реальные очертания, и я начала соображать, что происходит со мной и вокруг меня. И тут же почувствовала болезненный толчок в спину. Мимо тенью метнулось нечто низенькое в сером балахоне и вылетело в ближайшую дверь. Но это я осознала позже, мои мысли отставали от происходящего вокруг, как озвучка в плохо смонтированном фильме. Я обернулась, поток еще действовал на меня, голова по-прежнему плыла. На моих глазах странные слова «УХТА» и «ЛАРА», мерцавшие на полупрозрачном занавесе, поплыли навстречу друг другу, игриво поменялись буквами и сложились в одно слово: «ХАЛТУРА». Я пригляделась, но так и не поняла, из чего сделаны буквы, игру которых можно было разглядеть только сквозь поток. В уголке мерцала какая-то фиговина – то ли плохо нарисованный кукиш, то ли крендель. Только вывернут он был самым противоестественным образом. Попытаться перерисовать такую штуку – верный способ по-быстрому свихнуться. Да, размашисто – использовать занавес в качестве скрап-работы! Казалось, что воздух вокруг него плотный и осязаемый, словно марево. Я вспомнила, что раньше по окончании спектакля занавес целиком поднимали вверх, а тут он застрял на половине. Но как же предупреждение Кодекса? Сколько в зале зрителей? Человек пятьсот. И этим троим ничего не сделалось? Или это не они тут занавес испортили? Кто же тогда автор? – Не смотри, – сказала Аллегра. – Нерадостное зрелище! Не для нас. Я отвернулась и наконец-то заметила, что мой помощник держит за шиворот двух девиц в серых балахонах, держит легко, как цыплят, а те извиваются и пытаются дотянуться ногтями до его лица или лягнуть его между ног. Открытки с птицами валялись у них под ногами. – Хозяйка… – пробасил Сергей. И от самого слова, и от интонации, с которой он это произнес, у меня мурашки по коже побежали – не каждый день удается покомандовать личным Терминатором. – Хозяйка, одна смылась. У меня только две руки. А с этими что делать? – Держи их покрепче. И только тут я обратила внимание на листок бумаги, который все еще держала в руках. Программка-то ветхая, как из музея. Желтые странички, мятые уголки и рваные края. Я заглянула внутрь. «Фауст» – его в нашем театре сто лет как не ставили. Опять же, фамилии незнакомые, да еще и с буквой «ять»… Вернулась к обложке – фоном служил нотный лист, к которому была приклеена фигурка – дама в белье викторианской эпохи, нарисованная тушью и довольно грубо вырезанная из желтой бумаги. Слева от дамы теснились две пустые картинные рамы, одна в другой, внутри сидела птица. Открытку украшал скрипичный ключ, мозаикой сложенный из крохотных стеклышек. При удачном попадании света ключ казался цельным, прозрачным и сияющим. Кристофоро Коломбо, а ведь это же скрап! Меня едва не утащило в Меркабур, а такое не случается на пустом месте. Но скрап очень старый, еще дореволюционный, этой программке и впрямь сто лет, а то и больше. Сверху, над дамой, красивым стройным почерком с завитушками было выведено несколько строк. Начало первой пропало вместе с оторванным уголком, а во второй чернила расплылись так, что ничего не разберешь. Все, что мне удалось прочитать: «…языками человеческими и ангельскими». А откуда она у меня взялась, эта программка? Я огляделась по сторонам. Поодаль, возле кулисы, стояла девушка, которую я поначалу приняла за декорацию, и махала нам рукой. Она была похожа на растолстевшую фею, которой стало мало ее волшебное платье, волосы прятала в кубышку и носила толстенные очки, как у черепахи Тортиллы. С некоторой натяжкой я могла бы принять ее за зрительницу – мало ли какие странные дамы в театр ходят, но в «Аиде» она точно участия не принимала. «В таком платье не потеряешься», – верно заметила Аллегра. Наряд девушки – пышный, яркий и многослойный – скорее мог бы быть костюмом из какой-нибудь романтической постановки вроде «Волшебной флейты» Моцарта. Кристофоро Коломбо! Такое чувство, что я притащила ее с собой из Меркабура. Иногда трудно быть скрапбукером и не свихнуться. В последнее время я что-то слишком часто пытаюсь это сделать. К нашей странной группке между тем спешили несколько контролеров. Толстая фея подавала мне какие-то знаки и беззвучно что-то говорила, выразительно складывая губы, как сурдопереводчик. Я вопросительно приподняла брови, тогда она сложила руки рупором и закричала: – Пойдемте, скорее! Я наклонилась и подобрала карточки с птицами. Мне безумно хотелось порвать их в клочья, но куда полезнее будет разобраться, как они работают. Скрепя сердце, я сунула открытки в сумку и скомандовала Сергею: – Тащи их за мной! – Как скажешь, хозяйка. Вслед за феей в очках мы бросились за кулисы – сначала я, несколько пошатываясь после возвращения с Того Света, потом мой Терминатор с брыкающимися девицами под мышками. Мы проследовали вдоль каких-то декораций, мимо взволнованных жрецов в подтекшем гриме, потом спустились по черной лестнице, пока, наконец, фея не распахнула перед нами неприметную дверь с табличкой «Техническая комната». Я втолкнула всю компанию внутрь, и только потом она включила свет. Лампочка освещала комнату слабо, но внутри оказалось довольно просторно. Вдоль стен стояли стеллажи с ячейками и какие-то шкафчики, в углу расположился хозяйственный арсенал уборщиц. Этим в халатах тут самое место. Хотя нынче, пожалуй, и уборщицы лучше одеваются – все больше в синее да зеленое, почти как врачи. Снаружи доносился шум – недовольные зрители расходились по домам. Сергей запер дверь, а потом привалился к ней спиной. Девицы вжались в стену и смотрели на меня исподлобья. Толстая фея тяжело дышала, держась за бока. – Простите, вы не могли бы отдать мне программку? Это очень ценный экземпляр, – попросила она, едва отдышавшись. Голос у девушки был тонкий, почти детский, каждое слово она подкрепляла выразительным жестом и заметно картавила. Такими голосами не поют, или я ничего не понимаю в опере. – Извините, а кто вы? – Я протянула ей программку. – То есть спасибо вам большое, но все-таки, кто вы? – О, я самый главный человек в опере. – Улыбнулась фея и вытерла вспотевший лоб кружевным платком. – Только я знаю, какое сегодня настроение у всех и каждого в театре, перепил ли сегодня кофе дирижер и хорошо ли спал после обеда ведущий тенор. Не успеет начаться спектакль, а я уже чувствую, будет ли все хорошо или надо быть настороже. Кристофоро Коломбо, я, наверное, все-таки застряла в Меркабуре, и все это, начиная с того момента, как я обнаружила себя в кресле в квартире Аркадия, происходит не в реальности, а на Том Свете. Пора брать ситуацию под контроль. – Милая девушка. – Я заметила за собой учительский тон, как в аудитории, и попыталась перейти на другой, более дружелюбный: – Честное слово, я жутко вам благодарна, вы меня просто спасли, но, может быть, скажете мне простым человеческим языком, кто вы и почему решили мне помочь? Девицы в своем углу хихикнули, и я метнула в них взгляд, которым обычно излечиваю злобных бабок от синдрома вахтера. – Сссс… – сказала фея и округлила глаза, которые и без того казались огромными за толстыми стеклами. Двое в халатах хихикнули снова. Дио мио, бедная моя голова! – Что значит «ссссс»? – переспросила я. – Ой, извините, пожалуйста, это профессиональное, – сказала девушка. – Я суфлер. – Суфлер?! В опере? – Конечно! А как вы думали? Кто-то же должен подсказывать певцам забытый текст, поддерживать ритм – замедлять, ускорять, перестраивать интонации. – Ммм, – только и нашлась что сказать я. – Эти трое чуть с ума не свели нашего штатного v.s. скрапбукера. – Она опять сделала большие глаза и покрутила пальцем у виска. – И сегодняшнее безобразие, я уверена, – это их рук дело. Надо же так испортить последний спектакль сезона! Только я не поняла, как они это все устроили, а главное зачем. – Куда уж тебе, – протянула девица, похожая на Эльвиру. – Все равно ты от нас никуда не денешься, – хмыкнула вторая, следя за моей новой знакомой с нездоровой жадностью во взгляде, как смотрит гаишник на машину, только что пересекшую двойную сплошную полосу. – Ты и есть тот самый штатный скрапбукер? – уточнила я. Когда командуешь личным терминатором, внутри тебя что-то меняется, что позволяет очень легко переходить с незнакомыми людьми на «ты». – Ну да, – кивнула фея и опустила глаза. – Ну не совсем штатный, конечно, такой должности в штате нет, но я себя считаю… – Это можно пропустить, – оборвала ее я, наплевав на вежливость. – Так что там эти трое? – Они подошли сегодня перед спектаклем и сказали, что принесли мне подарок к закрытию сезона. Я так обрадовалась – хоть кто-то понимает, какую неоценимую работу я выполняю в театре! Они достали три открытки – до чего мерзкие, ужас просто, хуже только ария герцога[14] в исполнении пьяного сантехника – я уж и не знала, как их отблагодарить за такой подарок. А у меня, знаете, такая привычка есть: когда хочу ругнуться, но это вроде как неуместно, я пою себе под нос вот это самое: «Сатана там правит бал, там правит бал». Тут она расстаралась и выдала громкость, весьма далекую от «себе под нос». Слух у суфлерши был отменный, но голос и это грассирующее «р»… я с трудом сдержала желание заткнуть уши, девицы в углу дружно заржали, и только Терминатор сохранил невозмутимое выражение лица. – И вдруг слышу – поет кто-то, будто совсем рядом, – продолжала суфлерша, не обращая внимания. – На мелодию телефона не похоже. Огляделась по сторонам, вроде никто больше внимания не обращает. И тут до меня дошло, что голос – из программки. Открыла сумочку – точно, оттуда. Контр-тенор, три с половиной октавы, и до того прекрасный, до того безупречный, словно и неземной вовсе. Таких голосов в нашем театре нет. Взяла я в руки программку и провалилась… ну вы понимаете куда. А когда вернулась, эти трое спросили у меня что-то странное. Не помню что, но что-то совершенно ко мне не относящееся, чего никогда со мной не было. Ну как если бы поинтересовались, когда я последний раз прыгала в тыл врага с парашютом… Я им ответила все, что я думаю по этому поводу, – они и ушли. Я с завистью посмотрела на листок у нее в руках. Мне бы тоже не помешало что-то вроде, для защиты от этих тварей и их дохлых птичек. – Я эту программку недавно нашла в нашем театральном музее, – пояснила фея. – Она буквально выпала с полки мне прямо в руки. Я сразу почувствовала, что вещица непростая, но никак не могла понять, в чем тут дело. Просто необъяснимость какая-то! Все носила с собой, ждала чего-то, сама не знаю чего. И вот дождалась – все-таки узнала, как она работает! – И как? – Я не скрывала интереса, во мне уже зрело намерение присвоить эту открытку любыми правдами и неправдами. – Есть два условия и один побочный эффект. Условия такие: нужно находиться в зрительном зале и петь вслух куплеты Мефистофеля. А потом наступает один эффект… дело в том, что этот неземной голос так заразительно поет, что к нему просто нельзя не присоединиться. «В таком случае, или эта открытка, или я! – возмутилась Аллегра. – Я не могу приносить людям такую антирадость!» Я поспешила успокоить ее. Не очень-то мне и нужна была эта карточка, если она работает только в театральном зале. Но, по крайней мере, буду знать, что, если весь город заполонят чучундры в серых халатах, можно будет отсидеться в любимой опере, сжимая в руках эту открытку, как последнюю гранату, и доставляя чучундрам истинную антирадость своим пением. – А почему вы решили отдать эту открытку мне? – полюбопытствовала я. – Так само вышло! – Суфлерша пожала плечами. – Сегодня только собралась уходить после спектакля и вдруг вижу: опять эти трое со своими картинками и вы, и у вас такое лицо нехорошее, как у солиста, который посреди арии поперхнулся. Ну я и сунула вам в руки программку, даже подумать ничего не успела, она будто сама попросилась… Вы же знаете, как это бывает. Софья бы тут нашлась что ответить. У нее наверняка тоже «это» бывает, а у меня обычно ничего и никуда само не просится, разве что ноги – в новые туфли с витрины магазина. – А что, собственно говоря, происходит? – спросила толстая фея взволнованным шепотом и скосила глаза в сторону девиц. – Кто они? Чего они в костюмы мышей оделись? Прямо как у нас в последней постановке «Щелкунчика». – А ты зачем очкастым попугаем вырядилась? – подала голос девица с косичкой. – Таких жирных попугаев не бывает, – заметила вторая и хихикнула. – Так… – Фея схватила швабру и взяла ее наперевес, как копье. – Я не только суфлер, я еще умею украшать лица без грима. Кто первый хочет попробовать? Девицы вжались в угол и попытались прикрыться пустым ведром. Я аж попятилась. До чего уверенная в себе дама! Даже мне до нее далеко. Аллегра застонала от восторга и вкрадчиво предложила: «Давай она будет нашим Санчо Пансой?» Я схватилась за голову. Ну уж нет! Довольно с меня Аркадия и Неужели. – Тебя как зовут? – Я повернулась к суфлерше. – Мойра, – пропищала она. Ну и имечко! Родители над ней подшутили. «Отличное имя, – вмешалась Аллегра. – Гораздо лучше, чем Даздраперма или Тракторина, например». – Мойра, помнишь тенора, который исполнял в начале прошлого сезона все ведущие партии? С таким козлиным блеющим голоском? – А то! Как будто ему на одно место наступили, а пока он орет, хлопают по спине. До сих пор, как вспомню, так вздрогну. Это же племянник любовницы бывшего директора. Худшие дни в жизни нашего театра! Ему никакая открытка не помогла бы. Тут я испытала приступ симпатии к толстой фее, потому что мало кто с таким пониманием разделяет мои оперные терзания. – Так вот, Мойра, я понятия не имею, зачем они нарядились мышами, но точно знаю, что, если они доберутся до всех городских скрапбукеров, никого лучше этого тенора мы в нашем театре больше не услышим. Через некоторое время он будет казаться тебе Паваротти и Доминго в одном лице. Я вдохновенно врала, даже не подозревая о том, как недалека была в тот момент от истины. – Так… – Мойра втянула живот, выпрямила спину и поудобнее взяла швабру. – Готова служить карандашом в ваших руках. Красным карандашом, – добавила она, покосившись на девиц, и сощурилась, – который вычеркивает. Что от меня требуется? – Для начала мне нужно поговорить с ними наедине, – сказала я. – Я вам мешаю? – насупилась фея. – Нисколько! Но мне может помешать кто-нибудь еще. Ты не могла бы покараулить снаружи? Ты ведь наверняка всех знаешь, придумай какой-нибудь предлог, чтобы нам не помешали. – И правда… когда зрители разойдутся, могут заглянуть контролерши. – Постоишь на шухере? – Будьте уверены – даже министр культуры не пройдет. Суфлерша поправила очки и отправилась в коридор со шваброй под мышкой. Сергей почтительно открыл перед ней дверь, а потом снова закрыл ее и подпер своей широкой спиной. В кармане у него надрывался мобильник, в ответ на мой выразительный взгляд он молча достал его и выключил. «Восхитительная девушка! – прошептала вслед Аллегра. – Надо же, какими бывают суфлеры!» Я тяжело вздохнула. Я вообще не знала, что в опере бывают суфлеры. И уж тем более не думала, что они бывают такими! С ней можно и без терминаторов обойтись. Времени у меня было в обрез, в любой момент кто-то мог помешать, да и эти двое того и гляди какой-нибудь фортель выкинут или на Сергея перестанет действовать открытка. – Как тебя зовут? – Я ткнула пальцем в девицу с косичкой. – Ша, – ответила та и уставилась на меня большими глазами. – Блин, что за уголовные замашки? – не выдержала я. – Как тебя зовут? – Ее зовут Ша. Чего непонятного? – сказала вторая и выразительно пожала плечами: мол, что тут такого. И тут я вспомнила: мама говорила, что к ней приходила какая-то Ша. Голову дала бы на отсечение, что передо мной – Александра, хозяйка визитки с фортепианными клавишами и гербарием. Почему она себя так называет? Кликуха? Никнейм в интернете? Надо будет поискать. – Ладно… а тебя? – Я повернулась ко второй. – Меня зовут Ра, – ответила высокая девица, подняла голову и ни с того ни с сего приветливо улыбнулась мне, будто я ее в гости пригласила на чай. «Ша» и «Ра»! Кристофоро Коломбо! Особой фантазией они не отличаются. – Может быть, Эльвира? – переспросила я. – Меня зовут Ра, – повторила она и сложила руки на груди. Я не была уверена, что девушка передо мной и «сваха» с хранителем в ванне – одно и то же лицо. Взлохмаченная Ра без макияжа, с маленькими глазами и прозрачными белесыми ресницами мало походила на яркую девицу с фотографии. Ногти у нее были выкрашены тусклым серым лаком под цвет халата. Где она только откопала такой! «В наше время в интернете можно купить все, даже зуб Элвиса Пресли. Зайдешь – и не нарадуешься», – шепнула Аллегра и принялась напевать «Return to sender». «Все бы тебе радоваться», – буркнула я про себя, а вслух спросила у девиц: – Кто вы такие? – Маммониты, – ответила Ра кокетливым тоном, словно флиртовала с красавцем-мужчиной. – Мама кого? Что ты несешь? – Я вскипятилась. – Кто вы такие? Зачем вы подожгли наши квартиры? Какого черта вам надо от меня и моей матери? Что за балаган вы тут устроили? Почему вам плевать на предупреждения Кодекса? Кажется, у меня накопилось к ним слишком много вопросов, потому что руки задрожали, и голос едва не сорвался до истерических ноток. – Мы ничего не жгли. – Ра посмотрела на меня с вызовом, как юная хулиганка – на директора школы. – Ну да, конечно, оно само загорелось, и вы там проходили совершенно случайно, по дороге в магазин серых халатов. Девицы молчали. Ша сложила руки на животе и уткнулась подбородком в грудь, а Ра кривилась в насмешливой улыбке. Я запустила руки в просторный карман Ша. Та ухмыльнулась, но не стала сопротивляться. Прикосновение к ткани оказалось неприятным – и вправду грубая, как мешок. И охота им такое носить? Под халатом у Ша виднелись три разноцветные футболки, натянутые друг на друга, а у Ра – розовая кофточка с люрексом. Ша носила джинсы, а Ра – полосатые гольфы и черные бриджи. В кармане я нащупала два кругляшка, очень похожих на тот, который Ша всучила маме. Я достала их, держа за цепочку. Тяжелые какие! По такому же кулону болталось у каждой из девиц на шее. – Два, – скривилась Ра. – А врала, что у тебя три осталось. – Не твое дело, сколько у меня, – огрызнулась Ша. – Что это? – спросила я. – Мнеморик, – ответила Ра довольно миролюбиво. – Что? – Мне-мо-рик, – повторила она по слогам, выразительно артикулируя. Ра отличалась очень живой мимикой. Ее лицо успевало передать гораздо больше смысла, чем значили слова, и в тот момент оно выражало восхищение. – Один можешь взять себе. – Ша следила за кулонами у меня в руке с жадностью, но говорила медленно, растягивая слова: – Берешь или нет? Если не берешь, то лучше сразу отдай. Посмотрела – и хватит. В ее словах и неторопливых движениях чувствовалась некая основательность. Шутить и болтать почем зря эта девица явно не любит. С такими даже в очередях не ругаются. Впрочем, и со мной тоже. – Конечно, возьмет! – защебетала Ра, размахивая руками. – От мнеморика еще никто не отказывался! Как же она без него? Не может быть, чтобы ей мнеморик был не нужен! Всем нужен, все скраперы о нем мечтают. Ну как без него?! – Что еще за мнеморик? – Я уставилась на Ра. – У тебя в руках, – пояснила она, как будто я и так не догадалась. – Эти на раздачу, а мой на шее висит. Свой я больше люблю, но они все классные. Иногда возьму какой-нибудь – и сижу, любуюсь. Ра замерла и уставилась на мнеморики с крайне странным выражением лица. С таким тщетно скрываемым умилением молодая мама в кругу бездетных подруг заглядывает ребенку в горшок. «Ты что! Это совсем из другой оперы! – возмутилась Аллегра. – Где горшок, там радость, а тут только похоже на радость, а на самом деле совсем не радость. Подделка!» – Правда ведь клевые? – сказала Ра. – Клевее некуда. На фига только они нужны, эти ваши мнеморики… – сказала я самым пренебрежительным тоном, какой только могла изобразить. Девицы переглянулись. Ра полезла в карман, потом спохватилась и принялась поправлять волосы. Открытки ищет? – Возьмешь мнеморик – станешь маммонитом, как мы. Это выгодно, – протянула Ша. – Выгоднее, чем быть скрапбукером. Знаешь про контракт? – С Магриным? Кто же про него не знает. – С ним, – кивнула девица. – Гарантия баланса, всегда полно денег, всем и вся обеспечивают – от жилья и одежды до поездок на курорты. Стань маммонитом – и получишь все это без всякого контракта. То-то я смотрю, как их обеспечивают. Особенно одеждой! Полосатые гольфы и замечательные халаты от ведущих кутюрье мира. «Кутюрье и не такое выделывают», – весело заметила Аллегра. – А что взамен? – Я пристально взглянула на Ша. – Ничего. Только возьми мнеморик. Что-то в ее интонации мне не понравилось. В чем тут подвох? Кристофоро Коломбо, и почему рядом нет Софьи?! Она любое вранье чует за версту, как алкаш – халявную выпивку. – Ну держу я ваш мнеморик, – сказала я. – И что, я теперь тоже маммонит? – Его надо включить, – пояснила Ра и подскочила ко мне. – Ты его должна сама включить. Видишь, там сбоку переключатель торчит? Я осторожно взяла мнеморик двумя пальцами и еще раз посмотрела на него с двух сторон. «Циферблат» без цифр разделяла на части изогнутая линия, в одной громоздилась куча винтиков и шестеренок, а в другой свернулась спиралью, как змея, бронзовая проволока, от которой рябило в глазах. В центре спирали затерялось крохотное мутное окошко, вроде тех, в каких на часах показывается дата. В мамином мнеморике я его то ли не заметила, то ли не разглядела. В окошке виднелся неровно накарябанный нолик. Справа из корпуса торчал винтик подзавода, как у часов, слева – переключатель. С обратной стороны возле паза для переключателя на кожаном обороте были пропечатаны крохотные буквы: «Вкл.». Переключатель стоял в противоположной позиции. – Включи его, – вкрадчиво сказала Ра. «Ага! Щас, нашли дурочку! – заверещала мне в ухо Аллегра. – Руки тебе поднять не дам, и не надейся!» Ша посмотрела на товарку, как учительница – на бестолкового ученика, и уселась на пол, сложив ноги по-турецки и прислонившись к стене. Я и не думала ничего включать. Уж если я не продалась в рабство к Магрину, на что мне эти маммониты сдались? Кстати, а я-то им зачем нужна? – Почему вы так хотите всучить мне эту штуковину? – прямо спросила я. – Ну как почему! Вот это нулевыш, у тебя в руках, – охотно принялась объяснять Ра. – Как только ты его включишь, он станет одныш, то есть мнеморик первого уровня. А у меня пятыш, вот, на шее висит! Я уже два мнеморика раздала, еще три раздам – и у меня будет седьмыш. – Ну и что? – спросили мы хором с Аллегрой, а я еще и почесала кончик уха. – Ну как же, как же! – Ра засуетилась и замахала руками. – Чем больше привлечешь маммонитов, тем выше уровень твоего мнеморика. Понимаешь? На каждом уровне тебе дают несколько мнемориков – столько, сколько людей нужно привести для следующего уровня. Одныш, двуш, треш, четыреш, пятыш, последний – десятыш. – И это очень круто? – съязвила я. – Почти как десять значков «Хочешь похудеть? Спроси меня как»? Ра моей издевки не поняла, только пожала плечами. – При чем здесь похудеть? Вот я сейчас мечтаю о седьмыше. А потом, – глаза у нее лихорадочно загорелись, – потом, после десятыша, ты получаешь мнемопад. И все… это такая штука, такая штука! Если у тебя есть мнемопад, тебе больше ничего уже не надо. У меня голова пошла кругом. Пол под ногами покачивался: я еще не пришла до конца в себя после путешествия через карусель и погружения в поток в зрительном зале, а тут еще какие-то одныши-пятыши. – Что еще за мнемопад? Мнеморик все еще лежал у меня в ладони. С кожаной стороны я заметила знакомый уже вензель-крендель. Где я его видела? «На шторке», – подсказала Аллегра. На какой еще шторке? Ах да, на занавесе! И такой же был на открытках с птицами. – Что это за рисунок? – показала я на вензель. – Это его знак, – сказала Ра. Ша, как сидела, не вставая, со всей силы лягнула соседку по ноге, та взвыла и дернулась. – Кого – «его»? – Я с самого начала подозревала, что этой чудной троицей руководит кто-то незаметный, гораздо более умный и хитрый. – Не скажу. – Ра насупилась. – Я сейчас позову суфлершу со шваброй, – сказала я. – Ты что предпочитаешь: сломанный нос или фингал под глазом? – Духу у нее не хватит, у твоей суфлерши, – рассмеялась Ра. – Она только палкой размахивать и может. – И правда. Лучше я попрошу своего… друга. Он профессионал. Умеет бить больно, но аккуратно, – сообщила я, показав на Сергея. – Следов не останется, но стонать во сне еще долго будешь. Здоровяк потер руки и произнес многозначительное «гхым», отчего мне стало как-то не по себе. Ра закрыла лицо руками. – Правда, не могу! Ой, не могу и не буду, и не заставляй меня. Он узнает – сама же и пожалеешь. Вот тебе здрасьте! О чем это я пожалею?! Я собиралась возмутиться по полной программе, но тут Аллегра зашептала мне в ухо: «Спроси лучше про открытки с птицами. Спроси». Когда моя радость на чем-то настаивает, ей трудно отказать. – Зачем вы подсовываете скрапбукерам открытки с дохлыми птицами? – спросила я. Ра оживилась, полезла в карман и вытащила еще один кругляшок. – Возьмешь мой? Мой лучше, даю гарантию. – Дура, – буркнула Ша. – Наглая дура. – Давай. – Я подцепила за цепочку третий мнеморик. – Я тебя слушаю. – В открытках Маммона. – Так. – Меня уже ничего не удивляло. – Прекрасно! Что за Маммона? Какое отношение она имеет к мнеморикам? – Она там живет. В наших открытках. Это меня тоже не удивило. Живут же хранители в альбомах, и Роза оказалась в открытке, почему бы в карточках с птицами не жить какой-то там Маммоне? На что она, интересно, похожа? Помесь птеродактиля с вороной? – При чем здесь мнеморики-то? – переспросила я. – Ну как же, как же! Познакомишься с Маммоной – и сразу поймешь, в чем прелесть мнеморика. Еще ни один человек, с ней знакомый, не отказался от мнеморика. – Почему? Ра закатила глаза и наморщила лоб. – Не помню. Я только знаю, что без мнеморика мне было жуть как плохо, а как только его взяла, сразу стало хорошо. Я вспомнила слова, которые Ша сказала маме: «Я могу вернуть вам то, что вы потеряли». Похоже, я нащупала что-то важное. Пусть у меня интуиция не работает, как у Софьи, но голова мне пока еще не отказала. – А до знакомства с Маммоной? Снаружи послышался какой-то шум. Я навострила уши, до меня донесся обрывок какого-то разговора, но слов было не разобрать. Я попросила Сергея посмотреть, что там. Он вышел, но почти сразу же вернулся и сообщил: – Там бабки-вахтерши шастают, сюда ломятся, – пояснил он. – Не пора ли сматываться, хозяйка? – Ничего-ничего, я покараулю. – В дверь сунулась очкастая голова. – Вы говорите, сколько нужно. Из-за этих вахтерш я совершенно забыла, о чем спрашивала. Тут не мудрено имя свое забыть – с этими маммонитами и их пятышами. С самого начала этой истории меня мучил еще один вопрос: – Скажи-ка мне, Ра, а чего вы со своей Маммоной привязались ко мне и моей маме? Ра обиженно надула губы и отвернулась. – Ты же не включаешь мнеморик. Ничего я тебе не скажу. Я опустила все три кулона к себе в сумку. Уже утомилась их держать. Ра проводила свой кругляшок тоскливым взглядом. Ша словно впала в транс. Она сидела, закрыв глаза и повернув голову ко мне, и будто смотрела на меня сквозь сомкнутые веки. Я сделала несколько шагов к двери и обратно, Ша повернула голову вслед за мной. Это что еще за фокусы? Я подошла вплотную к Ра. Ее можно запугать – я знаю это точно, и не потому, что все вокруг чувствую, как Софья, а просто немного разбираюсь в психологии. – Сломаем нос. – Я мысленно убеждала себя в том, что и в самом деле сломаю, если понадобится, Аллегра тактично молчала. Ра села на пол рядом с товаркой, подтянула к себе длинные ноги и сказала себе под нос: – Вы скрапбукеры. – И что? – Отдашь мнеморик тому, кто не скрапбукер, – и у тебя сразу отнимут один уровень. Но я еще ни разу не ошиблась! – хвастливо добавила она. – Мало ли в городе скрапбукеров. Какого хрена вы трое привязались именно к нам? – напирала я. Девица потупилась. – Он сказал, за тебя четыре уровня сразу. Всем. За тебя и другую… – За Софью. Ра вскинула голову и усмехнулась: – Она хитрая… подружка твоя. Хитрее тебя. И умнее. И скрапбукер из нее круче. Вот теперь мне по-настоящему захотелось ее стукнуть. Да я ей сейчас сама фингал поставлю! – Зачем надо было поджигать мою квартиру? Быстро говори. – Я не поджигала. – Ра затрясла головой так, словно на нее сверху упал огромный паук. – Не надо нос ломать! Не поджигала я! Спроси Ша, она подтвердит! Я уперла руки в бока. Говорят, этот символический жест достался нам от предков – чем больше кажется обезьяна, тем она страшнее выглядит. Мне хотелось выглядеть Кинг-Конгом. Никто отсюда не уйдет, пока я не выясню, кто такой «он», который за всем этим стоит, и что ему надо от нас с Софьей. – Так. Во-первых, если кто из вас пальцем тронет Софью, я вас найду и руки оторву. Вот он, – я показала на Сергея, – найдет и оторвет. Во-вторых, вы обе сейчас же перестанете ломать комедию и все мне расскажете. Хватит с меня ваших тайн! – Ша, ну скажи ей ты, – плаксиво попросила Ра. – Угомони ты ее, Маммоны ради. Ша усмехнулась и не спеша поднялась на ноги. В ее движениях сквозила какая-то противоестественная скованность. Так двигается кошка, забравшаяся под ковер или тяжелое покрывало. – Смотрю на него и не вижу, а поэтому называю его невидимым. Слушаю его и не слышу, поэтому называю его неслышимым, – нараспев произнесла она. У меня ноги подкосились, пришлось прислониться к стене. И кому теперь верить? – Так это была твоя открытка? – вырвалось у меня. – Встречаюсь с ним – и не вижу лица его, следую за ним – и не вижу спины его. – Теперь она говорила с явным удовольствием. «Не верь ей! Она не радостная, а кот на открытке – радостный! Кот улыбается!» – заверещала Аллегра. Я рывком оторвалась от стены. – Да пошла ты… – Я могу вернуть тебе то, что ты потеряла, – спокойно сказала Ша. – Твоя фирменная фишка? Маме ты тоже обещала, но ничего не вернула. – Вернула. Ты не понимаешь. Я всегда выполняю обещания. Просто она очень быстро потеряла это снова. И я тут ни при чем, – ухмыльнулась она. – И ты не боишься? – Тебя, что ли? – Того, что я с тобой сделаю, когда все вспомню. – Чего мне бояться? – насмешливо ответила Ша. – Со мной Маммона. Твою забавную попрыгушку-веселушку она прихлопнет быстрее, чем та успеет спеть свою песенку. «Попрыгушку?! Вдарь ей! А ну вдарь! – вскипятилась Аллегра. – Пусть порадуется твоему кулаку! Нет, пусть лучше Серега вдарит! Давай скомандуй!» Но я не торопилась. Что, если Ша ошибается? А если благодаря тайне, спрятанной в моей памяти, я найду такой источник силы, что эта загадочная Маммона забьется в самый дальний угол, как кролик в клетке со львом? – Чего ты хочешь взамен? – спросила я. – Ты сама знаешь. – Ша приподняла мнеморик у себя на шее. – Самую малость: передвинуть один маленький рычажок. «Ох, как безрадостно это будет, – запричитала Аллегра. – Ох, безрадостно». Я вытряхнула из сумки три мнеморика. – И который из них твой? Глава седьмая. Пусть я знаю все тайны, но без этого я – никто Софья 2 июня, стрелки часов подбираются к шести, время снимать и надевать очки Квартира Софьи Я смотрю на карточку, которую держит в руках девица в сером халате, и не верю своим глазам. Ожидала увидеть еще один «черный сюр», что-то вроде открытки самоубийцы, в которой прячется вывернутое наизнанку пространство. Но передо мной – хитросплетение кружев. Нити тончайшей белой пряжи составляют единый узор с филигранно выписанными линиями. Я машинально отмечаю про себя, что объемный маркер отлично смотрится в сочетании с крученой ниткой. В уголке примостился уродливый крендель – единственное, что не позволяет назвать работу безупречной. Кружева на первый взгляд кажутся белыми, но стоит посмотреть на них чуть дольше, как они начинают переливаться всеми цветами радуги. Во времена моего детства были популярны такие объемные открытки, которые еще называли «переливными», разумеется, в них не было меркабурской магии, просто под разными углами отражались разные картинки. С ужасом жду, что тело вот-вот сведет судорогой, и тогда я снова почувствую близость отвратительной черной шкуры. Но ничего не происходит, только девица смотрит на меня нетерпеливо и укоризненно, как на продавщицу в магазине, которая никак не найдет сдачи. Лицо ее отличается нездоровым землистым цветом, даже веснушки – и те серого оттенка. Сине-черная губная помада вызывает самые неприятные ассоциации, а глядя на ее волосы, хочется немедленно вручить ей расческу. В моей квартирке, уставленной яркими разноцветными вещицами, девица выглядит как старый черно-белый телевизор в ряду плазменных панелей. На ногах у нее полосатые гольфы, а на шее болтается такая же штуковина, похожая на сломанные часы, какую показывала мне тетя Шура. Интересно, это та самая девица, которая забрала у нее ножницы? По описанию похожа – высокая, тощая, носит серый халат. Тетя Шура, кстати, была права – грузчики бы такое не надели даже за три бутылки водки. В девице есть что-то на удивление знакомое, словно я ее уже видела, причем совсем недавно. До меня доносится странный, отталкивающий запах, и в памяти тут же всплывает картинка: потрепанный серый кот, комочки корма на рекламном листке, испуг в желтых кошачьих глазах. Кот знал, что ее нужно опасаться. Я вытираю вспотевшие виски и что-то задеваю на своем лице. Очки! Как же я могла забыть, что ношу теперь особенные очки. Так вот почему на меня не действует открытка! Мне очень хочется взглянуть на девицу без очков – на самом ли деле у нее такая тусклая кожа, или так только кажется в потоке, но я ни за что не сниму их, пока она тут. – Очки! – Тоже догадывается она. – Снимай очки. – С какой это радости?! – возмущаюсь я. – Кто ты такая? Как ты сюда попала? – Было не заперто, – нагло врет она. – Мне надо с тобой поговорить. Насчет Эльзы. А вот это удар ниже пояса. – Ты в курсе, что ей попала в руки очень опасная открытка? – Девица продолжает бить по больным местам. – Что ты об этом знаешь? И откуда? – Долго объяснять. Давай снимай очки и посмотри на открытку. Сразу все сама поймешь. Холод в ладонях сменяется теплом. На сей раз не похоже, что она врет. В чем тут подвох? – Что это за штуковина у тебя на шее? – спрашиваю я. – Это называется «мнеморик». – И что это такое? – Потом расскажу, – отмахивается она. – Эльзе нужна помощь. У нас мало времени. Я ловлю прохладу в кончиках пальцев. Теперь она лукавит, но я пока не очень понимаю, в чем именно. – Откуда ты знаешь про Эльзу? – Она – дочь куратора. Если с ней что-то случится, куратор не простит. Девица говорит серьезно, на ее лице – обеспокоенность. Сказать, что я удивлена, – ничего не сказать. Откуда она знает? Людей, которые в курсе, какое отношение к Магрину имеет Эльза, можно перечесть по пальцам одной руки. – Тебе какое до этого дело? – спрашиваю я. – Я ему должна кое за что. Ты не подумай, я не на контракте. Просто должна – и все. Пальцы сковывает холод, к горлу подступает тошнота. Врать мне бесполезно, но девица, похоже, этого не знает. Я сажусь на диван, в самый уголок, чтобы быть от нее подальше, и уточняю, разглядывая сквозь очки ее серое лицо: – А если я посмотрю на твою открытку, чем это поможет Эльзе? – Поверь мне, это – единственный шанс. Ощущения такие, словно к одним пальцам приложили лед, а другие опустили в горячую воду. В ее короткой фразе прячется куда больше, чем способны вместить несколько слов, в ней есть и доля правды, и доля лукавства, причем изрядная. – Ты ведь не хочешь, чтобы Эльза последовала примеру того парня? – продолжает мучить меня девица. «Того парня» она произносит неожиданно выразительно. – Что ты знаешь о том парне? – Он покончил с собой. Это открытка его заставила. И не спрашивай меня, кто ее сделал: знаю только, что не я. Теперь она говорит правду, и я даже чувствую к ней что-то вроде симпатии. Удивительно – мне до такой степени отвратительна открытка самоубийцы, что я готова обнимать каждого, кто не имеет к ней отношения. – Открытка сейчас у Эльзы, – напоминает мне девица. – Между прочим, это ты ей отдала. Откуда она знает?! Этого не должен знать вообще никто! Кроме, конечно, самой Эльзы. – Она тебе сказала? Девица не отвечает, только протягивает мне свою карточку. За окном плотное облако прячет вечернее солнце, и в комнату вползает сумрак. Ее серое лицо становится похожим на мышиную мордочку. От этого мне становится не по себе. Я поднимаюсь, включаю свет и сажусь обратно. – Так ты хочешь ее спасти или нет? В смысле Эльзу, а не открытку. – Девица встает с дивана, полосатые гольфы скрываются под полами длиннющего халата. – Если нет, то я пошла. Некогда мне тут с тобой. Я вспоминаю колючий взгляд Эльзы, ее худенькую загорелую фигурку в маечке на размер меньше, чем нужно, серебристые шнурки в черных косичках и бабочку на смуглом плече. Потом думаю об Эмиле, представляю себе его круглые серые глаза, в которых я никогда не видела ни горя, ни печали, только внимание и покой. Сколько раз он меня спасал, вытаскивал в последний момент? Всплывает в памяти другая картина – бездыханное тело на асфальте, лужица темной крови, ветер треплет рыжие волосы на макушке. Рука того парня подарила свое последнее тепло страшной открытке. На полке стоит конверт с пластинкой «AMARCORD», на котором карандашом выведена короткая фраза. С дивана слов не разобрать, но я и так знаю, что там написано: «Со мной все будет в порядке. Эльза». Эльза не боялась открытки с Тварью. Знаю, что если в карточке с кружевами есть ловушка, то я в нее обязательно попадусь. В прошлый раз меня вытащил Илья, а сейчас у меня нет никакой страховки. Я не Инга, я слишком чувствительная для таких вещей. Я из тех девочек, что не могут спокойно спать после того, как увидят на дороге разбившуюся машину. Я – лакомый кусочек для Твари. Но меня мучает вопрос: почему Эльза так хотела ту открытку? В приоткрытое окно врывается порыв ветра, и с моего рабочего стола разлетаются по полу обрезки бумаги. Опять забыла закрыть окно, уходя. В разноцветных клочках мне мерещится свечение потока, будто разлетелись по комнате светлячки. И в тот же миг внутри рождается ощущение соприкосновения с неимоверной силой – всеобъемлющей и всемогущей, не имеющей ни конца, ни начала, не признающей никаких преград на своем пути. Я будто стою на краю высокой скалы. Достаточно сделать шаг вперед – и передо мной откроются новые горизонты. Проблема в том, что я не знаю, есть ли у меня за спиной парашют. – Давай сюда свою карточку, – говорю я и замечаю, что у меня дрожит голос. – Быстрее, пока я не передумала. Я решаюсь на этот шаг не ради сомнительного спасения Эльзы, ведь я вовсе не уверена, что ее нужно спасать. Просто хочу лучше узнать эту силу. Даже если у меня ничего не получится, все равно попробую. Какой иначе смысл в том, чтобы быть v.s. скрапбукером? Главное – не думать. Больше не думать и не рассуждать! Резким движением я снимаю очки, и кожа сидящей передо мной девицы резко меняет оттенок. Теперь я вижу самое обычное лицо. Может, чуть бледновато, но лето началось не так давно, еще наверстает. На носу веснушки, совсем такие же, как у меня. Причесаться бы ей не помешало – это точно. Я не могу объяснить, почему сквозь поток ее кожа кажется такой серой, и у меня нет времени поразмышлять над этим. Слишком уж боюсь передумать… Она протягивает мне открытку, и я беру ее, случайно задев серый рукав ее халата. В жизни не приходилось прикасаться к более грубому и противному материалу. Неужели это можно носить добровольно? Без очков открытка тоже выглядит по-другому. Теперь я вижу, что ажурные узоры на самом деле – белоснежные на сером фоне. Все правильно, это у Лилианы поток в линзах очков плещется изумрудной волной, такой же, как в ее бассейне, а для меня поток играет лучами солнца, пропущенными сквозь цветное стекло, отсюда и радужные переливы. От чего она срабатывает? Я наклоняюсь и дышу на карточку, как на снежинку, которая упала на мою ладонь. Открытка откликается на мое дыхание. Кружева оживают и начинают перетекать друг в друга. Сначала из крупных узоров рождаются другие, поменьше, потом еще более мелкие, потом совсем крошечные. Снежинки выстраиваются в стройную фрактальную структуру, бесконечную и завораживающую, спиралью устремляясь внутрь глубокого серого фона. Я глаз не могу оторвать от игры кружев. Потом линии сплетаются воедино, словно нитки на ткацком станке, и узоры постепенно укрупняются. Только что я любовалась филигранным переплетением крохотных волокон, а теперь видны жирные, крепкие нити, словно кто-то обвел карандашный набросок толстым фломастером, и ажурное изящество узора потерялось в грубой обработке. Головокружительная игра длится недолго, и вот уже перед моими глазами – одна-единственная снежинка, примитивная настолько, что ее мог бы легко вырезать по контуру первоклассник. Повинуясь спонтанному импульсу, я еще раз дышу на снежинку и проваливаюсь не то в картинку, не то в воспоминание. Летний домик и уютная веранда хорошо мне знакомы. Только круглый стол не накрыт, как обычно, скатертью, гладкая лакированная поверхность – чистая и пустая. Я привыкла видеть веранду залитой солнечным светом, но сегодня по небу плывут взлохмаченные темные тучи, предвещая ненастье, а вместо аромата цветов в воздухе витает запах сырости, как в заброшенном доме. И повсюду – на лужайке вокруг дома и на полу веранды – валяется мусор: рваные газеты, конфетные обертки, яблочные огрызки, будто кто-то перевернул мусорное ведро, и порыв ветра разбросал его содержимое. Он стоит, повернувшись ко мне спиной. Его фигура никогда раньше не казалась мне сутулой. – Эмиль? – бросаюсь я к нему. – Где ты пропадал? Я везде тебя искала. – Здравствуй, Софья. – Голос звучит приглушенно, будто нас разделяет стена. Я не слышу обычного «привет, Чудо», он не целует меня в щеку, и самое главное – не вижу взгляда его огромных глаз. Мне хочется положить руку ему на плечо, заставить повернуться, но я отчего-то чувствую себя смущенной, как в нашу первую с ним встречу здесь, в его визитке. – Я всегда относился к тебе по-особенному, – говорит он, не поворачивая головы. – Я делал для тебя исключения. – О чем ты говоришь? – Ты знаешь, что такое для куратора – сделать исключение? А что такое не подписать очередной годовой контракт? В его интонации нет упрека, в ней грусть с детским оттенком обиды, как у ребенка, который узнал, что Деда Мороза не существует. Я не знаю, что ему ответить. Никогда раньше он не говорил мне ничего подобного. – Не ожидал от тебя такого. – Он наконец-то поворачивается ко мне, и от его взгляда мне становится больно. Я невольно отшатываюсь. Никогда еще не видела его лицо опухшим. Море, которое всегда плескалось в его больших серых глазах, стало болотом. У меня подкосились ноги, я рухнула в плетеное кресло и закрыла лицо рукой. – Эмиль, я не понимаю… – Собственный голос кажется мне жалким и жалобным. – Эльза… Разве ты уже забыла о ней? Я доверил вам – тебе, Инге и Надежде Петровне – свою единственную дочь, уникальную девочку с такими способностями, каких нет больше ни у кого, даже у тебя, Софья. А ты нашла самую опасную в мире открытку и отдала ее Эльзе. Если бы сейчас он орал на меня, если бы говорил жестко, как он умеет, если бы выдал гневную тираду, мне было бы легче. Но в его словах слышатся только боль и грусть. И это так же непохоже на Магрина, как если бы он запел фальцетом. – Неправда, Эмиль! Она уже взрослая, она сама взяла эту открытку, она меня шантажировала! Я была вынуждена! – Зачем ты ей вообще рассказала? Ты же понимала, что она не устоит, обязательно найдет способ заполучить ее. Какой бездумный поступок – позволить подросткам вмешаться в мир визитки, твой собственный мир! Не ожидал от тебя. И потом, неужели ты и вправду поверила, что Эльза оставит тебя в Меркабуре? – Но ведь ничего еще не случилось, Эмиль! Ничего плохого, я имею в виду, – сказала я и тут же поняла, что ничего не знаю об этом. – Случилось, Софья. Ты разве забыла – это была открытка самоубийцы. Я не хочу думать о том, что он имеет в виду под этой фразой. Запрещаю себе. Что бы там ни было, я в этом не виновата. «Я должна была заметить его раньше», – эхом звучит в голове мой собственный голос. «Случилось, Софья» – читаю я в его серых глазах, и меня засасывает в трясину так же, как раньше звало поиграть с собой желто-серое небо над бескрайней поверхностью океана. Это не мой Магрин! – Нельзя было давать тому парню выпрыгнуть из окна. Ты должна была заметить его раньше. Ты – v.s. скрапбукер высочайшей чувствительности. Других таких просто нет. Твое предназначение – вскрывать тайное, а ты не заметила такой очевидной вещи. Талант достался тебе зря. Ты не смогла им воспользоваться, когда он был нужен больше всего. И все-таки это он, Эмиль. Лишь ему удается так явно читать мои мысли, только он знает меня вдоль и поперек. Но это не я его сделала таким! Не я превратила солнце, спрятанное за желтыми тучами, в мрачное небо без просвета. Я не виновата! Он слишком многого от меня хочет. Отдала бы все на свете, только бы никогда не видеть этого взгляда – тяжелого, словно в нем прячется бомба. – Не надо, Эмиль, пожалуйста. Не говори так. – Помнишь, я называл тебя Чудом? Я ошибался. В Чудо можно верить, а тебе нельзя даже доверять. – Эмиль, я… – У меня слова застревают в горле. – Видеть тебя не хочу. Успеваю поймать затаенную боль в его взгляде, когда пространство перед глазами заполняют клубящиеся тучи, которые тут же рассеиваются, и я вижу перед собой девицу в сером халате, которая протягивает мне раскрытую ладонь. Кружевная открытка валяется у меня под ногами. Я смутно вспоминаю, что должна была узнать из этой открытки что-то важное, но никак не могу вспомнить, что именно, и какое это теперь имеет значение. В руке у девицы – круглая штуковина, похожая на часы, которую она назвала мнемориком. – Хочешь забыть об этом? И никогда больше не вспоминать? – Девица смотрит на меня с сочувствием. Понятия не имею, откуда она узнала о том, что случилось в визитке. Сейчас мне плевать на все на свете. И я готова на все что угодно, только бы никогда не видеть безысходной тяжести в родных глазах Эмиля. Лучше бы вообще не знать о том, что он существует, и когда-то я была с ним знакома. – Разве можно забыть такое? – Я не узнаю свой голос, мне кажется, что он стал на тон ниже. – Легко! Если стать маммонитом. – Мамонтом? – Что-то я плохо соображаю. – В каком смысле? – Маммонитом. Вот я, например, маммонит. Тебе когда-нибудь предлагали контракт с куратором? – Да, было такое, – киваю я. – Ну вот, а маммонитом быть гораздо лучше. У тебя не будет совсем-совсем никаких обязанностей, и тебе ничего не будут запрещать, зато тебе будет помогать Маммона. Сможешь делать такие открытки, какие никогда не смогла бы ни с одним контрактом. – Ты имеешь в виду, что для меня перестанет иметь значение Кодекс? – догадываюсь я. Девица хитро улыбается, но не отвечает на мой вопрос. Она продолжает свою мысль: – А если ты сумеешь заполучить мнемопад, то тебе и открытки не понадобятся. – Что такое мнемопад? Что такое Маммона? – Я тебе потом все расскажу. Сначала ты должна стать маммонитом. В слове «Маммона» есть что-то неудержимо привлекательное, как в слове «каникулы» в детстве. Девица улавливает эту мысль, потому что вдруг поясняет: – С мнемопадом ты забудешь о том, что в мире существует что-либо мало-мальски неприятное. Вот ты сейчас небось выходишь на улицу – и тебе сразу что-нибудь да не нравится, что-нибудь да раздражает. А с мнемопадом ничего такого не будет, представляешь? С мнемопадом ты всегда в раю. Лицо девицы розовеет, и теперь она кажется мне симпатичной. И в растрепанных волосах тоже есть что-то эдакое, стильное. Может быть, я, как всегда, просто не слежу за модой? – А что для этого нужно? – спрашиваю я. – Очень просто. Возьми мнеморик и включи его. – Она протягивает мне кругляшок. Осторожно беру штуковину и разглядываю хитроумное устройство из винтиков и шестеренок в одной ее части и причудливую бронзовую спираль – в другой. – А потом я смогу отказаться? Если мне это не понравится? Она улыбается и говорит: – Просто переключи вот этот рычажок. Я протягиваю руку, но что-то в последний момент останавливает меня. Кому-то я обещала, что буду почаще с ним советоваться, особенно если происходит что-нибудь из ряда вон выходящее. Магрин, он всегда так заботился обо мне. Эмиль, как больно, как стыдно… Как хочется забыть о нем, будто и не было его никогда. Беру мнеморик и передвигаю рычажок, но не отпускаю его. Мы становимся одним целым: я и маленький прибор, я и бронзовый переключатель. Щелчок отражается в моем сознании с опозданием, как гром следует за молнией. Шестеренки чуть заметно раздвигаются в стороны, и в мнеморик втягивается яркий луч. Я не знаю, как это объяснить, но свет не исходит из мнеморика, а устремляется внутрь вопреки всем законам физики. Эта штуковина – как фонарик, который работает наоборот. Я вижу, как крохотные пылинки неспешно движутся сверху вниз, будто затянутые слабеньким пылесосом, чтобы исчезнуть между шестеренками. И так же, сверху вниз, рожденный из ниоткуда, втягивается свет. Следом оживает бронзовая спираль, и в нее тоже начинают устремляться лучи – парадоксально темные лучи, ожившая концентрированная тень, антисвет. Сюрреалистическая картина завораживает так, что я забываю дышать. Свет и антисвет сплетаются, смешиваются воедино, будто сахар растворяется в чае, и вот уж вокруг мнеморика дрожит плотное разнородное поле. Меня качает. Я закрываю глаза и чувствую, как сквозь меня течет река. Она освобождает меня от всего, что накопилось во мне за двадцать четыре года моей жизни. События прокручиваются в обратном порядке. Боль в глазах Магрина, его сутулая спина, надежда в словах Лилианы, «ты принадлежишь ему», хорьки в шапочках, история про Лидусю, тот парень, которого я должна была заметить раньше, – все это утекает сквозь мою ладонь в небытие, очищает меня, словно я стою под душем, покрытая коркой грязи, и с каждой секундой грязь растворяется слой за слоем, освобождая голую кожу. Вслед за этим уходят и другие воспоминания: наши уроки у Надежды Петровны, шуточки Ильи с дверью в моей визитке, первые самостоятельные заказы, первая страница альбома и знакомство с Надеждой Петровной, мама, которая жарит тосты и пишет книгу, и волшебное место, где небо в желто-серых тучах встречается с морем, где темная вода отзывается сотнями крохотных вихрей на прикосновение одного-единственного солнечного луча, и где мое тело откликается фейерверком ощущений на прикосновение чутких рук Эмиля, и его бесконечно внимательный взгляд, и моя самая первая открытка, с ластиком и цветком, мое секретное оружие против офисных барракуд. На фотопленке моей жизни один за другим затемняются кадры, словно ее проявляют наоборот. Утекают в отверстие между шестеренками унылые офисные будни, презрительные насмешки коллег, счастливые дни работы в отделе упаковки, а вслед за ними – студенческие романтические вечера у костра, и детские праздники, и качели, уносящиеся к самому небу, и клоун, который распоряжается ими, как ему в голову взбредет, унося из Африки к белым медведям, и женщина, которая дарит маленькой девочке волшебные ножницы. Слой за слоем, кадр за кадром, год за годом – все мешается в кучу, всю мою жизнь затягивает в водоворот, и я уже не знаю, рада я этому или нет. С каждым новым слоем мне становится легче. Наконец, наступает такой момент, когда мне кажется, что я свободна. Ничего больше не хочу и ничего не боюсь. И в этом суть самой свободы, ее вкус – отсутствие желаний, ее запах – это когда нечего бояться. Я смотрю на лицо девицы передо мной и вижу в нем нетерпение, словно она подарила мне подарок и ждет, когда я вскрою упаковку. – Можешь убрать руку, – подсказывает она. Я не тороплюсь. Все еще держусь за крохотный бронзовый рычажок. Роюсь в себе отчаянно, как умирающий от голода бездомный – в мусорном бачке. Мне кажется, что я – лифт, я уехала на самый верхний этаж, и незнакомый волшебник подарил мне возможность пробить крышу и улететь в небо, чтобы начать там новую, другую, жизнь. Но на самом дне шахты все еще есть что-то, что меня держит и мучает и что еще не ушло. У меня осталось одно-единственное желание. Только теперь я понимаю, что оно живет во мне очень давно. Я все-таки хочу понять. Я хочу докопаться. С чего все началось? Почему именно я? Во всем ли виновата Надежда Петровна, которая однажды на выставке нашла маленькую девочку и подарила ей ножницы v.s. скрапбукера, подарила только для того, чтобы они не достались ее дочери? Почему у меня такая специализация? Почему я обречена раскрывать то, что люди тщательно оберегают от чужих глаз? Все тайное становится явным. Помню, в детстве я читала рассказ, который так и назывался: «Тайное становится явным», и он приводил меня в ужас. Я боялась, что родители узнают о том, что трачу карманные деньги не на конфеты и мороженое, а покупаю сосиски дворовым собакам, и что вместо нелюбимого сдвоенного урока физкультуры бегаю с подружками в кино. А однажды я подарила незнакомой девочке дорогую куклу, которую мне привезли из Германии. Мне кукла не очень нравилась, а девочка пришла от нее в восторг. Я тогда соврала, что забыла куклу на детской площадке, и она пропала. В моей семье не было принято разбрасываться дорогими вещами. Может быть, все началось тогда, с того рассказа и с моего маленького детского вранья? Я никак не могла вспомнить, что было сначала – я начала врать родителям или мне подарили ножницы. Едва обнаружив в себе способности v.s. скрапбукера, я принялась вскрывать страхи своих коллег по работе, легко, как консервные банки – ножом. Кому-нибудь от этого стало лучше? Какой смысл в этом – открывать всем чужие секреты? Может быть, для всех будет лучше, если я не буду вмешиваться в жизни других людей? Я вспоминаю игру потока. Вижу, как солнечный луч преломляется сквозь цветное стекло, и в моих руках играет радуга. Меркабур нельзя забыть, если однажды прикоснулся к нему. Если ты хотя бы однажды побывал в мире волшебного света, если хоть раз испытал, как сквозь ладони льется поток – и твои руки сами по себе начинают творить чудесные вещи, тогда понимаешь, что Меркабур не мог дать мне такой талант, чтобы приносить людям боль и выставлять их на посмешище. Быть может, он подарил мне его, чтобы я заметила того парня раньше? Значит, теперь в этом таланте нет никакого смысла? Но такого быть не может. Поток – он на то и поток, чтобы не замыкаться на каком-то отдельном событии. Быть v.s. скрапбукером означает жить в потоке и вместе с потоком. «В тебе есть нечто, что мешает тебе увидеть свое предназначение», – сказал мне однажды Магрин. Почему я не задумалась об этом тогда? Они все были правы – Эльза, Лилиана, Магрин. Я знаю о своей специализации далеко не все. Я чего-то не вижу внутри себя, в этом все дело. Пусть я знаю все тайны, но без этого я – никто. Я должна найти, что это такое. И чувствую, что если стану маммонитом, как предлагает эта девица – пусть даже толком не понимаю, что это означает, – то никогда не пойму истинного смысла моего предназначения. Я слышу голос Лилианы: «Ты не можешь забыть Меркабур». Именно об этом я и сама только что подумала. Меркабур нельзя забыть. Это была ее мысль или все-таки моя? Она родилась из воспоминаний или из моего внутреннего ощущения? Мне не поможет ни мнеморик, ни мнемопад. Я всегда буду помнить о Меркабуре, и всю жизнь меня будет мучить сожаление, что я так и не раскрыла самую главную тайну – мою собственную. Дрожит над мнемориком луч света, рычажок все еще прячется в моей руке, и, пока я не отпустила его, пока он принадлежит мне, я все могу вернуть. Гладкая бронзовая поверхность нагрета теплом моей ладони. Рычажок, который поворачивает жизнь вспять и позволяет сделать один шаг в сторону сюра. Или не один? Или не шаг? Я набираю полную грудь воздуха и забираю все назад. Заставляю поток течь в обратном направлении, нормальном для обычного источника света и противоестественном для этого странного устройства, алогичного по своей сути. Теперь луч света исходит из мнеморика, и я возвращаю себе все до последней капли. Только последний кадр на этой кинопленке – дикая и страшная сцена с Магриным – кажется мне лишним, словно его подсунули мне из чьей-то чужой жизни. Но я принимаю и ее тоже. И только тогда перевожу переключатель обратно и убираю руку. Щелчок рычажка в тишине комнаты звучит оглушительно. Луч гаснет. – Возьми его, – девица еще ничего не поняла. Я качаю головой. Она подбирает мнеморик и что-то разглядывает на нем. Ее лицо искажается негодованием, словно я бросила в нее тухлое яйцо, и становится серым без всяких очков. – Сука! – кричит она. – Какая же ты сучка, ты меня обманула! Однажды я уже слышала в свой адрес такое обвинение, только сказанное шепотом. Сейчас Инга на моем месте ответила бы так, что девица могла бы пополнить свой словарный запас. А может, и получила бы по шее – за Ингой не заржавеет. Но я так не умею. Я даже «пошла вон» стесняюсь сказать. – Уходи, – говорю я и распахиваю дверь. – Ты еще пожалеешь, – шипит она и прячет мнеморик в карман. – Никому нельзя издеваться над маммонитами. Маммона отомстит. Когда девица уходит, я закрываю за ней дверь и захлопываю приоткрытое окно. У меня дрожат руки. Я только что чуть не отказалась от собственного предназначения. Я только что впервые поняла и приняла тот факт, что осознаю его лишь наполовину. Я не верила до конца ни Лилиане, ни Эльзе, но теперь, когда это понимание пришло изнутри, уверена: в моей специализации должно быть что-то еще, о чем я до сих пор не имею ни малейшего понятия. Для меня сейчас это так же ясно, как и то, что у меня две руки. Даже если крепко зажмурюсь, все равно буду точно знать, что у меня их две. А чтобы бороться с Тварью, нужны две руки. Одной тут не справишься. Предназначение скрапбукера – штука удивительная. Каждый из нас для своей специализации подходит идеально, как цветные карандаши подходят для того, чтобы рисовать. Однако с первого взгляда это совсем не очевидно. Посмотришь на Ингу – деловая, хваткая, целеустремленная, своей выгоды не упустит. Кто бы мог подумать, что ее предназначение – дарить людям радость? И тем не менее стоит только узнать ее получше и хотя бы раз побывать вместе с ней в потоке, как сразу веришь, что так оно и есть. Если кто-то увидит дядю Сашу: в его потертом шарфике, с клочкастой бородой, вечно ссутулившегося, словно по утрам он носит на работу мешок со всеми грехами мира, – скажет ли он, что предназначение этого человека – быть продавцом в красочной лавке, набитой товарами для скрапбукинга и разными безделушками? Должно быть, обычные покупатели диву даются, когда видят его за прилавком. Все равно, как если бы ноутбуки продавала старушка – божий одуванчик, а соски и подгузники – боксер со сломанным носом и бицепсами толще моего бедра. Я вспоминаю, как однажды мы говорили с Магриным о предназначениях. Кажется, это было прошлой зимой, в декабре или ноябре. Мне сейчас больно и стыдно думать об Эмиле, но просто необходимо вспомнить тот разговор, и наша встреча сама собой ярко встает перед глазами. Сидим в моем Простоквашино: в окно стучится колючий снег, а мы греемся на полу возле печки, пьем горячий глинтвейн и смотрим на огонь. Когда Магрин рядом, мне все время хочется задавать вопросы, словно я – маленькая девочка и ничего не понимаю в этом мире. Отчасти так оно и есть, я еще очень мало знаю о Меркабуре. Эмиль не очень любит такие расспросы, мне редко удается разговорить его, но каждый раз его ответы меня удивляют. Чувствую, что сегодня он в хорошем настроении, и спрашиваю: – А почему считается, что у каждого v.s. скрапбукера есть какое-то определенное предназначение? Разве не бывает скрапбукеров широкой специальности, ну вроде как семейный врач или замдиректора по общим вопросам? Магрин улыбается одними глазами и ставит кружку с глинтвейном на пол. – Я видел это собственными глазами. – Что видел? – не понимаю я. – Предназначение v.s. скрапбукера. – Как это «видел»? – удивляюсь я. – Прежде чем заключать контракт, нам нужно собрать максимум достоверной информации. Мы изучаем интересных нам v.s. скрапбукеров с помощью специального прибора. Уникальная штука, между прочим! Эмиль неспешно отхлебывает из кружки, потом открывает заслонку и ворошит дрова в камине. Это он нарочно меня интригует. Я молчу, изо всех сил стараясь не лопнуть от любопытства. Точно знаю, что, если сейчас забросать Эмиля уточняющими вопросами, ничего не расскажет. Когда он кладет кочергу и закрывает заслонку, я придвигаюсь к нему поближе и кладу голову ему на плечо. – Ах ты, Чудо… – смеется он и обнимает меня. – Умираешь от любопытства? – Ага. – Должно быть, у меня сейчас хитрющее лицо, как у лисы, которая выпрашивает сыр у вороны. – Это очень серьезная вещь. – Он мягко отстраняет меня и садится поудобнее. – Ты никому не расскажешь о том, что сейчас увидишь. Эмиль не просит меня обещать молчать об этом, не угрожает и не уговаривает. Просто ставит перед фактом, и в этом весь Магрин. – Ты вообще сама-то как думаешь, что такое «предназначение»? – В его серых глазах я читаю искренний, теплый интерес, он и вправду хочет знать мое мнение. – Наверное, это то, что у v.s. скрапбукера лучше всего получается, – предполагаю я. – А почему что-то одно получается лучше, чем все остальное? – Потому что поток дает нам разные способности. Можно сказать, разделение труда повышает его эффективность. – Вот только давай не будем сюда экономическую теорию приплетать, – недовольно морщится Магрин. – Эмиль, но я вообще не уверена, что оно всегда есть – это что-то, что получается лучше всего остального. Может, мы просто больше уделяем внимания тому, что нам нравится или к чему мы привыкли, а если заняться как следует чем-нибудь совсем другим, оно выйдет ничуть не хуже. – Так, – улыбается он. – Давай пойдем с другого конца. Твои ощущения различаются, когда ты делаешь открытку, связанную со своим предназначением, или какую-нибудь другую? Я на некоторое время задумываюсь, делаю глоток глинтвейна, а потом киваю. – Ты сильнее чувствуешь поток, – говорит Эмиль. – Он становится тебе ближе, роднее. У тебя внутри возникает резонанс, ты дышишь в унисон с Меркабуром. Так? Елки-палки, вот откуда он все это знает?! Да еще такие точные определения подбирает, как будто в голову мне залез. – Так или нет? – переспрашивает Магрин. – Не только с Меркабуром, и с обычным миром тоже, – отвечаю я. – Я называю это «родная нота». – Поэтично, – снова улыбается он. – Хочешь посмотреть, как выглядит «родная нота»? Я замираю. Такое чувство, что мне сейчас предложили взглянуть на собственную душу. – Не уверена? – В его голосе слышу тепло и мягкую заботу. – Эмиль, а вдруг… – Вот теперь я точно чувствую себя маленькой девочкой. – А вдруг она некрасивая? – То, что ты называешь «родной нотой», некрасивым не бывает. Оно гармонично по своей сути. Люблю, когда он смотрит на меня так, как сейчас. Эмиль никогда не смеется над моими страхами и комплексами, даже самыми нелепыми и глупыми. Может быть, благодаря этой его черте так безотчетно хочется ему доверять. – Ладно, показывай, – соглашаюсь я, и сердце замирает от любопытства. Эмиль достает из внутреннего кармана пиджака смешные очки в бронзовой оправе с зубчиками. Вместо линз у очков – мелкая плотная сетка, как у чайного ситечка, а в центре – небольшое стеклышко чистого синего цвета, словно вырезанное из неба в тот момент, когда солнце спряталось за единственным облачком. Стеклышко крепится к сетке бронзовым винтиком, а вместо дужек у очков – кожаная лента с вшитой в середине резинкой. Сверху над перемычкой, соединяющей «линзы», тянется еще одна бронзовая дуга с шестеренкой в центре. – Ух ты! – Тут я промолчать не могу. – И что, ты хочешь сказать, что эта штука показывает предназначение скрапбукера? – Вроде того, – смеется Магрин. – Попробуешь надеть? – И я сразу увижу свое предназначение? – Не совсем, – качает он головой. – Можешь достать прямо сейчас пару визиток твоих знакомых? Я закрываю глаза и вспоминаю свою коллекцию визиток. Мысленно перебираю их руками, транслирую сюда, в Меркабур и вскоре нащупываю в кармане знакомую карточку с клетчатой скатертью и выпуклой буханкой хлеба. Это визитка тети Шуры. – Теперь возьми очки и посмотри через них на карточку. Я осторожно натягиваю очки на голову, они тяжелые и холодные, а резинка давит на затылок. Открываю глаза, но не вижу ничего, кроме расплывчатого синеватого пятна. – Эмиль, я ничего не вижу. – Расслабься. – Он кладет руку мне на колено. – Расфокусируй взгляд. Ты смотрела когда-нибудь на стереокартинки? – Такие, от которых поначалу в глазах рябит? Да, видела. – У тебя получалось увидеть объемное изображение? – Вроде бы да. – Поставь перед собой визитку. – Он берет мою руку с карточкой и приподнимает так, что та оказывается прямо напротив моего лица. – И представь себе, что это – такая стереокартинка. Как только мне удается расфокусировать взгляд, фон перед глазами застилает мягкий золотистый свет. В нем я вижу завораживающую объемную картину. Отчасти это напоминает мне детскую игрушку – стеклянный лабиринт, только эта штука гораздо сложнее. Внутри большого прозрачного шара есть шарики поменьше, они похожи одновременно на много маленьких солнц на закате, переливчатые поверхности, напоминающие флаги на ветру, оранжевые «цветы» с округлыми лепестками, и все они окутаны аурой мягкого белого свечения. В том, как выстроены фигуры и в каком ритме они повторяются, чувствуется некая внутренняя гармония. Если бы можно было переложить эту картинку на музыку, получилось бы сложное произведение: симфония или концерт для виолончели с оркестром. – Как тепло, – шепчу я. – Что это, Эмиль? – Предназначение – это заложенный в скрапбукере потенциал, некая комбинация энергий, выстроенных определенным образом. – Эмиль, мы об одном и том же говорим? – Я все еще погружена в открывшуюся мне картину. – Ты видишь в этих очках то же, что и я? – Ты должна увидеть шар, а внутри – что-то вроде трехмерного графика очень сложной математической функции. Упорядоченный набор разноцветных геометрических объектов на золотистом фоне. А почему ты спрашиваешь? – Это похоже на то, как я вижу поток. Он переливается разными цветами, как живая радуга, и эти цвета – совершенно нереальные. Я только условно могу сказать, что вот это – «желтый», а то – «зеленый». На самом деле они другие, не могу подобрать им точного аналога в нашем привычном мире. – Я понял, – говорит Эмиль. – Твое предназначение – видеть то, что скрыто от других. Возможно, когда-нибудь ты научишься делать это и без спецочков. Попробуй посмотреть на другую визитку. Я перетаскиваю в Меркабур еще одну карточку и увлеченно разглядываю ее. Здесь тоже золотой фон, но комбинация фигур, или, как говорит Эмиль, энергий, – совсем другая. Много остроконечных объектов – объемные звезды, как с верхушки елки, конусы, пирамиды и более сложные штуковины, которым я не могу дать названия (может быть, какие-нибудь октаэдры или икосаэдры), и оттенки другие – более холодные: голубые и фиолетовые, темно-синие и зеленоватые, однако и они излучают нежный белый свет. – Замечаешь, как эта визитка отличается от предыдущей? – Я не вижу Магрина, но чувствую, что он довольно улыбается. – Ага. Эмиль, только вот я все равно ничего не понимаю… Красиво, конечно, но что толку от этой картинки? – Когда человек делает что-то в соответствии со своим прямым предназначением, изображение начинает меняться. Скрапбукер с помощью потока реализует через открытки заложенный в него потенциал, и энергии, которые ты сейчас видишь, активизируются. Есть определенные признаки, которые говорят об этом, их можно заметить через очки. А ты в такой момент чувствуешь то, что называешь «родной нотой». – А я могу увидеть свое собственное предназначение? Если посмотрю на свою визитку? – Попробуй. – Он пожимает плечами, берет кружку и поднимается. – Налью себе еще горячего. Собственные карточки у меня есть под рукой, в ящике стола. Я в нетерпении достаю одну и поначалу никак не могу расфокусироваться, уткнувшись взглядом в синее стекло. Наконец, мне это удается. То, что я вижу, вызывает у меня полное недоумение. Что все это значит? Глава восьмая. Мне сказали, что вы можете законсервировать настоящее Инга 2 июня, после десяти вечера, время включать и выключать свет Город Кто бы мне сказал неделю назад, что я буду торчать взаперти в подсобке оперного театра в компании двух страннейших девиц и послушного, как монашка, амбала, ни за что бы не поверила. В моей руке лежал мнеморик – тяжелый уродливый кругляшок, который скрывал в себе все тайны сразу: кто такая или что такое Маммона, что случилось с мамой и что будет со мной, если я все-таки переведу рычажок на нем в положение «Вкл.». Попробовать или нет? «Как грустно, туманно кругом, тосклив, безотраден мой путь»[15], – затянула Аллегра голосом Шаляпина. «Я тебя умоляю, помолчи, пожалуйста», – попросила я. «Безрадостно, ох, безрадостно будет», – канючила Аллегра. Она меня начала утомлять. Что это за дела творятся, если твоя собственная радость вдруг становится депрессивной занудой?! – Так что, согласна? – Ша подошла вплотную, и меня поразило, какое впечатление она производила вблизи. Она выглядела старой, очень старой – в ее взгляде накопилось больше прожитых лет, чем могла вместить в себя вся ее жизнь, под глазами залегли морщинки, лицо хранило отпечаток долгой усталости, плечи сгорбились – просто старушка с косичкой. «Хорошо, что не с косой, – заметила Аллегра. – Хотя эта круглая штуковина, вполне возможно…» Я не хотела слушать, что скажет дальше моя радость. – Сначала ответь мне на один вопрос: зачем он все-таки нужен, этот ваш мнеморик? – спросила я у Ша. – А без него смысла нет, – сощурилась она. – Смысл… какой? – В чем? – не поняла я. – Смысл какой в твоей жизни? – усмехнулась она. – Живешь одна, а квартирки-то уютной у тебя больше нет! Мамочка выгонит. Где будешь нянчиться со своими ути-пуси кошечками? И Павлик твой сдох. Просто так, думаешь? От старости? Твоя красотулька? «Павлик – кррррасотулька!» – эхом прозвучала в голове излюбленная фраза моего Павлика – хромого и вечно взлохмаченного попугая, самой безобразной птицы на свете и самой любимой. Внутри меня родилась очень холодная злость. Она поднималась от ледяных кончиков пальцев вверх по ногам до коленей, щекотала бедра и захватывала поясницу до болезненной ломоты. Ша вытащила из кармана карточку. Я уже знала, что увижу, но мне было плевать. Нарисованный орел бессильно открывал клюв, по груди стекала темная кровь. Кривой вензель в уголке открытки двоился в глазах, словно предназначенный для стереоочков. – Как тебе моя хламонида? – произнесла Ша, скривив губы в усмешке. – Пойдет твоей мамочке? Я ей такую же сегодня подарила. Примеряет сейчас небось… Лед заполнил меня до макушки головы и взорвался на тысячи осколков, как айсберг, в который врезался «Титаник». То, что происходило дальше, я помню очень смутно, обрывками. Никогда в жизни я не совершала ничего подобного. Даже не думала, что способна на это. Так же как и никто из нас – до поры до времени. В такие минуты от сознания отделяется крохотная часть и смотрит на нас сверху, как комнатный паучок – с потолка. Этой частички достаточно, чтобы удивляться и ужасаться, но ее слишком мало, чтобы остановить тебя в тот момент, когда это позарез нужно. То есть так бывает у нормальных людей. У нас, скрапбукеров, хотим мы этого или нет, во все вмешивается Меркабур. До сих пор ощупываю это воспоминание, словно мне завязали глаза и дали в руки какой-то предмет, а я должна догадаться, что это за штука, но никак не могу. Кристофоро Коломбо, я и вправду не знаю, что такое тогда со мной творилось! Я пребывала и в потоке и не в потоке одновременно. Мои руки сомкнулись на тонкой шее, они ощущали чужую кожу, горячую и влажную, нить чужого пульса трепетала в моих ладонях, а я ничего не видела перед собой. У меня выросли крылья, короткие и куцые, как у Павлика, и я билась о решетку невидимой клетки, запертая и замурованная, подобно героям сегодняшней оперы в финальной сцене. Боль в несуществующих крыльях разрывала меня на части. Собственные руки казались мне маленькими и уродливыми, их покрывала тонкая синеватая кожица, из которой торчали редкие волоски, как у плохо ощипанной курицы. Слух наполнился грохотом: словно тысячи тяжелых железных дверей со страшной силой хлопали одна за другой. Из груди рвался стон, а я слышала протяжный птичий крик. Потом снова провал – вырванный из памяти кусок. В следующий момент, который помню, я уже ощущала себя птицей. Мне было странно, что у меня вообще есть руки. Я пыталась расправить крылья, но их сжимал обруч. Я смотрела сразу в обе стороны, не поворачивая головы, и видела одновременно тележку уборщицы с ведрами и тряпками справа и график дежурств на стене слева. И даже удивления не родилось – это было естественно, словно мое зрение всю жизнь было таким. Потом во мне родилось желание, непреодолимое, как жажда, неудержимое, как пик сексуального наслаждения за мгновение до его наступления. Все мое сознание сосредоточилось только на одном: она опасна – та, на чьей шее сейчас сомкнулись мои ладони. Это она заперла меня в клетке, это она может отобрать у меня нечто жизненно важное, это от нее надо избавиться. Просто собраться и приложить чуть больше усилий… Зазвенели колокольчики – и в нос ударил сладкий аромат корицы. Я ощутила руку на своем плече. Тихий голос за спиной произнес: – Она не мыслит зла. Кто это сказал? Кто не мыслит зла? Щелчок. Выключатель. Голова поплыла. Во мне как будто завелся невидимый вентилятор. В голове засвистел ветер, цветной, как радуга, а на грудь словно наступила нога в тяжелом ботинке. Запах корицы сменился на другой – так пахнут облака высоко в небе. Что со мной происходит? Я попыталась испугаться, но страх не приходил, хотя, казалось, мог бы дать мне желанное облегчение. – В первый раз всегда так, – произнес тот же голос за спиной. – В первый раз что? – прохрипела я и закашлялась. Воздух обжигал, как на морозе, каждый вдох причинял боль, напоминая о прошлогоднем бронхите. Кажется, на какое-то время я вообще перестала дышать. А потом зрение пришло в норму. Я увидела свои руки – они все еще сжимали шею девицы в сером халате. В сознание ворвалась новая боль – пальцы свело судорогой. Я с трудом разжала ладони и опустилась на пол, привалившись к стене. Меня накрыло волной облегчения, словно я проснулась посреди страшного сна. Мир вокруг продолжал жить своей собственной жизнью. Брыкалась и шипела Ра в крепких руках Сергея, а тот смотрел на меня взглядом собаки, ждущей, когда ей бросят палку. Рядом стояла толстая фея (когда она успела войти?), хмурила брови, мяла в руках пожелтевшую программку. Снаружи доносились голоса, где-то хлопали двери, назойливо пищал чей-то мобильник. Казалось, все это понарошку происходит на гигантском экране позади меня. Реальным было только лицо девушки, которая сидела передо мной. Она застыла на месте, дышала ровно и спокойно, словно и не было только что отчаянной борьбы. И я не могла шевельнуться. Мы словно затеяли детскую игру «морская фигура – замри». Я вдруг поняла, что никогда раньше не смотрела на лица людей по-настоящему, так внимательно, как сейчас. Это было так странно, так захватывающе, словно я впервые в жизни увидела море и никак не могла оторвать от него взгляда. Миндальный цвет ее глаз рассыпался на тысячи оттенков. Вокруг зрачка прыгала неровная рыжая дорожка, расходясь в стороны радугой лучиков, а край радужки обрамляла темная неровная линия, словно его обвели мягким карандашом с обслюнявленным кончиком. В уголке правого глаза растеклось красно-розовое пятнышко – лопнул сосуд. Длинные и пушистые, едва заметно дрожащие ресницы могли бы сделать эти глаза еще выразительнее, если нанести на них тушь. За бровями, похоже, перестали ухаживать совсем недавно – под изящно изогнутой полоской пробивались короткие темные волоски. В уголках рта я разглядела крохотные морщинки, какие бывают у людей, которые часто улыбаются. Теперь они прятались за ненадобностью. На шее остались красные следы от моих пальцев. «Она стала красивая. Интересно, как выглядит ее радость?» – шепнула мне в ухо Аллегра. «Хотела бы я знать, как выглядишь ты», – съехидничала я про себя. Аллегра что-то ответила, но я слишком сосредоточилась на лице девушки передо мной, чтобы разобрать ее слова. Трещинки на губах, едва заметный светлый пушок на подбородке – его только женщины умеют видеть, маленький прыщик возле переносицы. И застывшее выражение – лицо-маска, стоп-кадр, словно у актрисы, которая не знает, какую эмоцию ей нужно дальше изобразить. Как же ее на самом деле зовут? Я ведь знала… почему-то забыла. Вылетело из головы, осталось только короткое уродливое «Ша», обрубок от настоящего имени. Имя всплыло в памяти само собой. И снова щелчок. Выключатель. Цветной ветер стих, а вместо него родилось страстное, нелепое, нежданное желание увидеть, как улыбается Александра, как оживают морщинки в уголках ее рта. Кристофоро Коломбо, могу поклясться, что она это почувствовала! В ней тут же что-то изменилось. Дио мио, какие у нее были в тот момент глаза! Я не могла оторвать от них взгляда. Они излучали свет, как у человека, который только что вышел из храма после долгой молитвы, в них плясал огонь, как у сбрендившего художника, миндальный цвет радужки стал поразительно насыщенным, и что самое удивительное – в ее глазах играл поток. Меркабур связал в единое целое троих: меня, Александру и Аллегру, наши дыхания слились в одно – в тот момент нам не нужен был воздух, мы дышали потоком. И я готова была поклясться, что поток сейчас радуется и отплясывает танец вместе с Аллегрой. Я боялась пошевелиться: если хоть на секунду сейчас отвлекусь, подумаю о чем-то другом, то упущу что-то очень важное, упущу раз и навсегда. Снаружи послышались шаги, фея снова выскользнула за дверь, а Сергей крепче сжал Ра и закрыл ей рот своей широкой ладонью. Та перестала вырываться и только смотрела на меня со злостью. Александра подняла руку и сняла со своей шеи мнеморик. Внутри меня что-то напряглось. Мне захотелось забрать у нее эту штуку, но я сдержалась. Аллегра подозрительно молчала, и я замерла, внутренне приготовившись к прыжку, как кошка в засаде. Кулон на ладони девушки вдруг шевельнулся, ожил, словно часы с кукушкой, когда большая стрелка касается двенадцати. Зубчатые колесики пришли в движение, я насчитала три тихих щелчка, а потом из нагромождения шестеренок наружу пробился луч света, словно из фонарика. Александра заговорила, в ее голосе зазвучали незнакомые прежде мягкие, теплые оттенки. – Вы любите клубнику? Я молча кивнула и поймала улыбку в миндальных глазах. – Это было в прошлом году. Он пришел поздно вечером с корзинкой. Не знаю, кто сказал ему мой адрес. Может, никто и не говорил. Иногда люди приходят вот так, сами, их приносит поток. Я не запомнила ни его лица, ни имени, помню только руки, которые держали корзинку, – грубые, широкие ладони пожилого человека, под ногтями грязь, на среднем пальце – глубокая свежая царапина. В те дни у меня было несколько крупных заказов, и мне позарез были нужны деньги: пора было платить за съем квартиры – хозяйка берет на полгода вперед, нужно было починить стиральную машинку, отправить денег родителям. Я сказала, что мне некогда, и хотела захлопнуть дверь. Тогда он снял полотенце, которым была накрыта корзинка. Там лежала клубника. Удивительная клубника – огромные спелые ягоды. А какой они источали аромат! Но самое главное – мне почудилось, что содержимого корзины коснулся Меркабур. «Попробуйте», – предложил он. Я взяла одну ягодку, и вскоре мы уже пили чай на моей кухне. Ничего подобного в жизни не пробовала. Александра говорила неторопливо, словно мы беседовали с ней в кафе за чашкой кофе. Я закрыла глаза, продолжая удерживать поток. Ее мягкий голос вызывал доверие, хотелось рассказать ей что-то личное – теперь, на волне потока, мне открывалось ее предназначение. Хранительница воспоминаний… Нелегкое это дело – выслушивать и пропускать сквозь себя чужие исповеди. А я еще Аллегрой недовольна! В ответ на эту мысль моя радость довольно хихикнула. Я про себя шикнула на нее и снова сосредоточилась на рассказе Александры. – Он говорил о своей клубнике, а я слушала так, словно это была самая захватывающая история на свете. Когда он купил участок, то сначала три года готовил почву. Каким-то сложным способом вскапывал ее вдоль и поперек, целую зиму копил банановые шкурки для удобрения, сажал горох, чтобы потом снова перекопать участок. Тщательно отбирал саженцы – почти как в разведку – помещал их в экстремальные условия, держал на холоде, не поливал и оставил только самые живучие. Я слушала его рассказ весь вечер, забыв про свои срочные заказы. Утром он отвез меня на свой участок на старенькой «шестерке». Редко в наше время увидишь что-то подобное. Поле клубники дышало потоком. Каждый кустик был им окутан, каждая ягодка, кроме солнца, тепла и того, что дает земля, день за днем получала глоток вдохновения. Он сказал, что это его лучший урожай. И произнес фразу, от которой по коже у меня побежали мурашки: «Мне сказали, что вы можете законсервировать настоящее». Он просил меня сделать такую открытку, в которой всегда будет это поле, всегда можно будет попробовать душистую ягоду, и ее вкус будет таким же, как сегодня. Его заказ меня обрадовал и огорчил одновременно. Я сказала, что не возьму с него денег – только корзинку ягод. Художники ведь должны помогать друг другу – а он стал настоящим художником, создав свой шедевр – пусть недолговечный, но от этого не менее прекрасный. Мне очень хотелось приступить к заказу – редко, когда тебя просят запечатлеть такую красоту, естественную и божественную одновременно. Но потом я закрутилась… Ягоды мы с сестрой съели за два дня, а я тогда не спала ночами – доделывала несколько срочных выпускных альбомов, потом две поминалки. Такие вещи не откладывают. Как говорится, пока свежа память и живы воспоминания. Она сказала это вскользь, торопливо и небрежно, как говорят обычно о чем-то очень личном, о чем не любят рассказывать. Я вздрогнула. Слышала про поминальные открытки, но никогда не встречалась со скрапбукерами, которые их делают. «Пока свежа память и живы воспоминания» – так обычно говорят о поминалках. У скрапбукера не так много времени, чтобы сделать открытку, которая будет хранить в себе последнюю встречу с близким человеком. Кто-то говорит, что только девять дней, кто-то – что все сорок дней после смерти – поток способен воссоздать человека таким, каким он был при жизни, словно душа его еще рядом и сама говорит с потоком. А потом остаются только воспоминания, с каждым днем все более и более далекие от того, каким был человек на самом деле. Кладбище – вот что мне напомнила стена Александры в кардбуке. Нежность тех, кто заглядывает туда ненадолго, и глубокий покой вечных постояльцев. В иных обстоятельствах я бы хотела расспросить ее, как это вообще возможно – создавать такие вещи. Это ведь труднее, чем в похоронном бюро работать. «Тоже важная и нужная работа. К тому же клиенты не жалуются», – сообщил радостный голос Аллегры. Я посмотрела на мнеморик. Теперь из обеих его половинок расходились в стороны дрожащие лучи. Они пробивали себе путь между винтиков и шестеренок, выныривали из внутренностей бронзовой спирали, мерцали и хаотично прыгали по «циферблату». Александра продолжала рассказывать: – Я даже не почувствовала, что упускаю момент. Была уверена, что сделаю открытку для садовода-художника сразу же, как только у меня появится время. Мне казалось, что я отлично помню каждую деталь – бархатистую поверхность листьев, запах влажной земли, круглые красные ягоды, украшенные золотистыми семечками и кокетливыми хвостиками, надетыми на них, словно шляпки. В конце концов, в следующем году тоже будет урожай клубники. Спустя несколько недель, где-то в конце июля, в мою дверь снова неожиданно позвонили. Я отчего-то решила, что это опять он, и сочиняла про себя извинения, пока шла открывать, но на пороге увидела незнакомую женщину с добрым, но очень грустным лицом. «Я насчет консервов», – сказала она. «Каких консервов?» – удивилась я. «Муж сказал, что вы законсервируете для нас клубнику», – пояснила женщина. «А где он сам?» – спросила я и пригласила ее в дом. Странно, но ее имени и лица я не помню. И снова на моей кухне сидел незнакомый человек и рассказывал свою историю. По правде сказать, такие вечера при моей специализации – дело обычное, но ни одна еще встреча не оставляла у меня настолько тяжелого чувства. Он умер, ее муж, художник по клубнике, гений по выращиванию ягод. История оказалась банальной, и от того еще более печальной. На том месте, где находился его участок, городские власти надумали строить коттеджный поселок. Ему пообещали хорошую компенсацию, но разве могут деньги компенсировать волшебное поле? Он пришел ко мне, потому что хотел сохранить свои воспоминания об этом чуде. Когда собрали последний урожай, художник внезапно заболел – слег с высокой температурой, поначалу решили, что простыл. Оказалось, мышиная лихорадка – обычное дело для садоводов в наших местах. И пока ставили диагноз, пока нашлось место в больнице для старика, было уже поздно. «Он просто не смог жить без своего поля», – так мне сказала его жена. И я ей сразу поверила. В глазах Александры отразилась пустота, и на мгновение мне показалось, что она снова стала Ша – той, в ком слишком много старости и усталости. Но поток по-прежнему связывал нас, словно мы были двумя облаками, и с нами играл наш личный ветер, никому больше не заметный и не доступный. Мнеморик на ее раскрытой ладони испускал дрожащий свет. Пространство вокруг него стало плотным и осязаемым, как до этого на сцене вокруг занавеса. Я никогда не видела такого странного света. Устроители клубных дискотек наверняка заинтересовались бы этой штуковиной. Пятно света было удивительно неоднородным, словно нарисованным неровными мазками – местами светлее, местами темнее, то вдруг из светового ореола вырывался пучок лучей, будто внутри него прятался фонарик, то в нем возникала черная дыра – и казалось, что кто-то откусил от него ломоть. Все это играло, переливалось, копошилось, переходило из одной формы в другую и напоминало отвратительную биомассу, в которой пыталась зародиться жизнь. Время от времени меня пробирала дрожь, как бывает, когда смотришь на неудачный рисунок, вызывающий рябь в глазах. – Мне приходилось слышать много разных историй. Не каждый может пропустить сквозь себя столько, не каждый способен быть вечным случайным попутчиком. Александра сказала это совершенно спокойно, не гордясь собой и не жалея себя, просто констатируя факт. – Мне это не так трудно, как другим. Специализация… Ра вскинула голову, будто хотела что-то сказать, но передумала. Сергей уже не держал ее, она стояла у стены, сложив на груди руки и хмуро поглядывая то на меня, то на Александру. – В обычных обстоятельствах я бы не стала принимать все это так близко к сердцу, – продолжала моя собеседница. – Может быть, звучит цинично или жестоко, но моя работа – не сопереживать, а сохранять воспоминания. Если я не помогла этому человеку, может быть, сам Меркабур так хотел? Это риторический вопрос. Каждый скрапбукер время от времени задает его себе. Но никто еще не получил на него однозначного ответа. – Меня мучил не сам факт того, что я не выполнила заказ. Кое-что другое… Я снова и снова спрашивала себя: почему сразу не объяснила все художнику? Ведь дело было вовсе не в поле. Он мог бы выращивать ягоды на пустыре или у себя на балконе, мог бы удобрять их хоть опилками, хоть мышиными хвостиками – вкус клубники остался бы прежним. У него был дар! Сам Меркабур помогал ему выращивать ягоды, и каждая была наполнена потоком. Если бы только он понял, что дело не в банановых шкурках и не в особом сорте саженцев! Если бы он только сразу рассказал мне, зачем ему понадобилось «законсервировать настоящее». Я должна была сама его спросить. Но не сделала этого. В луче света метнулась и пропала тень, словно кто-то провел ладонью над источником света. При взгляде сквозь дрожащий свет пальцы Александры, и без того удивительно тонкие для ее комплекции, казались почти плоскими, словно отражались в кривом зеркале. – Я поехала туда. Не знаю, что ожидала увидеть… Было начало августа, уже никакой клубники и в помине в огородах не увидишь. Мне нужно было хоть что-то, что напомнило бы мне о вкусе тех ягод. Может быть, запах листьев, или ряды грядок, или земля, к которой он прикасался руками. Увы, то место, где раньше были сады и огороды, теперь окружал сплошной забор, серый и очень высокий, выше моего роста. «Ведется строительство коттеджного поселка „Мечта“» – так было написано на заборе. Правда смешно: чтобы осуществить одну мечту, надо сначала убить другую? «По крайней мере это лучше, чем просто убить одну мечту», – вставила Аллегра, и я пожалела, что не могу ее стукнуть. – Я шла вдоль этого забора целую вечность, – продолжала Александра. – Профнастил – так, кажется, это называется? Рифленая некрашеная поверхность, полоска за полоской, ржавые трубы вместо столбов, похабные надписи, рваные объявления. Если задуматься, ты всю жизнь идешь вдоль уродливого глухого забора в полной уверенности, что за ним прячется чудо, надо только найти лазейку и попасть на ту сторону. Как здорово было бы забыть о том, что оно вообще существует – это чудо-на-той-стороне. Мне показалось, что свет из мнеморика стал ровнее. Теперь неведомая жизнь уже не кипела в световом пятне так бурно, черные дыры заполнялись светом, края ореола стали ровными, привычными. – Я вспомнила, – сказала она, и оттенок ее глаз едва заметно изменился. – Его звали Валентин Андреевич. Связавшая нас нить потока стала тоньше. Свет мнеморика потускнел, как бывает с лампочкой, когда в сети падает напряжение. Только что мне казалось, что Ша снова стала Александрой – симпатичной девушкой, которая делает из чужих воспоминаний консервы вроде помидоров в трехлитровой банке. Если сейчас мы потеряем контакт с потоком, то на ее место снова заявится та стерва, что издевалась надо мной. У меня свело скулы от напряжения, но я продолжала удерживать нас обеих в потоке. Краем глаза заметила, что Ра крепко зажмурилась, будто слабый свет из мнеморика мог ослепить ее, а Сергей, напротив, не может отвести от него глаз. Нить потока ускользала, его дыхание почти затихло. Пятно света стало мутным и расплывчатым, как если бы фонарик накрыли грязным полиэтиленовым пакетом, а потом начало постепенно сворачиваться, втягиваясь внутрь мнеморика, как шнур от пылесоса. Если луч полностью исчезнет, тогда… я протянула руку в отчаянном желании схватить мнеморик и вытрясти из него свет обратно, но тут из шестеренок выбился один яркий, слепящий глаза луч, и Александра сбивчиво заговорила: – Вишня. Здесь что-то не то… Крупная, сочная была вишня. Висели целые гроздья. Я видела их из-за забора. Кто ты? – Она посмотрела мне прямо в глаза. – Что ты знаешь про вишню? Моя рука зависла в нескольких сантиметрах от мнеморика. Напряжение стало таким, словно я на последнем дыхании держала многокилограммовую штангу. Мы с Аллегрой держали. «Аллегра, подскажи мне. Что за вишня? При чем тут вишня?» Моя радость молчала невыносимо долго, потом тихо ответила: «Оставь ее в покое. Отпусти ее, ты ее мучаешь». Я ее мучаю?! Это я ее мучаю?! Аллегра, да ты что, ты в своем уме? Я ее спасаю! «А она хочет, чтобы ее спасали?» Аллегра, ты же – радость, как ты можешь так говорить?! «Ты смотришь как сквозь тусклое стекло», – спокойно ответила она. Аллегра права. До сегодняшнего дня я смотрела почти на всех людей как сквозь тусклое стекло, уж на эту девушку – точно. Это стекло было встроено внутри меня, как забрало, и, хотя мне разок удалось приподнять его и посмотреть на нее открыто, теперь оно снова опустилось мне на глаза. Вот бы еще раз увидеть ее по-настоящему, снова прочесть игру оттенков цвета миндаля на волшебной радужке ее глаз. Я посмотрела на Александру. Но на ее лице снова отражалась усталость. Щеки побледнели, уголки рта опустились вниз, улыбчивые морщинки спрятались. Я представила себе картину: одинокая хрупкая девушка бредет по грязи вдоль бесконечного серого забора, протянув к нему руку. Тонкие пальцы касаются рифленого железа с легким стуком, небо давно потеряло свой цвет, и только ветер протяжно завывает, словно тоскуя по чему-то-на-той-стороне-забора. Щелчок. Выключатель. В груди снова включился цветной ветер, будто в меня встроили маленький пропеллер. Аллегра права – я не имею права мучить Александру. Я хочу увидеть ее улыбку, хочу увидеть теплый свет в миндальных глазах, но это, в конце концов, только мое желание. Я отпустила поток. Не могу объяснить, как это делаю. Нельзя же отпустить воздух, которым дышишь. Впрочем, и управлять им тоже невозможно. Но можно плыть по реке, изо всех сил работая руками и ногами, устремившись к какой-то цели, а можно перевернуться на спину, расслабиться и ждать, куда тебя вынесет течение. Напряжение разом спало, тут же вспотели виски и задрожали руки, словно я поставила на пол штангу весом тяжелее себя. В тусклом луче света танцевали пылинки. Лицо Александры, которое больше не освещал мнеморик, приобрело странный землистый оттенок. Что он такое, этот мнеморик? Что в нем за секрет? Взять бы сейчас Ра за шкирку да потрясти как следует. Но нет времени. Утекают секунды, гаснет луч, и мучительно хочется что-то сделать, но все кажется неправильным, неуместным, как поздравления на похоронах. Ничего больше не остается, кроме как смотреть на нее, разглядывать худую фигуру в сером халате, опущенные плечи, спутанные волосы, выбившиеся из косы и забрызганные грязью джинсы. Мне захотелось подарить ей что-нибудь вкусное и цветное. «Что ты знаешь про вишню?» – шепнула Аллегра. Что я знаю про вишню? Она бывает спелая и вкусная. Чем темнее ягоды, тем они вкуснее. Спелая, томная вишенка может лопнуть в пальцах и забрызгать одежду так, что потом не отстираешь. Гораздо лучше, когда она взрывается во рту, заполняя все внутри осколками кисло-сладкого вкуса. Я представила торговую палатку возле своего дома летом, горы вишни в просторных ящиках, как я покупаю ее, как перекладываю из пакета в дуршлаг и мою под краном, как выбираю лучшие ягоды, аккуратно складываю их в хрустальную вазочку и ставлю рядом с Александрой. Дио мио, он больше не сворачивается! Дрожащий луч света дернулся в последний раз и замер. Я пустила в ход всю свою фантазию. Я дарила ей вишневый штрудель, политый ванильным соусом и посыпанный сахарной пудрой, ледяной вишневый компот, вареники с вишней и сметаной, домашнее вино и варенье в густом сиропе, тонкие пластинки пастилы и сушеные ягоды в шоколаде. Я представляла себе вишневую помаду и вкус вишневого поцелуя на губах. Вставали перед глазами кадры с цветущей сакурой, которую никогда не видела вживую, а только по телевизору и на фотографиях. Александра задумчиво смотрела на мнеморик, подперев рукой подбородок. Луч по-прежнему не касался ее щеки, и мне хотелось поднять ее ладонь с мнемориком выше, осветить ее лицо, так после долгой зимы хочется вывести бледного ребенка погулять на солнышке. Но я не решалась прикоснуться к ней – боялась, что свет исчезнет совсем. Это все не то, все это не подходит. Взрослого человека не утешают конфетой, ребенка не успокаивают рюмкой водки. Жаль, что у меня нет времени по-быстрому сделать «вишневую» открытку. Что еще я знаю о вишне? Что-то очень простое, что-то слишком привычное, чтобы подумать об этом сразу. Урожай вишни собирают в последний месяц лета. Я принялась вспоминать, каким бывает жаркий август, и провалилась в давно забытый воскресный летний вечер. Я стояла на пыльной обочине где-то за городом и смотрела, как мимо проезжают переполненные пригородные автобусы, останавливаются, чтобы вместить в себя еще несколько загорелых людей с рюкзаками, и отправляются дальше. А рядом со мной стояло ведро, обычное пластиковое ведро с надломанной ручкой, укрытое старой тряпкой и перевязанное бечевкой. По светлой тряпке растекались кроваво-красные следы ягод, обоняние щекотал вишневый аромат. На моих глазах из мнеморика вырвалась вспышка света. «Натурпродукт», – шепнула Аллегра. «Вишня?» «Воспоминание». Я вспомнила еще: как собирала вишню, как меня царапали острые ветки, а я складывала неровные садовые ягоды одну к другой, набирала их целыми горстями, и рука тянулась дальше, не успев схватить те, что были прямо под носом. Свет вспыхнул снова и еще несколько раз подряд, словно софиты включались один за другим, и уже вся комната стала ярко освещенной. Теперь на кулон было больно смотреть. Александра улыбнулась мне, и я улыбнулась ей в ответ. – Меня зовут Саша. – Привет, Саша! Я Инга. Я готова была расцеловать ее улыбчивые морщинки – до того хорошо и приятно было на нее смотреть. На краткий миг мы с Аллегрой стали единым целым – одной сплошной радостью. И ветер, который связывал нас, радовался вместе с нами. Саша робко протянула руку к мнеморику, и я мысленно подбодрила ее: «Давай, давай, я знаю, что ты сейчас хочешь сделать». И тут, почувствовав какое-то движение за спиной, я быстро обернулась: Ра копалась в моей сумочке, брошенной на пол. Она достала мнеморики и опустила их в просторные карманы своего халата. Ну и хрен с ними! Сейчас важнее Саша. «Давай, дорогая, давай, у тебя есть шанс, у тебя все получится», – беззвучно шептала я, и мне вторила Аллегра. Сергей смотрел на луч света, не отрываясь, и не обращал на Ра никакого внимания. Тем временем она достала из сумочки мамину открытку с каруселью. У меня екнуло под ложечкой. Кристофоро Коломбо, да что она себе позволяет! Руки свело внезапной судорогой, пальцы скрючились, словно кожа мгновенно высохла и скукожилась или на меня натянули очень тесные перчатки. Я закусила губу от боли. Саша замерла в нерешительности, уставившись на кругляшок с шестеренками. Взять бы сейчас ее за руку, поднести пальцы к переключателю и дернуть его в нужное положение – сколько можно тут церемонии разводить! Но руки отказывались слушаться, пальцы никак не хотели распрямляться. – Серега, ты чего застыл?! Держи ее! – Которую из двух? – как-то вяло ответил он, не отрывая взгляда от дрожащего луча света. – Дура! Не трогай карусель! – заорала я. Поздно. Закрутился картонный диск в чужих руках, оторвался и спланировал на пол нарисованный циферблат. Луч из мнеморика вспыхнул еще ярче, а потом в один миг погас, словно кто-то дернул рубильник. Я обернулась и увидела, как лицо Александры становится собственной тенью. Спустя несколько секунд передо мной снова сидела прежняя Ша. Она повесила кругляшок на шею и посмотрела на меня с презрительной усмешкой. И следов не осталось от хранительницы воспоминаний. Ра в недоумении продолжала вертеть в руках карусель. Противнее всего были собственные скрюченные руки, кожа на костяшках пальцев налилась синевой, от боли в голове все перемешивалось, и путались мысли. Что это, на нервной почве, что ли? – Простите великодушно, а где я нахожусь? – раздался сзади голос, который заставил меня подпрыгнуть на месте. Аркадий! Если бы в подсобке сейчас объявились зеленые человечки с рожками или из ведра вылез Санта-Клаус с мешком подарков, я бы меньше удивилась. Когда увидела, что он одет в потрепанные семейные трусы в цветочек, майку-алкоголичку с дырой на груди и держит в одной руке полупустую бутылку пива, а в другой – мои ножницы с бабочками, то просто потеряла дар речи. «О-о-о, наш верный друг», – восхищенно пропела Аллегра. Наш друг был заметно выпимши. Сергей выпучил глаза, но надо отдать ему должное – быстро опомнился, схватил Аркадия под руки и потащил к выходу. Тот упирался: – Молодой человек, если вы будете со мной так обращаться, то в следующей жизни станете ездовой собакой. Это все открытка с каруселью! На ней остался тот самый клочок бумаги с клавишами, который я оторвала от плаката в квартире Аркадия и прицепила скрепкой к ракете. Вот балдиссима, я же оставила на самом видном месте свои ножницы! Значит, знает об этом Аркадий или нет, у него есть способности скрапбукера, иначе он не смог бы пройти сквозь Меркабур. Но чтобы так вот случайно вызвать через карусель человека, который об этом ни сном ни духом не подозревает – это сюрприз так сюрприз! Ох уж мне эти мамины недокументированные возможности! «А она тебя предупреждала», – встряла, как всегда, Аллегра. Сергей уже распахнул дверь, собираясь выставить Аркадия наружу, когда я скомандовала: – Оставь его в покое. Аркадий вырвался из крепких рук, попытался отряхнуться и укоризненно сказал: – Нет, пожалуй, в следующей жизни вы будете ослом, ишаком, и каждый будет норовить сдвинуть вас с места против вашей воли. Я подскочила к нему: – Аркадий, сейчас же верните мои ножницы. Я терпеть не могу, когда их кто-то трогает, уж лучше дать кому-то попользоваться своей зубной щеткой, чем ножницами. – А, моя дорогая гостья. – Он наконец-то заметил меня и обдал удушливой перегарной волной. – Я, признаться, ожидал вас увидеть. Аркадий поднял ручищу и попытался погладить меня по голове. Я увернулась. Девицы нагло заржали. – Твой новый любовник? – насмешливо сказала Ша. – Лучше бы ты выбрала мнеморик! Кристофоро Коломбо, до чего же противно было на нее смотреть! Как на похабно разрисованную семейную фотографию. Но прежней ярости во мне не осталось. Я не могу злиться, когда вижу человека, изуродованного болезнью. А этот мнеморик, или Маммона, или что там у них… в общем, оно калечит скрапбукеров похуже самой страшной заразы. – Если вас интересует моя персона, то я на данный момент совершенно свободен, – ответил ей Аркадий и обратился ко мне – Скажите, пожалуйста, а вы часто используете на вашей планете такой способ перемещения? – Потом, Аркадий, потом объясню. А сейчас отдайте мне ножницы. Дио мио, как же было больно и неприятно пытаться засунуть непослушные пальцы в бронзовые ручки! Аркадий по поводу моих скрюченных рук ничего не сказал, он молча помог мне справиться с ножницами, управляясь с моими пальцами бережно и ловко, почти с нежностью. Наверное, решил, что мое тело изготовлено на инопланетной фабрике и имеет недостатки в конструктиве. «Сколько в нем все-таки прекрасности!» – восхитилась Аллегра. Я не могла с ней согласиться, но в тот момент впервые почувствовала к Аркадию что-то вроде симпатии. Вместе с ножницами в ладони влилась сила. Сначала побежали мурашки, как бывает, если во сне отлежать руку, потом кожа постепенно приняла нормальный цвет и, наконец, пальцы начали меня слушаться. Какое же это было облегчение! Я с благодарностью сжала в руках любимый инструмент. Этих нескольких минут, пока я отвлеклась, хватило, чтобы девицы воспользовались моментом. Я и глазом моргнуть не успела, как из комнаты выскочила Ра, а следом за ней и Ша. Последнюю я успела схватить за рукав, услышала треск рвущейся материи, и вскоре две фигуры в халатах скрылись в конце коридора. Ну и фиг с ними… Кристофоро Коломбо, у них ведь моя открытка с каруселью! – Беги за ними! – крикнула я Сергею. – Ты что, охренела? – пробасил терминатор. – Ты кто такая, вообще? На полу валялась порванная карточка с машиной из фольги. И когда они только успели?! Я подхватила сумку, остатки карточки (не имею привычки разбрасывать открытки где попало), крикнула Сергею: «Извините, обозналась», – и бросилась за девицами. Аркадий поспешил за мной, а у выхода на служебную лестницу нам уже махала шваброй толстая фея: – Они наверх побежали. Догнать их? – Сама догоню, – рявкнула я и помчалась по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. – А где мы? – на ходу пропыхтел сзади Аркадий, оказавшийся неожиданно шустрым. – В оперном театре! – Блиииииин, я в театре… То есть я хотел сказать: как прелестно, что я в театре, – умудрялся он рассуждать на бегу, дыша мне в спину перегаром. Не могу себе представить оперу, в которой можно было бы встретить подобных персонажей. Разве что буффонаду. Через просторный зеркальный холл бежали друг за другом две девицы, полы их серых халатов развевались, полосатые гольфы мелькали в зеркалах. За ними неслась я – единственно нормально одетый человек во всей нашей компании. Туфли неприятно скользили на натертом паркете, на поворотах меня заносило как кошку, которая гоняется по квартире за мячиком. По пятам за мной шлепал Аркадий в рваных носках, не расставаясь с бутылкой пива. Замыкала нашу бегущую процессию толстая фея: смешно семеня короткими ножками, на ходу она поправляла очки, зажав швабру под мышкой. Просто маскарадный забег какой-то! – Я тут… слышала опять… – выдохнула мне в ухо суфлерша. – Голос, который поет… контр-тенор! Он не пел, он говорил… – И что он сказал? – Я притормозила. – Она… не ищет своего! – Когда? – Я снова припустила. – Когда эта в халате полезла в вашу сумку! Вы еще обозвали ее дурой… – Потому что она и есть дура, – фыркнула я. В подтверждение моих слов Александра крикнула Ра: – Да стой же ты, дура! Но Ра только прибавила скорости. Конечно, она не свое искала в моей сумке. Только при чем тут контртенор? – Это… к чему? – спросила, пыхтя, суфлерша. – Голос? – Постэффект, – махнула я рукой. Такое бывает после скрап-открыток: будто крутится в голове мелодия из фильма после выхода из кинотеатра или мерещится в ночной тьме рука Фредди Крюгера. – Обе дуры! Стойте! – заорала я из последних сил. Мы догнали девиц у выхода, где дверь им преградила контролерша столь суровых габаритов и с таким выражением на лице, что впечатлительной Софье на моем месте непременно примерещился бы танк, наставивший на нас дуло. – Вы чего тут разбегались? Театр – это вам не спортзал, это – храм искусства! – громоподобным эхом прокатилось по залу. – Как вы сюда попали? Спектакль давно закончился! Софья на моем месте наверняка пошла бы в отступление, только не я. Не обращая внимания на танкоподобное существо, я кинулась к Ра, которая все еще держала в руках мамину открытку. Увы, меня опередила Ша. Она выхватила карточку первой и сказала напарнице: – Вот дура, зачем убегать, если у нас теперь есть открытка с каруселью? – Сама ты дура, – огрызнулась Ра. – Александра! – Я с трудом переводила дыхание. – Клубника… вспомни, как ты ела клубнику! – Какая клубника, о чем ты? Умом повредилась? – Она ухмыльнулась и крутанула картонный диск, ракета и картинка с клавишами пианино уехала вниз, к голубому бархатному морю. – В корзинке! Которую Валентин Андреевич вырастил. – Я не расслышала собственных слов. Закружилась голова, и поплыл мир перед глазами. Пока пространство не потеряло реальные черты, я успела схватить за руку Аркадия – не хватало еще, чтобы он застрял в театре. Очнулась я, уткнувшись носом в гладкую черную поверхность. Рука вляпалась во что-то склизкое и мягкое. Я глубоко вздохнула и тут же закашлялась – меня чуть не стошнило. Чем это воняет?! Глава девятая. Верить в себя никому не запрещается Софья Один зимний вечер Меркабур, визитка Софьи В списке разочарований моей жизни этот момент по праву занимает одно из первых мест. Не каждый день тебе предлагают увидеть, как выглядит твое собственное предназначение. Вот я поправляю тяжелые очки и беру свою визитку, исполненная волнительных предвкушений. У меня не сразу получается настроиться, и первые секунды я вижу перед собой лишь синее стекло. Наконец мне удается расфокусироваться, и к щекам приливает жар. Сколько я ни всматриваюсь, вижу только одно: ровный белый свет, умеренно яркий, не ослепляющий. Пространство ничем не заполнено, в нем лишь тускло светится пустота. – Эмиль, – вырывается у меня. – Эмиль, да нет у меня никакого предназначения! Я ничего не вижу! – Сними очки, – просит Магрин. Я делаю это и потираю переносицу. Он придвигается ближе, ставит кружку на пол и берет меня за руку. Теперь мы сидим лицом к лицу, и я ловлю себя на ощущении, будто смотрю в зеркало. Сейчас Эмиля как бы и нет, есть только одно сплошное внимание. – Ты просто не хочешь признавать свою специализацию, – говорит он. – С чего это ты взял? – возмущаюсь я. Он смотрит на меня все так же внимательно, но ничего не говорит. Я понимаю, что спорить нет смысла. Это все равно, что смотреть в зеркало, уговаривая себя: «У меня нет веснушек, у меня нет веснушек». Я сдаюсь и начинаю оправдываться: – Между прочим, я не одна такая. Вот Инга тоже до сих пор сопротивляется. Поменяться бы с ней предназначениями! Вот уж кто бы с удовольствием вскрывал тайное вместо меня и смотрел бы бесстрашно на все, что откроется. А я до сих пор боюсь действия собственных открыток. Лучше бы я дарила радость! Что может быть безопаснее? – Боишься действия открыток? Почему? – очень серьезно спрашивает он. – Мне кажется, что люди могут пострадать из-за них. – Несмотря на Кодекс? – В его голосе нет и тени насмешки. – Если я не собираюсь причинять вред намеренно, это же не означает, что ничего плохого из-за моих открыток не случится. Особенно когда речь идет о чужих тайнах. – Знаешь, многие v.s. скрапбукеры поначалу отрицают свое предназначение, не только вы с Ингой, – говорит Магрин. – Я бы даже сказал, что у вас – еще не самый худший вариант. Вы хотя бы знаете о вашей специализации. – Но почему так? – Примерно по той же причине, по которой люди не сразу узнают о своих способностях v.s. скрапбукера. Одни чувствуют это в себе с детства, другие, как вы с Ингой, открывают это в молодости, некоторые – ближе к старости, а кто-то, можешь себе представить, так никогда и не узнает, каково это – работать с потоком. – Печально, – вздыхаю я. – Какой тогда вообще смысл в жизни? Эмиль весело смеется и снова берется за глинтвейн: – Да в ней в любом случае нет никакого смысла. Считай, что это игра, как на компьютере. Как насчет перекусить чего-нибудь? Был бы на его месте кто другой, я бы решила, что он шутит или издевается. И все равно я немного обижаюсь, потому что штрудель с ванильным соусом, который появляется на тарелке перед Магриным, выглядит слегка подгоревшим. Конечно же, он сразу это замечает. – Ладно, я не шутил, но давай оставим разговоры о смысле жизни на другой раз и вернемся к нашим открыткам. Знаешь, в чем самая большая сложность моей работы? – У всех скраперов характер не подарок? Как у меня? Эмиль хохочет. – Софья, поверь, твой характер по сравнению с некоторыми другими – настоящий подарок, красиво упакованный и перевязанный бантиком. Прости, я не хотел намекать на твою бывшую работу в отделе упаковки, – тут же извиняется он и продолжает: – Понимаешь, подобрать ключик даже к самому заковыристому характеру – это рядовая задача любого руководителя. Проблема в другом: люди не понимают собственной природы, не знают, кем и чем они являются. У большинства v.s. скрапбукеров есть нечто, что блокирует их способности и возможности. У всех эти блоки разные – это могут быть страхи, комплексы, предрассудки, много разных вещей, но все они сводятся к одному и тому же – тот потенциал, те энергии, которые ты видела через очки, не могут проявить себя. Они наглухо заперты внутри. Отсюда и отрицание специализации, и нежелание признавать свои способности. Одна из моих задач – как и моей организации – помочь v.s. скрапбукеру понять свою природу, чтобы он мог полноценно действовать в соответствии со своим предназначением, чтобы реализовал себя. – А потом посадить его на контракт? – Я не могу сдержать усмешку. Магрин пропускает мой вопрос мимо ушей и говорит: – В тебе тоже есть нечто, что мешает тебе принять свою природу. Поэтому ты и боишься собственных открыток, поэтому и не видишь ничего в очках. – А что у меня за блоки? – спрашиваю я. – Ты ведь знаешь? Некоторое время Магрин просто смотрит на меня, но я не вижу отражения в его глазах. Он словно погрузился внутрь себя и подбирает там подходящие слова. А я почему-то чувствую себя ужасно, словно мне только что сказали: «Вы очень больны, нужна срочная операция». Наконец, он отвечает: – Я тебе совру в обоих случаях – и если скажу «да», и если отвечу «нет». Иногда мы помогаем v.s. скрапбукерам, направляем их. Так было с Ингой, мне нужно было как следует разозлить ее. Кстати, можешь ей об этом сказать, она все равно не поверит. Насчет тебя я кое-что предполагаю, поскольку хорошо знаю тебя и… мы тебя тоже изучали. Но рассказать тебе не могу, ты должна узнать все сама. В окно ударяет порыв ветра, створка распахивается, и в комнату врываются снежинки, а по полу скользит ледяной сквозняк. Я встаю и набираю в грудь побольше воздуха, чтобы успокоиться, а то из глаз вот-вот вырвутся обиженные слезинки. Да он надо мной издевается! Я медленно закрываю окно и возвращаюсь обратно. Эмиль кладет руку мне на колено и объясняет: – Понимаешь, есть вещи, которые должны приходить изнутри, а не снаружи. Иначе ты решишь, что они имеют какую-то определенную форму, а они могут проявиться совсем в ином виде, и ты их не узнаешь. Анекдот знаешь? Трое слепых решили узнать, что собой представляет слон. Первый пощупал слоновью ногу и сказал, что слон – это колонна. Второй взялся за хобот и высказал мнение, что слон – что-то вроде змеи. Третий потрогал животное за ухо и сообщил, что слон больше всего похож на опахало. Вот я сейчас дам тебе потрогать ухо, а ты в следующий раз увидишь хобот – и не узнаешь своего слона. Если бы это сказал кто-то другой, я бы решила, что он то ли меня недооценивает, то ли издевается. Но Эмилю нельзя не верить. Я перестаю дуться на него, улыбаюсь и ставлю перед ним новую тарелку с идеальным штруделем – в меру пропеченным, залитым теплым ванильным соусом – и по комнате распространяется аппетитный аромат. А потом, когда он уже берется за ложку, я все-таки прошу: – Может быть, ты дашь хотя бы маленький намек? Можешь даже меня разозлить. – Тебя?! Разозлить?! – Он со смехом роняет ложку в соус, и на рубашке появляются брызги. – Чудо, ты меня сегодня уморила. Нет уж, прости, но это лекарство – не для тебя. А вот намек – легко! Хочешь, проведем эксперимент «от обратного»? Вот сейчас доем вкуснятину и расскажу. Эксперимент нас обоих весьма повеселил. На следующий день я сделала открытку по совету Магрина, но никак не могла сообразить, что делать с ней дальше. Очень хотелось посмотреть, как на нее отреагируют разные, не похожие друг на друга люди, но я стеснялась ходить целый день по пятам за незнакомым человеком. К тому же меня с новой силой обуял страх: вдруг что-то пойдет не так? Выход из положения, как всегда, нашел Эмиль. Он предложил воспользоваться услугами почтальона. Оказалось, что у куратора есть свой собственный, особенный почтальон, который специализируется на вручении скрап-открыток, и его можно попросить отследить, какой эффект произведет на получателя карточка. Эмиль уверил меня, что его почтальонша не постесняется ходить по пятам за получателем столько, сколько нужно, даже если для этого ей придется стать бульдозером. – Эмиль, а потом? Она мне все расскажет? – Боюсь, я не могу тебя с ней познакомить. Это не в правилах куратора. Но я попрошу ее написать тебе письмо. Открытка у меня вышла в стиле элегантной эко-упаковки, основой служила крафт-бумага, а общим фоном – штамп в виде огромных часов. Большую часть карточки занимали два прямоугольника – кармашек и рамка, пристроченные на машинке. Кармашек закрывался клапаном на «застежке»: и на клапане, и на нижней части кармана я приделала по картонной пуговице и обвязала их бечевкой. Дерни за веревочку – карман и откроется. Его украшал штамп: фигурка в стиле «палка-палка-огуречек – вот и вышел человечек» с глазами из крошечных пуговок. В рамке же я расположила два крыла, вырезанных из плотного рыжего картона с неразборчивым рукописным текстом. К открытке была привязана бечевкой пачка пожелтевших разлинованных листков бумаги, состаренных с помощью чая. С открыткой нужно было обращаться так: почтальон просил получателя расписаться в получении открытки на одном из листочков, который затем клал в карман и завязывал клапан на веревочку. На листке перед подписью в специальной графе надо было оставить какое-нибудь пожелание в благодарность создателю открытки. Ну, то есть это получатель думал, что пишет кому-то пожелание. Действовала открытка не более двух часов, потому что я не хотела долго мучить почтальоншу. Я даже облегчила ей работу – добавила в уголок подвеску в виде очков на цепочке. Благодаря этой маленькой детали получатель радовался компании почтальона так же, как встрече с любимой кинозвездой. Карточку я разрешила показывать любому встречному. Все это я, на всякий случай, изложила в записке-инструкции и отдала Магрину вместе с открыткой. В тот раз я упустила нечто важное. Я должна была узнать что-то о себе благодаря этой открытке: что-то о своем предназначении и о том, что мешает ему. Но в тот раз мы так здорово повеселились, что я начисто об этом забыла. Сейчас самое время вспомнить. Руки все еще дрожат и плохо слушаются меня. Воспоминания об Эмиле, о наших с ним доверительных разговорах, о его бесконечном внимании и заразительной уверенности наводят на меня такую тоску, что я спешу достать из пакета подарок Лилианы. Накидываю на плечи колючий серый плед и вспоминаю ее слова: «Ты не можешь забыть Меркабур». А ведь я ей тогда не поверила. Теперь понимаю, почему Лия не захотела рассказать мне о моей специализации. «Есть вещи, которые должны приходить изнутри». Я достаю из нижнего ящика стола пухлую папку, где храню открытки, которые сделала когда-то для себя. Карточка с кармашком и рамкой и письмо от почтальонши лежат в конверте из шершавой упаковочной бумаги. Разворачиваю несколько тетрадных листков, исписанных быстрым округлым почерком. К счастью, почтальонов обучают каллиграфии не так тщательно, как врачей, поэтому я быстро привыкаю к прыгающему почерку и легко пробегаю глазами по строчкам: «Приветствую тебя, о неизвестный скрапбукер, бесконечно дорогой моему сердцу! Вы все кажетесь мне волшебниками, вносящими в нашу жизнь столь желанное нам разнообразие, поэтому прости заранее за мой высокопарный стиль, которому найдется, как ты позже узнаешь, весомая причина. Спасибо тебе, дорогой мой неизвестный человек, от всего моего почтальонского сердца за инструкцию. Я прямо глазам своим не поверила, когда увидела ее. Думала, быть такого не может, чтобы над очередным заданием не пришлось четыре с половиной раза сломать себе голову и сделать из собственных мозгов порцию свежего лимонада. Я подозревала, что тут есть какой-то подвох, но не думала, что устрою его себе сама. Чувства, которые я питаю к этой открытке и к своей профессии особенного почтальона, столь изобильны и многообразны, что мне трудно подобрать достойные эпитеты, которые в должной мере отражают всю ту потрясающую фибры души гамму… Извини, я не писатель. Начну по порядку. Первой получательницей твоей открытки оказалась замухрышка – хилая бледная девица с острыми коленками. Открытке она обрадовалась, моей просьбе написать свое пожелание не удивилась и на бумажке изобразила такую надпись: «Будь гибкой!» В гости напрашиваться не пришлось, девица сама пригласила меня, как выразилась, «чтобы сфоткать мои новые достижения». Спасибо тебе, дорогой мой неизвестный скрапбукер, за эти восхитительно проведенные два часа! Никогда еще в жизни мне не доводилось чувствовать себя одновременно дрессировщиком обезьян, тренером по спортивной гимнастике и санитаром в психбольнице. Замухрышка старалась принять самые отчаянные акробатические позы. Пыталась раскорячить ноги на шпагат, корчила страшное лицо и заявляла что «еще чуть-чуть – и все», хотя в это «чуть-чуть» между ее ногами могла бы пролезть небольшая лошадь. Столько раз пыталась встать на руки и падала, что мне захотелось подарить ей каску. Глядя, как она закручивает руки и ноги в затейливые кренделя, я начала всерьез подозревать, что вместо костей у нее резиновые протезы. Пришлось мне изменить первому почтальонскому принципу: не вмешиваться в действие открытки. Очень уж было страшно за здоровье получательницы карточки! Три раза я ловила девицу, четыре раза заслоняла своим телом от падения на острые мебельные углы, пять раз помогала ей распутать ноги и руки и ушла от нее взмыленная, как если бы пришлось целый день разносить почту задом наперед. Перед уходом я спросила ее: «К чему тебе вся эта хитро вывернутая гимнастика?» На что бедная девочка ответила: «Это не гимнастика, а йога. Хочу стать инструктором по йоге: они и выглядят хорошо, и зарабатывают много». Только высочайший профессионализм особенного почтальона удержал меня от того, чтобы я посоветовала ей заняться шашечным спортом, ну или в крайней случае преподавать лечебную физкультуру в доме престарелых. Следующим получателем оказался юный увалень в растянутой футболке, который открыл мне дверь с банкой пива в руке. В квартире у него было уютно, как на городской помойке. Коллекции коробок из-под пиццы мог бы позавидовать любой бомж, их хватило бы на постройку приличного картонного дома в несколько комнат. А запах, источаемый складом жестяных банок и пластиковых баллонов, заставил меня в очередной раз убедиться, сколь трудна и опасна работа особенного почтальона. Не каждый решился бы провести два часа в этой квартире без противогаза и защитного костюма. «Заведи моторчик!» – так написал этот пухлощекий юноша на листке бумаги. Признаюсь тебе, что следующие два часа я провела не без удовольствия. Юный свин, потрясая пивным животиком, бегал по своему жилищу, пытаясь навести в нем подобие порядка. Уже одно его намерение услаждало мою душу, приведенную в смятение состоянием его квартиры. Способы уборки потрясли мое воображение. Надо будет прислать к нему моего зятя, продавца лучших в мире пылесосов. Если бы я так дома убиралась, у меня бы не осталось времени даже на то, чтобы сходить в туалет. На сей раз почтальонские принципы взяли верх, и я удержала себя от каких бы то ни было вмешательств. Коробки из-под пиццы он разрезал ножницами по линиям сгиба, в процессе старательно высовывая язык, как первоклассник над прописями. Три итоговые пачки картона могли бы занять первое место на конкурсе на самую аккуратную стопку. Потом он принялся отдраивать пол тряпочкой размером с детский носовой платок, залезая в щели и под плинтусы зубной щеткой. Не знаю, где его научили такому способу мытья полов. Легче было поверить, что невезучая и рассеянная сотрудница нашей почты Лизонька по ночам пилотирует «боинги», чем что этот лоботряс когда-нибудь служил в армии. Надраивая пол, он усиленно вихлял задом, словно там и вправду прятался моторчик, и каждые две минуты бегал в ванную споласкивать свой носовой платочек. Я постеснялась спросить, есть ли у него ведро или швабра. К сожалению, за этим занятием у него прошел остаток отведенного времени, и я так и не узнала, что он собирался сделать с горой банок и баллонов. После визита к юноше с моторчиком мне нужно было заскочить в городскую поликлинику. Вот уже неделю меня терзало непонятное красное пятно под веком, а глаз в самые неподходящие моменты подергивался слезой. Почтальон, вручающий повестку в суд со слезами на глазах, – что может быть нелепее? И тут я подумала, почему бы не воспользоваться открыткой у врача? Раз уж инструкция разрешала мне выбирать получателей. В конце концов, мне надоело сидеть по чужим квартирам. Врачиха – строгая пожилая тетка с немилосердным взглядом и сурово подобранными сухими губами – мою первую попытку подарить ей открытку встретила в штыки. – Это что еще такое? Что вы мне тут суете? Карточку давайте и талон. Но я же не обычный почтальон, я особенный – к кому хочешь подход найду. Мне тут давеча пришлось дело иметь с кришнаитами и переодетой вампиркой[16], что мне какая-то там врачиха! Не прошло и пяти минут, как она накарябала свое пожелание. Правда, разобрать ее каракули мне сразу не удалось – в каждой букве чувствовался огромный опыт работы с рецептами, направлениями и диагнозами. Привычным движением руки я закинула листок в карман открытки и принялась излагать свои жалобы. Тетка осмотрела мой глаз и сочувственно вздохнула. – Голубушка, вы только не волнуйтесь и не принимайте близко к сердцу, – проникновенным голосом сказала она и взяла меня за руку. – А что такое? – немедленно взволновалась я. Врачиха заглянула мне в глаза, сделала скорбное лицо и произнесла: – Ваша болезнь не лечится. Медсестра, которая писала что-то в карточке за соседним столом, уронила ручку. Я сглотнула слюну и вместе с ней все те прилагательные, которыми мне хотелось охарактеризовать мою болезнь, врача и вообще всю эту прекрасную, непостижимую жизнь. – Да, но зато от нее и не умирают! – утешила меня врач и погладила по руке. – Слава тебе господи! – прошептала я. – А что за болезнь-то? – Аллергия у вас. Надо будет сделать пробы, исключить контакт с аллергеном. А пока попейте антигистамины. – Ааа…аааллергия, – я даже заикаться начала. – А что вы так побледнели? Сердечко пошаливает? Давайте-ка я вам направление дам на ЭКГ. С сердцем в вашем возрасте шутки плохи. Давление небось скачет? В ушах шумит, в затылке тяжесть? Я сейчас померяю. – Ссспасибо, не надо. – Ну как же! Ну-ка, руки покажите. Я безропотно протянула ладони. – А руки-то у вас печеночные! Поэтому и аллергия. Надо будет сходить к гастроэнтерологу. Только сначала анализы сдайте. УЗИ обязательно сделайте и желательно ФЭГС. И сосуды мне ваши не нравятся. У вас варикоза нет? Работа стоячая? – Ходячая, – снова сглотнула я. Медсестра испуганно моргала, во все глаза глядя на врачиху. – Чулки надо носить поддерживающие. Понимаю, в жару неприятно, но надо, а куда деваться? Здоровье важнее! Так, а что это у вас пальцы припухшие? Коленки покажите. Боли беспокоят? Похоже на артрит. Рановато, рановато, в вашем возрасте суставы еще должны быть здоровыми. Валя, направление к ревматологу выпиши. Гимнастику делаете? Массаж? – Что так долго? У меня талон на три часа, – сунулась в дверь чья-то лохматая голова. – Ох, вы уж извините, пожалуйста, – стушевалась врач. – Тут такая пациентка сложная, столько проблем. Вы не волнуйтесь, мы с вами тоже подробно обо всем поговорим. Она повернулась ко мне, нахмурилась и снова тяжело вздохнула: – Что-то много у вас родинок на правой руке. Сходили бы, проверились. С родинками в наше время шутки плохи, загаром не увлекайтесь. И ногти у вас не очень выглядят. Витамины принимаете? В следующие полчаса я выслушала подробную лекцию о здоровом питании, суставной гимнастике, пользе свежего воздуха и крепкого сна, целебных травах, физиотерапии и курортном лечении на просторах нашей необъятной родины. Медсестра достала мобильник и украдкой записывала выступление врачихи на видео. Лицо у нее было такое, словно к ним на прием пришел восставший из мертвых Майкл Джексон и жалуется на приступ радикулита. – Так, а что это у вас за гримаса вместо лица? – возмутилась врачиха, когда я наконец-то собралась уходить с пачкой направлений в одной руке и рецептов в другой. – Что это с вами? Я уже испугалась, что сейчас она меня отправит к челюстно-лицевому хирургу на принудительное лечение. Но она растянула губы в злорадной ухмылке, о какой мог бы только мечтать самый злобный киношный злыдень, держа пистолет у виска главного героя, и ласковым голосом сказала: – Улыбаться надо чаще! Вот я вам как врач говорю: все болезни от нервов. Аллергия, гипертония, холецистит, гастрит, варикоз, артроз – это все пройдет. Вы же с людьми работаете, не только с почтовыми ящиками! А к людям надо бережно, к людям надо внимательно. Будьте здоровы! Как на духу тебе признаюсь, мой дорогой неизвестный скрапбукер, я не выдержала двух часов. Сбежала из той поликлиники без оглядки и открытку забрала. Боюсь, что, не сделай я этого, общение с врачом могло бы нелучшим образом сказаться на здоровье других пациентов. Особенно тех, что ожидали своей очереди. Слова на карточке я сумела прочесть, только выйдя из поликлиники. «Будь пациентам родной мамой» – вот чего пожелала эта милая женщина. В рабочем дне, как известно, обычно бывает восемь часов, и я решила себе на радость попробовать карточку на еще одном получателе. Дверь мне открыла пухлая девушка в очках с тихим голосом и медленными, робкими движениями. Она долго мутозила листок и, в конце концов, каллиграфическим почерком вывела: «Стань звиздой!» Да, так и написала, через букву «и». Ну, круглое кулинарное изделие из жидкого теста, зачем я только зашла в эту квартиру? Вот уж и вправду, в те два часа работа у меня была ходячая. Первым делом девушка сходила в канцелярский магазин на углу, купила большой альбом формата А3 и пачку маркеров. На первом листе она размашисто написала: «Привет! Меня зовут Лена, я брюнетка с маленькой грудью и кривыми ногами». «Не такие уж и кривые, бывают намного хуже», – хотела возразить я, но в силу почтальонского принципа воздержалась. Уж лучше бы честно написала, что сутулится и грызет ногти. С этим плакатом «звизда» вышла во двор и сделала два круга вокруг дома. Я держалась поодаль, всячески подчеркивая, что не имею к ней никакого отношения. Потом она напялила фиолетовые гетры, туфли на подошве толщиной в кирпич, розовую юбку и нацепила на каждую руку штук по десять браслетов, будто дикарь племени мумба-юмба перед ритуальным жертвоприношением. На новом плакате девчонка накарябяла: «Ну как вам мой лук?» – и прошла целых три круга. Сколько я ни пялилась на нее, никакого лука не обнаружила – ни зеленого, ни репчатого, ни такого, из которого пускают стрелы. На обратном пути она споткнулась на лестнице и поцарапала коленку. «Только что отбилась от маньяка в подъезде! Расбила каленку. Намазала иодом – щипит» – с этим плакатом ей, слава богу, хватило одного круга. Хотя содержание плаката меня возмутило: это я, что ли, маньяк? Я ни на кого не нападала! «Попробывала новый рецепт с маянезиком. Креативненько, но теперь хочеться пить» – два круга. «Купить новые туфли или хлебопечьку? Два часа читала форум, решила взять массажор для ног» – три круга. «Вспомнила, что опять снился мущщина моей мечты. Во сне звал меня ласково – хавроньюшкой» – два круга. «Устала рисовать буквы. Нет ли другого способа стать звиздой?» – два круга. «Мысли кончились» – один круг. «Эй, звизда, еще давай», – кричали зеваки, в немалом количестве собравшиеся вокруг дома. Я пыталась прикрыть девочку своим телом от фотоаппаратов и телефонов, а уходя, прихватила с собой все плакаты. Во-первых, чтобы она потом не расстроилась, во-вторых, бумага в хозяйстве пригодится. «Звизда» отчего-то вызвала у прожженной старой почтальонши приступ неловкости. Мучимая чувством вины, я, на свою голову, решила испытать открытку на себе. Стоило мне взяться за листок и ручку, как рука сама по себе, словно и без моего участия, вывела на бумаге: «Забудь свои ругательства к чертовой бабушке!» Злой языческий дух дернул меня пойти вместе с открыткой домой. Никак не могу вспомнить, как я обычно называю себя в таких случаях. В голову приходит только «женщина недалеких умственных способностей, папа которой был бестолковым бездельником». А там Ирка со своим мужем, он же мой зять, лицом напоминающий изящное устройство в форме уточки для освежения туалета, купили в прихожую новый шкаф, вид которого вызвал у меня сложную гамму эмоций, не поддающихся никакому описанию. – Что это за непривлекательное сооружение, устрашающее мой взгляд и наводящее ужас в моей душе? – спросила я с порога. – Дети мои, зачем вы принесли в мой дом то, от чего мое чувство вкуса хочет немедленно и бесповоротно покончить с собой? Ира, я так и знала, что это парнокопытное животное, эта набитая соломой шкура, то есть твой муж, не доведет тебя до добра! Произнесла я все это – и сама испугалась. Потому что хотела сказать что-то совсем другое, но не могла вспомнить что. Не буду описывать дальше наш семейный вечер. Скажу только, что не знаю, на кого мой новый способ выражать мысли произвел больше впечатления – на семью или на меня саму. В общем, дорогой мой неизвестный скрапбукер, да пошлет тебе Бог много расчудесных открыток, которые подарят тебе не меньше впечатлений, чем мне сегодня, надеюсь, что теперь мой отчет можно считать законченным. Клянусь, что писала его с открытым сердцем и чистой душой, все как есть, как на духу. На этом подписываюсь, твоя Дурында Балбесовна (о, наконец-то вспомнила!), она же почтальон, специалист по доставке особого класса лично в руки, Лина». Каждый раз, перечитывая это письмо, я улыбаюсь. Эмиль дал мне потом посмотреть на записки получателей через свои спецочки. Пожелания, написанные на скрап-открытке и адресованные на самом деле самому себе, в очках трансформировались забавным и причудливым образом. Я чуть со смеху не умерла, пока их разглядывала, особенно последние два. Пожелание поклонницы йоги «Будь гибкой!» имело мерзкий паукообразный вид. Тельце паучка больше всего походило на колючку перекати-поле, длинные суставчатые лапы заплетались и цеплялись одна за другую. В воздухе там и сям болтались стодолларовые купюры. Под трагические аккорды из «Лебединого озера» паучок пытался совершать изящные пируэты, но выходил у него танец недоделанного Буратино. Когда тельцу удавалось допрыгнуть до очередной купюры, в нем открывалась пасть, которая с хрустом пожирала банкноту. «Заводной моторчик» оказался совсем не моторчиком, а стройными рядами весело прыгающих оранжевых шаров, заполненных жидкостью и радужно переливающихся, как мыльные пузыри. Глубокий бас где-то в высоте проникновенно выводил: «Ээээйй, ухнем!» В ответ шары дружно надувались, а потом хором выдыхали тоненькое жалобное «Уууууиииих» с присвистыванием, будто кто-то проткнул воздушный шарик. Голос подзадоривал: «Еще рааазик!», шары взволнованно подскакивали и снова отзывались жалким «Уиииииих». Пожелание врача быть всем мамой ничего общего не имело с младенцами. Оно выглядело как ярко-желтая поверхность с запахом лимона, утекающая куда-то за горизонт. Упругая и пористая, по фактуре она напоминала беруши. Желтая масса вылезала из гигантской медной кастрюли на манер сбежавшего теста. Вместо ручек из кастрюли торчали механические руки на шарнирах. Обеими конечностями кастрюля изо всех сил пыталась натянуть на себя крышку. Воздух гудел от напряжения, словно над головой проходила мощная линия электропередач. В целом же картина напоминала иллюстрацию к сказке «Горшочек, вари!», нарисованную в лучших традициях современного искусства. «Стань звиздой!» больше всех себе соответствовало. Сочный фон имел непередаваемый меркабурский цвет, отдаленно напоминающий оттенки летнего неба в час после сумерек. На «небе» ослепительно сияло созвездие, которого не увидишь в реальном мире: изящные округлые формы женского зада нельзя было перепутать ни с чем другим. В воздухе стоял характерный аромат хвойного освежителя, который отличается от настоящего лесного запаха так же, как жвачка со вкусом клубники – от свежих ягод. Слышалось тихое шуршание, как будто кто-то мнет бумагу. Я поспешила отложить эту записку куда подальше. Больше других мне понравилось пожелание почтальонши Лины. Я увидела огромного розового слона, пушистого и невесомого, словно он был сделан из облаков. На ногах он носил довольно изящные белые туфельки-лодочки. Пахло от него сахарной ватой, а из живота у него раздавалось дикое хихиканье, как из мешочка со смехом. Я тогда спросила у Магрина: – Значит, вот так выглядят желания? Эмиль, почему они все такие безумные и нелепые? – Потому что иллюзорные, – рассмеялся он. – Не соответствуют внутренней природе, понимаешь? Природа перца – быть острым, природа лимона – быть кислым. Конечно, можно запрячь в сани десяток котов, но далеко ли на них уедешь? Мне живо представились упитанные коты, уютно устроившиеся в санях на теплом одеяле, надменно-презрительные морды и человек в телогрейке, волокущий за собой сани сквозь пургу. Я даже поморгала, чтобы прогнать картинку. – Ты обратила внимание, как сочетаются в этих записках потенциальные энергии и материальные желания? – спросил Эмиль. – По записке докторши очень хорошо видно. Желтая масса имеет вид, типичный для меркабурской энергии, а кастрюля – исключительно материалистическая штука. – Угу, с руками, – усмехнулась я. – У меня дома таких десять штук, сами себя моют. – И это тоже материальное желание, – рассмеялся он. – Эмиль, а почему человек хочет того, что ему не подходит? – Воспитание, реклама, пропаганда, обработка населения средствами массовой информации, – Магрин пожал плечами. – У всех разные причины, но все хотят соответствовать одним и тем же стереотипным образам. У людей даже мысли не возникает, что можно заглянуть внутрь себя. Они так вживаются в свои образы, что им страшно посмотреть на себя настоящих. – Им в самом деле есть чего бояться? – Есть, – кивнул он и тут же мягко улыбнулся. – Меняться всегда страшно, потому что никогда не знаешь, что из этого получится. Поэтому мы подталкиваем, пробуем разные варианты, наблюдаем – в том числе с помощью очков, помогаем человеку делать шаг за шагом. – И вот этим всем занимается куратор? Никогда бы не подумала. – А ты что, думала, я беру готовеньких скрапбукеров и цинично их использую, пока свежие? – рассмеялся Магрин. Ох, Эмиль… Как же трудно мне теперь о нем думать. Как мне его не хватает и как страшно представить, что никогда у нас больше не будет вот таких душевных разговоров. В тот раз я упустила одну очень важную вещь. Можно было бы даже сказать, что сделала эту открытку зря… Но то, что связано с Меркабуром, никогда не бывает зря. Просто тогда еще не наступил подходящий момент. А сейчас, похоже, самое время. Беру карандаш и открытку. «Надень скафандр!» – выводит моя собственная рука на пожелтевшем листке бумаги. Я отрываю листок и уже собираюсь положить записку в бумажный карманчик, но в последний момент останавливаюсь. Я понимаю, что мне это не нужно. Я вижу свою карточку как сквозь спецочки, хотя их и нет на мне. Она выглядит огромным теплым шерстяным покрывалом в коричневую клетку, под которым что-то прячется, копошится и шуршит. Пахнет оно почему-то ржавым железом, как старые качели в детстве. Покрывало похоже на подаренный Лилианой плед, тот самый, в который я сейчас кутаюсь, несмотря на теплый летний вечер. Я вспоминаю объяснения Магрина и догадываюсь: меркабурские энергии – там, под покрывалом, а само покрывало – это мое глупое желание спрятаться от них. Я уже успела почувствовать, что плед и в самом деле помогает избавиться от тоски и страха, и тут же спроецировала этот образ в Меркабур. Если сейчас положу этот листок в карман, то на два часа избавлюсь от своей уникальной чувствительности. Тогда больше не будет казаться, что у меня есть огромные прозрачные крылья и каждый, кто проходит мимо, больно задевает их. И я тут же потеряю связь с потоком, а заодно и всякие ориентиры в жизни, как кошка, которой оторвали усы. Мне не нужно экспериментировать, чтобы понять это, я же v.s. скрапбукер. А что меня удивляет-то? Всегда ведь считала, что особая восприимчивость – это то, что больше всего мешает мне жить! Но если я – v.s. скрапбукер и человек, излишне чувствительный от рождения, значит, в этом есть какой-то смысл. Что, если так и должно быть? Похоже, я подбираюсь к правильному ответу. Вот в чем моя первая и самая главная ошибка. Нельзя отказываться от своей чувствительности – это все равно, что отказаться от самой себя, признать, например, собственную почку чужой и враждебной субстанцией, пересаженной от инопланетянина. Почему я всегда воюю с собой? Почему хочу стать жесткой, твердой, перестать различать нюансы, почему завидую Инге? Почему я уверена, что вот это самое качество – чувствительность – помешает мне разобраться с Тварью? Что, если совсем наоборот? Может быть, тут нужен особо тонкий подход? «Маммона отомстит», – вспоминаю я слова девицы, и в груди у меня застревает холодный комок, словно я проглотила целиком шарик мороженого. У Твари есть имя – Маммона. Это же отговорка. Просто удобная заслонка. Ах, извините, я такая чувствительная, что ничего не могу! Чуть что, падаю в обморок и на улицу без скафандра не выхожу. Может, это – не минус, может, это – плюс! Ведь именно благодаря чувствительности я нашла выход из лабиринта, только благодаря ей увидела платье, познакомилась с Лилианой, и теперь у меня есть защитные очки. Тогда чувствительность – это моя потенциальная энергия. А что тогда не дает ей проявиться? То, чего я не знаю о своем предназначении, – самая важная его часть, самая суть. Я сапожник без сапог. По иронии судьбы, мне доступны все тайны, кроме одной. Но что мешает мне узнать мою собственную тайну? Я же v.s. скрапбукер! Я могу задать вопрос и получить на него ответ там, где ответы находятся чаще, чем в обычной жизни, – в пространстве Меркабура. Руки сами тянутся к альбому. Пусть у меня нет хранителя, но это еще не значит, что я не смогу получить в альбоме подсказку? Задвигаю шторы и включаю свет во всей своей небольшой квартирке – в крохотной спальне, куда вмещается только кровать, в комнате, на кухне, в совмещенном санузле и в прихожей. Отключаю оба телефона – городской и мобильный. Быть такого не может, чтобы главная часть моей специализации не оставила никакого следа в моей жизни. Я беру в руки корзинку и мысленно прошу поток помочь мне. Брожу по дому и складываю в корзинку все, к чему тянутся руки. Я достаю из мусорного ведра жестяную крышку от бутылки нарзана, я сыплю в нее несколько красно-оранжевых бисеринок, отодранных от коробки конфет, нахожу в ящике кухонного стола крохотную стеклянную баночку, а в ящике комода в прихожей – гайку и ключ неизвестно от чего. Следом в корзинке оказываются: крышечка-пульверизатор, которую я сняла с дезодоранта в ванной, собачка молнии от старой кофточки, какой-то камушек, валявшийся возле балкона, гайка и шайба, половинка одежной кнопки, советская монета в десять копеек, пружинка от автоматической ручки, какая-то круглая резинка и несколько пуговиц разного размера. Все это я высыпаю перед собой на стол и достаю белую акриловую краску. Это еще не все. Теперь мне нужен ключевой элемент – символ чего-то нового, неизведанного. Я перебираю собранный хлам. Бисеринки пересыпаю в прозрачную баночку. Они похожи на икру. Икра – это хорошо, это рождение новой жизни, но еще не центральный образ. Я прошу помощи у Меркабура. Поток играет со мной, я чувствую его присутствие, но он не хочет втекать в мои ладони. Я что-то должна понять, что-то рассказать ему. Мучительно размышляю. Нахожусь на какой-то невыносимо трудной грани – одновременно пытаюсь рассуждать логически и вместе с тем почувствовать нечто очень тонкое в глубине себя. Я перебираю хлам на столе, накрываю крышкой гайку, и вдруг мои руки застывают. Минуту назад я была уверена, что должна быть истинная причина, по которой от меня скрыто мое собственное предназначение. Но как только меня касается дыхание потока, его ласковый радужный свет, я понимаю, что никакой истинной причины нет. Нет – и все тут. Есть привычка, инерция, въевшаяся в кожу защитная реакция. Когда-то давно в воду упала крохотная веточка, а круги до сих пор идут по воде. Белое кружево, фрактальные узоры – один, порождающий другой, – все это словно придумано специально для меня. Я роюсь в своих коробках с материалами и нахожу тонкую кружевную салфетку. Беру свои драгоценные скрапбукерские ножницы, тяжелые, с крохотными бабочками на ручках, и режу салфетку на кусочки. Нитки падают одна за другой, и вместе с ними с моих глаз словно спадает пелена. Я не сразу замечаю, что по щекам текут слезы. Я вижу свет, и я чувствую боль. Все, что могло быть истинной причиной, так давно забыто, что остались только пыль, ветошь и запах старого чулана. Клетка на открытке самоубийцы – тоже специально для меня. Я сама себе запретила. Я сама себя обвиняю и сама себя наказываю. Я и судья, и прокурор, и палач, и обвиняемая. Это – глупая игра, в которую играю сама с собой. И это я сама запрещаю себе разобраться с Тварью. Вот для чего мне нужно удобное оправдание – чувствительность. Тогда я принимаюсь снимать запреты. Я подбираю кусочки салфетки и режу их еще мельче, пока от них не остаются крошечные нитки, которые теряются между лезвиями. «Верить в себя никому не запрещается» – так сказала Лилиана. Я могу быть v.s. скрапбукером. Я могу делать классные открытки. Это право мне не нужно заслуживать. Равно как и право реализовать свое предназначение. Право радоваться и право улыбаться. Право быть такой, какая я есть. В этом мире вообще нет ничего, что я должна заслужить. Потому что нет никого, кто меня оценивает, кто вознаграждает и наказывает, кроме меня самой. Мне по-прежнему надо считаться со своей чувствительностью, но нет причины ни отвергать ее, ни скрывать, ни бояться. Мне можно чувствовать. Можно чувствовать, чувствовать, чувствовать… как вкусно это звучит! Мне можно ошибаться. Можно спотыкаться, падать – и подниматься опять. Некоторое время я просто сижу и плачу. Это неимоверно просто и колоссально трудно. И вместе с тем ловлю настолько родное для меня ощущение – роднее, чем самая родная нота, что я уверена на тысячу процентов – я не ошибаюсь. Теперь мне можно. Я должна это запомнить. Нужный образ сам выкатывается на мою ладонь в виде крошечной жемчужины. Дальше руки повинуются потоку и двигаются без малейших усилий с моей стороны. Я только смотрю, как радужные лучи играют в ладонях. Руки берут квадратный лист картона и приклеивают к нему вырезки со стихами. Посередине ложится еще одна круглая кружевная салфетка, а на ней я раскладываю весь хлам из моей корзинки, оставляя лишь место в центре. Там будет жемчужина – в крышечке из-под нарзана – как в раковине. Все это сверху покрывает слой белого акрила, и я отправляю открытку сушиться под фен. Пока идет сушка, разглядываю свое творение, даю потоку рассказать мне, чего не хватает в новой карточке. Когда краска высыхает, добавляю по краям «рамку» из штампов: солнечный лик, часы, подсвечник, крыло бабочки, циферблат, шестеренки, почтовые штемпели, крохотная птичка, цветы и листья. Последняя деталь – ярко-красные буквы, которые складываются в слово: «REbirth»[17]. Как из песчинки рождается жемчужина, так из разного хлама, из которого и состоит наша жизнь, рождается то, что несет в себе поток. Суть творчества – перерождение. То, что со мной произошло сейчас, – тоже перерождение. И слезы еще не высохли на глазах. Чуть влажный белый акрил, чуть влажные веки… Я вставляю страницу в альбом, потом беру черный карандаш и штрихую отпечатанную штампом в углу короткую линейку, заполняю пространство между отметками, указывающими сантиметры. Комната меняется на глазах, и снова я – не в альбоме, а лишь на грани между реальностью и Меркабуром. Я испытываю смутное разочарование. Наверное, ожидала, что эта особенная страничка – «Перерождение» – поможет мне наконец-то найти своего хранителя. Радужные очертания предметов, их разноцветная аура при взгляде сквозь поток выглядят привычно и знакомо, с особой силой рождая во мне ощущение дома, собственного дома, где всегда хорошо и спокойно. Но теперь в комнате есть нечто, что нарушает мое внутреннее ощущение покоя. Над диваном, где сидела девица в халате, висит размазанное серое пятно, словно на стекло пролили чернила и наспех стерли грязной тряпкой. Я подхожу к нему ближе, протягиваю пальцы и тут же отдергиваю. Вблизи пятно выглядит взвесью мелких темных капель, в каждой из которых прячется черная дыра. Словно не грязь висит в воздухе, а нечто, что пожрало частички пространства, и теперь сквозь эти дырки радужный поток может утечь в чужеродное пространство. К счастью, поток никуда не течет, он настороженно замер вокруг пятен. Мне хочется взять пылесос и засосать в него пятно, но я понимаю, что невозможно. Такую грязь можно убрать только открыткой, над которой придется хорошо поработать. Но сейчас не время. Я хочу сделать то, чего не делала никогда раньше. Смотрю на свои босые ступни цвета серой тени и делаю шаг за шагом, медленно и осторожно, будто иду по канату над пропастью. Встаю перед зеркалом и долго смотрю себе под ноги. Каждая клеточка моего тела напряжена. Наконец, я делаю глубокий вдох и поднимаю голову. Из зеркала на меня смотрит девушка с темным лицом и тяжелыми серыми волосами. Веснушки с лица исчезли, формы носа, скул и губ обострились, словно выточенные из мрамора. Я напоминаю себе чью-то поделку. Я кукла, я прочная оболочка, я – человек-скафандр. – Мне можно почувствовать. – Я повторяю эти слова, как мантру. – Можно чувствовать, можно чувствовать, можно чувствовать. Ничего не меняется, только шевелятся губы у каменной девушки в зеркале. – Чего ты хочешь? – спрашиваю я, но не знаю, к кому обращен этот вопрос: к Меркабуру, к Магрину, к Твари или к себе самой. В ответ что-то трещит, будто рвут на части старую тряпку. В груди появляется странное жжение. Оно не мучает, как изжога после неудачного обеда, оно оставляет ощущение легкого горячего прикосновения, будто сотни крохотных пальчиков делают массаж. Легкие изнутри заполняет свежесть, словно я впервые по-настоящему вдохнула воздух. А потом я вижу у зеркальной девушки крохотный огонек в центре груди. Или мне только кажется? Может быть, это отблеск лампы? Но огонек излучает свет, не знакомый реальному миру. Свет потока, ясный и звонкий, свет пронзительной чистоты льется сквозь нечто внутри меня – нечто невыносимо хрупкое и бесконечно ценное, что впервые соприкоснулось с этим миром. Он завораживает своей мягкостью и нежностью, он не способен ослепить, но и не исчезает, даже если закрыть глаза. Никогда в жизни я не испытывала ощущения более прекрасного и вместе с тем настолько тонкого, что даже просто думать о нем было бы слишком грубо, не то что описывать его. На глазах выступают слезы. И тут у меня виски сводит от оглушительного звона в голове. Я зажмуриваюсь и затыкаю уши, а когда открываю глаза снова, комната принимает свой обычный вид. Я протираю лицо, смотрю в зеркало и вижу свое привычное отражение, разве что щеки красные, как с мороза. В дверь кто-то настойчиво трезвонит. Прячу белую открытку в ящик и иду открывать. В комнату врывается Эльза, едва не сбив меня с ног. Обычно холодная, сейчас она как маленький уголек – того и гляди, все вокруг заполыхает. Даже в косичках у нее сегодня ленточки огненного цвета. Елки-палки, как же я рада ее видеть! Вспоминаю встречу с Эмилем в открытке с кружевами, тяжесть и боль в его взгляде, клубящиеся тучи и понимаю, что это была наглая, циничная фальшивка, которая попала прямо в цель. И замучившая себя бука по имени Софья не дала себе ни малейшего шанса воспользоваться собственной уникальной способностью. Потому что если бы дала, то почувствовала бы фальшь с первой же секунды. Я не могу удержаться от смеха. Как вообще я могла поверить, что с Эмилем можно встретиться в чужой открытке? – Что смешного? – Эльза приподнимает брови. Ужасно хочется кинуться к ней на шею и расцеловать ее. Мне ведь теперь можно? Но я стою, растерянная, и даже не соображу, что сказать. Все-таки я старшая, а она не очень-то красиво со мной поступила. – Приглашение от Серафима! – Эльза машет конвертом и улыбается во весь рот, а это случается с ней реже, чем затмение – с луной. – Там все и обсудим! – А что с открыткой самоубийцы? – Наконец-то я вспоминаю, что нужно у нее спросить. – Я же тебе говорю – обсудим все у Серафима! Ты же его знаешь – это паромеханический манул. – А тебе это откуда известно? – удивляюсь я и одновременно делаю вид, что и в самом деле прекрасно его знаю, а не услышала о его существовании несколькими часами раньше. Говорю это, а сама оглядываюсь вокруг, шарю на диване и заглядываю под подушку. Не может быть! Похоже, эта девица в халате сперла мои очки, драгоценный подарок Лилианы. – Кто же не знает неизгладимого, – пожимает плечами она. – Надеюсь, он не будет ругаться, что я потеряла его очки. Может, мне не стоит перед ним появляться? Теперь Эльза смотрит на меня с любопытством. – Не глупи. От приглашения Серафима никто не отказывается. Даже я. Это ее королевское «даже я» ужасно меня раздражает. Царица Небесная, а не подросток. И как все-таки я рада ее видеть живой, здоровой и без серого халата! – Ну, до завтра? – весело говорит Эльза. – И возьми с собой твоего мальчика. Это она про Илью, хотя он ее выше и старше. Прежде чем она уйдет, я хочу спросить у нее кое-что. – Эльза, один вопрос. Твой отец… давно ты говорила с ним? – Зачем тебе? – Все еще не могу до него достучаться. – Я не в курсе, где он и чем занят, – резко отвечает она. – Как ты думаешь, он знает, что с тобой все в порядке? Тонкие черные брови взлетают вверх. Она смотрит на меня словно я спросила, сколько будет дважды два. – Иначе он не был бы Магриным и моим отцом. В груди у меня разливается приятное, упругое тепло, словно я проглотила оранжевый шар, который видела в одной из записок с пожеланиями. Шар наполняет меня изнутри солнечным теплом, и я готова прыгать от радости вместе с ним! Пока Эльза уходит, и я закрываю за ней дверь, снова и снова повторяю себе, что сцена с Эмилем и вправду была всего лишь фальшивкой, иллюзией. Это на самом деле был не мой Магрин. Не он обвинял меня – я сама себя обвиняла. Возвращаюсь в комнату, открываю конверт и достаю приглашение от Серафима. Это плотная карточка в бежево-коричневых оттенках. Центром композиции служит картинка с чашкой и чайником такого цвета, будто их нарисовали чаем. Позади нее прячется повернутая набок страничка из англо-русского словаря. В левом верхнем углу – венгерский кроссворд с двумя перечеркнутыми красной ручкой словами: «TEA» – по горизонтали и «TIME» – по вертикали. Рядом на заклепке прикреплена картинка с часами-брегетом, а в противоположном углу нарисована рука, показывающая указательным пальцем направо. Из носика чайника вылетают разноцветные бабочки, порхая по всей открытке, там и тут выглядывают шестеренки. Смесь романтического с техническим, так бы я сказала про эту открытку. В нижней ее части написано: «Где его нет, там нет творения». Я переворачиваю приглашение и читаю на обратной стороне: «Приглашаю на умное чаепитие. Завтра в чайное время. Ваш Серафим». Рядом с надписью – картинка с таким же указующим перстом, как на лицевой стороне, и забавный кармашек, по которому «едет» на старинном велосипеде человечек в цилиндре. Я заглядываю внутрь, но кармашек пуст. Что-то меня щекочет. Я провожу рукой, пытаясь отогнать несуществующую муху, и только в этот момент замечаю, что футболка на груди разорвана. Если этот Серафим умеет делать очки с потоком, может быть, он поможет мне разгадать мою тайну? Бывают дни, когда «завтра» кажется бесконечно далеким. Глава десятая. Иллюстрированная юность Инга 2 июня, время позднее, пора выбрасывать все лишнее Квартира Аркадия – Эта рыба в прошлой жизни определенно была хищницей, – изрек Аркадий. – Инга, вы не знаете случайно, а селедки – хищные рыбы? Ах, простите, вы вообще знаете, что такое селедка? Хотите попробовать? Жаль, что у меня воблы нет. Вобла с пивом – это одна из тех вещей, ради которых я бы задержался на нашей планете подольше. Кристофоро Коломбо! Этот человек вообще когда-нибудь чему-нибудь удивляется? – Извините, ради бога, что я вас беспокою, – продолжал Аркадий, – но не могли бы вы слезть с моего рояля? Он мне дорог по разным причинам, и ему не очень нравится, когда на нем лежат даже такие очаровательные женщины, как вы. Я подняла руку и с отвращением отряхнула с нее два кусочка селедки. Над тарелкой жужжала муха. Значит, лежать на рояле нельзя, а селедку с пивом на нем жрать можно! «Ты немного потяжелее селедки», – очень кстати заметила Аллегра. «Зато я так не пахну», – проворчала я про себя. Дио мио, это же было самое безопасное место в мире! А я его собственными руками, точнее, ножницами, испортила. «А мама тебя предупреждала. Насчет карусели», – съехидничала Аллегра. Теперь мало того, что у них мамина карусель – скрапбукерская открытка с самыми фантастическими возможностями в мире, – так они еще и заявиться сюда могут в любой момент. «Зато как мы весело побегали, – радовалась Аллегра. – Полезно для здоровья. И потом, нечего тебе в берлоге отсиживаться, как медведице, придумай лучше что-нибудь дельное и по существу. Констрюктивное!» Я сползла к краю рояля, и мой хозяин в рваной майке и семейных трусах подал мне руку таким изящным жестом, что иные джентльмены во фраках и смокингах захотели бы взять у него урок. Правда, в левой руке он все еще держал бутылку с пивом. – Инга, вы ведь мне так и не рассказали, как это… – Потом, Аркадий, потом. Одевайтесь, я попрошу вас выполнить еще одно очень важное поручение. Я нашла на диване плакат с пианистом и не без удовольствия порвала его на мелкие кусочки, вспоминая мамину открытку в руках у Ра. Ша теперь вызывала у меня другие чувства: мне страстно хотелось вернуть настоящую Александру, и у меня живот сводило от мысли, что в такое же серое существо маммониты могут однажды превратить Софью, если уже не сделали это. – Что вы делаете? Это же Литл Ричард! Между прочим, один из первых, кто попал в Зал славы рок-н-ролла. – Так надо, Аркадий. Для спасения человечества. – Ну раз надо… – Аркадий горестно вздохнул, хлебнул из бутылки, немного помялся и спросил: – Может быть, хотите еще Элвиса Пресли порвать? «Он милый, он такой милый, – возрадовалась Аллегра. – Давай порвем Элвиса? Ну чтобы сделать ему приятное». – Одевайтесь, – заорала я на него во всю глотку. – Понял. – Он принялся натягивать свою ветхую рубашку. Я достала из сумочки стопку визиток – свои и чужие, все до единой: и мамину карточку, и Магрина, и Софьи. Немного поколебавшись, добавила визитку Александры. Ко мне не должен был вести ни один след! Я не хотела, чтобы меня раньше времени нашел тот, кто руководит моей знакомой троицей. Напоследок еще раз проверила визитку Софьи. Подобрала одно к другому цветные стеклышки, пока они не сложились в цветок с прозрачными лепестками. Подождала пару минут – стекло оставалось бесцветным. Визитка не отзывалась, и Софья не в Меркабуре. Дио мио, где же ты, самая чувствительная скрапбукерша в мире, и что ты сейчас чувствуешь? Спустя две минуты передо мной лежала кипа разноцветных клочков бумаги. Можно было бы сжечь все это прямо здесь, но воспоминания о двух пожарах были еще слишком сильны в моей памяти. Я проверила сумочку – больше ничего, ни одного следа, по которому можно было бы меня найти. Но перед тем, как отправлю Аркадия избавиться от всего этого, у меня есть к нему один вопрос. – Аркадий! У вас есть дома ножницы? – Конечно! – Несите. Он уже облачился в свои джинсы цвета «мы пролежали в пустыне сто лет», очень аккуратно уложил волосы и надушился. Запах его туалетной воды мог бы быть приятным, если бы не смешивался с селедочным. Честно говоря, в майке и трусах он выглядел более гармонично, а теперь в нем снова чувствовался диссонанс. По вечно красному лицу Аркадия, а тем более по его поведению совершенно невозможно было понять, как много он успел выпить. Он притащил очень старые советские ножницы – страшные, кондовые, с крашенными суровой зеленой краской ручками и ржавым болтом посредине. Если бы меня попросили назвать самые антискрапбукерские ножницы из всех, какие мне доводилось видеть, я бы, не задумываясь, ткнула именно в эти. «По крайней мере их можно сдать в металлолом», – вставила Аллегра. – Оооо, – только и нашлась что сказать я. – А еще какие-нибудь есть? – Нет, – покачал он головой. – Больше никаких. – Простите, а чем же вы ногти стрижете? – спросила я. – Ну… – Он покраснел и посмотрел на свои ногти. – Ими и стригу. Я вытянула шею и тоже взглянула на его руки. Аркадий поспешно спрятал их за спину, но того, что я успела заметить, мне хватило, чтобы понять: по крайней мере насчет этого он не врет. – Аркадий, вы когда-нибудь слышали о v.s. скрапбукинге? – Рокабилли слышал, ритм-энд-блюз слышал, буги-вуги слышал, хард-боп слышал, скрапбукинга никогда не слышал. А кто это играет? – Вы пробовали когда-нибудь сделать открытку? – Знаете, как-то в голову не приходило. Разве что в первом классе, для мамы, к Восьмому марта… – Так, и что сказала ваша мама? – Я сейчас точно не помню. Простите, но на нашей планете память у людей не отличается совершенством. Кажется, она сказала: «Спасибо, Аркаша», – и чмокнула меня в макушку. Я бы спросил у нее, но моя матушка, царствие ей небесное, уже пять лет как на том свете. От слов «на Том Свете» я вздрогнула и тут же напомнила себе, что никто, кроме меня, не называет так Меркабур. – А фотоальбом? Вы служили в армии? Дембельский альбом делали? Аркадий снова покраснел и принялся теребить манжет на рукаве, как школьник, не выучивший урок. От этой привычки у него, что ли, манжеты на соплях держатся? «По крайней мере ногти не грызет», – порадовалась Аллегра. – Мне стыдно признаться, но от армии я откосил. Я человек неколлективный, в большом обществе не приживаюсь, и в казарме бы жить не смог. Меня признали негодным по психическому заболеванию. Кристофоро Коломбо, час от часу не легче! – Но вы не волнуйтесь, это было не настоящее заболевание. Я с детства отличался артистическими способностями и немножко кое-что изобразил. А что, вам обязательно нужен помощник, отслуживший в армии? – Значит, ничего, кроме собственных ногтей, вы в жизни не стригли и не вырезали? – Я не обратила внимания на его вопрос. Аркадий стал совершенно пунцовым и, понизив голос, признался, что еще сам стрижет себе волосы, для экономии. Но это только последние три года, а раньше вообще не стриг, а собирал в хвостик. Я тяжело вздохнула. Вот как узнать, правду он говорит или нет? И как пробрался сквозь Меркабур, если не скрапер? Софья умеет чувствовать вранье, как барометр – атмосферное давление. Это связано с ее предназначением, специализацией. Я много раз просила ее сделать открытку наподобие детектора лжи – для Софьи это все равно, что пуговицу пришить, но она упорно отказывалась, говорила, что от этого в жизни только меньше радости. Ха! Нашла кому это сказать. Даже если я буду висеть вверх ногами над костром в окружении племени людоедов, пускающих слюнки, Аллегра найдет способ заставить меня испытывать радость. Скажет, что, по крайней мере, у кого-то скоро будет вкусный ужин. Я затребовала у Аркадия мусорные мешки. Он принес два изношенных пакета, вроде тех, в которые бомжи бутылки собирают. В один из них я сложила все до единого клочки и бросила туда же коробок спичек, обнаруженный на кухне. В другой полетели остатки селедки и содержимое мусорного ведра. – Значит, так. Вот этот пакет с селедкой выкинете на помойку, а потом сядете в автобус любого маршрута, проедете десять остановок… – А у нас тут через три остановки – конечная, – перебил меня Аркадий. – Значит, направитесь в другую сторону. Через десять остановок выйдете, найдете укромное местечко и вот это все там сожжете до последнего клочка бумаги. Поняли? – Понял. – Только пакеты не перепутайте! Селедку – выкинуть, бумагу – сжечь. – А можно сначала один вопрос? Кристофоро Коломбо, если он опять начнет расспрашивать про инопланетный секс, я ему прямо сейчас его покажу, причем в самой извращенной форме. Так покажу, чтобы он никогда больше не интересовался! – Скажите, а что это был за призрак оперы? Тоже одна из ваших? «Призрак оперы»? О чем он? Я сразу вспомнила ангельский контр-тенор в открытке, но Аркадий не мог его слышать. – Я имею в виду ту прелестно одетую девушку, которая так ловко обращалась со шваброй. – А вы мне обещаете, что никогда не будете пытаться пообщаться с ней и расспросить о наших тайных делах? – Торжественно клянусь своим роялем. – Он театральным жестом склонил голову и положил обе руки на черную лаковую крышку, как на Библию. – Да, она одна из наших. – По крайней мере тут я не врала. «Он такой умный и такой чуткий! Сразу догадался!» – щебетала Аллегра. – Ну я пошел. – Не перепутайте: селедку – в мусор, бумагу – сжечь! – еще раз повторила я и захлопнула за ним дверь. Когда Аркадий ушел, на меня навалилась такая усталость, словно я целый день бежала марафон и на ходу разгадывала кроссворд, и оба они были бесконечными – и беговая трасса, и переплетение пустых клеточек с неугаданными словами. С трудом разобравшись с колонкой, я приняла ванну на заросшей зеленью кухне, потом нашла в шкафу пачку ветхого, но чистого белья, постелила себе на диване и сунула под подушку свои ножницы в чехле. Вместо ночнушки надела белую рубашку, протертую на локтях до прозрачности и пахнущую стиральным порошком, которая очень кстати обнаружилась в шкафу, и улеглась в постель, ни в малейшей степени не заботясь о том, где будет спать хозяин дивана. Раскладушку я отволокла на кухню – пусть Аркадий сам на ней спит, в конце концов, ради моей инопланетной миссии потерпит. «Ага, пусть будет уверен, что в следующей жизни инопланетяне выделят ему лучшую кровать», – последнее, что я услышала от Аллегры перед тем, как провалиться в тяжелый сон. Во сне я слышала Софью. Я скучала по ее голосу, по интонациям, в которых всегда сквозило что-то недоступное мне, что-то, о чем зрячий может долго рассказывать слепому, но тот все равно никогда не поймет сути до конца. «Она никогда не перестает», – говорила в моем сне Софья, и в голосе ее просыпалась неожиданная сила. «Ты смотришь как сквозь тусклое стекло», – добавляла она голосом Аллегры и смеялась без издевки или злобы простым радостным смехом, как хохочет ребенок, когда его щекочет мать. Я плыла сквозь облака, и они окутывали меня своим особенным ароматом – свежести, простора и высоты, нынешнего солнца и будущего дождя. «Она не мыслит зла», – серьезно повторяла Софья. «Она не ищет своего», – и в голосе играли мягкие нотки. Потом она поясняла: «Я говорю языками человеческими и ангельскими», – но мне все равно ни черта не было понятно. Под утро мне снилась вишня. Во сне я думала о том, что не зря цвет ягод называют «вишневым», потому что ничто другое в этом мире не обладает такими же оттенками, и ни с чем другим эту ягоду сравнить нельзя. Мне снились огромные, с футбольный мяч размером, вишенки, бока их наливались тем самым неповторимым цветом, а потом они становились прозрачными, похожими на воздушные шарики, и сквозь них я видела еще ягоды, и еще, и еще. Я проснулась с вишневым вкусом на губах. Голова трещала, затылок налился тяжестью, с каждым движением по телу пробегала волна противной ломки. Кажется, в последний раз я себя так чувствовала еще в студенческие годы, после бурной вечеринки. И тогда же, наверное, я последний раз просыпалась в едва знакомой квартире. «Хороший повод молодость вспомнить», – шепнула Аллегра. Тоже мне, нашла старуху! Я с трудом разлепила глаза. За окном царила такая же серость, как в моем организме, по карнизу стучал дождь, на потолке расплывалось темное пятно. В старых домах всегда течет крыша. Я побрела на кухню, придерживаясь за стену на случай приступов головокружения, и кое-как умылась холодной водой. На столе стояла бутылка нарзана, к которой я припала с такой жадностью, словно сутки шла по пустыне. Мощный рык за спиной заставил меня подпрыгнуть на месте и облиться водой, зашипевшей на меня пузырьками. «Ну вот и умылась», – порадовалась Аллегра. В ванне, подложив под голову пухлый кулак и накрывшись с головой пледом, храпел Аркадий. Бедняга, наверное, не стал возиться с раскладушкой, чтобы меня не будить. «Душевно спит! С удовольствием, – прокомментировала Аллегра. – Будто кот мурлыкает». Храп Аркадия и вправду отдаленно напоминал кошачье урчание, но не хотела бы я держать дома кота, способного издавать столь громкие звуки. Я выдула целую бутылку воды, но во рту по-прежнему был такой вкус, словно я съела тарелку вишни. Часы показывали половину девятого. Интересно, как там Софья? Из вчерашних слов Ра я догадывалась, что она тоже пока еще не попалась к маммонитам на удочку. Не зря, выходит, за нас дают по четыре мнеморика – есть чем гордиться. «Мы такие, мы дорогого стоим!» – весело подтвердила Аллегра. Накануне я определенно нащупала что-то важное. Почти что нашла ключ, обнаружила волшебное заклинание, которое превращает симпатичных девушек вроде Александры в унылых и даже, я бы сказала, злобных существ в серых халатах. Вишня, которая не дает мне покоя, – это явная подсказка с Того Света. Интересно, можно ли как-нибудь попасть в альбом Александры? По-настоящему хотелось ей помочь, но, если говорить честно, мои мотивы не были до конца бескорыстными. В первый момент, когда Ша начала цитировать строчки из открытки с котом, я решила, что эта карточка – ее работа. Но когда она упомянула «веселушку-попрыгушку», я догадалась, в чем тут дело. Не зря, пока мы болтали с Ра, она сидела с таким отстраненным видом. Александре поток подарил способность читать чужие воспоминания, и она ее до сих пор не утратила, а моя мама, хоть и не могла больше сделать ни одной открытки, все еще умела творить чудеса со своей каруселью. Александра не врала: она и в самом деле могла вернуть мне то, что я потеряла. Но до тех пор, пока она остается в шкуре зловредной Ша, это было слишком рискованно. Вот ведь замкнутый круг: чтобы помочь Александре, мне нужен источник силы, а чтобы добраться до него, мне нужно мое воспоминание и помощь Александры. – Красиво, – хихикнула Аллегра. – Что красивого, радость моя? – Круг красивый. Круглое – всегда красивое! И красное – красивое! Красна девица красне девице рознь. – Радость, ты свихнулась? Что ты хочешь мне этим сказать? Она только хихикнула в ответ. Вот маленькая радостная бестия! Красивый красный круг – что-то знакомое. Где-то ведь я его недавно видела? Я достала из сумки свой альбом – точно, на последнюю страницу сама же и прилепила кружок красного орнамента, довольно симпатичный. – Хочешь, чтобы я сделала еще одну страницу для альбома? – с подозрением спросила я у Аллегры. – Прямо сейчас? В ответ она лишь довольно хихикнула. Одна только мысль о том, чтобы снова отправиться на Тот Свет, вызывала у меня такие же чувства, какие я могла бы испытывать к винегрету, если бы закусила им вчера пару бутылок водки. – Тут же Аркадий, – вяло возразила я. – Что, если он увидит, как я с отсутствующим видом пялюсь в альбом? – Радостно дрыхнущий быстро проснуться не может! Размеренный и неторопливый храп с кухни подтверждал это заключение Аллегры. В конце концов, в прошлый раз Неужели дал мне ценную подсказку. Я нехотя разложила прямо на простыне остатки своей «аптечки» и покупки Аркадия. Однако образ для новой страницы родился у меня в голове на удивление легко и быстро. Я сходила в коридор и оторвала в углу еще один кусок полосатых обоев – уж очень они мне нравились в качестве скрап-материала. – Нет ничего радостнее, чем обдирать обои, – хихикнула Аллегра. – Особенно чужие! – Угу, есть в этом что-то приятное, – согласилась я. – А уж как Аркадий обрадуется, когда ты новые ему купишь. – Аллегра, дио мио, ты что, совестью заделалась? Этого мне еще не хватало! На рояле лежала коробка с конфетами «Птичье молоко настоящее». – Это тебе Аркадий хотел подсластить утро, – подсказала Аллегра. – После вчерашнего. А я вспомнила другие ее слова: «Натурпродукт». В дело пошла крышка от коробки. Третьей частью страницы стала обложка от инструкции к старому советскому пылесосу, которую я еще в прошлый раз заметила в стопке бумаг на одной из полок. Мне нужна инструкция: что делать дальше? Очень хотелось распотрошить конверт от какой-нибудь пластинки, но за такие дела даже Софья бы мне спасибо не сказала, кто знает, вдруг для музыкантов это – вообще святое. Художественно ободрать края моих листков, сделать несколько стежков белой ниткой, добавить немного белой замазки, щелчок степлером – и основная часть страницы готова. На чистом листе бумаги я нарисовала банку с толстой крышкой на защелках, вроде тех, в которых хранят крупу или макароны. Получилось так себе. Как мне не хватало сейчас коллекции моих штампов и фигурных дыроколов! Аркадий принес мои любимые акварельные карандаши, и на дне банки с помощью карандаша, капли воды и кисточки я изобразила остатки варенья, потом вырезала из темно-красной бархатной бумаги вишенку и поместила туда же. Рисунок с банкой я вырезала и приклеила на основу. Когда доставала инструкцию от пылесоса, из дальнего угла полки мне в руки вывалился старый компас – с флуоресцентными стрелками, на потрепанном кожаном ремешке. Я подавила в себе желание раскурочить его, чтобы достать циферблат и стрелки. Что-то общее было у мнемориков и компаса: два круглых прибора, оба определяют направление – куда двигаться дальше. Последней деталью новой страницы стала нарисованная на толстом картоне стрелка компаса: половинка синяя, половинка красная. Рядом с банкой я изобразила круг из нити толстой пряжи, а в его центр канцелярским гвоздиком прикрепила стрелку компаса – так, чтобы она свободно крутилась. – Ну как, Аллегра, красотутень? – Не хватает радости-сладости! – Ну чего тебе еще? Конфет мало, да? Аллегра предложила добавить на страницу пакетик из-под порции сахара, вроде тех, какие дают в самолетах. Скраперские привычки заставляют меня собирать разную ерунду: флаеры, подставки от стаканов, деревянные ложечки от мороженого и вот эти сахарные заначки. От бумажного хлама я избавилась перед тем, как отправиться в безопасное место, а вот пакетики на дне сумки завалялись. Я достала принтер и выбила на ленте: «SOLUTION»[18]. Щелкнули прищепки – и страница заняла свое место в альбоме. Я прислушалась к звукам с кухни – Аркадий по-прежнему размеренно храпел. Две капли клея, два куска ленты на страницы, два слова вслух – и мир поплыл перед глазами, включились перед глазами помехи, как на экране телевизора. Нырять в Меркабур в таком «похмельном» состоянии, как мое нынешнее, – все равно, что, будучи с настоящего похмелья, кататься на американских горках. Я даже успела подумать о том, может ли меня вырвать в реальном мире, пока я на Том Свете. В таком случае Аркадий сможет пофантазировать на тему особенностей функционирования инопланетных организмов в земных телах. Тьфу на него! Нашла о чем думать. Неужели встретил меня, широко улыбаясь и восхищенно глядя голубыми глазищами. С таким наивно-преданным выражением на человека умеют смотреть только лошади, голодные бездомные псы и мой драгоценный хранитель. Страничка мне опять не удалась. Я бы предпочла щуриться на солнышке в уютном дачном вишневом саду, но мы с Неужели оказались в стенах какой-то плодоовощной базы, или, скорее, если вспомнить банку на странице, вишнеконсервного комбината. Повсюду стояли ящики с вишней, и, судя по запаху, кое-где ягоды уже начали бродить. Мой босоногий хранитель нежно гладил пакетик из-под сахара, лежавший у него на ладони. Ага, никак этот дурачок коллекционирует эти мини-сахарки, как дети раньше – фантики от конфет! – Неужели, ты можешь прыгнуть в чужой альбом? – сразу перешла я к делу. – Нгуся? – Мне нужен альбом одной девушки, Александры. Она хранительница воспоминаний. – Неужели… – развел он руками. – Послушай… – Я взяла его за руку, и он сразу разомлел. – Знаю, что мы можем с тобой оказаться в другом альбоме. Помнишь, ты нырнул в реку, и мы попали в чей-то альбом? Сделай такое еще раз для меня, пожалуйста. – Нгуся, – покачал он головой. Кристофоро Коломбо! Он что, издевается? Ну чего он такой упрямый! – Неужели, ты же мой хранитель! Ты должен мне помогать. Я на тебя надеюсь, рассчитываю, а от тебя никакой пользы! – Хотела я того или нет, из меня так и рвался педагогический опыт. – Разве ты не хочешь быть хорошим хранителем? Ну должна же в тебе быть хоть капля ответственности, заинтересованности. Это ведь и ради твоего блага тоже. Я чуть было не добавила: «У тебя на носу сессия, а ты балду пинаешь». Неужели весь съежился и обнял себя руками. Его большие глаза наполнились слезами, и он принялся ковырять пальцем ноги в щели бетонного пола. Хотела было добить его последним аргументом – он ведь не хочет превратиться в картинку на открытке, – но остановилась: уж очень жалкий был у него вид. Я решила сменить тактику. – Неужели, что ты любишь? Чего тебе принести в следующий раз? Конфет? Еще сахарных пакетиков? Может быть, ботинки? – Ткнула я пальцем в его голые ноги. – Нгуся! – Он топнул ногой, в его тоне было возмущение, достойное гаишника, которому предложили взятку в десять рублей. – А что мне, дио мио, надо сделать, чтобы ты мне помог? – Терли-терли, – дружелюбно сказал он, уселся на ящик и сделал приглашающий жест. – Ты хочешь, чтобы я с тобой посидела? – удивилась я. – Долго не могу, я же там, на нашем свете, не одна, у меня там человек спит. – Терли-терли. – Он снова сделал приглашающий жест. – Терли-терли-терли, терли, терли-терли, терли. – Ааа… – До меня, кажется, дошло. – Ты хочешь, чтобы я тебе рассказала? – Нгуся! – радостно улыбнулся он. В жизни я себя не чувствовала большей дурой. Все равно, что читать учебник по итальянской грамматике годовалому младенцу. Тем не менее я пересказала ему историю Александры во всех подробностях, какие запомнила. Он вздыхал, хватался за голову и пару раз пустил слезу, такую огромную, что в ней могла бы поселиться золотая рыбка. Такие слезы бывают только на Том Свете. Когда я закончила и сказала, что хотела бы попасть в альбом Александры, чтобы выяснить, какое отношение ко всей этой истории имеет вишня, он подскочил, поднял вверх указательный палец, сказал: «Нгуся», – потом показал пальцем вниз и куда-то исчез. Я поняла его жест как «жди тут», вздохнула и принялась поедать вишню. На Том Свете ягоды можно есть немытыми и подпорченными, не отравишься. Правда, и витаминов в организме не прибавится. Я уже порядочно притомилась, и вишни в меня больше не лезло, когда Неужели наконец-то вернулся – сияющий, как хрустальный бокал, только что вынутый из посудомойки. Он сунул мне в руки тощий карманный журнал, из разряда тех, какие продают на почте пенсионерам. Журнал назывался «Счастье садовода». – Вот спасибо, дорогой, нашел чем помочь, – буркнула я, перелистывая страницы. Собственно, текстов в журнале не наблюдалось. Это же был не настоящий журнал, а меркабурский. Странички неразборчиво светились, вместо текста я видела лишь каракули, как в мультфильме. Точно сказать можно было одно: кто-то из создателей или авторов этого журнала пользовался скрап-открыткой, иначе мой Неужели не нашел бы его здесь, на Том Свете. – Нгуся, терли-терли! – Он показал куда-то наверх, и тут до меня дошло. – Надеюсь, ты знаешь, что говоришь. – Я похлопала его по плечу, и Неужели засветился от счастья. «Он знает, он такой прекрасный, он зря ничего не покажет!» – вставила Аллегра. Я уже собралась возвращаться, когда в голову мне пришла неожиданная, но вполне логичная мысль. – Скажи-ка, мой дорогой друг… – Он разулыбался и с любопытством наклонил голову. – Может быть, ты знаешь, в чем заключается источник моей силы? Неужели широко распахнул глаза и принялся так яростно кивать, что я испугалась, не оторвется ли у него голова. У меня сердце екнуло – я готова была ему поверить. – И что же это? И где его искать? Он расплылся в широченной улыбке и похлопал себя по щекам. Потом погладил себя по животу и обнял за плечи. Ну дурачок дурачком! – Ты что, себя имеешь ввиду? – догадалась я. – Нгуся, терли-терли. – Он замотал головой, растянул рот еще шире и с новым рвением принялся повторять свои ужимки: похлопал по щекам, погладил по бокам, обнялся сам с собой. Это было выше моих сил! Я помахала ему ручкой на прощание и отправилась прочь с Того Света. Вернувшись обратно, я почувствовала себя лучше. В таком состоянии сгонять ненадолго в Меркабур – это все равно, что опохмелиться. Разбуженный Аркадий послушно отправился искать выпуски журнала «Счастье садовода» за последние два года. Я даже не дала ему позавтракать, Аллегра мне по этому поводу все уши прожужжала. Лично я представления не имею, где можно раздобыть подшивку журналов подобного рода, но не прошло и двух часов, как Аркадий явился с целой пачкой. «Журналами» их, конечно, можно было назвать с натяжкой: книжонки формата А5, мелкий шрифт на газетной бумаге и убогие картинки. По всей видимости, оформление журнала отражало характер садоводческого счастья. Аркадий вымок с головы до ног, не успел он зайти, как в прихожей натекла лужа. Его потрепанные кроссовки пропускали столько воды, что носки можно было выжимать. Пришлось сварить ему чашку кофе и оставить его одного на кухне, чтобы он мог принять горячую ванну. – Наверное, в прошлой жизни я был библиотекарем, причем очень хорошим и добрым, – гордо заявил он, протягивая мне пакет. – Поверить не могу, что какие-то библиотеки это могут закупать, – ответила я. – Ну, если в библиотеке работают садоводы-любители… Жаль, что в вашем присутствии я не могу позволить себе даже самое крохотное любовное приключеньице. Я хотела сказать: «Ничего, в следующей жизни отыграетесь», – но Аллегра мне рта раскрыть не дала. Пришлось выразить сочувствие и принести извинения. Неужели не обманул: нужная статья нашлась в осеннем номере. Кристофоро Коломбо, да если бы он умел по-человечески разговаривать, ему бы цены не было! Статья занимала два разворота и называлась «Чудо-ягодка опять!» Валентин Андреевич Корнеев был героем номера. Говорилось, что о нем хотели написать еще летом, в специальном выпуске, посвященном клубнике, но он сильно заболел и не смог дать интервью. Корреспондент этому факту очень радовался. Не тому, что герой номера заболел, а тому, что благодаря вынужденной отсрочке он познакомился с еще более диковинными фактами. Первая половина статьи была посвящена выращиванию клубники, а вторая – уходу за вишней. В июле Валентин Андреевич приобрел заброшенный сад с одичавшими деревьями и за каких-нибудь полтора месяца добился удивительного урожая. Хотя он и пропустил пору цветения и завязывания плодов, ему удалось вырастить необыкновенную вишню. Корреспондент заявлял, что таких вкусных и сладких ягод ему не доводилось пробовать даже в южных краях. Герой статьи всячески скромничал, отвечал, что нет предела совершенству, и ему еще есть над чем работать. Дальше шел подробный рассказ Валентина Андреевича о том, как он отбирал и удалял отдельные ветки, чем опрыскивал от червей, что сажал вокруг деревьев и все такое прочее, что я пропустила, не глядя. В интернете наверняка можно было бы найти номер его телефона в какой-нибудь базе данных, но у меня под рукой не было компьютера, а выходить лишний раз не хотелось. Не вытаскивать же опять Аркадия из ванны! Из кухни между тем доносилось пение. Мой гостеприимный хозяин обладал отменным слухом и довольно приятным баритоном. – Призрачно все в этом мире бушующем… – мечтательно выводил он. Я дозвонилась в редакцию «Счастья садовода», где мне сказали, что вообще-то они обычно номеров телефонов авторов и героев статей не дают, притом что Корнеевым читатели интересуются очень часто. Можно было, конечно, сделать подходящую открытку и смотаться в редакцию, но это слишком долго. Я убедила редактора, что звоню не по поводу вишни и клубники, сказала, что меня зовут Александра, я его старая знакомая, и мне очень нужна помощь, но адреса не знаю, а телефон, к сожалению, потеряла. Я оставила номер Аркадия и попросила, чтобы Валентин Андреевич как можно скорее связался со мной. Звонок раздался, когда мы с Аркадием, завернутым в куцый банный халат в подозрительных разводах, завтракали. – Это чай. Он не отстирывается, – извинительно сказал он, поймав мой взгляд. – Вы бы поаккуратнее с чаем, – не удержалась я. За полчаса до этого, с печалью во взоре оглядев стол, на котором стояли две чашки с кофе, а в одинокой тарелке лежали два подгорелых тоста, он заявил: – Простите меня великодушно, если вы хотели меня порадовать, но я предпочел бы взять бразды правления завтраком в свои руки. Аллегра издала нечто среднее между «Аааах» и «Уииих», чем выразила свое одобрение с оттенком восхищения. И вот теперь мы уплетали за обе щеки толстые оладьи, которые Аркадий сотворил из остатков чего-то там в холодильнике. – Очень вкусно, – честно сказала я, намазывая медом очередной восхитительно пухлый оладушек. На лице у Аркадия появилась заискивающая улыбка. – Скажите, пожалуйста, Инга, а можно ли подобным образом, как мы вчера с вами побывали в театре, перенестись на концерт «ЭйсиДиси»? Я не нашлась что сказать, только укоризненно посмотрела на него. – Нет, конечно, это будет неправильно. Здорово было бы перенестись ночью в игрушечный магазин, набрать много-много игрушек и раздать бедным детям. Тогда в следующей жизни, пока я буду маленьким, мне будут дарить много игрушек. – Тогда в следующей жизни у вас будут воровать, – сказала я. – А в этой сработает сигнализация, вас поймают и посадят. И тут как раз зазвонил телефон. – Это меня! – подскочила я. – Если женщина, скажите, что ошиблись номером! – поспешил предупредить Аркадий. – Александра? Здравствуйте! Это Валентин Андреевич, – произнес приятный, немного усталый мужской голос. – Вам повезло, что меня застали дома. Сегодня совершенно невыездная погода. – Я не Александра, но я искала вас, потому что ей нужна ваша помощь, – сразу сообщила я. Некоторым людям лучше не врать. Это, опять же, подсказывало мне не внутреннее чутье, а некоторые познания в психологии. – У нее что-то случилось? – обеспокоился он. – Скажите, это ведь вы тот самый Валентин Андреевич, который просил ее законсервировать клубнику? Некоторое время в телефоне молчали. Потом, наконец, голос тихо ответил: – Да, это я. У меня сердце екнуло! До этого самого момента я не была полностью уверена – мало ли какие совпадения бывают. – Александра сделала для вас открытку с клубникой? – Понимаете, – замялся он, – я не могу об этом говорить. Александра просила никому не рассказывать о наших с ней делах. – Понимаю, – ответила я. – У Саши проблема с памятью. Она забыла некоторые вещи, которые происходили с ней в прошлом году. – Да что вы говорите?! Отчего же такое случилось? – Никто точно не знает, – честно ответила я. – Возможно, какой-то стресс или травма. Валентин Андреевич, если я попрошу вас встретиться с Александрой и рассказать ей о вашей прошлогодней встрече и об открытках, вы согласитесь? – Конечно! Я сделаю для нее все что угодно. Может быть, нужно найти врачей? Я стольким ей обязан! – Стольким? – переспросила я. – Их было две, – ответил он. – Две штуки того, о чем вы спрашивали. – Валентин Андреевич, а ту, первую, штуку, Саша сделала вам до того, как вы заболели, или после? – До того, – сказал он. – Я отлично это помню, потому что только та… вещь помогла мне выздороветь. Я держал ее под подушкой, когда лежал в больнице. Кристофоро Коломбо! Вот это да! Кажется, у меня в голове начала складываться картинка. Я взяла у Валентина Андреевича номера домашнего и сотового телефонов, и мы распрощались. Аллегра пела и плясала от радости, а мне захотелось залезть в кардбук и кое-что проверить, но не выгонять же в такую погоду Аркадия опять на улицу. После недолгих расспросов я спровадила его на пару часов к соседке, той самой, которая шьет. Стоило мне только увидеть стену Александры, как во мне что-то перевернулось, словно бумажный самолетик, совершивший в воздухе пируэт. Я заметила их сразу – две незамысловатые, на первый взгляд, треугольные открытки, сложенные в один белый квадрат. Они были похожи друг на друга, как близнецы: белая бумага, пристроченная к основе по краю белыми же нитками и чуть замятая в уголках, нарисованные облака, крохотные пуговицы. Большую часть каждого треугольника занимал сложный штамп, точнее целая художественная композиция из штампов на садовую тематику: лейки, ведерки, птички, цветы, бабочки. Различались они только тем, как были раскрашены, и с каждой из них преднамеренно стекали ручейки разноцветной краски – в первой открытке они текли вниз, а во второй – вверх. При этом одна карточка была чуть больше другой. А еще открытки отличались двумя деталями, на первый взгляд теряющимися на фоне красочных композиций, но мне они сразу бросились в глаза. В центр первой открытки были приклеены две нарисованные вишенки, а в центр второй – клубничка. Приглядевшись, я заметила, что на обеих открытках прячется текст, заполняя собой нижний левый угол квадрата. Стройные ряды строчек повторялись, как в газетной колонке, а сверху были замазаны белой краской, но недостаточно густо, чтобы надпись нельзя было прочесть. Я готова была побрить голову налысо, если Саша никогда не имела дел с открытками из Старой Кошарни. Уж слишком похожа была стилистика оформления текста. Интересно, может ли быть наоборот: тот, кто распоряжается делами в Старой Кошарне, или же тот, кто захотел надо мной подшутить, заказал открытку у Александры? Это бы объяснило, откуда она так хорошо знает текст. Насколько я помнила другие открытки, выставленные на стене, такой прием нигде больше не повторялся. Уткнувшись носом в стену, я смогла разобрать текст. На открытке с клубникой повторялась одна и та же скрытая строчка: «Небеса бессмертны, и земля вечна», дополнял ее текст, спрятанный на второй карточке: «…потому что они живут не для себя». Александра не только умела сохранять воспоминания. Она могла предвидеть будущее, как и многие v.s. скрапбукеры, обладая утонченным восприятием действительности. Сознательно или нет, создавая первую открытку, она уже предчувствовала, что за ней последует еще одна. «Вдохновлялки» не были специальностью Александры, но в ее простых, изящных открытках пряталось что-то летящее, легкое, то, что объединяло землю и небо, чтобы подарить Валентину Андреевичу садоводческое вдохновение, а его домочадцам – особенные ягоды. Открытки-близнецы – большая редкость в v.s. скрапбукинге, где одна работа почти никогда не повторяет другую. И ведь я видела их раньше, я обратила внимание на этот белый квадрат – ну почему, почему я не вспомнила о нем сразу? «Сладка ягода одурманит, жива ягода отрезвит», – напела Аллегра. Слава богу, на этот раз она не стала изображать Людмилу Зыкину, сбивая меня с мысли. На этот раз?! А ведь она тогда мне подсказывала, моя радость! Она пыталась обратить мое внимание именно на эту открытку. Если бы я знала про эти парные открытки вчера, никакой Ша больше не было бы и в помине. В голове ожила вчерашняя сцена. Перед глазами стояли пятна света, порожденные загадочным «циферблатом» мнеморика, игра миндальных оттенков в глазах Александры, а руки сами собой сжимались в кулаки, вспоминая болезненные ощущения скрюченности. Если бы я только знала! Софья на моем месте почувствовала бы, что и как нужно сказать. Она бы, возможно, уловила суть этих открыток, даже если никогда их не видела. Но я не Софья. – Аллегра, а почему ты мне прямо не сказала? Вчера, когда мы разговаривали с Александрой? – Ты бы меня все равно не послушала, – хихикнула моя радость. – Почему это? – А ты меня никогда не слушаешь! Но я ничего, я не обижаюсь, – весело сказала она и напела: – А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо! – Когда это я тебя не слушала? – возмутилась я. – Ты не хочешь любить Аркадия! А он такой классный, он просто прелесть. Джунтыльмен с большой буквы! – Ну, извини, радость, я не могу любить по заказу. Что плохого я сделала твоему джунтыльмену? – Да так, ничего. – Аллегра все еще насвистывала себе под нос свою песенку. – Изничтожила любимый плакат, ободрала чуть-чуть обоев, отправила гулять под дождем… Ну подумаешь, спит человек в ванне – с кем не бывает? Кристофоро Коломбо, ну чего ей сдался этот Иванушка-дурачок? – Ладно, давай возьмем другой пример. Ты хотела, чтобы Неужели получил пакетик сахара, – и вуаля, пожалуйста! Кстати, спасибо за совет, похоже, ему понравилось. И тут Аллегра завопила так, что я подпрыгнула: – Ты это сказала! – кричала она. – Ты это сказала! А я так ждала, так ждала! – Что такого я сказала, радость?! – Спасибо! Ты сказала «спасибо»! Первый раз в жизни ты сказала мне «спасибо»! Звонкий смех эхом рассыпался по коридорам кардбука. Воздух наполнился ароматом корицы, зазвенели сотни колокольчиков, и подул цветной ветер, превратив мир вокруг меня в радугу. Пол под ногами дрожал, словно началось землетрясение. Какая все-таки сила прячется в этой моей радостной штучке! Какая сила! Меня подхватил бешеный круговорот. Секунду назад я еще стояла перед стеной Саши – и вот уже снова сидела в комнате у Аркадия, вытряхивая из конверта с воздушным шаром открытку. Руки дрожали, пальцы не слушались. Кот в черной шляпе по-прежнему таращил на меня глаза, нацепив монокль. Я хотела прочесть эти строчки еще раз: «Смотрю на него – и не вижу, поэтому называю его невидимым. Слушаю его – и не слышу, поэтому называю его неслышимым». И в другой колонке: «Называют его формой без форм, образом без существа. Встречаюсь с ним – и не вижу лица его, следую за ним – и не вижу спины его». Внизу появилась еще одна строчка. Крепеж монокля оказался слишком коротким, но эта строка была крупнее остальных, и я смогла прочесть ее невооруженным взглядом: «Переход от безымянного к имеющему имя – дверь ко всему чудесному». И тут я все вспомнила! Я вспомнила. В мою память вернулся тот вечер, когда я заперлась дома и решила, что не выйду из альбома, пока не разберусь, почему у меня не получаются открытки. С той страницей пришлось изрядно помучиться и выкинуть несколько неудачных экземпляров. Она делилась на две части – небесно-голубую и нежно-зеленую. Благодаря акварели небо получилось умеренно бледным и текучим, а зеленую траву я, попробовав разные варианты, процарапала мастихином по мокрой текстурной пасте. Посредине моего «поля» вдаль уходила дорога, «вымощенная» буквами. Название моего нового занятия – «v.s. скрапбукинг» – повторялось на той дорожке снова и снова буквами разного размера и способа изображения – от напечатанных на машинке до вырезанных из бумаги в клеточку. В голубом небе зависло «облако непонятностей», как я его назвала, – хаотичное скопление запутанных ниток, бусинок, бисера, мелких пуговиц, закрепленных на куске белой марли, а ее края скрывал слой голубоватого акрила, сливающегося с небом. Так я представляла себе Меркабур – мир, который мне никак не удавалось понять. Границу между голубой и зеленой частями подчеркивали две полоски из скотча с геометрическим рисунком. Мне даже самой страничка понравилась. Уже тогда у меня появилась привычка входить в альбом с помощью надписи, выбитой на ленте принтера. Я приготовила два слова: «MY SECRET»[19]. Довольная собой, как Бобик, откопавший на помойке мосол, я вставила страницу в альбом, разместила на ней слова, прочла их вслух, поймала знакомое головокружение и… Я изо всех сил вцепилась в подлокотники. Отпустить их не позволял инстинкт самосохранения, меня бы и десять Брюсов Уиллисов не смогли от этого кресла оторвать. Неужели стоял сзади, опираясь длинными босыми ступнями на ножки и держась за спинку кресла. Я опасалась, что спинка оторвется, и мы с ним грохнемся со всего размаху, а потом меня в нашем мире будут пару недель мучить какие-нибудь неизлечимые психосоматические боли. Неужели, словно прочтя мои мысли, наклонился ниже и взялся за подлокотники. Теперь он пыхтел мне прямо в ухо, но стало как-то спокойнее. Мы мчались по туннелю, который то обдавал меня холодными брызгами, словно выдолбленный в настоящей скале, то дышал жаром, как если бы поблизости бурлил вулкан. Стены поначалу скрывались от меня во мраке, но все чаще и чаще на них стали попадаться ярко освещенные участки, похожие на витрины. Мимо меня пролетали шкафы и полки, заставленные всякой всячиной, разглядеть которую я не успевала, потому что мы слишком быстро проносились мимо. Я протянула руку и умудрилась схватить с одной полки банку. На этикетке было написано «Малиновое варенье», но склянка оказалась пустой. Ехать дальше с банкой не хотелось, а бросать на пол рука не поднималась, и я исхитрилась поставить ее на другую проезжавшую мимо полку. И в тот же момент у меня возникло стойкое ощущение дежавю, словно этот эпизод уже случался в моей жизни, только очень-очень давно, еще в детстве. А потом витрины помчались передо мной так быстро, что я вся превратилась в зрение. Словно и не было больше Инги, а был умный оптический аппарат, который выхватывал из стен отдельные кадры и успевал только давать им короткие комментарии. Велосипед «Школьник» – «ломовая машина», как называл ее папа, доставая в очередной раз гаечные ключи. За ним – безрукая Венера Милосская и картина Репина «Иван Грозный убивает своего сына». Потом потрепанное пианино из серии «Я тоже ненавижу музыкалку». Школьные годы чудесные? Мамма миа! Живой лев с ослепительно сияющей гривой. «Тебя там встретит огнегривый лев и синий вол…»[20] Вместо синего вола меня встретил двухкассетный магнитофон со встроенной светомузыкой. Потом мне открылась странная картина, и кресло, казалось, даже замедлило свой бешеный ход, чтобы я могла разглядеть ее целиком: на маленьком освещенном катке танцевали двое в костюмах луны и солнца. За катком последовали вареные джинсы, белые китайские кроссовки и настоящий полароид! А потом я чуть не вывалилась из кресла, потому что на стене красовалась фотография парня, с которым я первый раз поцеловалась, причем снимок был в полный рост. Дио мио, ну и вкусы у меня тогда были! Дальше проехали две парты лесенкой, ящик пива и увеличенная в десять раз зачетка – просто иллюстрированная юность какая-то! Потом я увидела злополучный полосатый зонтик и настолько погрузилась в воспоминания, что пропустила несколько следующих витрин. Первое собеседование при устройстве на работу по праву занимало главное место в списке самых нелепых ситуаций в моей жизни. По дороге я попала под ливень, ветер вывернул этот самый полосатый зонтик и вырвал его у меня из рук, а по закону подлости по нему тут же проехала невесть откуда взявшаяся во дворе машина, вдобавок обдав меня грязью из лужи. Решив, что я – птица гордая, и пусть выгляжу так, будто искупалась в болоте, – все равно смогу произвести хорошее впечатление, я вошла в офис, бодро стуча каблучками и высоко подняв голову. Умылась в туалете, привела себя в порядок, как могла: поправила макияж, выжала юбку, сполоснула туфли и попыталась высушить волосы под сушилкой для рук. Собеседование я начала с витиеватого извинения за свой внешний вид и уже собиралась похвастаться, как ловко умею выкручиваться из сложного положения, как вдруг на меня напала неудержимая икота. Со мной так бывает, когда замерзну, особенно если на мне мокрая насквозь блузка. Ко мне прониклись сочувствием, меня поили водой и чаем, ко мне подкрадывались сзади и пугали, кто-то предлагал сбегать в магазин за сухой футболкой, но я беспрерывно икала и толком не могла связать и двух слов. Я ушла, все так же гордо подняв голову и оглашая коридоры офиса громким «Ик! Ииик! Ик», которое прекратилось в ту же минуту, когда я вышла на улицу и снова попала под дождь. Так я не стала переводчицей в лучшем бюро города. Обернулась даже, но зонтик уже остался где-то далеко позади. И тогда я в первый раз услышала голос, который шепнул мне в ухо: «Ну и что! Зато, во-первых, сколько ты людям радости доставила в тот хмурый день, а во-вторых, теперь на все важные встречи ты отправляешься с двумя зонтами в сумке!» Я посмотрела на Неужели, но тот молчал, по-прежнему уставившись вперед с видом капитана, ведущего корабль сквозь шторм. К тому же голос был женский. От раздумий меня отвлекли новые витрины. На первой красовался снятый когда-то с моей ноги гипс, покрытый пожеланиями скорейшего выздоровления на разных языках мира. На этом гипсе для меня раз и навсегда закончились горные лыжи, а заодно пропали и давно запланированные римские каникулы. Следующая витрина с толстой книжкой под названием «Сборник тезисов» и украшением на цепочке заставила меня покраснеть до кончиков ушей. Будь проклят тот день, когда я согласилась на предложение с биофака поработать на конференции переводчиком! Во-первых, в одном из докладов вместо «armadillo» мне померещилось «amadrillo», и я всю дорогу называла броненосца гамадрилом, правда, несколько удивилась, почему обезьян называют «карманными динозаврами», зато восхитилась, что детишки в Латинской Америке играют с ними в футбол. А на самом деле в футбол играют несчастными броненосцами, используя их вместо мяча. Мало мне этого было, так я еще и сделала редкостный комплимент пожилой профессорше! Как сейчас помню, сказала ей: «„Il Suo culone e’molto bello“, – в полной уверенности, что «il culone» – это кулон. В действительности же фраза означала «У вас очень красивая большая задница»[21]. А корма у профессорши и вправду была отменная, эдакой попой можно и гвозди выдирать. «Они до сих пор вспоминают тебя и твой комплимент! – шепнул мне все тот же голос. – Про тебя истории в интернете ходят и у них, и у нас – знаешь, сколько людей веселится!» Я принялась крутить головой, высматривая обладательницу голоса, но никого не увидела, кроме Неужели. Очень мне хотелось найти, кто это издевается, и как следует ее отлупить, потому что в Меркабуре это можно сделать совершенно безнаказанно. А мимо меня между тем пролетали знакомые открытки. Бабочка с непохожими крыльями – открытка Софьи, которую я выдала когда-то за свою, а теперь мне стыдно об этом вспоминать. Открытка «Сама любезность» – так я назвала карточку, заставившую вахтершу бросаться на людей и обнимать их со всей любезностью, скопившийся в ней за те долгие годы, пока она не тратила из нее ни грамма. «Ты подумай, ну когда еще люди смогли бы побывать в таких крепких объятиях? – хихикал голос. – Может быть, ты доставила большую радость этой одинокой женщине, которая никак не могла найти подходящий способ выразить свою любовь к человечеству». – Эй, ты кто? – спросила я вслух, не выдержав. – Конь в пальто! – весело ответил голос. – Ты что, меня никогда раньше не слышала? Теперь кресло мчало меня по пустому коридору, в конце которого виднелся просвет. Кто-то был рядом, кто-то живой и очень знакомый. Но как я ни крутила головой, никого не видела. – Кто это? – повторила я неуверенно. – Нгуся, – укоризненно сказал Неужели. Я точно знала, что никогда не слышала этого голоса раньше, но само ощущение, которое он вызывал во мне, было узнаваемым, родным, что-то откликалось внутри, как бывает, когда встречаешь человека, который был тебе когда-то дорог. – Йохоууууу! – завопил голос. – Неужели, поддай газу! Весело прокатимся! В ответ разноцветный упругий мячик запрыгал в животе, и меня заполнил изнутри безотчетный радостный восторг, как в детстве, когда я мчалась на картонке с ледяной горки. В сердце что-то екнуло. – Это она? Моя радость? – тихо спросила я. – Терли-терли. – Неужели кивнул головой, чем-то щелкнул на спинке кресла, и мы помчались с утроенной скоростью. Коридор внезапно оборвался – и мы вылетели в небо над городом. Я зажмурилась от ужаса и услышала голос: – Погоди-ка, я тебе помогу! Я открыла глаза. Страх исчез начисто, словно голос обладал волшебной способностью избавлять от него, а его место заполнила радость, легкая и воздушная. Меня кружил цветной ветер, пахнущий ванилью и корицей, где-то рядом мелодично звенели колокольчики, и дух захватывало при виде открывшейся взгляду картины. Подо мной расстилался город. Я узнавала переплетение улиц, яркие зеленые пятна парков и аллей, пестрый, заполненный народом квадрат площади, где когда-то я стояла в костюме золотой феи, торчащие в небо небоскребы, похожие на початки кукурузы, протянутые на юг «лапы» – спальные районы. «Город похож на открытку», – подумала я, и на моих глазах началось чудесное превращение: кудрявые шапки деревьев стали зелеными кружевами, улицы превратились в строгие линии, проведенные маркерами, памятники обернулись подвесками, а дома и магазины – штампами, заполненными пятнами разноцветных красок. Купол городского цирка превратился в большую выпуклую пуговицу, телебашня стала брадсом, река – атласной голубой лентой, а колесо обозрения – своей фотографией, вырезанной из газеты. Теперь я парила над гигантской открыткой под звонкий смех моей радости, под перезвон колокольчиков, под свист в ушах. Мое кресло распростерло огненные крылья, а я раскинула руки, мне хотелось выпрыгнуть и полететь без него, но меня крепко держал за шиворот Неужели. «Allegria, – вертелось у меня в голове. – Allegria vera!»[22] Однажды я переводила для одного журнала статью про Версаче и узнала, что его племянницу зовут Аллегрой. Я еще тогда подумала: «Какое хорошее имя!» Оно бы подошло моей радости. – Аллегра! – крикнула я вслух. – Ась? – радостно откликнулся голос. Стоило мне только подумать, какая это несусветная глупость, какая сумасшедшая фантазия – дать имя бестелесному голосу – как голова снова закружилась, все вокруг смешалось, и я выпала обратно в наш мир и свою родную комнату. Сердце бешено колотилось, а в ушах кто-то весело пел: «Все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо». С тех пор я не помню и часа в своей жизни, чтобы хотя бы разок не услышать этот радостный голос, который всегда звучал бодро и весело, как у образцового пионера на линейке. Воспоминание вернулось ко мне даже более ярким, чем оно было прежде, словно побывало в стиральной машине. На открытке, лежащей передо мной, довольно улыбался кот в монокле и фетровой шляпе. «Переход от безымянного к имеющему имя – дверь ко всему чудесному». Подумать только, карточка из Кошарни и в самом деле исполнила мое желание! Похоже, что в нашем споре с Софьей я проиграла. Я смеялась над собой до слез. Я – та самая Инга, которая найдет выход из любой ситуации даже в пасти у крокодила, я – та самая Инга, которая стала v.s. скрапбукером всего за две недели, я – та самая Инга, которая только вчера командовала здоровым мужиком, и он слушался меня, как служебная собака, – и я упустила такую очевидную вещь! На самом деле я прекрасно знала все, что нужно, только не смогла сопоставить между собой несколько простых наблюдений. Я слушаю ее, но не слышу, смотрю на нее, но не вижу, у нее нет ни формы, ни существа, но есть образ, я встречаюсь с ней, хоть и не вижу ее лица, я следую за ней, пусть и не вижу ее спины. Я ведь сразу поняла, что речь идет об Аллегре… Я всегда помнила, что это с ее появлением у меня начали наконец-то получаться открытки. «Золотце мое, твое предназначение – дарить радость» – такие слова произнес Скраповик, и с тех пор я вспоминаю их как благословение. Почему, интересно, я решила, что кроме Аллегры должно быть что-то еще? И чего, интересно знать, я ждала? Плащ-невидимку, карандаш-самописку и ножницы-самовырезайки? Что в меня ударит специальная скрапбукерская молния или в мою ДНК добавят ген великого скрапбукера? Рядом лежал раскрытый альбом. Компас на последней страничке крутился как бешеный, будто к нему сзади подключили моторчик. Аллегра – это мой компас, это она мне дает бесценные подсказки, только я их плохо слушаю, Аллегра – это и есть моя сила! Это Аллегра пахнет корицей и ванилью, мамиными пирогами и самой искренней радостью на свете. Это она спасла меня, сама не знаю от чего, когда маммониты показывали мне свои открытки с птицами. И это она остановила меня, когда я чуть было не совершила самый страшный поступок в своей жизни. Наконец, это ее изображал Неужели в альбоме, широко улыбаясь и похлопывая себя по всему телу, потому что мы с Аллегрой – одно целое, во всяком случае, тело у нас – одно на двоих и голова тоже! – Почему ты мне сразу не сказала? – спросила я Аллегру. – Ты не спрашивала. Почему я сама сразу не догадалась? Дурацкая, нелепая радость, препятствие на пути, помеха, отвлекающий фактор – так я всегда к ней относилась. Мне трудно было с ней ужиться, ее неистребимая жизнерадостность кого угодно сведет с ума, но мне некуда было деваться – только ворчать и стараться поменьше ее замечать. И я старалась. Вот балдиссима – я же все делала наоборот, не так, как нужно было! – То, чего тебе хочется, всегда ближе, чем ты думаешь, – изрекла Аллегра. – Прости меня, пожалуйста? Стоило мне произнести эти слова, как меня затопила самая настоящая радость. Такая, что уже не разберешь, где тут я, а где – Аллегра. Я будто обнимала самое близкое мне на свете существо – самое немыслимое и самое родное, и по груди разливалась теплая приятная боль, какую я уже испытывала однажды, и выступали на глазах слезы, и казалось, что еще одна капелька радости – и просто лопну, потому что больше в меня не помещается. – Я буду тебя слушаться. Слышишь, радость? Я буду следовать за тобой, хоть и не вижу ни лица твоего, ни спины, – шептала я, жалея, что нельзя и в самом деле кинуться к Аллегре в объятия. Когда буря радости улеглась, я сходила на кухню и сварила себе чашку кофе. Аркадий, сидя у соседки, небось и не подозревал, какие страсти разыгрываются в его квартире. Честно говоря, не люблю, когда меня захлестывают эмоции, потом всегда по-дурацки себя чувствую – как будто напилась до безобразия в приличном обществе. Хорошо, что на этот раз у моего «опьянения» не было свидетелей, не считая Аллегры. – Ты опять? – Прости, радость. Я горела желанием действовать. Снова найти Ша, устроить для нее встречу с Валентином Андреевичем, и пусть она все вспомнит, пусть снова станет Александрой – хранительницей воспоминаний. Пусть расскажет все, что она знает про Маммону и про того, кто за всем этим стоит. С чего начать? Наверное, надо спросить Аллегру. – Радость, что скажешь? Что мы будем делать? – Пойдем, поговорим с дворовым котом. – Что?! – Кто-то обещал меня слушаться. – И ты сразу радостно принялась надо мной издеваться! Аллегра хихикнула. Ладно, с котом так с котом, не с папой римским же. Я оделась и взяла сумку. Хотела заглянуть к соседке, предупредить Аркадия, но нашла на гвоздике в прихожей запасной ключ и не стала его беспокоить, просто закрыла за собой дверь. К счастью, после обеда дождь стих и выглянуло солнце. Деревья стряхивали на прохожих последние капли, в воздухе пахло пыльцой и сырыми досками. – Ищи хозяина двора! – заявила Аллегра, когда я вышла из обшарпанного подъезда с покосившейся дверью. Легко сказать! Это же не двор, а полоса препятствий. Я с трудом лавировала между лужами, мусорными кучами, скоплениями жидкой грязи и какими-то ящиками, выбирая одинокие островки подсыхающего асфальта. Хозяин двора обнаружился на канализационном люке. Одно ухо у него было разодрано, под левым глазом скопился гной. Он был тощий, как лисапед, безупречно черный, как мои лучшие вечерние туфли, и совершенно сухой – явно где-то отсиживался во время дождя. Выражение морды и вид, с которым он обозревал окрестности, ясно давали понять: именно он и есть тут хозяин. – Морда королевских кровей, – безапелляционно заявила Аллегра. – Спроси у него, есть ли новенькие. «Спросить у кота?» – мысленно возмутилась я. – Ты обещала слушаться. Я оглянулась. В другом конце двора женщина в халате вешала белье на веревки, натянутые между перекладинами. В окне на третьем этаже торчала лысая голова, мелькал огонек сигареты. Больше никого видно не было. – Простите, пожалуйста, – обратилась я к коту, который даже не удостоил меня взглядом. – Сэр Кот, – подсказала Аллегра. – Ты обещала! – Сэр Кот, – повторила я. В животе у меня перекатился радостный мячик. А, чего уж там! Гулять – так гулять, играть – так до конца. Мне привыкать, что ли? Я сделала книксен (или реверанс? все время забываю, в чем разница), как в те времена, когда мне довелось изображать Золотую Фею, и со всей возможной вежливостью и торжественностью произнесла: – Всемилостивейший сэр Кот! Не могли бы вы мне ответить на один вопрос, если на то будет ваше высочайшее соизволение? Кот повернул ко мне голову и зажмурился. – Будьте так любезны, скажите, пожалуйста, не появились ли в последнее время в вашем кошачьем королевстве новые подданные? Кот почесал себя за ухом. – Я куплю вам что-нибудь поесть. Он открыл один глаз и выразительно на меня посмотрел. Я решила, что если Аллегра того хочет, то буду играть в эту игру до конца. – Вы только, пожалуйста, никуда не уходите, всемилостивейший сэр Кот! За углом обнаружился «Полтинничек», в котором я купила пакетик кошачьего корма. Не лучшего, конечно, качества, но не бегать же теперь в поисках зоомагазина. Я по-прежнему не могла сообразить, в каком районе города нахожусь. Кот ел не спеша и с достоинством. Даже не думал сказать «спасибо» или хотя бы муркнуть, но за ушами у него так и трещало. Когда последний кусочек корма отправился в кошачью пасть, он снизошел до моей скромной персоны. Подошел, потерся мордой о мою ногу и, не торопясь, направился в сторону гаражей. – Давай! За ним! – скомандовала Аллегра, будто мы преследовали опасного преступника. По узкой, грязной и довольно вонючей дорожке вслед за котом мы вышли к помойке. Там, забившись в щель между мусорным контейнером и кривым дощатым сараем, сидела Алла Борисовна. Не певица, конечно, а доставшаяся мне по наследству рыжая кошка Алла, названная так тетей Мартой в честь любимой исполнительницы. – Ой, радость-то какая! – заверещала Аллегра. – Нашли! Хозяин двора еще раз обтерся о мою ногу, просочился в щель между досками и скрылся с глаз. На Аллочку Борисовну было больно смотреть. Бедняга вся промокла и мелко дрожала. Я пожалела, что не купила несколько пакетиков корма. Я подняла кошку на руки и прижала ее к себе, на что та отозвалась оглушительным благодарным мурчанием. – Как ты сюда попала, рыжая дурочка? Алла Борисовна никогда не отличалась особой сообразительностью и заблудиться умудрялась даже в подъезде, если выбегала туда случайно. Не иначе как сам Меркабур ее привел. Мое внимание привлек знакомый пакет, валявшийся возле контейнера. Из него вывалился мусор, разноцветные клочки бумаги мокли в луже. Благодарить Аркадия или уши ему открутить? Я же велела все это сжечь! А он что, спалил селедку?! – Если бы он все исполнил в точности, не видать бы тебе больше Аллы Борисовны, – заметила Аллегра. – А так она в целости и сохранности! По поводу истинности последнего замечания я пока сомневалась. Вот ведь бедолага! То пожар, то под дождь на улицу выгнали. Или она сама убежала? Я вернулась в квартиру Аркадия и откопала в шкафу чистое полотенце. Когда принялась вытирать жалкое кошачье тело, вымокшее до последней шерстинки, руки нащупали что-то необычное. На спине и на шее у кошки был натянут тонкий ремешок, вроде шлейки. Под густой длинной шерстью, даже мокрой, его трудно было заметить. С помощью шлейки к кошачьему животу крепился прочно заклеенный пакет. Когда я освободила Аллу Борисовну от ее ноши, она издала радостное «Мяу!» и принялась вылизываться. В пакете обнаружился плотный конверт и записка, в которой маминым почерком было написано: «Это приглашение от Серафима. Ты можешь доверять ему больше, чем мне. Пожалуйста, ничего не предпринимай, пока не увидишься с ним». Я улыбнулась. Мама в порядке! – Ура! – заверещала Аллегра. – А что за Серафим? – А это мы сейчас узнаем. Я налила кошке в блюдце сливок, устроилась на диване и достала из конверта плотную карточку. Если бы не мамина записка, я бы точно решила, что эта открытка тоже из Старой Кошарни. – Красотутень! – оценила Аллегра. – С механикой! – Ехали медведи на велосипеде, – пробормотала я. Вообще-то на велосипеде ехал маленький чайник. А велосипед был старинный – переднее колесо в пять раз больше заднего. В центре переднего колеса, там, где должны быть педали, сиял красный камешек. Велосипед катился по странице из англо-русского словаря, а чайник то ли стоял на сиденье, то ли держался за зонтик, свисающий с облачка в верхней части открытки. Левую часть карточки занимал тэг, выкрашенный краской под медь и заполненный множеством деталей из желтоватого металла: там была и мельница, и дерево, и кошка, и несколько шестеренок, соединенных цепью. В правой части открытки два серебристых указателя в виде рук показывали пальцами в разные стороны, а под ними приютились вокзальные часы. На той руке, что показывала вправо, было написано: «TEA TIME», а на второй, смотрящей налево, буквы помельче сообщали: «Там, где он, есть творение». Я перевернула карточку и прочла с обратной стороны: «Приглашаю на умное чаепитие. Завтра в чайное время. Ваш Серафим». Глава одиннадцатая. Не штуки красоты, а штуки механики Софья 3 июня, через полчаса будет пять, время пить чай Меркабур – Пална, ты куда меня тащишь? Мне кажется, нам в другую сторону. Я сейчас разберусь. Илья перетаптывается с ноги на ногу, уткнувшись в экран коммуникатора. Он занимается разработкой аналога gps-навигатора для Меркабура. Во всяком случае, думает так. Я уж ему не говорю, что с таким же успехом можно составлять прогнозы женского настроения. Мы стоим на весенней улице города, которого никогда не существовало. Сначала я думала, что это – меркабурская копия Парижа, потому что первое, что бросается мне в глаза, – Эйфелева башня, возвышающаяся над крышами. Но стоит повернуть голову, и с другой стороны можно разглядеть затейливые башенки Саграда Фамилья, а где-то позади нас Пизанская башня делает вид, что сняла шляпу и кланяется городу. На деревьях только-только появились почки, пробивается на газонах первая робкая трава, воздух наполнен весенней свежестью, откуда-то тянет жареными каштанами и орешками, птицы ведут свои разговоры чинно, но радостно, держат хвост трубой гладкие, упитанные коты, а облака на ярком небе такие же аккуратные и ровные, как уложенная на тротуаре плитка. Прямо перед нами стоит красочный рекламный столбик, укрытый черепичной крышей. Поверх афиш и плакатов в стиле арт-нуво к середине столбика прилеплена газета под заголовком «Tea Time». Как я ни силюсь, не могу прочесть в ней ни строчки. Жирная черная стрелка внизу газеты показывает куда-то за угол. Да это же просто указатель! Я тяну Илью за рукав, мы сворачиваем и упираемся в чудо архитектуры. Среди уютных разноцветных домиков, какие можно встретить где-нибудь в альпийской деревушке, возвышается причудливое строение с тремя башнями, балкончиками, лесенками и окошками, совершенно не похожими друг на друга. Каждую стену можно изучать как отдельное произведение искусства: за участком кирпичной кладки следует замысловатый рисунок из разнокалиберной плитки, который переходит в пестрые витражи и заканчивается резными деревянными узорами. Все балкончики выкрашены в яркие цвета. Кажется, что к этому сооружению приложил руку сам Хундертвассер[23]. Три башни располагаются на разных уровнях. Первую, облицованную мозаикой, венчает круглый полосатый купол радужных цветов, вторая – кирпичная, с остроугольной черной крышей и большими часами, а на крыше третьей башни – из простого дерева – растет раскидистый дуб. Мое внимание сразу привлекают флюгеры. Тот, что со скрипом покачивается на верхушке башни с черной крышей, я уже видела однажды в своей собственной визитке. На хвосте у стрелки – раскрытые ножницы, а посредине красуется кораблик с надутыми парусами. На радужном куполе и флюгер тоже переливчато-разноцветный, в виде бумажного кораблика, а на козырьке крыши с деревом вертится самый легкий кораблик, сделанный из веточек и зеленых листьев. Все три флюгера-кораблика венчают флажки с вырезанной на них буквой «М». – Прикольный домик, – говорит Илья. – Как из какой-нибудь РПГ[24]. – Думаешь, это вообще можно назвать «домом»? – Ну не дворцом же, – пожимает плечами Илья. – Эка невидаль, бывают дома и покруче. Не знаю, как Илья, а лично я никогда не видела домов, у которых перепутаны этажи. Этот же, судя по окошкам, балкончикам и наружным лесенкам всех видов – от приставных и винтовых до самых обычных, как в подъезде, отличается редкостной архитектурной путаницей. Выходя на лестницу на первом этаже, нельзя быть уверенным, окажешься ты на третьем, четвертом, цокольном или вообще каком-нибудь полуторном – между первым и вторым. Я даже не сразу сообразила, в какую дверь нужно звонить. Пришлось подойти ближе и отыскать жестяную табличку с выгравированной надписью: Паромеханический манул Серафим. Смотритель Маяка Чудес. Чуть ниже на другой табличке сверкающими буквами написано: Вход строго по приглашениям. Возле двери нет ни звонка, ни какой-нибудь колотушки, но к верхней табличке прикручен клаксон, как от старинного автомобиля или детского велосипеда. Я нажимаю на него, и раздается оглушительный гудок, после которого у меня в ушах еще долго стоит гул. Дверь нам открывает самый обыкновенный мужичок в клетчатой рубашке и рыбацкой жилетке с кучей оттопыривающихся карманов. Голова у него большая и круглая, с заметными залысинами, кожа загорелая, фигура коренастая, а по рукам видно, что он много возится с техникой. – День добрый! – говорю я. – Пока еще не случилось ничего, чтобы назвать этот день добрым, – отвечает он и причмокивает. – Чего стучитесь в мою дверь? – Вообще-то, мы не стучали, а гудели, – поправляет Илья, который иногда умеет быть исключительно занудным. – Нам нужен Серафим. У меня вот приглашение, – протягиваю я карточку. – Ну, раз приглашение, тогда заходите. Я сразу чувствую, что не нравлюсь ему. Даже не знаю, есть ли у него причины испытывать ко мне неприязнь, или это просто нелюбовь с первого взгляда. – Значит, это вы Серафим? – уточняю я, входя внутрь, а сама надеюсь, что это не он. – Аха. А ты что, ожидала увидеть неведомую зверюшку? – усмехается тот. – Если честно, то да, – отвечаю я. – Я думала, что вы – кот. – Нууу, как ты могла? – В его голосе слышится укор. – Я же манул. Ты бы еще спросила, почему паромеханический. Ой, я же совсем забыла, что его ни в коем случае нельзя называть котом. Хотя в его круглой ушастой голове, широко расставленных глазах и мягкой пружинистой походке определенно есть что-то кошачье. И почему, хотелось бы мне знать, паромеханический? И чего он мне сразу тыкает? Серафим оборачивается, причмокивает и говорит: – Нравится тебе или нет, но с манулом на «вы» не разговаривают. Мы идем по узкому полутемному коридору, и я сбавляю шаг возле низенькой дверцы, чтобы прочесть надпись, выгравированную на табличке крупным шрифтом: МАСТЕРСКАЯ Тут ничего интересного нет. Вход строжайшим образом запрещен. Совсем запрещен. Даже если очень хочется. И особенно если очень хочется. Неприятностей потом не оберетесь. Ваш манул Серафим, добрейший из неизгладимых. МурМяу! Мы поднимаемся по крутой винтовой лесенке, от которой у меня вскоре начинает кружиться голова. Этому способствуют витиеватые узоры на кованых ступеньках, окрашенных синей краской. Временами я вижу под ногами пожухлые осенние листья, иногда замечаю, что из стен выбиваются молодые зеленые побеги, а на некоторых ступеньках радужным светом играет поток, отчего они кажутся эфемерными, и на них страшно наступать. Мы идем так долго, что я поражаюсь, как может такая длинная лестница помещаться в небольшом домике, и тут же вспоминаю: я же в Меркабуре, а здесь можно и Останкинскую башню в спичечном коробке спрятать. У меня начинают болеть ноги, а манул знай себе топает и топает, даже дыхания его не слышно. Илья сзади пыхтит и нетерпеливо спрашивает: – А куда мы идем? – Туда, где пора пить чай, – поясняет манул, от чего все становится только еще непонятнее. Наконец, мы снова оказываемся в полутемном коридоре, откуда попадаем в просторный зал, похожий на большую пивную – с грубо оштукатуренными стенами, выщербленной темной плиткой под ногами, деревянными балками под потолком и длинным столом посередине. Во главе стола стоит старинное кресло – с когтистыми лапами вместо ножек, мягкой обивкой и рельефной кошачьей мордой с обратной стороны спинки. Одна лапа кокетливо отставлена в сторону, на морде тускло светятся два желтых глаза. В зале три больших распахнутых окна и одно, наглухо закрытое: ставни из жестяных листов в заклепках заперты на два засова, еще и амбарный замок висит. Табличка над этим окном гласит: «Не штуки красоты, а штуки механики». На стене напротив стола я вижу два чудных экспоната. С фанерной доски в зубчатой рамке на меня смотрит заячья морда с большими круглыми глазами. Так могло бы выглядеть чучело зайца в исполнении автомеханика на пенсии: морда и уши собраны из кусков жестяного листа с помощью заклепок, носом служит ручка настройки от старого радиоприемника, а зубами – несколько медных болтов. Глаза для зайца будто позаимствованы с приборной панели ретроавтомобиля: правый глаз – это циферблат, бронзовые стрелки которого показывают пять часов, а левый напоминает спидометр, но подписан «Чудометр». Стрелка на шкале держится возле деления «норм» между начальным «0» и конечным «макс.». Ниже заячьей морды из стены торчат две мохнатые лапы на пружинах, одетые в боксерские перчатки. Рядом с зайцем висит небольшая грифельная доска, заключенная в грубо покрашенную полосатую рамку. Под доской торчит бронзовая ладошка в кожаном браслете с заклепками, на которой лежит мелок, засунутый обратным концом в гильзу. Интересно, и где мы тут чай пить будем? Ни лавок, ни стульев, ни кружек, ни чайника. В окна заглядывает солнце, и кажется, что вместе с его радужным светом в зал вот-вот вплывут пушистые облака вместе с голубым небом, как в первые погожие весенние деньки. В дальнем конце зала я вижу нескольких человек, все смотрят в окна, и только одна девушка уставилась на дверь и в нетерпении дергает себя за кончик уха. До чего знакомый жест! Я бросаюсь навстречу Инге, и мы долго тискаем друг друга в объятиях, едва ли не визжа от радости. Это же надо было за каких-нибудь три дня так соскучиться! Даже в Меркабуре от Инги пахнет дорогими духами (или это моя память услужливо добавляет запах к образу?), и она все такая же сильная, надежная и уверенная. Уж с ней-то вместе мы любую Тварь разотрем в порошок – хоть Маммону, хоть Поппону, хоть еще какое чудо-юдо. Когда первая радость от встречи утихает, я ощущаю в комнате напряжение. Здесь все ждут чего-то важного, словно вот-вот должны вывесить списки поступивших в университет. У дальнего окна стоит Эльза в черной маечке. На плече у нее светится меркабурская татуировка – серебристая бабочка, в косички вплетены блестящие ленточки. С невозмутимым лицом она разглядывает вид за окном. Илья поздоровался с ней, отошел к стене и разглядывает автомеханического зайца. Инга терпеть не может парня, и он прекрасно об этом знает. Я ее понимаю, у нее есть для этого веские основания. А вот почему меня сразу невзлюбил Серафим, совершенно непонятно. В комнате еще трое незнакомых мне людей, и все они с первого взгляда кажутся мне очень симпатичными. Ближе всех ко мне стоит совершенно меркабурский персонаж. Я сразу понимаю, что он пришел на чаепитие не из реального мира. У него огромные ярко-голубые глаза, в которых прячется славная, теплая улыбка, нос горбинкой и смешные пухлые щеки, несмотря на тощую фигуру. Он стоит на полу босиком и шевелит длинными пальцами ног. На макушке у него белобрысый вихор, а одет этот чудак в джинсовый комбинезон и белую футболку. Он очень, очень милый и неимоверно, до наивности, добрый, из тех людей, что отдадут нищему последнюю палку колбасы и пустят к себе бесплатно жить семью таджиков. Наверное, он был таким в реальном мире. Интересно, чем он занимается теперь? Возле запертого окна я вижу мужчину среднего возраста с очень красным лицом и прической «под горшок». У него безупречная осанка, какая бывает только у героев британских сериалов про аристократию, однако одет он бедно: выцветшие джинсы обтрепаны внизу до бахромы, локти на рубашке прикрывают заплатки. В Меркабуре мне немного труднее чувствовать людей, чем в реальном мире, это все равно, что представлять себе человека пообщавшись с ним в интернете, – может оказаться, что впечатление обманчиво, – однако я сразу понимаю, что из всех присутствующих именно он ближе всех хозяину дома, их явно связывает что-то общее. Существо, которое стоит за спиной у Инги, я замечаю не сразу. Маленького роста, едва мне до груди, неопределенного возраста – то ли подросток, то ли карлица, с круглым лицом, усыпанным веснушками ярче моих, курносая и чуточку лупоглазая, она одета в похожее на советскую школьную форму платье, увешанное какими-то побрякушками, и шутовскую шапку с бубенчиками. И она тоже гостья из Меркабура. В ней много хорошего, добродушного задора, и она чудесно пахнет – корицей и ванилью, как рождественское печенье. Эта девочка похожа на открытку с мячиком, которую однажды подарила мне Инга, – в ней чувствуется такая же упругость и ничем не убиваемое радостное настроение. Мне даже мерещится солнечная аура вокруг ее силуэта, и я протираю глаза. Снаружи раздается нетерпеливый гудок, потом еще один, и еще один. – Аха, последний гость, – говорит Серафим. – Можете пока познакомиться, но событий последних дней попрошу не обсуждать! – Почему это? – возмущается Инга. – Я должен услышать все сам и в первой версии. Если заранее обменяетесь впечатлениями, потом уже и не поймешь, где правда, а где выдумка, – поясняет он. Он уходит бесшумно, как настоящий кот на охоте. А мои кроссовки на винтовой лестнице громыхали, словно я железный дровосек. – Знакомься, это Аллегра, – показывает Инга на девочку. – Хотя вы, в некотором смысле, уже знакомы. – Очень приятно, – говорю я. – А откуда мы знакомы? – Потом объясню, – машет рукой Инга. – Очень рада, я очень рада, – подпрыгивает девочка и расплывается в улыбке до ушей, от которой ее лицо кажется еще круглее. Голос у нее неожиданно низкий, аж хочется в ушах какие-то настройки поправить, не каждый день услышишь, как маленькая девочка разговаривает басом. – Аркадий, – зовет Инга, и к нам подходит краснолицый мужчина. – Аркадий, это Софья, она тоже v.s. скрапбукер. – Надеюсь, она не склонна вводить людей в заблуждение. Надеюсь, это вообще не склонность скрапбукеров, чем бы там я ни обидел их в прошлой жизни. Рад знакомству. – Он протягивает мне руку, которая оказывается приятной на ощупь, сухой и теплой. – Аркадий, хватит уже дуться. Я очень благодарна, что вы мне помогли и продолжаете помогать, но я же не знала, что в v.s. скрапбукеров вы поверите с такой же легкостью, как в инопланетян. – Зато я знала, – вмешивается девочка и хихикает. – Чего молчала тогда? – вскидывается Инга. – Если он верит в инопланетян, значит, они существуют, – говорю я. – Опять эти твои штучки! – Инга морщится. Теперь я знаю, что роднит Аркадия с Маяком Чудес: он обладает способностью верить в то необычное, во что и в самом деле стоит верить. В мир внутри открытки, например, или в паромеханических манулов. И Меркабур за это не просто благодарен – он ему покровительствует! Только что, когда Аркадий шел к нам от окна, глубокая выбоина в плитке, о которую он мог бы споткнуться, исчезла у меня на глазах. Новый знакомый Инги – баловень Меркабура, только он пока еще об этом не знает. Главное, ей не говорить, иначе она снова почувствует себя обделенной. Верить и не сомневаться – слишком трудная задача для большинства людей. – Инга, а вон тот босоногий товарищ, ты не познакомишь меня с ним? – интересуюсь я. – Это мой очень личный друг, – вздыхает Инга. – Он не очень нормальный. Плохо разговаривает. – Друг в Меркабуре? Как это? Ты нашла его в какой-то открытке? – Вроде того. – Инга! – Кристофоро Коломбо, от тебя ничего не скроешь! Да, это хранитель моего альбома. И он знает всего три слова. – Нгуся? – Парень шлепает к нам, продолжая на ходу шевелить пальцами ног. – Познакомься, это Софья. – Неужели? – почему-то удивляется он. – Честное слово, – говорю я, потому что не знаю, что еще ответить. – А как тебя зовут? – Неужели! – повторяет он, только на сей раз с восклицательной интонацией. – Не знаю я, как его зовут. Так и называю – Неужели, – объясняет Инга и оправдывается: – Хранителей не выбирают. Уж какой достался. Неужели и не думает обижаться, только смотрит на Ингу влюбленными голубыми глазищами. – Инга, у него же есть имя. – Я не могу не вмешаться. – Правда? Я беру парня за руку и просто млею. Он весь передо мной – как на ладони, и весь излучает желание быть чем-то полезным. Он словно карандаш, который сам просится в руки, и от него пахнет нежным весенним солнцем, хочется стоять рядом и греться в его невидимых лучах. Никогда еще не встречала такого открытого человека, тем более хранителя. Хранители обычно бывают довольно вредные, все-таки род занятий накладывает отпечаток. – Инга, он удивительный! Тебе очень повезло. – А я тебе чего говорила, – опять встревает девочка и радостно улыбается. – Да уж… – Инга как-то неопределенно пожимает плечами. – Как тебя зовут? – спрашиваю я у парня. Он бережно раскрывает мою ладонь, поддерживает ее снизу обеими руками, и на ладони проступают радужные буквы «Паша». Ух ты, здорово! Никогда таким способом еще не знакомилась. – Инга, ты видишь? – Показываю я ладонь. Она хмурит брови, тяжело вздыхает и смотрит на меня так, как будто я только что прошлась по комнате на руках и теперь прошу ее повторить. Значит, буквы сквозь поток вижу только я. – Его зовут Паша. То есть Павел, правильно? – переспрашиваю я у парня, но тот качает головой. – Хорошо, просто Паша. – Терли-терли! – радостно говорит он. Малышка за спиной у Инги смеется и хлопает в ладоши. – Это у него вместо согласия, – поясняет Инга. – Ну в данном случае по крайней мере. – Ну ты даешь, Инга! Давно надо было спросить. Как можно человека обзывать «Неужели»? – Терли-терли, – машет рукой Паша, показывая всем своим видом, что он не обижается. – Не все же – знатоки хиромантии, – говорит Инга, и я чувствую, что она слегка надулась. Поругаться мы не успеваем, потому что в комнате снова бесшумно появляется Серафим, а за ним на лестнице слышны шаги. Парень, который входит следом за ним в комнату, мне определенно знаком, я где-то уже видела его раньше. На нем джинсы в разноцветных пятнах и такая же футболка, бывшая когда-то черной. Не успеваю я вспомнить его лицо, как встает перед глазами строчка: «Я всегда буду такой чистый и красивый и не смогу больше сделать ни одной безобразной куклы». Точно, в тот раз он был в деловом костюме и в плаще, поэтому сейчас я его сразу не узнала. В нем что-то изменилось. Раньше он носил короткую стрижку, а теперь волнистые волосы собраны в хвост. Редким мужчинам на самом деле подходит такая прическа, но этому парню она определенно идет. Что-то новое есть и в выражении его лица. Теперь его нельзя принять за офисного работника, даже если снова надеть на него костюм и сунуть в руки портфель. Я прислушиваюсь к своим ощущениям – пожалуй, ушло желание соответствовать, которое так ярко в нем проявлялось в тот день, когда он шел устраиваться на работу в очень престижную компанию, куда так и не попал, отчасти благодаря мне. В людях свободных, творческих профессий, за исключением, разумеется, v.s. скрапбукеров, часто чувствуется некая неуверенность в себе. У них нет привычки распоряжаться людьми, которую к определенному возрасту обретает любой офисный работник, перейдя в категорию мелкого и среднего менеджмента, чтобы остаться в ней навсегда. И это накладывает определенный отпечаток, который сразу чувствуют официанты в ресторанах или продавцы в дорогих магазинах. В каждом движении этого парня, напротив, сквозила уверенность, и это здорово прибавляло ему шарма. Он понравился мне в тот раз и, признаться, теперь нравится еще больше. Как же его звали? Он старший брат Семена, специалиста по компьютерным играм, это я точно помню. А вот имя забыла, хоть убей. Парень в недоумении оглядывается по сторонам и явно не понимает, какого черта его сюда затащили. И я тоже не понимаю. Тем более что он, кажется, довольно скептически относился к Меркабуру, как к чему-то вроде допинга для спортсменов. Эльза бросает на парня заинтересованный взгляд. Такое чувство, что он ей нравится, если эта ведьмочка вообще способна испытывать к кому-нибудь симпатию. Когда парень проходит мимо меня, я тихо говорю ему: – Береги Семена. На некоторое время он зависает, будто размышляет, стоит ли разговаривать с собственной галлюцинацией, потом спрашивает: – От чего? – От людей в серых халатах со сломанными часами на шее, – поясняю я. – А, ну да, – соглашается он, жмурится и трет закрытые веки кончиками пальцев. Я бросаю взгляд на зайца – стрелки все еще показывают пять часов. – Файв о’клок. Я же сказал: время пить чай, – поясняет Серафим, поймав мой удивленный взгляд. – Вы, конечно, уже все перезнакомились, а я вас всех знаю, потому что я вас сюда и пригласил. Представлю вам нашего последнего гостя. Парню, между прочим, исключительно повезло. Он первый не v.s. скрапбукер, кому довелось побывать на Маяке Чудес. Он не хочет назвать нам свое настоящее имя, кажется, это сейчас не в моде у молодежи, поэтому мы будем звать его Шапкин. – Привет! – Инга подходит к нему и протягивает руку, которую тот не очень уверенно пожимает. – Меня зовут Инга. Аллегра держится хвостиком рядом с Ингой и, наверное, схватилась бы за ее юбку, если бы Инга не была одета в джинсы. Она тоже подскакивает к парню, широко улыбается и бодро говорит: – Я – Аллегра. Очень рада тебя видеть, Шапкин! Очень, очень! – Кем вы были в прошлой жизни? – спрашивает у него Аркадий. – Я был офисной крысой, – отвечает парень и морщится, словно ему напомнили о каком-то весьма нелестном факте его биографии. – Сколько же вам лет, молодой человек? – удивляется Аркадий. – Скорее, в те времена вы могли бы называть себя представителем советской интеллигенции. – От пустой болтовни пользы еще никому не было, – ворчит Серафим и громко объявляет: – Время пить чай! – Где же тут чай-то, – говорит Инга. – Выбирайте сами где. Сейчас у нас баварская пивная, но можем сменить обстановку. Аристократам – английская гостиная, любителям эзотерики – китайская чайная церемония, поклонникам фольклора – русская изба, ностальгирующим – советская столовая. Можно изобразить Тибет, но чай там довольно специфический. – Пусть будет парижское кафе, – выбирает за всех Инга. – В парижских кафе чай обычно не пьют, – вставляю я, мне кивает Эльза, но Инга нас не слушает. – Хорошо. – Серафим кивает и подходит к грифельной доске. – Пиши, Инга. – А что писать-то? – Ну как что? Твое пожелание! Инга аккуратным красивым почерком выводит мелком на доске: «Чай в парижском кафе». Манул подходит к доске и издает очень натуральный гортанный кошачий вопль: – Мурмяууу! В ту же секунду комната преображается. Я жду, что на стенах появятся выцветшие обои, старые фотографии в деревянных рамках и потрепанные афиши «Мулен Руж» и других кабаре, но мы оказываемся на имитации парижской улицы. Стены зала теперь выглядят как наружные стены старых домов, под самым потолком нависают ажурные решетки балконов, плитка под ногами сменяется на тротуарную, над нами появляется темно-зеленый навес, а место большого стола занимают круглые столики и плетеные стулья с мягкими полосатыми подушками на сиденьях. Столики выстроены в ряд, так, чтобы мы сидели как за общим столом. Слева и справа от столов вырастают фонари и газовые обогреватели, а чуть дальше в сторону «улицы» – стойка, на которой можно полистать меню. Одна за другой появляются кружки и тарелки, корзинки с круассанами и разноцветным миндальным печеньем «макарон». На каждой чашке вместо рисунка – черное грифельное поле, рядом лежит мелок. Обод каждой тарелки тоже покрыт слоем грифеля. – Ну кому нужно отдельное приглашение? – говорит Серафим и первым усаживается в свое роскошное кресло, по-кошачьи мягко двигаясь. Я глазам своим не верю – кресло приподнимает лапу-ножку, потом еще одну и медленно, шажок за шажком, пододвигается ближе к столу. Мы тоже усаживаемся за столики. С одной стороны Инга, рядышком устраивается ее маленькая подруга Аллегра, но между ними ухитряется втиснуться Аркадий, которому девочка радостно улыбается, а в конце стола садится Паша. С другой стороны рядом с манулом сажусь я, потом Илья, Эльза и с дальнего края – наш новый знакомый Шапкин, чьего настоящего имени я так и не могу вспомнить. – Чай, кофе, какао, горячий шоколад, глинтвейн, грог, коктейль Б-52? Может, выпьете вина? – предлагает Серафим и причмокивает. – Что-то я здесь вина не вижу, – скептически произносит Инга, заглядывая в пустые чашки. – Да и чая тоже. – Видите ли, дорогие гости, – поясняет Серафим, и его большая голова в этот момент удивительно напоминает мне кошачью, – в моей чайной гостиной понятия «я ем то, что вижу» и «я вижу то, что ем» – это ровным счетом одно и то же. Если быть точнее, я ем то, что пишу, и я пишу то, что собираюсь съесть. Манул берет мелок, пододвигает к себе ближайшую чашку и пишет на ней мелком: «теплое молоко». Потом берет тарелку и выводит на поле: «сэндвич с тунцом». И произносит свое гортанное мартовское «муррмяу» – так неожиданно, что половина гостей подпрыгивает на стульях. Когда у нас в ушах перестает звенеть, мы видим у него на тарелке толстый сэндвич из двух кусков белого хлеба без корочки и полную кружку молока. По комнате распространяется рыбный запах. Манул откусывает бутерброд и с тихим урчанием поедает его, облизываясь, как всамделишный кот. – Ну что же вы? – говорит он, прожевав кусок. – Пишите, не стесняйтесь, посуда все стерпит. – Можно только еду заказывать? – спрашивает Илья. – У вас, молодежи, вечно так: хочется не то, что можно, а можно не то, что хочется, – отвечает Серафим и причмокивает. – Я бы покрутил в руках новую видеокарточку, – поясняет Илья. – Друзей ты тоже видеокарточками угощаешь? – с серьезным видом спрашивает манул. Нам бы прислушаться к этой его фразе, но все слишком увлечены – мы усиленно скрипим мелками по доскам, прямо как школьники в классе до изобретения перьев и карандашей. – Меняться тарелками запрещено! – объявляет Серафим. – А зачем нам меняться тарелками? – удивляется Инга. Серафим ее не слушает, он издает еще один оглушительный «мурмяу», и всем становится ясно: каждому из нас достается еда, заказанная соседом. Илья получает от меня идеальные оладушки, ровные и круглые, равномерно поджаренные, но не подгорелые, с лужицей превосходного варенья, точнее, конфитюра, как его правильнее называть в подобном антураже. Во Франции, надо сказать, делают отличные блинчики, но в тарелке были именно оладушки, в точности как мамины, когда они ей особенно удавались. Илья запивает их домашним душистым чаем, заваренным со смородиновым листом и мелиссой. От Инги я получаю капучино и тирамису, а ей самой не везет больше всех, потому что достается от Аркадия кружка пива с пеной и сушеная вобла. Впрочем, Инга не стесняется и принимается сдувать пену. Аркадий, сидящий рядом с Аллегрой, обнаруживает на тарелке огромное пирожное со взбитыми сливками, а в кружке – лимонад и, нисколько не смущаясь, принимается поглощать все это с нескрываемым удовольствием. От Паши малышка-подружка Инги получает стакан воды и большое зеленое яблоко, но все равно радуется, как ребенок – шоколадному зайцу. Самому Паше, по иронии стола, от аристократки Эльзы достается бокал белого вина, к которому он не притрагивается, и нечто, напоминающее фуа-гра. Тарелку он тоже не трогает, и правильно делает, на мой вкус это – страшная гадость. Кажется, он единственный, кто ничего не ест, но совсем не выглядит недовольным. Эльзе судьба мстит в лице Ильи, от которого ей достается бутылка кока-колы, сосиска в тесте и пачка чипсов. Тем не менее она с невозмутимым видом хрустит чипсами, элегантно откусывая по маленькому кусочку от каждого кругляшка. Хотя я бы не удивилась, если бы увидела на тарелке Ильи новый супермодный смартфон. Замечаю, что Шапкин сидит перед пустой тарелкой и вообще – выпал из нашего круга: один за целым столом, в стороне от остальных – чужой на этом празднике меркабурской жизни. – Кто не пишет, тот не ест, – говорит Серафим, поймав мой взгляд. И никто, кроме меня, между прочим, не заказал чай. Да и мне он не достался! А еще называется «умное чаепитие»! Я пробую тирамису, пирожное тает на языке, и впервые за долгое время чувствую себя в полной безопасности. Мы едим молча, как люди, у которых нет общей темы для разговора. Когда чавканье утихает, и гости переходят к сосредоточенному вытиранию физиономий салфетками, Серафим встает из-за стола и складывает руки на груди. Вид у него довольный, как у объевшегося кота, но вместе с тем серьезный. – Мурмяу! – громко восклицает манул, и парижское кафе исчезает, словно его и не было. Мы снова оказываемся в зале с балками под потолком и длинным пустым столом. О чаепитии теперь напоминают только стулья, на которых мы сидим, хорошо, хоть их Серафим соизволил нам оставить. – Надеюсь, никто не подумал, что я пригласил вас всех сюда, чтобы выпить чаю. Я собираюсь поговорить с вами о том, что отравляет в последнее время Меркабур, – говорит он, и в комнате повисает глухая тишина, словно в нее ворвалось полчище пожирателей звуков. – Давай сначала поговорим о тебе, – первой нарушает тишину Инга, она за словом в карман не лезет. – Кто ты и какое тебе до всего этого дело? – Да, мне тоже интересно, – присоединяюсь я. Эльза тяжело вздыхает и смотрит на нас так, словно мы только что вытерли руки скатертью и поковырялись вилкой в носу. – Если вдруг кто-то еще до сих пор не понял, меня зовут Серафим. Можете себе представить, на табличке при входе в этот дом написана чистая правда. Я на самом деле – смотритель Маяка Чудес, а мое меркабурское обиталище – и есть Маяк. – Прости, – я вмешиваюсь, чтобы задать вопрос, который мучает меня с самого начала. – А ты живешь… ммм… только в Меркабуре? Мне неудобно называть его на «ты», все-таки он заметно старше, а я его совсем не знаю. – Во-первых, это не имеет отношения к делу. – Манул бросает на меня такой взгляд, что мне хочется втянуть голову в плечи. – Во-вторых, характер моей работы не предполагает разглашения этой тайны. А в-третьих, в стенах Маяка этот вопрос задавать запрещено. Тут все равны вне зависимости от прописки. Эльза снова состряпывает снисходительно-презрительную физиономию, продолжая потягивать вино. Шапкин почти все время смотрит только на нее. – Кто-нибудь знает, зачем нужен Маяк? – спрашивает Серафим. – Чтобы корабли не врезались в берег, – с готовностью отвечает Илья, и я толкаю его в бок. – Ты чего, Пална? – шепотом спрашивает он. – Не позорь меня, у нас же «умное» чаепитие, – шиплю я в ответ. – А что я такого сказал? На Эльзу я даже не хочу смотреть. – Маяк служит ориентиром. В каждой комнате Маяка по четыре окна, – говорит Серафим. Я давно заметила, что окна в комнате – живые, и свет, который проникает внутрь, это не солнце, а радужные лучи потока. – К примеру, в этом окне, – он показывает на ближайшее, – чудеса архитектуры, инженерии, прогресса и техники. Конечно, и тут дело не обошлось без Меркабура, но они построены человеческими руками. Я встаю и подхожу к окну, за мной подтягиваются остальные. Так вот почему тут все вперемешку: Пизанская башня и Саграда Фамилия, дом Зингера, увенчанный стеклянным глобусом, и уходящий в небо шпиль башни «Бурдж-Халифа». – В основном здесь то, что позволяет вынимать уйму денег из карманов туристов во всем мире, – замечает Серафим. – Сиднейский оперный театр – как настоящий, – восхищается Инга. – А рядом – Венская опера. Разве так бывает? Я не помню, как выглядят разные оперные театры, но стесняюсь спросить у Инги, а красивых зданий за окном – как одуванчиков на поляне в разгар мая. – Хей, это же Крей! Первый суперкомпьютер! – кричит Илья. – Вон тот, слева! Я разглядываю картинку за окном, но ничего похожего на компьютер не вижу ни слева, ни справа. В окне дома напротив выставлены десятки громоздких старинных фотоаппаратов, но и только. – Вы, молодой человек, в прошлой жизни, наверное, были уборщиком в компьютерном центре, – говорит Аркадий дружелюбным тоном. – Почему уборщиком? – обижается Илья. – Потому что это не суперкомпьютер, а электронный орган. Всегда мечтал сыграть «Hey, Jude» на таком инструменте. – Музеи – тоже отличный способ отъема денег у туристов, – говорит Серафим. – Да где? – никак в толк не возьму я. – Ваш спор не имеет смысла, – вмешивается Серафим. – Вот народ! Как соберутся возле этого окна, так сразу давай спорить, а было бы о чем. Как ни крути, все чудеса в окно не помещаются, поэтому каждый видит те, которые ближе его натуре. И каждый уверен, что его чудо – самое чудесатое. – Терли-терли! – восхищается Паша. Хотелось бы мне узнать, что видит в окне этот необычный парень. – Это не терли-терли, это терлище-терлище! – вопит Аллегра и вытягивает шею, заглядывая в окно. Эльза и Шапкин молчат. Нашли друг друга два молчуна. – В следующем окне – чудеса природы, – приглашает нас дальше Серафим. – Тут вам как в меню лучшего ресторана: Гранд Каньон, Ниагара, Байкал, водопады Игуасу, Каппадокия, Мертвое море, Большой барьерный риф и прочие распрекрасные места, признанные чудесными разными обществами признания чудес, а также лучшие закаты и восходы мира, северное сияние, извержения вулканов, самые толстые, яркие и прекрасные радуги, в общем, то, на чем делают деньги первоклассные фотографы всего мира, а также то, на фоне чего любят фотографироваться все остальные. Впрочем, рядом с чудесами из первого окна тоже все снимаются, включая Крей и электронный орган. В наше время первая характеристика Чуда – «это то, на фоне чего фотографируются». – Нынешние туристы готовы делать это даже рядом с огнетушителем на пожарном щитке Эрмитажа. Сам видел, – говорит Аркадий. – Да, ты прав, – соглашается манул. – Это необходимое, но еще не достаточное условие. Мы собираемся возле окна и некоторое время просто молча стоим и смотрим. Тут и сказать-то нечего. Только рот откроешь, как понимаешь, что никакими словами описать это невозможно. – Мурр, – возвращает нас в реальность, точнее, в комнату, Серафим. – Хватит любоваться всякой чепухой, в интернете посмотрите. Давайте к третьему окну – тут у нас скрапбукерские чудеса. Такого вы больше нигде не увидите. Я бы сказал, эксклюзив и креатив, но к Меркабуру это слово подходит как понятие «топ-менеджмент» – к жирафам в Африке. Третье окно на противоположной стороне комнаты светится потоком ярче первых двух, словно солнце смотрело на дом с той стороны. От волнения у меня жар приливает к щекам, и что-то ноет в животе. Я пересчитываю с десяток плиток под ногами, прежде чем решаюсь подойти сюда. Подозреваю, что ничего не увижу, потому что все остальные уже столпились возле подоконника, но незаметно для себя оказываюсь в первом ряду. Внутри я вижу библиотеку. Точнее было бы сказать «картотеку», но это слово у меня ассоциируется с поликлиникой, а в просторной комнате, вид на которую открывается из окна, хранятся какие угодно вещи, но только не те, что могли бы напоминать о лечебном учреждении. Стены переливаются фруктовыми оттенками, меняя один сочный цвет на другой: с апельсинового – на малиновый, с абрикосового – на лимонный, с мандаринового – на цвет мякоти розового грейпфрута. На светлых лакированных полках стоят открытки в рамках и лежат альбомы. Вещей так много, и они такие разные, что я не могу толком почувствовать ни одной из них. Все равно, что взять в рот острый перчик, сладкую конфетку, соленый огурец, копченую рыбку, ломтик лимона и попробовать разобрать вкусовые оттенки. От такого организм попросту сойдет с ума. – Что же вы так растерялись? – Серафим прячет улыбку, он доволен произведенным впечатлением, но не хочет этого показывать и с мнимым сожалением в голосе добавляет: – Придется поработать экскурсоводом, – продолжает он комичным гнусавым голосом: – Уважаемые гости, пожалуйста, посмотрите налево. На второй полке сверху, в самом ее центре, вы видите уникальное произведение мастеров v.s. скрапбукинга – библиобук. Эта штука приводит меня в восторг. Толстая книга с мастерски выполненной скрап-обложкой – простая, на первый взгляд, – она хранит в себе дух волшебных приключений (по-книжному безопасных, но захватывающих дух). «Книжка в книжке» – так хочется назвать обложку. К основной обложке – картонной в бежево-коричневых ромбиках, как на рубашке игральной карты, посредине пристрочена еще одна – из красной кожи и вдвое меньше. Из-за последней с любопытством выглядывают маленькие книжные странички с текстом и разными рисунками. Я успеваю разглядеть воздушный шар (сразу вспоминаю о «Таинственном острове» Жюля Верна), пиратский корабль и маленькую забавную собачонку. Закрывается книга на кожаный ремешок с бронзовой пряжкой. С помощью красного шнурка к книге крепится закладка, покрытая стройными рядами букв, расположенных на одинаковом расстоянии друг от друга и частично стертых – будто какое-то послание зашифровано. На закладку надета рамка из красной кожи, напоминая об офисном календаре, в котором каждый день нужно перемещать окошко. – Как следует из названия, – поучительно гнусавит Серафим, – библиобук – это книга, которая содержит в себе целую библиотеку. Вам достаточно вспомнить название, или фрагмент, или просто подумать о какой-нибудь книге, открыть библиобук – и вы сможете эту книгу прочесть. – И там все-все книги? – спрашивает Илья. – Не совсем. Только те, в написании которых поучаствовал Меркабур. – Все чудесатее и чудесатее, – бормочет Инга. Тут мы все вздрагиваем, потому что манул опять оглушает нас своим «муррмяу». В ответ закладка сама прыгает внутрь библиобука, книга открывается, и я читаю одну-единственную фразу, уместившуюся на странице: «– Так ты еще скажешь, будто „Что имею, то люблю“ и „Что люблю, то имею“ – одно и то же! – подхватил Мартовский Заяц». Я вздыхаю – вот бы мне в детстве такую штуку! Да и сейчас тоже не помешало бы. Правда, если бы у всех читателей было по такому библиобуку, то новых книг бы вообще никто не писал, потому что все авторы обнищали бы и ушли с горя сочинять тексты для рекламных баннеров и поздравительные стихи. – У библиобука есть один недостаток – шрифт крупноватый и не меняется. Может, в следующей версии получше будет. «Алиса в стране чудес» – одна из самых меркабурских книжек в мире, – говорит Серафим уже нормальным тоном. – Она написана целиком и полностью под влиянием потока, поэтому ее рукопись тоже где-то здесь можно найти, совсем как открытку. Я позволил себе позаимствовать из нее идею чаепития. А может, это книга меня позаимствовала для реализации своей идеи. Мне кажется, что библиобук к ней неравнодушен. Книга захлопывается, красная рамка на закладке сдвигается, и буквы внутри нее складываются в надпись: «Это ты к ней неравнодушен». – Мяу! Штучка с характером, – замечает Серафим. – Чудеса всегда с характером, особенно скраперские. Манул делает вид, что недоволен и даже возмущен, но я чувствую, что в глубине души все это ему не просто нравится – он жить без своих чудес не может. Так отец сетует на непослушного сына, которым в глубине души гордится. – Вон там в шкатулке – самая маленькая открытка в мире, можно сказать, левша делал, – продолжает рассказывать он. – Действует, только если на нее посмотреть через микроскоп, причем строго с определенным увеличением. Чуть дальше или чуть ближе – показывает фигу. Та, замурованная в кусок льда, – нарисована инеем на стекле, очень старая, оберег от медведей и волков. Говорят, медведи от нее в старину сходили с ума и принимались всю зиму таскать дрова хозяевам дома. А тем приходилось кормить зверей, чтоб не сдохли. Не уследишь вовремя за стеклом, растает иней – жди беды. В общем, тоже чудная вещица. Есть очень старые экспонаты, еще те, что вдохновляли наших предков сказки сочинять про Бабу-ягу и Кощея Бессмертного. Не говоря уже о том, что на каждое гениальное изобретение из первого окна тут есть своя гениальная открытка. Тут найдется даже карточка, которой пользовался сам Леонардо да Винчи, она особенная, но я вам ее не покажу. – Простите, мне кажется или я вижу «Черный квадрат» Малевича – интересуется Аркадий. – Мяу, – возмущается манул. – Ну ты же никогда не думал всерьез, что это – просто картина? Мой взгляд цепляется за шарик, собранный из ярких лоскутков. Я машинально сжимаю пальцы, но в моей ладони пусто. Мне так и хочется снова поймать знакомое ощущение упругого радостного мячика в руке. – Инга, это же твоя открытка! – говорю я и ловлю быстрый взгляд Эльзы в сторону Инги, полный любопытства. – Я узнала, – Инга вся прямо светится. – Наша, наша, наша открытка! – почему-то кричит ее маленькая спутница, хотя совсем непонятно, какое она-то отношение имеет к этой карточке. – Серафим, а здесь есть мои работы? – вырывается у меня само собой. – Может, и будут когда-нибудь, – отвечает он. – У всех есть шанс. Эльза ухмыляется, Илья тут же принимается что-то подсчитывать в уме – он всегда при этом смотрит вверх и держится за подбородок, а ко мне сзади тихонько подходит Паша и несильно сжимает мою руку пониже плеча. Желание попасть в окно с чудесатыми открытками сразу куда-то улетучивается, и от этого становится легче, будто он вытащил мне занозу из пальца. Как же все-таки Инге с ним повезло! – А в чем, собственно, заключается твоя работа, Серафим? – спрашивает Илья, закончив свои мысленные подсчеты. – А в чем может заключаться работа смотрителя Маяка? – отвечает вопросом на вопрос манул. – Но это же особенный маяк, – возражает Илья. – Маяк – особенный, смотритель – обыкновенный, – пожимает плечами манул. – А что тут самое-самое расчудесное? – подпрыгивает Аллегра. – Самое-самое-пресамое? – Хорош забавляться, – говорит Серафим. – Перейдем к сути дела. Мы сразу понимаем, что с развлечениями на сегодня покончено. Я бросаю взгляд на часы – они все еще показывают пять. Время пить чай. Атмосфера в комнате уже не такая напряженная, какой была, когда я только вошла сюда. Серафим не случайно устроил нам «чаепитие» и эту экскурсию, он хотел разрядить обстановку. Я смотрю на его спокойное, деловое лицо и легко улавливаю, что помешало ему сразу перейти к делу: манул не переносил ощущения чрезмерной важности, а мы все были преисполнены собственной значимостью. Мне казалось, что я узнала кое-что очень важное о Твари, и наверняка так же думала Инга, я уж не говорю об Эльзе. Илья был уверен, что тут понадобится техническая или компьютерная помощь, Аркадий чувствовал себя допущенным к небожителям, Аллегра и Паша считали себя очень важными персонами потому, что оба изо всех сил заботились об Инге, и только Шапкин все еще держался в стороне и почти все время молчал. Не знаю, как именно его привел Серафим, но вполне возможно, парень был уверен, что выпил или скурил что-то не то. – Сейчас ты покажешь нам окно особой важности? – Я пытаюсь сыронизировать, но на мою шутку никто не отзывается. – Итак, – говорит Серафим, снимая амбарный замок, отодвигая засовы и распахивая перед нами жестяные ставни, – что вы здесь видите? – Мнеморики, – хором выдыхаем мы с Ингой, тут же переглядываемся и хором спрашиваем друг друга: – Ты тоже знаешь? – Хорошо, – кивает манул. – Чего вы не знаете о мнемориках? – Я пока ничего не знаю, – отвечает Аркадий. – И я тоже, – добавляет Шапкин, и это первые его слова, произнесенные после чаепития. Кажется, парень приходит в себя. Хотя зрелище, открывшееся нам в окне, вряд ли этому способствует. Там сотни, тысячи мнемориков! При первом же взгляде я невольно прячу руки за спиной, а Инга делает шаг назад. Вряд ли Шапкина пугает вид покореженных кругляшков, однако общая картина кого угодно введет в изумление. То, что мы видим за окном, больше всего похоже на оранжерею. Механическую оранжерею! Под стеклянным куполом, залитым мягким светом и уходящим куда-то в бесконечность, растут диковинные цветы. Они похожи на отлитые из меди подсолнухи, только в серединке каждого вместо семечек красуется самый настоящий мнеморик, обрамленный по кругу лепестками. Жесткие листья растений медленно шевелятся, словно в стебель встроен слабенький моторчик. Слева на полках стоят в горшках такие же цветы, только пониже ростом, и лепестки на них еще плотно закрыты. Не созрели, что ли? На стеллажах справа в специальных ячейках, похожих на контейнеры для яиц, лежат, словно полученный урожай, тонны мнемориков. Пол оранжереи оплетают трубы, из которых время от времени с шумом вырывается пар. Стеклянные своды купола подпирают столбы, снизу доверху увешанные какими-то приборами со стрелками и делениями. – Например, я не знаю, откуда они взялись, эти мнеморики, – честно признаюсь я. – Да уж, хотела бы я найти того, кто их придумал, и кое-что открутить ему, – горячится Инга. – Чтоб неповадно было всякие гнусные штуки изобретать! – Рассказывайте, – требует Серафим, усаживаясь в свое кресло. – Где вы их видели и что вам о них известно? Мы с Ингой переглядываемся. Интересно, ей удалось разузнать больше, чем мне? – Инга, давай ты, – предлагаю я, зная, что она не откажется. – Хорошо, – кивает Инга, и в ней просыпается лекторский тон. – Мнеморик – это предмет, в котором хранятся воспоминания. Если человек упрятал воспоминания о каких-нибудь событиях из своей жизни в мнеморик, он забывает о них подчистую. Однако эту штуку можно заставить вернуть твои воспоминания. Тогда человек начинает постепенно припоминать то, что забыл. Те, у кого есть мнеморики, называют себя маммонитами, носят хламониды – уродливые серые халаты и поклоняются какой-то Маммоне. Каждый маммонит норовит всучить новый мнеморик какому-нибудь v.s. скрапбукеру. Лично я знаю двоих по имени, точнее, по дурацким кликухам. Одну зовут Ра, а другую – Ша. Вот только одного я не поняла – иногда у людей появляются ложные воспоминания. Они помнят то, чего не было. Причем в самых мрачных красках. Одна из знакомых мне маммониток – та, которую зовут Ша, – почему-то решила, что забыла сделать открытку для клиента, и он с горя умер. Однако я выяснила, что открытку девушка все-таки сделала, клиент, можно сказать, только благодаря этой карточке жив-здоров и вполне себе счастлив. Серафим, ты хотел поговорить с нами о том, что отравляет Меркабур? Может быть, в этом мнеморике воспоминания портятся? Покрываются плесенью, как испорченные консервы? – Заражаются вирусом, – вставляет Илья. – Вредоносной программой. – Нет, Инга, они портятся не в мнеморике! – вмешиваюсь я и ловлю ее недовольный взгляд. – Я точно знаю, сама чуть не попалась на удочку! Чуть не стала маммониткой. У Инги на лице отражается целая гамма эмоций. Она и удивлена, и обеспокоена, и умирает от любопытства, как будто я только что сказала, что сделала операцию по смене пола. Девочка за ее спиной почему-то радостно смеется – то ли издевается, то ли у нее с головой не все в порядке. Паша снова тихонько сжимает мою руку, и мне сразу становится спокойнее. Во взгляде Эльзы я, как ни странно, ловлю симпатию. Серафим сидит на подоконнике, закрыв глаза, и время от времени тихонько причмокивает, будто его все это не касается. Но я-то знаю, что он внимательнейшим образом слушает, как кошка, дремлющая на печке, которая готова тут же проснуться, если речь зайдет о рыбе. – Воспоминания искажаются раньше, до того, как они попадают в мнеморик, – продолжаю я. – Их портит Тварь, которую они называют Маммоной. И та открытка – Инга, ты же еще не знаешь! Парень, молодой парень на моих глазах покончил с собой. Он держал в руках открытку. Он просто не мог с ней жить – выбросился из окна. Совершенно жуткая карточка – я только раз на нее глянула, и она просто ввела меня в ступор, в буквальном смысле. Сидела и не могла даже пальцем пошевелить. Только сейчас поняла – в ней была Тварь! – Я давно это знала, – произносит Эльза, но я не обращаю на нее внимания, мне нужно выговориться. – Кристофоро Коломбо! – Инга вздрагивает. – Покончил с собой?! Из-за открытки? Да ты что! Ты ничего не путаешь? Девочка бережно гладит ее по руке, успокаивает. Манул приоткрывает глаза и обводит внимательным кошачьим взглядом окружающих, потом снова закрывает. Кресло скребет задней лапой, будто что-то закапывает. Похоже, что, кроме меня, никто этого не замечает. – В той открытке были такие испорченные консервы, что их яд оказался смертельным, – говорю я. – Он вспоминал или видел что-то страшное, чего никогда с ним на самом деле не случалось, но жить дальше он после этого не смог. Они перестарались, эти маммониты. А может быть, он отказался от мнеморика, теперь мы уже никогда не узнаем, что предшествовало самоубийству. – Отказался от мнеморика? – переспрашивает Инга и теребит себя за кончик уха. – Да. Сначала они показывают тебе открытку с Тварью, с этой их Маммоной. И ты видишь в Меркабуре или вспоминаешь что-нибудь до жути неприятное, от чего мурашки бегут по коже. Не привидение, не дохлую мышь и не горсть червей, а что-то важное о себе самом, такое, с чем тебе невыносимо трудно жить дальше. Потом маммониты предлагают тебе все это забыть, и ты сразу же соглашаешься. А вместе с плохими вещами забываешь и о хорошем. Забываешь обо всем настолько, что тебе больше нечего хотеть, потому что нет памяти ни о желаниях, ни о том, что ты чувствуешь, когда они исполняются. Ты хочешь только одного – чтобы воспоминаний стало еще меньше. Желаешь забыть о том, что у тебя когда-то были воспоминания. Это как хранить в себе память о кошмарном сне. Ты знаешь, что проснулся от крика, но понятия не имеешь, что именно тебе снилось. Но тебе мучительно хочется забыть о том, что тебе снился тот сон, что тебе было от чего кричать от ужаса. А для этого нужен мнемопад. Штука, которая стирает все воспоминания подчистую. И чтобы его заполучить, ты встаешь в стройные ряды маммонитов и начинаешь распространять мнеморики. – Да, – задумчиво кивает Инга. – У них есть свои уровни. Двуш, пятыш и другие… чем больше приведешь маммонитов, тем больше уровень, тем меньше остается до мнемопада. – Тварь распространяет сама себя, – вставляет Эльза. – Как компьютерный червь, – поясняет Илья. – Терли-терли, – соглашается Паша. Шапкин сидит у ближайшего столика со скучающим видом. Похоже, он не склонен вникать в проблемы тех, кого считает своей галлюцинацией. У Аркадия на лице выражение крайней заинтересованности, но он вежливо молчит. Серафим все еще притворяется, что дремлет, только кресло в нетерпении постукивает лапой, чего, впрочем, я уверена, не замечает никто, кроме меня. – Софья, а ты знаешь, что за нас с тобой дают сразу четыре уровня? – говорит Инга. – Ого, – выдыхаю я. – Ничего удивительного, что та штучка так разозлилась. – Вы такие ценные, такие ценные v.s. скрапбукеры! – Девочка за спиной Инги складывает ладошки и кружится вокруг себя. – Лучшие в мире! Елки-палки, где Инга откопала эту придурочную? Краем глаза я замечаю, что у Аркадия – любимчика Меркабура осталась кружка, и он что-то сосредоточенно рисует на грифельном поле. – И все-таки я не уверена, – говорит Инга, – что ложные воспоминания рождаются из открытки. Уж очень этот мнеморик отвратно выглядит, когда из него лезут испорченные консервы, в смысле фальшивые воспоминания. Хотя мне девицы в серых халатах тоже показывали открытку с Маммоной… Есть такое чувство солидарности, какое испытывают только товарищи по несчастью. Например, если ты хотя бы однажды ломал ногу, то, увидев человека в гипсе, сразу пытаешься окружить его заботой. И теперь мне захотелось обнять Ингу, а злобный чертик где-то в пыльном уголке сознания любопытничал: что могла увидеть она в открытке с Маммоной? Однако Инга меня, как всегда, удивила. – Послушай, Софья, я видела порядочную гадость, но мне даже в голову не пришло, что это – воспоминание! Просто дикая болезненная фантазия, кошмарный сон, как ты говоришь, но ни на секунду не поверила, что все это могло быть со мной на самом деле! – Ого, – только и смогла сказать я. А я-то почему не поняла сразу, что сцена с Магриным – фальшивая? Прислушиваюсь к себе, но не замечаю той знакомой ноты легкой зависти, смешанной с восхищением, какая обычно звучит, когда кто-то оказывается лучше тебя. Тут что-то другое. Дело не в чувствительности, Инге что-то помогло или кто-то помог. Я замечаю, что круглолицая девочка, которая ни на шаг от нее не отходит, довольно улыбается. Если это не ее маленьких рук дело, то у меня завтра вырастет одиннадцатый палец на руке. Малышка тут же подтверждает мою мысль. – Я же говорила тебе, что это фильсуффикация, – громко шепчет она Инге в ухо. – Они тебе хотели подсунуть ее вместо воспоминания. Но я им не дала! На что нам такое воспоминание, без радости? Да кто она такая? – Мама тоже… К ней тоже приходили, – говорит Инга, теребя себя за кончик уха. – Забывает то одно, то другое. Совсем не помнит про нашу мастерскую, хотя, может быть, теперь это даже и к лучшему. Разговаривает невпопад и более или менее адекватной становится, только когда у нее в руках мнеморик. И, между прочим, я не видела у нее никаких подозрительных открыток. Все-таки мне не нравится эта штуковина… мне кажется, что именно она у человека в голове наводит путаницу и подменяет воспоминания. Бедная Надежда Петровна! У меня сжимается сердце при мысли о том, что я могу ее увидеть в том же состоянии, в каком оказалась тетя Шура. Думать об этом так не хочется, что спешу продолжить свои размышления вслух: – Инга, у парня с открыткой не было никакого мнеморика, – поясняю я. – Я в этом практически уверена. Фальшивые воспоминания рождаются из-за открытки, а в мнеморике они просто хранятся. Все дело в Твари. – Софья права, – вставляет Серафим. – Мнеморик сам по себе не может искажать воспоминания, потому что это – моя работа. Мы смотрим на него так, как будто у него вдруг отвалилась голова, а из туловища высунулся зеленый человечек. – Не искажать воспоминания, конечно, а сохранять их, – уточняет манул. – Как по-вашему, что вообще делает чудо по-настоящему чудесным? Все молчат. Он бы еще спросил, зачем аборигены съели Кука. Да плевать мне на его чудеса! У меня в голове как-то не вяжется, что устройство, которому я чуть было не отдала лучшие воспоминания своей жизни, сделал вот этот самый человек в жилетке. В нем нет того, что я почувствовала в мнеморике. Он или лукавит, или сам заблуждается. И пусть мне до конца жизни в руки ножниц не брать, если я ошибаюсь. – Разрешите мне высказаться? – произносит вдруг Аркадий. – Если в прошлой жизни мы совершили для кого-нибудь чудо, то и в этой нам тоже является чудо. Вот как вы, Инга. – Я не чудо, – заявляет Инга и укоризненно смотрит на Аркадия. – Ага, а через открытку человека вытаскивать в театр в одних трусах – разве не чудо? У меня глаза на лоб лезут – о таком я еще никогда не слышала! Эльза хмурится и подает Инге какие-то знаки. – Потом, Аркадий, потом, – Инга подходит к столу, берет его кружку и задумчиво рассматривает надпись на грифеле. – Что это вы тут написали такое: «юная прелестница»? – Да это я так, экспериментировал. – Аркадий еще больше краснеет и рисует вокруг надписи кавычки. – Сорт пива такой. – Ваши личные чудеса меня не волнуют, – говорит Серафим. – Смотритель Маяка занимается чудесами общественными, всеми признанными. Как сказали бы в интернете, это чудеса, у которых много комментариев и перепостов. Люди начинают чем-нибудь восхищаться, рассказывать об этом друг другу и, когда количество восхищений превышает определенный уровень, чудо становится заметным с Маяка и попадает в поле зрения одного из смотрителей. – А при чем тут мнеморики? – не выдерживает Инга. Левая передняя лапа кресла нервно подергивается, Серафим отвечает: – Аха! Вот мы и подошли к сути дела. Чудеса остаются чудесами только до тех пор, пока изумляют и приносят радость. Вот вас приводит в удивленный восторг стиральная машинка? Или посудомоечная? А самолет? Нет? Вы многое теряете! В каждом из моих мнемориков хранится память о каком-нибудь чуде. Вы можете открыть его и достать далекие воспоминания. Можете удивиться телефону, испугаться прибытия поезда в фильме братьев Люмьер, рискнуть одними из первых проехаться на автомобиле и побывать на «Титанике» – в момент его отплытия, а не крушения, разумеется, или поприсутствовать при старте космического корабля «Восток». Поэтому, как только в пределах видимости Маяка появляется чудесная вещь, тут же начинает расти очередной мнеморик. Оранжерея мнемориков из поколения в поколение передается смотрителями Маяка друг другу. Открытка с воспоминаниями может выгореть на солнце, порваться, сгореть, но мнеморик – устройство прочное и надежное, он хранится сотнями лет. – И кто всем этим пользуется? Кому нужна эта рухлядь? – спрашивает Илья. – О, эта рухлядь еще как нужна! – смеется Серафим. – Без нее не было бы ваших айпадов, айфонов и аймаксов, без которых вы жить не можете. Помните, что я вам говорил? Маяк служит ориентиром. Каждый, кто работает с вдохновлялками, хотя бы раз в жизни получает приглашение от одного из смотрителей Маяка. Когда v.s. скрапбукер приходит, они вместе подбирают несколько воспоминаний, которые позволяют пришедшему погрузиться в состояние, подходящее для настройки на новое чудо. К примеру, смотритель приглашает в гости скрапбукеров и показывает им мнеморик, где люди приходят в восхищение от первого телефона. И вскоре несколько инженеров получают подходящие вдохновлялки, чтобы создать мобильник. Для подстраховки смотрители обычно приглашают двоих-троих, поэтому в разных концах мира иногда одновременно появляются одинаковые чудеса. – И что мы должны изобрести? – спрашивает Илья, и на лице у него светится неподдельный восторг, словно его пустили в секретную лабораторию «яблочной» фирмы, хотя, возможно, это не так далеко от истины. – Вы ничего не должны, – говорит Серафим и усаживается за стол, подперев подбородок рукой. – И не нужно ничего изобретать. Я старый сумасшедший манул, потому что собираюсь попросить вас о помощи. В первую очередь, Ингу и Софью. Конечно, шансов немного, но смотрителю положено верить в чудеса, каким бы скептиком он ни был. – Ты не давал мнеморики этим в халатах? – спрашивает Инга. – Аха, – говорит манул. – Мяу! Конечно, дал и научил, как ими пользоваться, потому что я вдруг на старости лет устал и решил избавиться от всех чудес разом. – Не обижайся, пожалуйста, – прошу я. – Лучше расскажи, в самом деле, откуда у них мнеморики? – Если бы я знал, – протягивает он, почесав за ухом, – я бы назвал это чудом, но оно никого не радует, и меня – в первую очередь. – Может быть, у тебя крадут мнеморики, а потом используют их в своих целях? – спрашивает Инга. – Мяу! Все до единого на месте. – У Серафима на лице нарисовано возмущение. – Иначе я бы тут перед вами не сидел. – Откуда ты знаешь? – Илья разглядывает оранжерею и ряды полок справа. – У них есть штрих-коды и ты регулярно проводишь инвентаризацию? – Аха, я их каждый раз пересчитываю на ночь, чтобы заснуть, – ухмыляется Серафим. – Тебе, Илья, нужно пересчитывать пальцы, чтобы узнать, все ли на месте? Илья смущается и отворачивается к окну со скрап-чудесами. Аркадий все еще ковыряет мелком по грифелю, видимо в надежде на очередное «мур-мяу». – А откуда ты вообще знаешь, что у них появились мнеморики? Что ты вообще о них знаешь – об этих, в халатах? – Инга прищуривается и смотрит на манула так, как она одна умеет. В этом ее взгляде следователь по особо важным делам смешивается со строжайшей учительницей, и устоять перед ним может только отчаянный герой. Или кот, гуляющий сам по себе. – Мурмяу! Если я вам что-то здесь и расскажу, то не потому, что вы меня спросили, а потому, что я сам так захотел, – подтверждает мою мысль Серафим, и его кресло обеими задними лапами принимается закапывать что-то невидимое. – Рассказывай, пожалуйста, мы будем так рады, так рады тебя услышать, – улыбается девочка из-за спины у Инги. – Умеешь уговаривать, – говорит манул, и кресло сразу успокаивается. Елки-палки, чему эта девчонка без конца радуется? Все время радуется… хм, что-то мне это напоминает. Но мысль от меня ускользает, потому что Серафим принимается рассказывать: – С месяц назад я заметил, что на Маяке творится что-то неладное. Вы обратили внимание, что в оранжерее мнемориков есть три временные зоны? Цветы, которые вы видите в основной ее части, – это ныне действующие чудеса. В складской части, на полках справа, хранятся мнеморики тех чудес, что давно прекратили свое существование, начиная с шести чудес света (седьмое, как вы помните, все еще радует глаз). Наконец, слева, в горшках, спрятаны под лепестками те чудеса, которые нам еще только предстоит увидеть. – Ой, а можно посмотреть на какое-нибудь совсем новое? – подпрыгивает Аллегра. – Которое скоро появится? – Да-да, что там будет после айпада? – волнуется Илья. – Может, и не появится больше никаких чудес, если дальше так дело пойдет, – хмыкает манул. – Так – это как? – сразу же уточняет Инга. – Дай ему дорассказать, – дергает ее за руку Аллегра. – Да молчу я, молчу. – Инга отводит руку и хмурится. – У каждого чуда есть свой срок жизни, – говорит Серафим и достает из одного из многочисленных карманов жилетки мнеморик. – Обратите внимание на хронометр на этой штуке. Мы с Ингой дружно вытягиваем шеи, впиваемся в мнеморик взглядом и хором заявляем: – Он же не такой! Кругляшок выглядит очень похожим на тот, что давала мне девица в халате, за одним исключением: криво свернутую бронзовую спираль заменяет небольшой плоский циферблат с одной-единственной стрелкой. – Конечно, не такой, – усмехается Эльза. – Это же очевидно. – На тех мнемориках нет хронометра, – торопится сообщить Инга. – Ломаная версия? – предполагает Илья. – Дадите потом посмотреть? – Илья, ты опять забыл, что я за тебя головой отвечаю, – тихо говорю я. Манул закрывает глаза, причмокивает и облизывается. Размышляет. Потом снова поднимает веки и продолжает, как ни в чем не бывало: – У меня в руках ненастоящий мнеморик, это – модель. Так сказать, наглядный образец. Посмотрите на циферблат – здесь нет цифр. Он разделен на три части: будущее, настоящее и прошлое. У каждого мнеморика своя скорость движения стрелки – в зависимости от срока жизни чуда. – У него несколько часовых механизмов? – спрашивает Илья, разглядывая мнеморик. – Только один – в хронометре, – качает головой Серафим. – Механизм мнеморика только с виду похож на часовой, а на самом деле это – мнемомеханизм, он работает с воспоминаниями с помощью потока. Мяу, я отвлекаюсь! Давай-ка ты меня об этом в другой раз спросишь. О чем это я? Так вот, первую странность я заметил ровно месяц назад, третьего мая. На одном из мнемориков стрелка перескочила из будущего сразу в прошлое. Цветок не успел распуститься, а мнеморик уже оказался на складе. Это значит, что не произошло чуда, которое вот-вот должно было случиться. Такое бывает, хоть и редко. Но спустя несколько дней то же самое случилось еще с несколькими мнемориками. А на других стали спешить часы. Нынешние чудеса переезжают в прошлое раньше положенного срока. Что ни день, то какое-нибудь чудо пропадает. И чем дальше, тем их больше. Вчера, например, склад пополнился на десять штук! Скоро мне будет не за чем присматривать. Старый манул обретет свободу, о которой он никогда не мечтал. Мурмяу! Из его тона совершенно непонятно, то ли он и мечтать не смел об этой свободе, то ли она ему нужна как скрапбукеру – сломанные ножницы. Серафим вздыхает и мурлыкает себе под нос на мотив старой песни «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». – Кто-то влез в хранилище и испортил твои мнеморики? – спрашивает Инга. – Аха, сначала я так и думал, – кивает Серафим. – Закрыл тут все на замки, потом понял, что я старый идиот. Поток прекрасно их охраняет сам, лучше любого пса. Если чудеса исчезают раньше времени, причина может быть только одна. – Стираются воспоминания? – уточняет Инга. – Нет, из мнеморика не сотрешь, – отвечает Серафим. – Гораздо хуже. Люди перестают восхищаться чудесами. Они их больше не радуют. Нет восхищения, нет радости – нет и чуда. – Ох ты! – Аллегра приседает на корточки и закрывает голову руками. – Ужас-то какой! Нет радости! Паша наклоняется к малышке и гладит ее по спине. – Кстати, одно хорошо вам известное меркабурское чудо тоже недавно переехало на склад, – сообщает манул. – Мамина карусель? – сразу догадывается Инга. – Она самая! Другой такой открытки в мире не было и не будет. Я давно за ней наблюдал с Маяка. – Но почему, Серафим? – искренне удивляюсь я. – Неужели и этой открытке больше никто не рад? А как же мы с Ингой? – Нет, дело в другом: эта карточка больше не работает. – Уф, слава богу, – вздыхает с облегчением Инга. Я ушам своим не верю. В ответ на мой удивленный взгляд она поясняет: – Эти твари – поклонники Твари (прости за тавтологию) сперли у меня мамину открытку с каруселью. Уж лучше пусть она не работает, чем они бы ею пользовались. Ты даже представить себе не можешь, на что эта открытка способна! Точнее, была способна. – Представляю себе, – соглашаюсь я. – Да, Надя – очень особенная даже среди скрапбукеров, – говорит манул. – В ее открытку была встроена защита от несанкционированного использования. – Тогда почему они смогли один раз ей воспользоваться? – спрашивает Инга. – Потому что ты была рядом, и тебе это было нужно. Теперь остался только мнеморик. – А в нем – наши воспоминания об открытке? – спрашиваю я, хотя и сама уже знаю, что услышу в ответ. – Аха, и не только ваши, – хитро улыбается манул. Я замечаю, что Шапкин снова сидит в дальнем углу стола и выглядит не очень хорошо. Представляю, первый раз попасть в Меркабур – и сразу такого наслушаться. Черт, как же его на самом деле зовут? – Но как мнеморики становятся реальными там, в нашем мире? Материализуются, как хранители – в открытках? – спрашивает Инга. – Хранители – в открытках? – Манул хмурится, его кресло скребет задней лапой. – Где ты такое встречала? – Я видела на одной карточке Скраповика, это хранитель альбома моей мамы. – Бедная Надя… – С лица Серафима исчезает насмешливое выражение, взгляд становится мягче. – Передавай ей мои сочувствия. – Еще я слышала об открытке с Пончиком, – добавляю я. – Это хранитель тети Шуры. Помнишь ее, Инга? – А в чем, собственно, дело? – В голосе Инги слышно волнение. Серафим не отвечает, и тогда голос подает Эльза: – Они так умирают. Хранители. – Почему тогда мама ничего не сказала мне об этом? – Инга вскакивает и смотрит в глаза Эльзе, пытаясь отыскать в них издевку, которой на самом деле нет. – Она забыла, – холодно говорит Эльза. – Она все забыла. Хранителю нечего хранить, если нет больше воспоминаний. Небось и альбом рассыпался? Мне кажется, что Инга сейчас в нее вцепится или ударит. Уже сжимает кулаки. Но тут вмешивается Серафим: – Она права, Инга. Хранители так умирают. Такие случаи настолько редки, что об этом почти не говорят. Иногда это связано со смертью скрапбукера, но чтобы вот так вот, когда человек жив и здоров… – Жив и здоров… – У Инги дрожит голос. Она медленно опускается на стул. Я первый раз в жизни вижу слезы в ее глазах, в глазах моей непобедимой Инги, рядом с которой даже супермены стараются слиться со стенкой, только бы не попадаться под ее горячую руку. К ней подходит Аллегра, обнимает ее за шею, шепчет что-то в ухо, и спустя минуту Инга уже совершенно спокойна, по крайней мере на вид. – Серафим, что нам нужно сделать? – спрашивает она. – Инга, его не вернуть. Ничего нельзя сделать. Смерть – это необратимо, как у людей. – Я понимаю. – Теперь ее голос звучит твердо. – Что нам сделать, чтобы остановить этих тварей? – Тварь, – поправляет ее Эльза. – Нам нужно остановить Тварь. Мнеморик – это всего лишь инструмент. Они не материализуются, и нет никакой прямой связи между мнемориками на Маяке и теми, что есть у маммонитов. Кто-то просто украл идею, сделал вдохновлялку и заказал партию этих штуковин какому-нибудь мастеру. Воспоминания портит не мнеморик и не открытка. Их портит Маммона. Такая редкостная сука… Аллегра морщится и прикрывает уши руками, Шапкин пододвигается поближе и внимательно слушает Эльзу. – Редкостная, – соглашается Серафим. – Я сразу о ней подумал, когда началась вся эта катавасия. Пока собирал вас всех, уже начал делать очки со спецзащитой. – Так ты еще и крестиком на машинке вышиваешь? – шутит Аркадий. – Я когда-то на визитках писал: «Паромеханических дел мастер-ломастер манул Серафим». Ну, как водится, народ сократил, и осталось просто «паромеханический манул», – поясняет Серафим и довольно причмокивает. – Значит, эта Тварь придумывает ложные воспоминания? – уточняет Инга. – Нет никаких ложных воспоминаний. – Эльза говорит таким тоном, что мне хочется выбить из-под нее трон, но Инга внимательно слушает. – Есть фантазии. Во втором классе ты мечтаешь заживо сжечь учительницу химии, а благодаря Маммоне тебе кажется, что все так и было на самом деле. Ты отчетливо помнишь, как подговаривала одноклассников, как вы ее связали, и запах бензина, и старый пыльный сарай, и кляп у нее во рту. Все до единой детали. Меня бросает в жар. Эта девчонка не шутит. Она общалась с Тварью и выкарабкалась из этого легко и непринужденно, словно вышла из лужи, в которую случайно наступила, и даже ног не промочила. Шапкин глаз не отрывает от Эльзы. Впрочем, на нее сейчас смотрят все. Все чувствуют, что она попала в точку. – А потом они предлагают все забыть. Если тебя не смущает сцена убийства собственной учительницы, Тварь откапывает в твоем подсознании другую историю, достаточно неприятную, чтобы тебе хотелось никогда о ней не вспоминать. У меня возникает чувство, будто здесь, в зале, после слов Эльзы повисло такое же пятно из взвеси мелких, отвратительно пахнущих капель, как у меня в квартире после визита Ра. Мучительно хочется прогнать это противное ощущение. – А зачем они подожгли мою квартиру и мастерскую? – спрашивает Инга. – Это не они, – быстро говорит Эльза. – Того, кто устроил поджог, не нужно опасаться. – Ничего себе, не нужно опасаться, – ворчит Инга. – Последнее пригодное жилье осталось. – В вашем распоряжении все еще моя квартира, хоть вы и не инопланетянка, – вставляет Аркадий. Везет же Инге на странных личностей! Вокруг нее не компания, а паноптикум какой-то собрался. – А кто тогда? – требовательно спрашивает Инга. – Кто, если не они? – Я не могу сказать, – Эльза смотрит себе под ноги. – Просто поверь мне на слово, как моему отцу. Поверь так, как Софья бы ему поверила. Вот чертовка! Умеет правильное выражение подобрать. Ох, Инга ей сейчас ответит! Но та молчит и будто бы даже и не слышит, задумалась о чем-то своем. – Одно я знаю точно, – продолжает Эльза. – Илья в кои-то веки прав, Тварь – это зараза, вирус, который сам себя распространяет, через вдохновлялки например. Вы знаете, что за спецов по вдохновлялкам дают сразу два уровня? – Софья, ты давно была в опере? – глухим голосом спрашивает Инга. – Терпеть не могу оперу. – Я морщусь, словно унюхала калиновое варенье. – А вот я вчера была. Случайно попала. – И она тебя не порадовала? – Опера не может не радовать, – вставляет Аллегра. Вот уж никогда бы не подумала, что эта круглолицая девочка может быть поклонницей высокого искусства! – Такого провала в нашем театре никогда не было и без участия Твари не могло произойти, даже если бы «Аиду» исполняла «Фабрика антизвезд», – сообщает Инга. Вопреки своему желанию я представляю, как зрительный зал накрывает черная шкура, превращая красочные декорации в серые тени, и как атмосферу театра вместо ветра, играющего легким смехом и тонкой страстью, заполняет мертвый холодный штиль. – Город без v.s. скрапбукеров, – задумчиво говорю я, – это город без вдохновения. – Без радости, – басит малышка. – Жизнь без чудес, – медленно, словно пробуя эту фразу на вкус, произносит Серафим. – Может, оно и к лучшему? Проще будет? Ой, да ладно вам, не смотрите так, я пошутил. – Нам нужен антивирус, – говорит Илья и что-то записывает, тыкая пальцем по экрану своего меркабурского «коммуникатора». – Представьте себе, я его знаю, этот ваш антивирус, – заявляет манул. – Иначе с чего бы я вас всех сюда пригласил. – Простите, – раздается голос сзади. – Конечно, собственным глюкам обычно не задают вопросов, но я-то вам зачем понадобился? Я оборачиваюсь: Шапкин стоит у окна со скрап-чудесами. Вид у него одуревший, как у человека, который всю ночь сражался с компьютерными монстрами. – Мы не галлюцинации, – говорю я. – Спроси у Семена. – Да не верю я в эти его россказни про Меркабур! Братец просто курит травку с таким названием, а я его еще и от родителей сколько раз прикрывал. Вы меня тоже чем-то обкурили? Накормили? Напоили? Кто из вас настоящий? Смешно, но Семен был уверен, что брат не признает скрапа из принципа, а тот на самом деле ни грамма в скрап не верил. Неужели Семен не смог бы его убедить, если бы захотел? Значит, не захотел. Наверное, ему было так удобно. Эльза отводит Ингу в сторонку и что-то ей тихо рассказывает. Малышка Аллегра вертится рядом, подслушивает. Что у них за секреты? – Молодой человек, не портите Маяк! Чудеса нужны для того, чтобы в них верить, – поучительно говорит Аркадий. – А то в следующей жизни станете писателем-неудачником. – Да не переживай ты, все же хорошо! Тут никто не кусается! – кричит издалека Аллегра и показывает ему язык. – Терли-терли, – подтверждает Паша. – А ты представь себе, что это компьютерная игра такая, – советует Илья. – С очень реалистичной графикой. – Но не могу обещать, что завтра у тебя не будет болеть голова, – предупреждает Серафим. Между прочим, после первого визита в Меркабур и в самом деле может болеть голова и даже слегка подташнивать. Чем не похмелье? Шапкин хмурится, обводит нас взглядом и добавляет: – Если я встречу в реале хотя бы одного из вас, и вы мне, трезвому, повторите все, что здесь было, значит, все не так плохо. По крайней мере буду знать, что я не сошел с ума. – Некоторых встретишь, не волнуйся, – отвечает манул. – Еще и надоесть тебе успеют. – Так зачем я вам понадобился? – повторяет парень. – Нам нужны будут куклы, – говорит Серафим. – Особенные. – Мои куклы – безобразные, – уточняет Шапкин. – Вряд ли они вам понравятся. – Их должен сделать тот, кто стал мастером благодаря скрап-открытке. По телу у меня разливается тепло. Значит, все-таки это из-за моей открытки он отказался от той работы в большом офисе! А я ведь до сих пор сомневалась. – Но зачем? – спрашивает Шапкин. – Пока точно не могу сказать, – отвечает Серафим и чешет себя за ухом. Это нормально. Мы, скрапбукеры, иногда что-то делаем, следуя за потоком, и только потом понимаем зачем. Для нас вполне нормально в летний солнечный день прихватить случайно из дома валенки и вечером нежданно-негаданно оказаться на Северном полюсе или, на худой конец, взаперти в цеху мороженого. – Но ты же знаешь про антивирус? – спрашиваю я. – Ты сам говорил. Расскажи нам. Пожалуйста. – Знаю, – кивает манул. – И расскажу. Но сначала я хотел бы узнать, кто в этой маммонитской секте главный. Какой бы мерзкой ни была Тварь, она не могла сама по себе сделать фальшивые мнеморики, как и Меркабуру, ей нужен человек, чтобы проявляться в реальном мире. Кто-то ведь организовал эту пирамиду: одныш, двуш, пятыш, – но кто именно? У кого-нибудь есть идеи? – У меня, – раздается незнакомый голос. Я оборачиваюсь и вижу, что у двери, ведущей на лестницу, стоит человек. Совершенно лысый, до синевы бледный, лет около пятидесяти или чуть старше, он одет в длинное темно-синее пальто почти до пят с двумя рядами часто расположенных пуговиц. Начищенные ботинки блестят, шея обмотана полосатым шарфом, а на руках перчатки в точно такую же полоску. Сгусток плотной темной энергии – так я его чувствую. Он сам – не Тварь и не маммонит, но с Маммоной у него определенно есть что-то общее. То, от чего собственное тело перестает меня слушаться, от чего застывают мысли, а пространство вокруг становится искореженным, как детская площадка, по которой проехала армия бульдозеров. Нет только запаха сырости и ветоши, который обычно сопровождает Тварь. Комнату заполняет странный аромат – пахнет солью и тестом, но не аппетитно, а скорее отталкивающе. Меня начинает мутить, но я не в силах сдвинуться с места. Оглядываюсь в поисках поддержки – мне хочется взять кого-нибудь за руку – и замечаю, что Инги в комнате нет, а вместе с ней исчезла Аллегра. – Здравствуйте, – говорит незнакомец. Он быстрым шагом проходит в комнату, захлопывает окно с меркабурскими чудесами, потом встает у стены напротив и поворачивается к нам: – Меня зовут Брецель. И я пришел предложить кое-что тебе, Софья. Глава двенадцатая. Яблочко на блюдечке Инга 3 июня, восемь вечера, время для безумных идей Город Только человек с таким запасом внутренней радости, как у меня, может мчаться со всех ног и выписывать кренделя, обгоняя прохожих, чтобы увидеть открытку, из-за которой один человек покончил с собой, а другой чуть не превратился в живой памятник самому себе. – Радость волнуется! – сказала Аллегра. – Это как раз такой случай! – Какой, радость? – Когда волноваться радостно, а радоваться – волнительно. Чем дольше я торчала на Маяке Чудес, тем сильнее росло во мне убеждение, что разобраться с Тварью и маммонитами поможет только совершенно безумная идея. Алису в чудных мирах, выдуманных Льюисом Кэрроллом, спасали три вещи: здравый смысл, терпеливость и хорошее воспитание. Серафим, приглашая нас на «умное чаепитие», явно намекал, что в данном случае требуется нечто совершенно противоположное. Я всегда легко могла наплевать на воспитание, никогда не отличалась особым терпением, а вот безумных поступков мне не хватало. Ну, то есть с тех пор, как я познакомилась с v.s. скрапбукерами, очень даже хватало, но я никогда не была их зачинщиком. Чаще всего совершать их приходилось против своей воли: обстоятельства вынуждали. Поэтому я почти не удивилась, когда подходящая идея буквально свалилась мне на голову с небес. Ну если говорить точнее – из рук Эльзы. Честно говоря, ни Эльза, ни ее отец никогда мне особенно не нравились. Но Магрин знал о Меркабуре и о скрапбукинге больше, чем кто-либо другой в городе, этого нельзя было не признать. Очень бы мне хотелось знать, какого черта он бросил маму, наплевав на обязательства по контракту, и вообще бесследно исчез. На Маяке, когда все отвлеклись на парня, который считал нас всех галлюцинациями (некоторых – небезосновательно), Эльза отозвала меня в сторону. надеялась, что она наконец-то признается, кто поджег наши квартиры, но та невозмутимым тоном сообщила нечто не менее интригующее: – Открытка самоубийцы у меня. – Что ты хочешь этим сказать? – насторожилась я. – Чувствительным людям, вроде Софьи, нельзя видеть такие вещи. Как тем, у кого ослаблен иммунитет, нечего делать в инфекционной больнице. Я посмотрела на Софью, которая стояла у окна и с улыбкой наблюдала за растерянным Шапкиным. Она определенно не выглядела так, будто ее нужно спасать. Но об открытке самоубийцы Софья рассказывала с таким волнением, словно ей довелось пережить землетрясение и попасть в автокатастрофу одновременно. – Илья видел, как она сидела с этой открыткой в руках. Говорит, что была похожа на зависший компьютер, который не реагирует ни на одну кнопку. – К чему ты клонишь? – спросила я. Мне в руку легла записка. Я развернула листок черной бумаги и увидела золотые буквы. Этот почерк и этот стиль мне были хорошо знакомы. Конечно, в реале никто бы не стал заморачиваться с оформлением, но в Меркабуре это – дело секунды и подтверждает авторство лучше любых подписей и печатей. Записка сообщала: Инга! У Маммоны есть слабое место. Открытка самоубийцы – это ключ. Только у вас есть то, с помощью чего им можно воспользоваться. Эмиль Магрин. Хорошо, что он не написал «дорогая Инга», или «уважаемая Инга», или что-нибудь вроде «у меня к вам просьба», а то бы я ему не поверила. – Почему он сам не разберется с Маммоной, если знает, где у нее слабое место? – спросила я у Эльзы. – Поверь, у него есть достаточно веские причины. – Трудно ему верить. Контракт теперь годен только для того, чтобы селедку заворачивать. – Он делает все, что может, но он может не все. – А я, значит, могу? И почему ты решила, что мне можно видеть такие вещи, какие нельзя Софье? – спросила я. – У тебя к ним врожденный иммунитет. – Эльза кивнула на Аллегру, которая крутилась рядом. – Откуда ты знаешь? – В записке ведь сказано: у Твари есть одно слабое место. Как думаешь, почему за тебя и Софью дают по четыре мнеморика? – Потому что мы лучшие. – Лучшие скрапбукеры, – рассмеялась Эльза. – Забавно звучит. Я думала, ты хоть что-нибудь понимаешь в скрапе. Кристофоро Коломбо, до чего же она заносчивая, эта пигалица! – И почему же, по-твоему? – Тварь легко отбирает у скрапбукера все способности, кроме одной – той, что связана с его предназначением. Может и ее отобрать, но для этого маммонитам приходится очень сильно постараться. Дальше рассказывать? – Давай. – Я не вполне уловила ее мысль, но заинтересовалась: слова Эльзы подтверждал тот факт, что Александра сохранила способность считывать чужие воспоминания, как игла проигрывателя – пластинку. – В силу своей специализации ты не можешь забыть радость, а она и Тварь – несовместимы, как солнце и ночь. Если кто-то и способен остановить Тварь, то это твоя малышка. – В ее голосе прозвучали неожиданно мягкие нотки. – Она твой шлем и твой бронежилет. Дио мио, да ей же нравится Аллегра! Я была убеждена, что для Эльзы все человеки на Том и этом Свете – это скопище гигантских амеб, путающихся под ногами и не заслуживающих сколько-нибудь значительного внимания. И уж никогда бы не подумала, что у нее вызовет симпатию карлица в шапке с бубенчиками и дурацком платье. – Я польщена и рада! Рада и польщена! – расшумелась Аллегра, подпрыгивая, и мне пришлось на нее цыкнуть. – Откуда ты знаешь про Аллегру? – спросила я Эльзу. – Ты забыла – я дочь Магрина. Это прозвучало так, словно она сказала: «Я дочь Дэвида Копперфильда, и меня распиливали двадцать тысяч раз». Я бы очень хотела посоветоваться с Аллегрой, но не при Эльзе же! Поэтому просто положила записку в карман и пообещала, что подумаю. Эльза и глазом не повела – я так и не поняла, обрадовало ее мое решение или огорчило – но, где найти открытку, она мне рассказала. И тут меня обуял азарт. Чем больше я размышляла, тем больше была уверена, что общие собрания никогда еще ни к какому результату не приводили. Серафим – конечно, забавный с этим своим «мурмяу», но, к чему устраивать представления с чаепитием и обменом тарелками, если надо поговорить о важном деле? Ей-богу, несерьезный у него какой-то подход. И чего мне зря время тратить? Пока они тут будут лясы точить, я успею сделать дело, или я не дочь своих родителей. Софье я решила ничего не говорить. Совершенно ей незачем об этом знать. Мы с Аллегрой просто незаметно исчезли. Я взяла малышку за руку, мы с ней тихонько вышли на лестницу – и я вернулась в квартиру Аркадия, а Аллегра снова стала голосом у меня в голове. Аркадий сидел на диване с отсутствующим видом, прикрыв глаза и тихо шевеля губами. До чего все-таки по-дурацки выглядит человек, который торчит на Том Свете! – Радость, мы же с тобой справимся? – спросила я шепотом. – С тобой мы же горы перевернем, правда? – Если это будет радостно, то перевернем море и затопим горы, – хихикнула Аллегра. Как же я была рада, что в голове звучал ее прежний голос, так хорошо мне знакомый, а не тот, что я услышала в Меркабуре! С самого начала я подозревала, что однажды встречу на Том Свете живое воплощение Аллегры, но никак не могла привыкнуть к тому, что ее внешность сильно отличается от того образа, что представлялся мне раньше. Я почему-то была уверена, что моя внутренняя радость окажется высокой и стройной жгучей брюнеткой в ярко-зеленом бикини и перьях, словно только что сошедшей с движущейся платформы на карнавале в Рио. Из тех девушек, в которых безупречная внешность удивительным образом сочетается с внутренней наполненностью – белозубая улыбка заражает искренностью, а движения бедер естественно эротичны. Дио мио, какое же разочарование постигло меня, когда я увидела круглолицую лупоглазую карлицу в идиотском платье и шутовской шапке с бубенчиками! Вот откуда до меня в Меркабуре часто доносился перезвон колокольчиков. И еще голос! Мне всегда казалось, что он звонкий и высокий, как у запевалы детского хора, а моя ожившая Аллегра разговаривала низким хриплым полубасом, словно у нее был хронический ларингит, и она курила «Беломор». Прежде чем достать приглашение Серафима, я пообещала себе, что, каким бы ни был мир, который мне откроется, не буду его критиковать. Если этот Серафим поможет мне расправиться с Тварью, значит, буду ему рада, даже если он окажется облезлым лишайным котом, живущим на помойке. Но меня ждал сюрприз, к которому я не была готова. В чайное время я достала карточку с чайником на велосипеде и сразу догадалась, как она работает. Меркабур открылся передо мной неожиданно мягко – даже не поняла, когда произошел переход. Я наклонила чайник носиком вниз, и на велосипед полилась струйка воды, потом над карточкой начал подниматься пар, который заполнил все перед глазами, а когда он рассеялся, я уже стояла на улице странного города, набитого достопримечательностями, как мешок Деда Мороза – подарками. Не сразу поняла, кто это увязался за мной следом. Поначалу решила, что это деталь антуража, оживающая фигура, какие стоят на потеху туристам на многих пешеходных улицах мира. Когда меня защекотали за бока, я подпрыгнула и обернулась, полная возмущения, и только тогда как следует разглядела ее. – Вот и увиделись наконец-то, – сказала карлица неожиданно низким, взрослым голосом и звонко рассмеялась. – Радость-то какая! – Аллегра? Ты? Она смотрела на меня, прищурившись, с любопытством, и чего-то ждала. – Я тебя совсем не так себе представляла, – словно извиняясь, сказала я. Она села прямо на асфальт и скуксилась, будто сейчас заплачет. Мне даже стало ее жалко. Она же не виновата, что так выглядит. Или виновата? Интересно, человеки с Того Света могут выбирать себе внешность? Так или иначе, это она меня много раз выручала, и это она и есть – источник моей силы скрапбукера. Я улыбнулась. – Ты такая забавная, Аллегра. Ты мне нравишься! Вышло как-то по-дурацки, заискивающе. Но карлица рассмеялась, подпрыгнула, раскинула руки и закричала: – Ну, что будем делать? Потанцуем? Полетаем? Споем? Аллегра подпрыгнула и зависла в воздухе, в метре над брусчаткой. Под ее руками возникли радужные клавиши, и я услышала звуки фортепиано. Она кружилась и смеялась, клавиши пели звонко, отзываясь во мне дурацким, беспричинным весельем. В воздухе запахло сладким – корицей и горячим шоколадом, глинтвейном и ванилью, и чем-то еще праздничным, как на рождественской ярмарке. Цветной ветер играл вокруг Аллегры, бубенцы звенели, и радость летела, распространялась, накрывала весенний город прозрачным смехом, восторгом, глупым детским наивным удивлением. Я не выдержала и от души рассмеялась. – Споем или потанцуем? – подмигнула мне она. – В гости пойдем, – ответила я. Аллегра вернулась на землю, и мы отправились к Серафиму. Никому и никогда в жизни добровольно не расскажу, кто она на самом деле такая. Особенно Софье. Пусть думает, что хочет. Ну как можно признаться, что эта круглолицая лупоглазая коротышка с бубенчиками – олицетворение, в прямом смысле этого слова, моего предназначения. Достаточно посмотреть на Аллегру – и сразу становится ясно, что именно я – самая подходящая кандидатура для безумного поступка. И вот я готова совершить его добровольно – никто меня не заставляет. Увидеть мир самоубийцы, чтобы найти ключ к тому, что заставило его пойти на последний отчаянный шаг, – разве это не безумие? Эльза спрятала открытку в магазинчике у дяди Саши. И это послужило еще одним поводом сбежать с общего собрания: торговый центр вот-вот закроется, а тратить время и силы на открытки для охранников мне совсем не хотелось. Я тихо собралась, погладила мирно дремавшую Аллу Борисовну и вышла из дома, закрыв дверь своими ключами. Аркадий накануне в очередной раз привел Аллегру в восторг, а меня – в недоумение. Пока я изучала приглашение манула, Аллочка Борисовна добралась до цветка в кухне, сгрызла два листка и уронила горшок на пол, рассыпав землю и чудом не поломав стебель. Аркадий застал меня за безуспешной попыткой скрыть следы преступления. – Какое любознательное и активное животное, – заметил он и принялся прибираться. – Простите, мне жаль ваше растение, – сказала я. – Ничего-ничего, – миролюбиво ответил Аркадий. – Наверное, оно в прошлой жизни было хищным или ядовитым, вот ему и досталось. Может быть, мне сходить в зоомагазин и купить что-нибудь для вашей кисы? Как ее, кстати, зовут? – Алла Борисовна. Аркадий уставился на меня так, словно я только что у него на глазах съела три ложки земли. – Признаться, от вас не ожидал. – Это не я ее так назвала. Кошка мне досталась по наследству от тетки. – А, тогда понятно… Вот, если бы у меня была кошка, я бы назвал ее Цаппой. В честь Фрэнка Заппы. Так чем мы будем ее кормить? – Вы особо не утруждайтесь, я думаю, что уже очень скоро смогу оставить вас в покое и кошку заберу с собой. Он все-таки ушел в зоомагазин, а мне еще добрый час пришлось выслушивать бурные восторги Аллегры. – Возьмем для Аркадия что-нибудь у дяди Саши? Вот увидишь, он будет рад, – трещала она по дороге. – Радость, магазин не работает. – Я же сказала «возьмем», а не купим. Денежку потом отдашь. – Радость, но он же не скрапер! – А манул говорил, что скрапер! Просто Аркаша сам еще не знает. Я чуть не поперхнулась, когда услышала это ласковое «Аркаша». Но, в самом деле, Серафим ведь сказал, что Шапкин – первый не скрапбукер, оказавшийся на Маяке Чудес. Как бы ни хотелось прогнать от себя эту мысль, но, похоже, мой чудак-хозяин обладает способностями, о которых пока не подозревает. Интересно, какая у него специализация? Я не сразу узнала лавочку дяди Саши, до того непривычно было видеть ее закрытой, с опущенными рольставнями, хоть Эльза меня и предупреждала об этом. На боковой стене, как она и говорила, висело скрап-зеркало. Не сомневаюсь, что, не будь там зеркала, висячий замок на входе в лавку можно было бы легко открыть скрепкой, но со скрап-защитой ничего не выйдет: скрепка будет валиться из рук или застрянет в замке, у взломщика прихватит живот, или еще что-нибудь помешает. «Find your key»[25], – прочла я надпись на зеркале. Под зеркалом в рядок висели четыре ключа. Нарисованный ключ торчал из спины дамы в длинной юбке. Еще один был крепко примотан к зеркалу проволокой вместе с предохранителем, какие во времена моего детства частенько приходилось менять в телевизоре. – Аллегра, ты какой ключ выберешь? – Дядя Саша – человек радостный! А самый радостный ключ – крайний справа, короткий и с большим двухдырчатым ушком! На нем еще висит другой ключик, поменьше. Иногда я мою радость совсем не понимала. Это дядя Саша-то – радостный человек?! Я про себя звала его «осликом Иа» и всегда считала самой меланхоличной личностью среди всех моих знакомых. Я отцепила ключ, открыла замок и подняла вверх рольставни. В лавке у дяди Саши царил идеальный порядок: все разложено по полкам, ящикам и корзинкам. На полу, аккуратно прислоненные к стене, стояли несколько знакомых стендов – с пуговицами, стразами, брадсами и подвесками. Я приподняла коробку с кракелюрными красками и нашла толстый черный конверт, приклеенный скотчем ко дну. Внутри нащупывались пузыри, как на упаковочной пленке, – Эльза бережно обходилась с этой открыткой. Я поборола искушение сразу же открыть конверт и уже собралась закрывать лавку обратно, когда Аллегра возмутилась: – А для Аркадия?! – Радость, но что он сделает без ножниц? – Одолжишь ему свои! Ну вот еще! Может, ему еще одолжить зубную щетку и ключ от магазина отдать? В другой раз я бы не стала слушать Аллегру, но сегодня она должна быть в своей лучшей форме – на пике радости. Поэтому я набрала целый пакет кое-каких штук, тех, что, на мой взгляд, подошли бы Аркадию, и оставила дяде Саше послание со списком «украденного» товара и обещанием расплатиться, как только магазин откроется. А потом еще и забежала в отдел с техникой за налобным фонариком с набором запасных батареек. Я не могла вернуться ни в квартиру Аркадия, ни к маме. Требовалось уединенное место, где мне никто не помешает и где меня не найдут маммониты. Конечно, вылазка в лавку дяди Саши была мероприятием рискованным, но, к счастью, все прошло без неожиданностей. Поразмыслив, я решила вернуться в свою собственную квартиру. Вряд ли этим в серых халатах придет в голову искать меня там, где теперь совершенно невозможно жить. Насколько я помнила тот сумасшедший день, у меня дома, как и в мастерской, уцелела ванная – вполне подходящее место для уединения. Защита на двери, нам с Аллегрой на радость, все еще работала. Хотела бы я посмотреть на того, кто сумел ее обойти! Как и предполагала, электричества дома не было. Пожарные отключили квартиру от щитка, и без электрика я туда соваться не рискнула. Оказалось, что я несколько недооценила последствия пожара. В ванной стоял удушающий запах гари, вытяжка без электричества не работала. Поэтому ничего не оставалось, как, распахнув настежь обе двери – входную и из ванной (окна и так были выбиты), некоторое время усиленно махать ковриком. Когда воздух стал более или менее пригодным для существования, я захлопнула двери, нацепила на голову фонарик, опустила крышку унитаза и уселась. Софья сказала, что парень выбросился из окна. Я живу на шестом этаже, и пока что шагать за раму у меня нет ни малейшего желания. Для страховки решила запереть себя изнутри – из ванной никуда не денусь, а утопиться в душевой кабине невозможно при всем желании. Осталось только придумать подходящий способ. Вариант врезать замок я сразу отбросила, как слишком трудоемкий. Как хорошо, что в любой ситуации у меня теперь на порядок больше способов решить проблему, чем у многих людей. Как любит говорить Магрин, скрапбукинг дает новую степень свободы. Сначала мне пришла в голову идея сделать табличку «Выхода нет», как в московском метро. Но Аллегра тут же возмутилась и заявила, что она не потерпит подобных надписей вокруг себя. И тут меня осенило. Дверь моей ванной комнаты открывалась вовнутрь. Если я буду толкать ее наружу, то никогда не смогу выйти. В голову почему-то пришла ассоциация с надписью в автобусе «В случае аварии выдернуть шнур и выдавить стекло», и скрап-табличка тут же сложилась в голове. Остальное было делом техники. Я вытряхнула из коробки таблетки концентрата для стирки, а потом вырезала из нее картонную основу и рамку со скругленными углами. На стиральной машине валялись бесплатная газета и каталог модной одежды. На основу я наклеила рекламную статью с подходящей темой – о страховании жизни. В рамку поместила весеннюю картинку с обложки каталога: девушка в красном платье с букетом белых цветов в руке. «Выдерни шнур, выдави стекло» – крутилось в голове. Я достала из своей походной «аптечки» тюбик с прозрачным силиконовым клеем. Такой можно было раздобыть только у дяди Саши: две минуты – и слой клея, нанесенный на картинку, застывал, напоминая настоящее стекло. С его помощью я сделала несколько «осколков», подождала, пока клей высохнет, и приклеила рамку с картинкой к основе. По краю рамки прикрепила нить из белой с красным пряжи. Я осмотрела табличку – чего-то в ней не хватало. Полистав еще каталог, нашла картинку с той же девушкой и в том же платье, что и на обложке. Вырезав несколько кусочков ее изображения, я приклеила их под «окном» и протянула туда хвост красно-белой нитки. Получился сюр: то ли разбитое окно, а за ним – счастливая девушка с букетом цветов, то ли картинка-пазл, сложенная из кусочков. Почему я решила, что именно это заставит меня толкать дверь наружу, от себя? Одному Меркабуру известно. Русских букв мой ленточный принтер печатать не умел, поэтому я выбила на нем только одно слово: «PUSH»[26]. Ленту с буквами прикрепила под окном. Потом подумала и добавила еще одно слово сверху: «EXIT»[27]. Табличку приклеила на дверь двусторонним скотчем прямо напротив своего лица: когда буду пытаться выйти, обязательно наткнусь на нее. Я достала из сумочки черный конверт. Чего-чего, а решительности мне всегда было не занимать. – Радость, ты готова? – спросила я Аллегру, которая подозрительно давно молчала. – Я-то всегда готова, я как лучший в мире пионер! – отозвалась радость. – А вот готова ли ты? – Что ты имеешь в виду? – Ты еще плохо меня знаешь. Я чуть не подпрыгнула на унитазе. Это я-то плохо ее знаю? Хотела было возмутиться, но вспомнила, что еще вчера представляла себе Аллегру длинноногой зеленоглазой брюнеткой. Возможно, в ее словах есть доля истины. – Радость, это нам помешает? – спросила я. – Будет зависеть от тебя, – уклончиво ответила Аллегра. Ну что ж, раз так, то я готова. Если и есть на том или этом свете человек, которому могу доверять на сто пятьдесят процентов, то это именно я. Конверт был плотно запечатан. Стоило мне только надрезать краешек, как я сразу почувствовала премерзкий запах. Сначала решила, что это опять потянуло гарью из сожженной части квартиры, но потом догадалась: пахнет из конверта. Даже не знаю, как можно добиться такой вони. Разве что неделю не снимать носки, а потом положить их в тазик, добавить кислого молока и еще недельку помариновать. Осторожно, двумя пальцами, я потянула за открытку, поймала ее лучом фонарика – и вздрогнула. Кристофоро Коломбо! Ну почему опять? Я ожидала увидеть все что угодно: топор палача и отрубленную голову, мифическое чудовище с оскаленной пастью, голый осенний лес, вампирский замок или бледную тень привидения, но уж никак не мертвую птицу – снова! Почему клетка, и перо, и капля крови? – Посмотри издалека, – посоветовала Аллегра. Я отодвинула карточку от себя. Клетка, накрытая черным меховым плащом и шляпой-котелком, издалека напоминала человека, сидящего на стуле. В руке персонаж открытки держал тросточку. В углу я заметила уже знакомый уродливый крендель. Софья сказала, что застыла на месте и не могла пошевелиться, едва только посмотрела на открытку. Я ничего такого за собой не замечала. Конечно, это было гадко со стороны маммонитов – все время терзать мою свежую рану и напоминать о безвременной гибели Павлика, но это же еще не повод впадать в ступор. Я даже встала с унитаза, прошлась по ванной, открыла и закрыла кран с водой – все по-прежнему, я все еще на этом свете. – Дыши, – тихо сказала Аллегра. – Просто дыши. Я снова села, поднесла карточку ближе и дыхнула на нее, как зимой дышат на замерзшее стекло в автобусе. Перо с каплей крови на конце шевельнулось, потом еще раз, затем легко взлетело и совершило в воздухе пируэт. В тот же миг все вокруг изменилось. Стены раздвинулись, и пространство стало шире. Вместо унитаза подо мной оказалось кресло на высоченной ножке, рядом с которым барный стул показался бы жалким коротышкой. Пол остался далеко внизу, ноги свободно болтались. Кресло было жестким и неудобным, с черным деревянным сиденьем, как в старых кинотеатрах во времена моего детства. Я нашла по бокам ремень наподобие самолетного, только кожаный и с медной пряжкой, и пристегнулась. Появилось неяркое освещение, словно где-то очень высоко включился свет. Я сощурилась, пытаясь разглядеть ближайшую стену. Ее покрывали вспухшие и покореженные листы жести в заклепках. Между ними тянулись трубы, ржавые и рассохшиеся, с вентилями и круглыми датчиками, напоминая мне альбом кого-то из маммонитов, в котором мне довелось побывать вместе с Неужели. Я вздрогнула: мне вдруг показалось, что стена на меня надвинулась. Спустя несколько минут стало понятно – мне это не кажется: стены размеренно, ритмично пульсировали, словно я находилась внутри огромного жестяного сердца. – Мисстюфикация, – сказала Аллегра. – А? Что? Какая еще тюфикация? – Мисс-тюфикация, – повторила она. К подлокотнику моего кресла сбоку был приделан небольшой столик. Конструкция напоминала стулья, которые иногда ставят в конференц-залах: у такого стула можно отогнуть боковушку – и получается маленький столик, на котором можно разместить блокнот и что-то записывать. Но на этом столике, сделанном из тусклого металла, располагался пульт управления: рычаг с двумя положениями – «вкл.» и «выкл.» и две кнопки – зеленая и красная. Сбоку стояла на подставке круглая медная штуковина, больше всего похожая на штурвал маленького кораблика, только сердцевину заполняла мелкая металлическая сетка. Я попробовала нажать обе кнопки по очереди и одновременно – безрезультатно. Переключатель неприятно напоминал мне о мнеморике. Но раз уж я решилась влезть в эту открытку, отступать, так же как и медлить, смысла нет. Я набрала полную грудь воздуха и перевела рычаг в положение «Вкл.». Тот поддался с легким скрипом, и на короткий миг меня ослепила вспышка. А когда я смогла снова различать окружающие предметы, на стене передо мной висело нечто большое и круглое, напоминающее гигантское блюдце, скрещенное с телевизором. По форме это было самое настоящее блюдце, из белого фарфора, с аккуратной золотой каемкой по краю. Донышко светилось, словно экран. Посреди блюдца лежало или, скорее, висело яблоко, отливающее медным боком, напоминая кастрюли «под старину» в магазине посуды. Выглядело оно почти как настоящее, с веточкой и листиками, но еще и в карнавальной маске. Не яблоко, а мистер Икс какой-то! Не успела я продолжить изучение пульта, как наверху что-то заскрипело, заскрежетало и вроде бы даже прокашлялось, а потом механический голос безо всякого выражения произнес: – Правила работы с мнемояблоком. Мнемояблоко может показать воспоминания любого v.s. скрапбукера, которого вы знаете лично и который сейчас находится в Меркабуре. Для вызова воспоминания назовите в микрофон имя его обладателя, примерное время и место либо опишите связанные с ним события – и нажмите зеленую кнопку. Для остановки воспоминания нажмите красную кнопку. Голос закашлялся, потом хрипло сказал: – Меры предосторожности. Никогда не вызывайте воспоминаний… – Остаток фразы утонул в скрипе и скрежетании. Звук был таким неприятным, что захотелось заткнуть уши. Потом я опять услышала голос: – Правила работы с мнемояблоком просты и интуитивно понятны. Повторный вызов справки невозможен. – На последней фразе его заклинило. Снова и снова голос механически повторял: – Повторный вызов справки невозможен. Повторный вызов справки невозможен. Повторный вызов справки… Стены пульсировали в ритме фразы, и от этого голова шла кругом. Захотелось стукнуть кулаком, как по старому телевизору, только непонятно было, по чему стукать. Потом сверху пошел вонючий черный дым, какой бывает, если после пикника сжечь на костре пластиковые тарелки. Случись такое еще неделю назад, я бы тут же сбежала с Того Света, но нынче, когда пожары меня преследуют едва ли не с той же частотой, что и мертвые птицы, этим меня точно не остановишь. – Не остановишь, даже если мы закоптимся, как скумбрия, – хихикнула Аллегра. Интересно, почему я не вижу мою малышку ни в открытках, ни в альбоме, а только на Маяке Чудес? – Аллегра, ты знаешь? – Дело не в Маяке, – хихикнула радость. – А в чем? – Не в чем, а в ком. – И в ком же? – Не скажу, – завредничала она. Дым рассеялся. Блюдце излучало тусклый свет. Воспоминания любого v.s. скрапбукера, который сейчас находится в Меркабуре… Дио мио, как соблазнительно! Интересно, встреча на Маяке еще продолжается? Хотела бы я посмотреть, как делает свои открытки Софья, и что рассказывает о нас с ней Эльза своему отцу. – Кажется, мы собирались найти слабое место Твари, – вкрадчиво сказала Аллегра. – Да, ты права, радостная моя, – согласилась я. – Как думаешь, а где тут микрофон? – Я специалист по радости, – хихикнула Аллегра. – В микрофонах не разбираюсь. По всей видимости, микрофоном была круглая штуковина, похожая на штурвал. Ничего более подходящего на эту роль я не нашла. Я сняла «штурвал» с подставки, прокашлялась, подражая только что слышанному механическому голосу, и сказала: – Блюдечко! Э-э-э, или яблочко? Яблочко, покажи мне, пожалуйста, воспоминание любого скрапбукера, в котором он столкнулся со слабым местом Твари. Катись, яблочко… Я нажала зеленую кнопку. Яблочко дрогнуло, потом еще раз – и бесшумно покатилось вокруг донышка-экрана. Я приподнялась на подлокотниках, чтобы лучше было видно. Яблочко катилось все быстрее и быстрее, но потом внезапно остановилось, и уже знакомый хриплый голос сказал: – Ошибка 404. Воспоминание не найдено. Попробуйте другой запрос. Ошибка 404. Воспоминание не найдено. Попробуйте… Кристофоро Коломбо, как жаль! Так хотелось, чтобы все получилось с первого раза. Я нажала красную кнопку, голос замолк, яблочко снова зависло в центре. – Покажи мне момент, когда тот, кто держал в руках эту открытку, выпрыгнул в окно. Покажи мне его последние воспоминания, начиная с того момента, как он вошел в магазин первого июня. Я надавила зеленую кнопку с такой силой, что у меня побелел палец. Яблочко снова принялось нарезать круги по блюдечку, как заправский спринтер на стадионе, и опять остановилось. Все тот же хриплый голос без выражения произнес: – Ошибка 412. Не выполнено предварительное условие. Вы не были знакомы с этим v.s. скрапбукером лично. Голос меня раздражал. Я со всей дури треснула по красной кнопке кулаком. – Ой, сломаешь, – всполошилась Аллегра. – Ну и что? Все равно никакой пользы нет от этой дурацкой штуки! – С чего все началось, – подсказала радость. – Ищи то, с чего все началось. Я поднесла к лицу микрофон и задумалась. А что – все? Парень прыгнул из окна, или кто-то сделал вот эту самую открытку, в которой я почему-то не нахожу ничего страшного, или мама потеряла своего хранителя? – Покажи мне момент, когда Тварь появилась в нашем мире, – сказала я и нажала кнопку. Ждать пришлось недолго. Почти сразу же механический голос сообщил: – Ошибка 410. Воспоминание недоступно. Все правильно. Те, кто столкнулся с Тварью, стали маммонитами, и все их воспоминания заперты в мнемориках. – С чего все началось, – талдычила Аллегра. – С чего все началось. Хорошо, попробуем по-другому. – Яблочко, покажи мне событие, из-за которого Тварь появилась в нашем мире. Покажи мне, кто ее вызвал или что ее вызвало. Катись, яблочко… И яблочко покатилось. Я не особенно надеялась, что знакома с тем самым v.s. скрапбукером, из-за которого все началось, и уж тем более не рассчитывала на то, что он сейчас находится в Меркабуре, но не могла не попробовать. Однако на сей раз увидела на донышке-экране изображение. Яблочко продолжало мчаться по кругу с бешеной скоростью, превратившись практически в сплошную окружность, а я уже смотрела странный «фильм» от первого лица. Так обычно показывают в детективах события, снятые скрытой камерой, которая прячется в одежде переодетого полицейского, подосланного в бандитскую шайку. Я тоже чувствовала себя в некотором роде ищейкой. Пока не могла понять, кто этот человек, в чьи воспоминания я так бесцеремонно влезла, но сразу узнала место. Старый, покосившийся домик, усыпанный шариками двор, на крыше скрипит-крутится черный флюгер – кот с полумесяцем и птичкой на хвосте. Это же Старая Кошарня! Судя по всему, дело происходило в середине весны. Снег уже весь растаял, но трава была еще совсем короткой, а на деревьях только-только проклюнулись из почек первые листья. С крыльца Кошарни наблюдала за посетителем (или посетительницей?) любопытная кошачья морда. Неужели кто-то захотел, чтобы в мире появилась Тварь? Неужели в Старой Кошарне могли выбрать именно это желание среди сотен других? И если причина всему – чье-то желание, то можно ли «расхотеть» его обратно? Потом картинка сменилась. Я увидела на экране рюкзачок и вздрогнула. Безумная расцветка, словно его поручили сшить туземцу из племени, поклоняющегося попугаям, желтая кисточка с узелками «на память» – его нельзя было перепутать ни с одним другим! Может быть, она одолжила его кому-то? Или его украли? Но потом в поле зрения оказались тонкие руки, усыпанные веснушками, и знакомые часики на тонком серебряном браслете. «Мамин подарок на восемнадцать лет. Мама считает, что золото – это для замужних женщин, а мне пока подходит серебро. Приходится чистить время от времени, а то темнеет», – так говорила мне Софья. Сомнений быть не могло. Кристофоро Коломбо! Я заерзала в кресле. Нестерпимо хотелось встать и подойти ближе к экрану, но мои ноги болтались в воздухе, а пол тонул в далеком полумраке. На экране-блюдце тем временем руки достали из рюкзачка конверт, а из него – листок бумаги. Что-то позвякивало, словно к листку был прикреплен колокольчик, но виднелась только верхняя его часть – шершавая винтажная зеленая бумага с бабочками, белое кружево по краю и половина предложения. Золотистые буквы были выведены почерком Софьи с помощью объемного маркера: «Я хочу узнать». Вот что я бы хотела узнать, так это окончание фразы! Да я бы за такой подарок позволила второй раз сжечь свою квартиру. Сразу же после ремонта! – Радостная моя, это ведь тоже фальсификация, да? – тихо спросила я. – Нет! Тут нет! – зашумела Аллегра. – Это мисстюфикация! Это другое! – Но мы ведь с тобой в открытке с Тварью? – И да и нет. Мне пока радостно. – Радостно?! На экране руки скомкали бумажку в шарик и забросили в середину двора, где он скрылся среди травы и шуршащих собратьев. Я нажала красную кнопку. Яблоко медленно остановилось, картинка мигнула и пропала. – Аллегра, ну не верю я ему, этому гнусному яблочку! Врет оно все! Ну чего такого могла хотеть Софья? Познакомиться с Тварью? Зачем? Она даже на собственное отражение в зеркале лишний раз боится взглянуть, не то что на Тварь! Да у нее от одного воспоминания об этой открытке кровь в жилах стынет! – То, что сделала Софья, было радостно! – настаивала на своем Аллегра. – Она не хотела ничего такого, от чего кровь застывает! – Значит, яблочко врет. Это воспоминание никакого отношения не имеет к Твари. – А ты попроси его показать что-нибудь, о чем ты хорошо знаешь. О чем ты точно знаешь, что это было и зачем это было. Проверь его! Я задумалась. Логичнее всего было бы попросить мнемояблоко показать мое собственное воспоминание. Но мне бы очень сильно не хотелось, чтобы Тварь подменила его на какую-нибудь гадость, вроде той, какая получилась у Александры. – Аллегра, я чего-то не понимаю. Почему Софья так боялась этой открытки? Думаешь, здесь нет Твари? Почему она тогда так ужасно воняла, эта карточка? – Да кто же знает! Есть или нету! Один Меркабур и знает! Пока я тут с тобой радуюсь, и ты не узнаешь. Я вспомнила слова Эльзы: «Радость и Тварь несовместимы, как солнце и ночь», записку Магрина: «Открытка самоубийцы – это ключ. Только у вас есть то, с помощью чего им можно воспользоваться». На этой карточке я видела крендель, такой же, как на открытках маммонитов и на занавесе в театре. – Допустим, что в этой открытке Тварь есть, – принялась я рассуждать вслух. – Почему тогда она на меня не действует? Ты ведь была рядом со мной, когда эти в халатах показывали мне свои жуткие карточки с мертвыми птицами. Не могу сказать, что они не произвели на меня впечатления. – Потому что раньше ты меня не видела. – Так я и теперь не вижу. – Раньше ты не видела меня никогда. А теперь ты знаешь, какая я у тебя красавица, – сказала Аллегра довольным тоном. – А это уже кое-что. – Кое-что? Значит, есть что-то еще? Она ничего не ответила, моя вредная радость, только хихикнула. – Но если Твари до нас с тобой никак не добраться, то как я тогда могу узнать ее слабое место? – А ты подумай… – хихикнула она. Что-то в этом есть сводящее с ума: когда твоя собственная радость над тобой насмехается. Я принялась размышлять с такой силой, что начало мерещиться, будто у меня скрипят мозги. А может быть, это стены время от времени поскрипывали жестяными листами, поднимаясь и опадая, как волны на берегу моря? Снаружи на открытке – пустая шкура, а внутри – яблочко на блюдечке. Как всегда, никакой логики. Ничего я в этом Меркабуре не понимаю! Клетка с мертвой птицей, перо – будто специально, чтобы лишний раз надо мной поиздеваться. Шкура похожа на силуэт человека, но человека-то никакого и нет. Есть только рука и палочка, на которую можно опереться, и шляпа. Как на манекене – бери да примеряй. Примеряй! До меня наконец-то кое-что начало доходить. – Я должна примерить на себя чужую шкуру? – спросила я у Аллегры. – Попробуй для начала примерить свою. Хотя бы узнаешь, можно ли верить ентому фрукту. Я взяла микрофон, немного подумала и сказала: – Яблочко, покажи мне, как я стала скрапбукером. Когда яблоко тронулось с места, у меня мучительно зачесался кончик правого уха. Спустя несколько мгновений я увидела на экране картину, которую вспоминала не меньше ста пятидесяти миллионов раз. Стремительно неслась по разноцветной горной реке утлая лодочка, мелькали валуны и пороги, маячила рядом небритая физиономия Скраповика, его дурацкая золотая шляпа и пиджак в горошек, поворот следовал за поворотом, в лицо летели брызги воды. Клоун что-то кричал и совал мне в руки весло, но блюдце не передавало звук, я видела только изображение. Потом картинка стала разорванной, и проснулись в памяти ощущения. Я была то рекой, смотревшей в небо, – и лодка щекотала меня, как муравей, ползущий по ноге, и я управляла ею одним движением мысли, – то снова собой, но поток все еще был со мной одним целым, и река по-прежнему слушалась меня. Это же первая страница моего дебютного альбома! Тогда еще Скраповик был моим хранителем. Память любит шутить с нами шутки. Помнишь, к примеру, что мальчик, в которого ты была влюблена в первом классе, был прекрасней самого прекрасного из принцев, а потом достаешь старую фотографию – и видишь ничем не примечательное лицо, курносый нос и грязное пятно на рубашке. Но на экране-блюдечке все было именно таким, как я и запомнила. Интересно, мнемояблоко показывает то, что происходило на самом деле, или же тот образ, что сохранился у меня в голове? И можно ли вообще назвать события на Том Свете происходившими на самом деле? Так или иначе, проносившиеся передо мной кадры невольно вызвали у меня слезы. Не хотелось бы мне, чтобы кто-то застал меня за просмотром этого «фильма». – Не обращай внимания, вовсе я не смотрю, что ты плачешь, – хихикнула Аллегра. – От пары слезинок еще никто не умирал, даже я. – Радость, – прошептала я, – ты ведь все обо мне знаешь. Но это ведь не первая моя работа, не так ли? Значит, яблоко врет? – До той страницы у тебя было маловато поводов называть себя v.s. скрапбукером, – хихикнула она. – Но почему, Аллегра? – Только там, где он, есть творение, – отозвалась радость словами из приглашения Манула, и в ее голосе совсем не было насмешки. Иногда мне кажется, что даже моя собственная вторая половинка считает меня слегка недоразвитой, по крайней мере по части скрапбукинга. Когда Скраповик потянулся, чтобы чмокнуть меня в щеку, я нажала красную кнопку и тут же снова взяла микрофон. В голову мне пришла простая идея – даже странно, что не подумала об этом раньше. Я собиралась попросить мнемояблоко показать мне воспоминание о том, как Софья делала листок со своим желанием для Старой Кошарни. Тогда я наверняка увижу текст и, может быть, пойму что-то важное о Твари. Но вместо этого я неожиданно для себя выпалила совсем другое: – Покажи мне, как стала скрапбукером Софья. И яблочко покатилось. Поначалу я решила, что блюдце «зависло», как компьютер, потому что экран залил ровный голубой фон. Но потом взгляд Софьи переместился ниже, и я увидела что-то очень знакомое. Выкрашенный желтой краской деревянный нос взмывал в чистое летнее небо – это же качели-лодочки, на которых меня однажды катал Скраповик! Она посмотрела вниз, и я увидела красные сандалики на ремешке и ладошки, которые крепко держались за гладкую скамейку. А мне запомнилось, что краска облупилась и сиденье потрескалось. Выходит, Софья стала скрапбукером гораздо раньше меня. Она тогда была еще совсем ребенком! Картинка сменилась: Софья обернулась, и у меня екнуло сердце. Я приподнялась на подлокотниках, проклиная эту комнату без потолка и пола. Пульсация стен действовала на нервы, отвлекала. И все же я была уверена: с экрана мне улыбался мой старый знакомый – клоун, и я никогда в жизни не видела его таким, каким он был в этом воспоминании. На полосатых штанах красовались отутюженные складки, начищенные черные ботинки сверкали на солнце, физиономия была гладко выбрита, а волосы – завиты в кудряшки, и только капельки пота над верхней губой и чуть поплывшая нарисованная улыбка напоминали мне о том Скраповике, к которому я привыкла. Клоун носил веселый накладной красный нос, усыпанный белыми веснушками и похожий на мухомор. – Аллегра! – прошептала я. – Ты только посмотри на него! Он же был тогда совсем другим! Что с ним потом такое приключилось? – Он всегда был одним и тем же, – рассмеялась она. – Просто ты его по-другому видишь, золотце! Маленькая Софья хулиганила. Она ловила в ладошки яркие лучи потока и посылала их на улицы, над которыми проплывали качели. Лодочка ныряла в переулок, Софья складывала руки, будто хотела набрать в них воды, собирала в них поток, который играл всеми цветами радуги, а потом прикладывала сложенные руки ко рту, и вместе с ее дыханием очередной лучик отправлялся вниз, заглядывал в арки и дворы, проникал сквозь тюли и занавески в чьи-то комнаты и квартиры, пробирался на детские площадки и разгуливал по аллеям. Я видела, как молодая женщина, поймав лучик, откладывает книгу, наклоняется над коляской и оборачивается феей в воздушном платье с крылышками, и ноги в сверкающих туфельках приподнимаются над асфальтом, когда она берет на руки ребенка. Я смотрела, как еще молодой, но уже пузатый мужчина поднимает малыша постарше и сажает к себе на закорки, как пиджак становится рыцарскими латами, а самая обычная телеантенна превращается в сидящего на крыше дракона. Софья была ребенком, и на грани между тем и этим светом она играла в детскую игру. Она исполняла самое простое и естественное детское желание, и они все были для нее волшебниками – мамы и папы, берущие на руки своих детей. – Красотутень! Ох, какая красотутень! – Аллегра просто захлебывалась от восторга. – Радости-то сколько! Поначалу я решила, что экран показывает фантазии вместо воспоминаний, но потом поняла: когда Софья была маленькой, она видела мир именно таким. Вряд ли ей до сих пор мерещатся феи и драконы, но я отчего-то не сомневалась, что реальность вокруг нее по-прежнему соткана из образов. Однажды она сказала мне: – Инга, ты знаешь, что поток есть не только в открытках? – Еще в книгах и картинах? – К тому времени я уже кое-что знала про Меркабур. – Не только. Я его вижу буквально повсюду, каждый день и каждый час. Иногда глаз не могу оторвать от какой-нибудь ерунды вроде вязаной шапочки, представляешь? – С трудом, – честно ответила я тогда. И вот теперь я видела это своим глазами. Точнее говоря, глазами Софьи. Светился огоньками, как настоящий пароход, кораблик из пенопласта, плывущий по луже, переливались лучами резные ставни частного домика, а над самодельной лавочкой во дворе хрущевки выросла радуга. Поток подсвечивал детские рисунки на асфальте и вывешенные хозяйками на просушку белоснежные накрахмаленные простыни, он струился из кисточки маляра, красившего забор, как вода из душа, и сверкал на кончиках спиц старушки, увлеченной вязанием. И если бы только поток! От простыней и пододеяльников отделялись и плыли по двору мягкие облака, на краешке банки с краской сидел, болтая ногами, разноцветный чертик, а рядом со старушкой хохотал маленький пузатый старичок-домовой, подставляя пятки под свободный кончик спицы. Клоун в лодке улыбался и грыз большой палец – привычка, которую я всегда ненавидела (дио мио, какая ерунда, стоило ли из-за этого раздражаться!). Я нажала красную кнопку. Перед моими глазами стояла открытка, которую показала мне мама: небритая щека и ладонь, приставленная к горлу. «Они так умирают». Эльзе я бы, может, и не поверила, но и смотритель Маяка Чудес подтвердил ее слова. И все же, на один миг, у меня возникла совершенно глупая надежда. – Покажи мне нынешнего хранителя альбома Софьи, – попросила я и запустила яблочко. – Ошибка 404. Воспоминание не найдено. Как странно! У Софьи нет хранителя? Но она рассказывала мне, что ведет альбом. Мы с ней обе отличаемся от всех остальных v.s. скрапбукеров: все у нас не так, как у людей. Только у Софьи с потоком отношения близкие и доверительные, они друг друга понимают без слов, а мы с ним говорим на разных языках без переводчика. И получается у нас чаще всего игра в глухой телефон. – Да, и за вас обеих дают по четыре уровня сразу, – сказала Аллегра. – Ты всегда найдешь чем утешить, радость. И все-таки я должна спросить мнемояблоко о том, о чем собиралась. – Покажи мне, как Софья делала листок с желанием, который она потом отнесла в Старую Кошарню. Яблочко покатилось по блюдцу, и вскоре я услышала механический голос: – Ошибка 415. Воспоминания о создании открыток не поддерживаются. Я со злостью стукнула по красной кнопке. Ну побывала я в чужой шкуре… И что? Ни на шаг не приблизилась к разгадке тайны, и вдобавок мой боевой дух улетучивался стремительно, как гелий – из дырявого шарика. Вот тебе и ключ к слабому месту! Кристофоро Коломбо, в чью еще шкуру мне нужно влезть? На душе было пакостно, словно я только что подсматривала в замочную скважину за чужой интимной жизнью. Я впервые увидела мир таким, каким он был для Софьи, и почти пожалела об этом. Сомневаюсь, что я хотела бы жить так, как она: проникать в тайные стороны явлений, обнаруживать живого динозавра там, где другие не видят даже кость, повсюду замечать поток, я вообще не понимала, как можно ориентироваться в ее неимоверно сложной картине мира. Во всяком случае, смотреть на экран мне было трудно. – Аллегра, почему так? – спросила я. – Радоваться не умеешь, – хихикнула она. – Радуйся! Тебе повезло, что ты вообще с Софьей познакомилась. Ты только подумай, какая она! Какая! Да у меня просто слов нет, какая! Чистота и простота детского воспоминания Софьи восхитили не только Аллегру, они, честно говоря, тронули и меня. Это была странная тихая зависть к тому, чего я никогда не смогу понять до конца, по крайней мере, не в этой жизни. Может быть, в следующей, как сказал бы Аркадий. Я понимала, что у той уникальной восприимчивости, которой обладала Софья, есть и другая сторона. Я знала: то, что покажется мне комариным укусом, для нее будет нападением бешеной собаки. Впервые я поняла, почему она так не любит многолюдные сборища: если каждый человек для тебя – микровселенная, населенная странными существами, с ума можно сойти от одного только обилия информации. Причина была во мне. Но почему я ей так завидую? Можно сколько угодно восхищаться порхающей по сцене балериной, но никакой зависти не возникнет, потому как понимаешь, что тебе этого просто не дано. Это – не твое. Чувства смешивались и путались – восхищение и зависть, тьма и свет – как лучи в мнеморике. Нестерпимо хотелось вылезти из кресла и хоть немного пройтись. Я уже вся извелась в нем, от жесткого сиденья лучшая часть моей фигуры стала плоской, разнылись ноги, болтавшиеся без опоры. Размеренное дыхание стен меня больше не раздражало, оно наводило на меня сонное оцепенение. – Аллегра, если я отстегну ремень и спрыгну, мое тело там, в реальности, может сделать смертельный шаг вниз? Несмотря на защиту на двери? – поинтересовалась я. – Не может, даже и не думай, – бодро ответила она. – Почему ты так уверена? – Это будет слишком нерадостно для нас. Я сбросила туфли – какой в них смысл на Том Свете? – кое-как сложила ноги в позу «по-турецки» и закрыла глаза. Стало немного легче. Четыре уровня сразу за каждую из нас обеих… Почему? Софья всегда знала, в чем ее сила. То есть, наоборот, она всегда считала особенности восприятия своей слабостью, но знала, что именно это и позволяет ей работать с потоком так, как никто другой не смог бы. Она была уверена. А я? Я открыла глаза и схватила микрофон. – Яблочко, покажи мне, как я познакомилась со своей внутренней силой. – Стой! – заорала Аллегра. – Не надо, нерадостно будет! Поздно. Смысл ее слов дошел до меня, когда я уже нажала зеленую кнопку. Яблоко все быстрее и быстрее катилось по краю блюдца, пока я не увидела то, что совсем недавно мне удалось вспомнить с большим трудом. На экране мчался навстречу мне туннель, одна за другой показывались из-за поворота освещенные витрины с такими родными и знакомыми вещами: велосипед, Венера Милосская, пианино, джинсы, полароид, гигантская зачетка и полосатый зонтик – это был тот самый момент, когда я впервые услышала голос Аллегры. А потом я увидела на экране такое, от чего чуть не выпала из кресла. Блюдце показало потолок туннеля. Там, наверху, надо мной летела прекрасная незнакомка. Появись она в нашем мире, киношники подрались бы за право взять ее на роль королевы эльфов. Но девушку с таким тонким телосложением и с таким ярким блеском в огромных зеленых глазах можно встретить только на Том Свете. Легкое платье цвета морской волны струилось на ветру, изящные руки в браслетах едва уловимо управляли полетом, черные волосы рассыпались по плечам густыми локонами. Но самым удивительным было ее лицо. Бывают в нашем мире такие рожи: один раз взглянешь – и тут же хочется «развидеть» обратно. От лица же прекрасной незнакомки невозможно было оторвать глаз. В нем не было ни тени надменности или самовлюбленности, как это бывает у красивых и уверенных в себе женщин. Ее лицо располагало к себе, как накрытый стол и тарелка горячего супа – уставшего и продрогшего путника. И дело было не столько в правильных чертах, приветливой улыбке и веселой ямочке на щеке, сколько в искреннем, открытом выражении. На ее лице читалось: «Я по-настоящему рада видеть тебя». На экране промелькнули «Сборник тезисов» и кулон, потом фокус снова переместился на незнакомку в зеленом платье. – Они до сих пор вспоминают тебя и твой комплимент! – Я помнила эти слова и прочла их по губам. Это были слова моей Аллегры. И та, что произнесла их на экране, ни капли не была похожа на карлицу с бубенчиками, которую я встретила на Маяке Чудес. Глава тринадцатая. Я создан для того, чтобы нарушать правила Софья 3 июня, вот-вот наступит подходящее время Маяк Чудес – На Маяк нельзя прийти без приглашения, так уж он устроен, – говорит Серафим, не столько обращаясь к незваному гостю, сколько размышляя вслух. – Интересно, кто мог передать ему свое приглашение? Манул погрузился в свое кресло так, что наружу торчат только голова и коленки. Кресло недовольно скребет по полу передней лапой. И снова этого не замечает никто, кроме меня. – Мне не нужно приглашение, – отвечает тот, кто назвал себя Брецелем. – Я создан для того, чтобы нарушать правила. Его имя то ли мне смутно знакомо, то ли что-то означает, но не могу вспомнить, что именно. Этот человек напоминает мне готический собор. Когда смотришь на строгие и правильные формы величественного сооружения, разглядываешь причудливые фигурки на стенах, узенькие окошки и резные башенки, очень хочется узнать, что там, внутри. Но, заглядывая в пустынное, прохладное пространство, видишь теряющиеся во мраке своды и дрожащие огоньки свечей, слышишь гулкое эхо своих шагов, вдыхаешь запах ладана – и становится не по себе. Здание подавляет тебя своим величием, оно хранит в себе слишком много истории, слишком много чужой боли и чужих надежд, слишком много воспоминаний. Оно просто «слишком» для тебя – и все тут, и когда выходишь на свет, то всегда испытываешь облегчение. Так и Брецель – смотришь на его приятное, в сущности, лицо, на утонченные и вместе с тем не лишенные мужества черты, и в голову закрадывается мысль, что он, должно быть, очень интересный человек, с которым есть о чем поговорить. Но стоит только взглянуть в его голубые глаза, как сразу же хочется сбежать от него подальше, да вот только тело отказывается слушаться. Если снять на видео, как бушует мощный ураган, и в самый его пик остановить просмотр, то можно получить приблизительное представление о том, что скрывает взгляд Брецеля: в застывшей картине, разрушительной по своей сути, есть свое великолепие, завораживающая красота силы, перед которой невозможно устоять. Мне хватает одного взгляда, чтобы у меня раз и навсегда пропало желание смотреть ему в глаза. Я перевожу взгляд на стену, и мне совсем не нравится то, что вижу. Стрелка на «Чудометре» – приборе, заменяющем настенному зайцу левый глаз – которая раньше держалась на делении «норм.», теперь склоняется в сторону ноля. Когда Брецель сказал, что пришел сделать мне какое-то предложение, возникло дурацкое ощущение, будто меня неожиданно вызвали на экзамен, к которому я никогда не готовилась, но от него зависит нечто очень важное, без чего жить будет можно, но что-то радостное утратится. Будто, если я провалю этот экзамен, то в мире разом исчезнут все воздушные шарики и мороженое в придачу. – Это вы, что ли, отец-основатель секты маммонитов? – спрашивает Эльза с издевкой в голосе. – Что-то слишком много у вас в секте правил. – Иногда я нарушаю правила, чтобы создавать новые. Я уловил дух этого местечка, не так ли, Серафим? В его мягком, негромком голосе сквозит нечто, из-за чего не хочется с ним спорить. Он говорит, будто гвозди забивает, причем по самую шляпку, и в этом есть что-то притягательное. Идеальная осанка и плавные, будто разученные, движения позволяют предположить, что этот человек когда-то профессионально занимался танцами, а его пальто с двумя длинными рядами блестящих пуговиц скорее напоминает мундир. Чего он от нас хочет? Чего он хочет от меня? Я думаю, что каждого из нас, включая Серафима, сейчас мучает этот вопрос. Отхожу поближе к закрытому окну с меркабурскими чудесами. Мне рядом с ним спокойнее. Я делаю вид, что разглядываю сквозь стекло стены сочных фруктовых цветов и коллекцию чудес, расставленных на полках, но от моего внимания не ускользает ни один из присутствующих в комнате. Я не знаю, что это – любопытство или осторожность, – но у меня словно вырастает лишняя пара глаз на затылке и еще один запасной глаз на тыльной стороне правой ладони. Единственная, кто улыбается, – это Эльза. И улыбается она Брецелю, как старому знакомому. Или они друг друга знают, или я лысая негритянка. Конечно, эта пигалица мнит, что ей все дозволено, но в уме ей не откажешь – не стала бы она так ерничать с человеком, если бы не была уверена, что его не нужно опасаться (по крайней мере, ей самой). Илья сосредоточенно щелкает по экрану «коммуникатора» – скрап-википедия у него там, что ли? Аркадий ерзает на стуле и явно что-то хочет спросить, но не решается. Паша-Неужели на корточках сидит у двери, его большие голубые глаза наполнены печалью. Я чувствую, что ему остро не хватает Инги, и не потому, что ему без нее плохо, а потому, что его главное желание – заботиться о ней, и без нее он понятия не имеет, куда себя девать и чем занять. Хотела бы я знать, куда исчезла Инга, и зачем она повсюду таскает с собой маленькую неумеренно веселую девочку. Шапкин ковыряется под ногтями и тихо бормочет себе под нос что-то неразборчивое. Я начинаю всерьез за него беспокоиться: мы, скрапбукеры, ко всякому привыкли, а вот у парня как бы крыша не поехала. На реплику Брецеля никто не отвечает. Серафим вообще прикрыл глаза, будто задремал. Мне кажется, будто он чего-то ждет. Если бы он был настоящим котом, его уши бы сейчас настороженно поворачивались из стороны в сторону, как локаторы. – Правила будут такие, – говорит Брецель. – Никто не вернется в реальный мир или в свой альбом, пока я этого не разрешу. – Даже тот, кого сюда вообще непонятно зачем притащили против его воли? – поднимает голову Шапкин. – Никто. – В голосе Брецеля звучит легкое удивление, словно ему никогда в жизни ни один человек не пытался возражать. – Не надо было ставить на даче у мамы мышеловку, – говорит Аркадий. – Никто не может выйти из этой комнаты, – медленно, почти по слогам, повторяет Брецель. – Точка. – Но кое-кто может войти, – слышу я знакомый голос. В комнату входит Лилиана. Складки ее платья развеваются, волосы собраны в кожаный шлем, глаза спрятаны за изумрудными очками. – Серафим успел сделать мне новые, – подмигивает она мне, проходя мимо, и встает с другой стороны окна с меркабурскими чудесами, облокотившись на подоконник. От Лилианы пахнет свежим ветром. Она выглядит так, словно только что приземлилась на крышу Маяка на моторном самолете. Возможно, так оно и было. Эльза морщит личико. Манул чуть заметно улыбается. Кресло растопыривает когтистую лапу и подбирает пальцы обратно, сжимая кулачок. Кошки так делают, когда они чем-то довольны. – Лилиана! Не люблю скрапбукеров, у меня от них голова болит. Но видеть здесь тебя доставляет мне удовольствие, – говорит Брецель. – Я не ждал, что ты придешь. – Кто ты и откуда меня знаешь? – Она упирает руку в бок. – Хозяйка ателье «Депрессивный хорек», «шито белыми нитками» – у меня есть твоя визитка. Мне, знаешь ли, приходилось иметь дело с твоими клиентами. Когда надо создать видимость, они обращаются к тебе. «Специалистка по иллюзиям» – так они тебя называют. Иллюзии – вещь нужная. Мы с тобой поговорим отдельно, чуть позже. – Мастер, – спокойно говорит она. – Я предпочитаю называть себя мастером иллюзий. И вряд ли нам есть о чем говорить с тобой. Ты ничего не понимаешь в моей работе. И никогда не поймешь. Это так же ясно, как и то, что тебе нужно полчаса, чтобы застегнуть пальто. Я смотрю на Лилиану, а думаю почему-то об отце. Иногда ему достаточно просто появиться, чтобы все проблемы разрешились сами собой. Бывают люди, рядом с которыми стыдно капризничать и неуместно спорить по мелочам, и сиюминутные эмоции развеиваются, как пыль на ветру, а остается только самая суть. С меня постепенно спадает оцепенение, в голове начинает проясняться. – Софья! – Брецель поворачивается ко мне. – Я хочу, чтобы ты знала: всем, кто здесь присутствует, да и не только вам, придется очень скоро распрощаться с Меркабуром. Всем v.s. скрапбукерам. – Я не скрапбукер, – спешит уточнить Аркадий. – Неужели? – Брецель приподнимает брови. Паша вздрагивает и озирается по сторонам. Брецель переводит на него взгляд и продолжает, обращаясь к нему: – Например, Инга… Я думаю, у нее осталось полчаса, не больше. Видели тут девочку с бубенцами? Он говорит об Аллегре, но смотрит теперь на Эльзу. Лукавит, насколько я могу почувствовать это в Меркабуре, но в чем именно? Вспоминаю, как Эльза шепталась с Ингой как раз перед ее исчезновением, и начинаю кое-что подозревать. – Эта девочка – маленькая ходячая подделка. Я устроил так, чтобы она увела Ингу. Паша вскакивает и машет руками. От волнения он забывает даже те три слова, которые знал. – Я думаю, как раз сейчас Инга знакомится с Маммоной, – продолжает Брецель. – Скоро они узнают друг друга по-настоящему. Паша-Неужели бледнеет, снова садится на корточки и обнимает себя руками. – Ты все правильно понял. У тебя красивые глаза, их можно сделать из стеклянной мозаики. Хорошая будет карточка. Эльза отворачивается и делает вид, что увлечена видом на райскую тропическую лагуну, который в данный момент открывается из окна с природными чудесами. Почему она перестала смотреть на Брецеля? Елки-палки, кажется, впервые в жизни я пожалела, что мне недостает чувствительности. Если бы только я могла в Меркабуре воспринимать вещи так же тонко, как умею это делать в реальном мире! Да, но язык-то у меня еще не отнялся. – Почему Инга и почему я? – спрашиваю я. – Почему четыре уровня? Или все-таки наполовину отнялся? Речь у меня выходит какая-то бессвязная, но Брецель отлично понимает мой вопрос. – Инга мне слишком мешает. А ты мне нужна. – Вы хотите, чтобы я стала маммониткой? – Это не доставило бы мне удовольствия. Нет, Софья, к тебе у меня другое предложение. Эксклюзивное. Если бы у маммонитов получилось добиться своего, тебя бы привел ко мне мнеморик, и я бы предложил то же самое. Но они не знают тебя так, как знаю я. Никто не знает, даже ты сама. Брецель ни к кому не подходит близко, он держится у дальней стены и говорит издалека. Немного странно, когда человек делает тебе важное предложение стоя за несколько метров. Его негромкий голос, тем не менее, отчетливо разносится по тихому залу. – Софья, я знаю о тебе то, чего не захотел тебе сказать куратор. Вот она, – Брецель показывает на Лилиану, – тоже наверняка не захотела. Они все тебе врут. Сказки небось рассказывают? «Меркабур не разрешает», «ты должна узнать сама»… Они тебя просто используют. Каждый – в своих целях, им так выгодно. Я смотрю на Лилиану, но зеленые очки скрывают от меня ее реакцию. – Ты не знаешь своей природы, а я тебя вижу насквозь, – продолжает Брецель. – Я понимаю, что ты чувствуешь. Знаю, как трудно тебе находиться среди толпы, знаю, как противно в автобусе столкнуться с чужими мыслями и чувствами, которые могут отталкивать сильнее, чем запах пота и чеснока, знаю, что городской парк кажется тебе адом, знаю, что музыка в маршрутке сводит тебя с ума, знаю, сколько образов рождается в твоей голове каждую минуту. Еще я знаю, что напоминаю тебе ураган, и знаю, как это тяжело: уметь видеть то, что люди пытаются скрыть. Ты – сама восприимчивость, ты – тонкий музыкальный инструмент, ты откликаешься на мельчайшее изменение среды: едва уловимое движение ветра, рябь на воде, чье-то мимолетное желание, легчайшая смена оттенков настроения. Я замираю, но это больше не похоже на прежнее оцепенение, просто целиком погружаюсь в его слова. Никто и никогда не описывал моих ощущений так, будто сам их переживал. Иногда мне казалось, что Магрин читает мои мысли, но он подмечал лишь то, что было на поверхности, а Брецель затронул глубину, в которую я сама порой боялась заглянуть. Никто и никогда не понимал меня так, как этот странный человек в длинном пальто с двумя рядами пуговиц. – Я предлагаю тебе защиту. Ты сама будешь выбирать, что тебе чувствовать. – И я все забуду? Как маммониты? – Ты сама будешь выбирать, что тебе помнить. – Чего ты от меня хочешь? После того, что он сказал, я больше не могу обращаться к нему на «вы». Ощущение близости рождается мгновенно, словно мы вместе только что висели над пропастью. – Буду с тобой откровенен с самого начала. Ты нужна мне как прибор высокой чувствительности. Взамен я готов о тебе заботиться. Не так, как они, – кивает он на Серафима. – А как? Протирать тряпочкой и держать в стеклянном шкафчике? – усмехается Лилиана. Брецель не обращает на нее внимания. – Все будет честно, все будет открыто. Никаких тайн, никаких недоговорок. Мы с тобой начнем с того, что сядем и поговорим о твоем предназначении. Я готов показать тебе твою природу. Мне чертовски нравится то, что он говорит. Где-то в глубине души я всегда хотела, чтобы однажды появился человек, который предложил бы мне нечто подобное. И если бы это был кто-то другой, согласилась бы, не раздумывая. Но я напоминаю себе, что это из-за Брецеля появилась Тварь и это из-за него молодой парень сделал смертельный шаг из окна. – Я не убивал того человека. – Он и вправду видит меня насквозь. – И Маммона тоже. Нам с ней не доставляет удовольствия убивать. Тот парень сам хотел умереть. В последнем предложении правда звучит так отчетливо, что в нее невозможно не поверить: он сам хотел. – Зачем тебе прибор? – спрашиваю я. – Чего ты хочешь вообще? Мне почему-то трудно выражать свои мысли, будто я ребенок и только что научилась говорить. Брецель понимает меня без слов. Он говорит со мной так, словно в комнате никого больше нет. – Порядок и стабильность – вот и все, что мне нужно. С вами, скрапбукерами, мир становится слишком изменчивым, ему недостает устойчивости. – Ты хочешь, чтобы нас не было? – Я хочу, чтобы вы перестали заниматься скрапбукингом. Но, если ты уйдешь со мной прямо сейчас, обещаю тебе: все, кто есть сейчас в этой комнате, останутся v.s. скрапбукерами. Я сделаю для них исключение. – Хорьку понятно, что мы и так останемся, – подает голос Лилиана. – Софья, пожалуйста, не слушай его. Я пришла сюда специально, чтобы не дать никому запудрить тебе мозги. Я поднимаю ладонь – прошу ее пока помолчать. У меня еще есть вопросы. – А Инга? Она тоже останется скрапбукером? – Нет. Я хочу спросить почему, но тут мое внимание привлекает Паша. Он лежит на полу, скрючившись и подтянув длинные ступни к подбородку. Глаза его закрыты, руки сжаты в кулаки, лицо побледнело. Мне хочется подойти к нему, укрыть одеялом и погладить по голове, как больного ребенка. Я даже делаю шаг вперед, но тут он приоткрывает один глаз и приподнимает большой палец, мол, все в порядке. Я быстро перевожу взгляд на Брецеля: он в этот момент смотрит на Эльзу. – Кроме твоей подружки Инги, тебя никто больше не волнует? – ехидно спрашивает она. – Здесь, в комнате, пятеро скрапбукеров и один художник, который работает с потоком, – говорит Брецель. – Даю тебе обещание, что оставлю для них возможность работать с Меркабуром. В этом городе – только для них. – Софья, общаться с Меркабуром никому не запрещается, было бы желание и талант. Так было, так будет, и не ему это менять, – говорит Лилиана. Серафим остается невозмутимым, только кресло шаркает задней лапой, будто закапывает какую-то гадость. – Давайте посмотрим на факты, – говорит Брецель. – Я пришел сюда без приглашения. Маммонитов сейчас в городе больше, чем скрапбукеров. С каждым днем, с каждым часом их число только возрастает. Ни один из вас не может уйти без моего разрешения, и ты, Лилиана, в том числе. Так кто же из нас прав? – Я не знаю, – честно отвечаю я. – А что ты чувствуешь? – Он бьет в точку. Закрываю глаза и прислушиваюсь к ощущениям. Не могу разобраться, кто из них прав – Лилиана или Брецель, и вряд ли кто-то из них способен предсказывать будущее, но совершенно ясно чувствую: рядом с Брецелем я буду в безопасности, под защитой, тут он говорит правду. Но я все еще не готова дать ему ответ. – Ты сомневаешься? Хорошо. У меня есть один последний аргумент. – Он поворачивается к Эльзе и говорит: – Возьми, пожалуйста, у Ильи его игрушку. Та улыбается и подходит к Илье, который все это время тыкает в кнопки своего меркабурского «коммуникатора». Наверное, в следующем поколении младенцы будут рождаться сразу с каким-нибудь гаджетом в руке. – Илья, отдай, пожалуйста, Эльзе твое устройство. Ненадолго, для эксперимента. Илья колеблется, но потом отдает «коммуникатор» девчонке. – Эльза, отойди, пожалуйста, на несколько шагов. Вот так, отлично. Теперь сломай его. – Не надо! – возмущается Илья и кидается к Эльзе, но она уже успевает бросить игрушку на пол и растоптать ботинком на толстой подошве. Корпус трескается, из него вываливаются какие-то детали. Илья замахивается на девчонку кулаком, потом опускается на корточки и со всей силы бьет ладонью об пол. По залу проносится гневный вихрь. – Ты офонарела, что ли? – срывается его голос до визга. – Дура бешеная! У меня же почти получилось! Эльза все еще мило улыбается, из-под подошвы черного ботинка торчит растерзаннная плата. Илья ползает на коленках, собирая остатки своего устройства. – Теперь же заново, заново все начинать, – почти плачет он, поднимает голову и с упреком говорит Эльзе: – А если он тебе скажет ножом меня пырнуть? Там, в реале? – Но он не говорил, – спокойно отвечает она. – Да сойди же ты с платы, мать твою за ногу! Дрянь, ах ты дрянь мелкая. Она пожимает плечами и отходит в сторону. – Мальчик думал, что он вот-вот найдет лазейку в сетке, которая не дает вам вернуться в реальный мир, – говорит Брецель. – Я не думал! – кричит Илья. – Я бы смог! Мне хочется закрыть глаза и заткнуть уши. Больно слышать, как Илья бормочет ругательства. Я знаю, что он просто вспыльчивый подросток, что все его игрушки имеют значение только для него самого, он сейчас совсем как маленький ребенок, заплакавший оттого, что у него отобрали совочек и ведерко. Все дело в том, что, когда плачет ребенок, мне тоже больно… Так уж я устроена. Брецель расстегивает одну пуговицу на своем пальто, внимательно смотрит на меня и снова застегивает. Боль исчезает, словно ее никогда и не было. Я все так же ясно понимаю состояние Ильи, но мне уже совсем не больно. Только что комок подкатывал к горлу, а теперь в животе приятная легкая наполненность, словно я съела хрустящую печеньку. – Как ты это сделал? – спрашиваю я. – Соглашайся на мое предложение – и ты никогда больше не будешь испытывать чужой боли. Мне очень хочется ему верить. Трудно не верить человеку, который способен понять тебя, как никто другой, и не просто понять, но говорить вслух о вещах, которые никто больше не хочет со мной обсуждать. Словно мне пришлось долго штудировать учебник чужого языка, и никто не удосуживался объяснить мне правила или хотя бы продемонстрировать произношение, а теперь нашелся человек, который с ходу дал мне первый урок. Ну как можно ему не верить? И тут я вижу за окном нечто, что заставляет меня на мгновение забыть о Брецеле. Окно с меркабурскими чудесами напоминает компьютерную заставку: стены меняют цвет, одни предметы становятся ближе, другие – дальше, третьи вообще исчезают, альбомы сменяются открытками и наоборот, появляются рамки для фотографий и скрап-шкатулки, блокноты и тэги, и снова теряются в глубине полок, но в этом бесконечном процессе сохраняется свой ритм, к которому привыкаешь и через некоторое время перестаешь обращать на все это внимание. Как вдруг размеренную смену картин нарушает стремительно движущийся объект, над которым клубится облачко пара. Спустя несколько секунд мне удается его разглядеть. По дальней полке из круглой дыры в стене, похожей на мышиную нору, мчится крохотный пассажирский поезд, из трубы паровоза поднимается дым. Когда полка кончается, между ней и следующей полкой протягивается мостик с рельсами, и состав благополучно перебирается дальше. Он едет к нам, и, чем меньше становится расстояние между ним и окном, тем больше деталей можно разглядеть. Никогда не видела более чудесатой механической игрушки, чем паровоз, который тянет за собой этот маленький состав. Крутятся колеса, переплетаются вдоль корпуса блестящие трубы, мерцают таблички с буквами, которых пока не разобрать. В кабине светится огонек, который мне что-то напоминает. Даже в этом окне он выделяется особенной чистотой и яркостью. Только однажды я видела такой свет – в зеркале, в груди у девушки с мраморной кожей. Огонек в кабине чудесатого паровоза манит меня, как окна родного дома после долгого путешествия. Ощущение безопасности, исходящее от Брецеля, разом меркнет рядом с ним. Я поворачиваюсь к манулу и спрашиваю: – Антивирус – это поезд? – Пална, ты хорошо себя чувствуешь? – беспокоится Илья, перебирая на столе останки своего «коммуникатора». – Наконец-то! – Серафим открывает глаза, выбирается из кресла, пружинящей походкой устремляется к окну и распахивает створки. Аркадий, который только что сидел возле Паши и гладил его по плечу, тоже подходит к окну. Брецель морщится, достает из кармана очки и надевает их. Линзы отливают синим, на них почему-то больно смотреть. Очки Серафима заполнены потоком, и я думаю о том, что очки Брецеля работают по сходному принципу, но мне совсем не хочется знать, что прячется внутри стекол. Эльза довольно улыбается. У нее такой вид, словно это она прислала поезд. – Внимание-внимание! – торжественно объявляет Серафим. – На станцию «Маяк Чудес» прибывает самый чудесный из всех чудесных поездов – экспресс «Скрапландия». – Тот самый? – с затаенным восторгом в голосе спрашивает Лилиана. – Тот самый, – отвечает манул. – Я знал, что он никогда не опаздывает. Как и у любого мира, у Меркабура есть свои тайны, мифы и сказки. Он похож на матрешку: стоит только одной сказке стать реальностью, как в ее пределах тут же находится новая. И так до бесконечности. Я много раз слышала байку про поезд, затерянный где-то в мирах Меркабура. Скрапбукер, который попадет на этот поезд и доедет на нем до конечной станции, станет Самым. Только неизвестно, каким именно – самым счастливым или самым несчастным, самым сильным или самым беспомощным, самым веселым или самым печальным. Такой поезд-легенда, можно сказать «летучий голландец» Меркабура, если бы не одно «но». В обычном мире никто всерьез не верит в «летучих голландцев» и лохнесских чудовищ, но скрапбукер, не признающий чудес, – это нонсенс, это как пилот, который не верит в летающие машины. Легендарный поезд для скрапбукеров – как «Дисней-Лэнд» для советского ребенка в восьмидесятые. Все знают, что он где-то существует, но никто не надеется побывать там. – Красивый, – говорит Аркадий. – Я согласен быть его машинистом в следующей жизни. – Хранителем поезда интереснее, – говорит Серафим, а потом обращается ко мне: – Ты, конечно, слышала про «Скрапландию», но наверняка не знаешь, почему пассажир этого экспресса может стать «самым-самым», только неизвестно каким? В голосе его звучит упрек. Елки-палки, а почему я должна знать ответ на этот вопрос? Ну почему он так меня не любит? Можно подумать, я ему наступила на любимую мозоль. – Стать «самым-самым» может любой v.s. скрапбукер, – объясняет манул. – Такова природа его таланта – есть что-то одно, в чем он может быть самым лучшим. Когда поезд прибывает в конечную точку, поток проявляет в нем самое главное – его внутреннюю сущность, и усиливает в сотни раз. Есть одно «но»… Если это произойдет, то уже нельзя будет ни остановиться, ни отказаться: хочет он этого или нет, скрапбукер будет выполнять то, что ему предназначено. – Значит, если я поеду на этом поезде, то узнаю о своем настоящем предназначении, – размышляю я вслух. – Именно так, – подтверждает манул. – Но не каждый может стать пассажиром «Скрапландии». И не каждому дано добраться до конечного пункта. – И как же на него попасть, на этот чудо-поезд? – спрашивает Илья. – Приобрести билет, конечно. Муррмяу! В ответ на гортанный кошачий звук в окно влетает самый настоящий воздушный шар размером с настольную лампу: белый с желтым купол обтянут сеткой, по бокам плетеной корзинки висят мешочки с песком. Из корзины торчит листок пожелтевшей бумаги, свернутый в рулон и перевязанный шнурком. Шар зависает возле Серафима, который успел вернуться в свое кресло. Манул достает рулон, разворачивает его и читает вслух заголовок: – Выдержка из правил перевозки пассажиров. – Он делает паузу, наблюдая за тем, как полосатый шар вылетает обратно в окно, а потом зачитывает правила: – Первое: количество пассажирских мест в поезде «Скрапландия» – одно. – Я слышу вздох разочарования – это Илья, он небось уже настроился на поездку. Между тем Серафим продолжает читать: – Второе: поезд «Скрапландия» подтверждает решение о выдаче билета тремя гудками. Третье: в качестве оплаты проезда принимается открытка, изготовленная желающим приобрести билет. В ней должно быть отражено и обосновано намерение возможного пассажира совершить путешествие. Четвертое: поезд следует по маршруту – «Меркабур – Кудапож». Изменение конечного пункта поездки не предусмотрено. Пятое: поезд не гарантирует доставку пассажира в конечный пункт, если не будут выполнены требования, указанные в полном перечне правил пассажиро-перевозки. Шестое: при посадке в поезд пассажир обязан отказаться от своего физического присутствия где-либо, кроме Меркабура. Подписание полного перечня правил перевозки перед началом путешествия означает полное и немедленное перемещение пассажира в Меркабур до окончания поездки. Седьмое: проездной билет возврату и обмену не подлежит. Его утеря недопустима ни в одном из миров. Отказ от поездки невозможен. Когда манул заканчивает читать, в комнате на некоторое время повисает тишина. Все переваривают услышанное, включая меня. Ко мне наклоняется Лилиана и говорит: – Софья, ты должна попробовать. Ты принадлежишь ему, помнишь? Ты – идеальный скрапбукер для того дела, о котором мы с тобой говорили в моей визитке. Хорьку понятно, что этот поезд – идеальный шанс для тебя. Я отлично понимаю, что она имеет в виду. Только самый-самый скрапбукер сможет справиться с Тварью. Только самый-самый сможет остановить Брецеля. Я вопросительно смотрю на человека в синих очках и длинном пальто. – Путешествие на поезде может быть долгим, очень долгим. Я могу дать тебе ответ на твой вопрос прямо сейчас. – Голос Брецеля звучит совсем тихо, но я по-прежнему ясно различаю его слова, будто он говорит мне на ухо. – В этом поезде у тебя не будет выбора. А я дам тебе выбор. Ты будешь знать о себе все и сама решать, как тебе поступать. – На самом деле, нет никакой разницы, – подает голос Эльза, и все оборачиваются к ней. – Есть один конечный пункт – твое предназначение и два разных пути к нему: ты можешь отправиться туда на поезде, а можешь – с Брецелем. Просто выбираешь: прилететь в незнакомый город на самолете или въехать в него на автомобиле. Если ты принадлежишь воздуху, то увидишь одну картину, а если земле – то другую, но суть пункта назначения от этого не поменяется. Брецель смотрит на Эльзу с интересом. Жаль, что за синими стеклами не видно его глаз. Поезд за окном останавливается у маленькой, будто игрушечной, станции и подмигивает мне огоньком, от чего в груди просыпается приятное легкое жжение, словно после антипростудного бальзама. В окно врывается ветер, треплет мои волосы, бросает их мне в лицо. Я откидываю прядь назад и говорю: – Я хочу приобрести билет. Я попробую. – Кто еще хочет? – спрашивает манул. – Я хочу, – сразу же поднимает руку Илья. – Это не для таких, как я, – качает головой Эльза. – Я не умею делать открытки, – вздыхает Аркадий. – Ты же знаешь, я нужна в городе, – разводит руками Лилиана. Неужели, все еще свернувшийся калачиком, чуть заметно кивает головой – подает мне знак одобрения. Кресло Серафима вцепляется всеми когтями в пол, словно дает понять, что никуда не собирается. Шапкин смотрит на нас с таким видом, словно его только что спросили, как проехать на Альфа Центавру. На лице его читается усталость. Отпустил бы его Брецель, что ли… – Я могу, – слышу шепот в ухе. Смотрю на человека в длинном пальто, но губы его сомкнуты, и, тем не менее, я слышу его голос: – Софья, ты еще можешь передумать. Мое предложение в силе до тех пор, пока ты не сядешь в поезд. Я отпущу художника, если ты хочешь. – Он расстегивает одну пуговицу на своем пальто и говорит: – Дмитрий, ты можешь уйти. Выйдешь из этой комнаты – и окажешься у себя дома. Дима! Конечно, как же я могла забыть – брата Семена звали именно так! – Почему вдруг? – приподнимает брови манул. – Он не скрапбукер, – коротко отвечает Брецель. Дима поднимается и быстрыми шагами направляется к двери. Он уходит по-английски, не прощаясь. Правильно, кто же говорит «до свиданья» собственным галлюцинациям. – Как мне сделать открытку без материалов? – задаю я вопрос, не обращаясь ни к кому конкретно. – О, это очень просто, – охотно откликается Лилиана. Она достает из кармана белую нитку с иголкой и лоскуток ткани, делает несколько стежков и бросает его в угол. Некоторое время пространство мерцает и переливается, словно в комнату проникло северное сияние, а потом в углу появляется мой собственный рабочий стол со всеми ящиками, инструментами и материалами. – Как ты это делаешь? – удивляюсь я. – Небольшая иллюзия. Все очень просто – шито белыми нитками, – смеется она. – Давай твори. Я усаживаюсь за стол. Трудно работать, когда за тобой внимательно следят несколько пар глаз. Хочется попросить Лилиану сделать ширму. – Нет, – слышу я шепот Брецеля. – Я должен тебя видеть. И помни: если ты уедешь на этом поезде, они все станут маммонитами, каждый из них. Я пропускаю его слова мимо ушей, если сейчас буду про это думать, у меня не получится сделать карточку. «В открытке должно быть обосновано намерение совершить путешествие» – так, кажется, было написано в правилах перевозки? И что они хотели этим сказать? Уф, не люблю эти бюрократические обороты. Какие-то они безжизненные. Наверное, это должно означать, что мне нужно объяснить тому, кто выдает билеты, почему я хочу попасть на поезд и отправиться на нем в загадочное место под названием Кудапож. Нужно быть честной, ведь поток и так знает обо мне все. Когда Серафим рассказал про поезд, во мне впервые родилась надежда, что если я отправляюсь в эту поездку, то, возможно, смогу справиться с Маммоной. Но я бы все же предпочла, чтобы с ней разобрался кто-нибудь другой, потому что Тварь пугает меня больше, чем что-либо другое в этом мире или в Меркабуре. Например, у Инги это наверняка получится гораздо лучше. Я стараюсь не думать о ней, потому что человек в пальто читает мои мысли, а мне сейчас вовсе не нужно, чтобы он понял знаки, которые подает мне Паша-Неужели. Я бы хотела сказать, что больше всего мной движет желание помочь всем, кто стал жертвой маммонитов, кто забыл лучшее в своей жизни и пережил тот страшный момент, когда случайная мысль становится совершенным преступлением, но часть меня сопротивляется этому. Они все: Лилиана, Серафим и даже Паша-Неужели – будут на меня надеяться, а я не хочу этого. Жизнь продолжает надо мной издеваться, возлагая ответственность, о которой я не просила. Как бы там ни было, все это – лишь рассуждения о том, как поступить правильно, а я никогда не была сильна в рассуждениях. Я уверена только в одном желании, которое живет в моем сердце, и оно настолько сильное, что ничего не могу с ним поделать. Я хочу узнать свою собственную тайну. Хочу узнать, почему в моем альбоме нет хранителя, и почему каждый раз, когда делаю страницу для него, моя кожа приобретает цвет камня, и что это за огонек я видела однажды в зеркале, и почему он так похож на свет в кабине паровоза «Скрапландии», и почему так манит меня к себе. Я хочу узнать, в чем заключается мое предназначение, и как оно связано с этим огоньком. Об этом должна быть моя открытка. Я беру ножницы, лежащие на столе, – точную копию моих настоящих ножниц с крохотными бабочками на ручках. Ищу в ладонях привычное ощущение потока, но никак не могу поймать его. Все правильно, я же нахожусь в Меркабуре… Этот мир весь соткан из потока. Как можно нарисовать картину, если ты находишься внутри тюбика с краской? Только одним способом – найти более яркую и стойкую краску. Я смотрю на огонек в поезде за окном и пытаюсь вспомнить ощущение из альбома – мягкий, нежный, чистый свет, льющийся сквозь меня, а в ответ слышу звонкое дыхание ветра. Если я принадлежу потоку, то пусть он сделает этот выбор за меня. В его силах сделать такую открытку, которую можно поменять на билет, и пусть он решает, нужно ли мне это путешествие. Мои руки берут лист белой бумаги и простой карандаш. Одна за другой на листе появляются ломаные линии. Карандаш в моих руках рисует карту незнакомого города – пункта моего назначения. Улицы и площади, парки и скверы, узкая лента реки, широкие проспекты и крохотные переулки, прямоугольники домов, изгибы дорожных развязок – мой несуществующий город – совсем как настоящий. На этой карте я хочу найти свое место, поэтому ставлю на ней точку – заклепку, а потом вырезаю из красной бумаги жирную стрелку и прикрепляю к карте так, чтобы она указывала на точку. Я откладываю карту в сторону, беру основу для открытки, белый и желтый акрил и рисую фон из вертикальных полос. Здесь, в Меркабуре, не нужно дожидаться, пока он высохнет, он застывает по одному моему желанию, и можно сразу приклеивать к основе мою карту. У меня в коллекции где-то есть картинка с маяком, точно помню. Я открываю ящик стола, достаю папку и быстро нахожу в ней «морской» набор. Теперь с левой стороны, закрывая часть карты, располагается картинка с маяком – обычным береговым маяком в бело-красную горизонтальную полоску. Потом я рисую на толстом белом картоне облака, вырезаю их и размещаю сверху – пусть «плывут» по открытке. Голубой силуэт парусника выпадает на стол сам. С обратной стороны я приделываю к нему петельку, а поверх карты протягиваю по вертикали тонкий шнурок, продеваю его сквозь эту петлю и завязываю ниже карты узлом, который, как я надеюсь, напоминает морской. Теперь мой кораблик может перемещаться по карте вверх и вниз. Последняя деталь – небольшой конверт из крафт-бумаги, он символизирует место для билета. Я приклеиваю его в левом нижнем углу, большей частью спрятав под карту. Когда заканчиваю работу с открыткой, уже знаю, какой выбор сделал за меня поток. Потому что, как только я беру в руки карандаш, чувствую, что словно становлюсь его продолжением, и внутри меня просыпается то хрупкое и трогательное, что не имеет названия и роднит меня с огоньком в поезде. Пока мои руки заняты работой, оно становится сильнее и шире. Я – инструмент, который рисует единственно верную линию, и в тот момент, когда сквозь меня льется поток, я испытываю наслаждение настолько тонкое, что оно не поддается описанию словами. Если принадлежать Меркабуру означает переживать эти ощущения снова и снова, то я готова. Каким бы ни было мое предназначение, если меня приведет к нему этот свет – мягкий свет пронзительной чистоты, я готова его исполнить. Теперь в комнате пахнет солнцем. Брецель достает из кармана клетчатый платок и подносит его к носу. Лилиана довольно улыбается, будто я ее лучшая ученица и только что сделала тройное сальто с переворотом. Илья тоже заканчивает возиться. На маленьком столике у него ноутбук и принтер – я и не заметила, когда Лилиана сделала для него копию рабочего места. – Я все, – говорит он и с удовлетворенным видом откидывается на спинку стула. – Где покупают билеты, там должна быть касса, – сообщает Серафим. Лилиана достает еще один лоскуток, быстро вышивает на нем какой-то сложный вензель, бросает на пол – и посреди комнаты вырастает деревянный киоск с черепичной крышей, круглым окошком и вывеской «КАССА ЭКСПРЕССА». Возле окошка висят две таблички. На первой написано: Расписание движения экспресса «Скрапландия»: поезд отправляется в подходящее время. А на второй: Стоимость билета: одна подходящая открытка. – Илья, поскольку Софья еще не закончила, давай начнем с тебя, – предлагает Серафим. Голос его звучит как-то приглушенно, будто издалека. Как это я не закончила? Я делаю шаг по направлению к кассе, но тут же останавливаюсь. Воздух между мной и домиком кассы переливается оттенками радуги, словно стенка мыльного пузыря. Лилиана стоит спиной к кассе и показывает мне какие-то знаки. Я подхожу вплотную к радужной стенке. Она говорит тихо, почти шепотом, и не смотрит на меня, делает вид, будто разглядывает поезд за окном. – Софья, я тебя спрятала. Кое-кто, – она чуть заметно кивает головой в сторону Брецеля, – думает, что ты все еще сидишь за столом и делаешь открытку. – Как ты умудрилась обмануть его? Он же видит все на свете. – Ну я же, в конце концов, мастер иллюзий. И я тоже умею нарушать правила. Эта касса – маленькая фикция. Хорошо получилась, правда? Как настоящая! Сейчас появится хранитель поезда, и ты отдашь ему свою открытку. – А как же Илья? – Его бы все равно никто не пустил на этот поезд. Илья будет пока отвлекать Брецеля, уж мы с Серафимом об этом позаботимся. – Лилиана, но как же вы? Я имею в виду, вы все? Вдруг я уйду, а вы все станете маммонитами, как говорит Брецель? Я обещала помочь тете Шуре и вашей подруге Лидусе. – Софья, самый верный способ для тебя помочь всем нам – отправиться в путешествие на этом поезде. Такой шанс выпадает раз в жизни. И потом, с нами останется Инга. Ты же не веришь… – Ни на минуту, – перебиваю я Лилиану. Сквозь радужную стену Паша-Неужели, на которого никто не обращает внимания, показывает мне большой палец, поднятый вверх. В его огромных голубых глазах прячется улыбка. Мое внимание отвлекает кошачья морда на спинке кресла Серафима, которая ни с того ни с сего подмигивает мне одним желтым глазом. Что бы это значило? Это и вправду было или мне показалось? Кресло, вопреки обыкновению, не шевелит ни одной лапой. – Возьми Хорю. – Лилиана двигает ко мне ногой коробочку, стоящую на полу. Эта самая коробочка с медной крышкой, украшенной лампочками и шестеренками, которая раньше висела у нее на поясе. Лилиана еще разговаривала с ней. Наверное, я была права, когда думала, будто эта штука – что-то вроде рации. – Взять что? Что у тебя там? – Депрессивный хорек. Если ты будешь в чем-то сомневаться, просто открой крышку и спроси его. Запомни: один стежок – есть шанс на успех, два стежка – хороший шанс, пять стежков – почти стопроцентная вероятность успеха. Больше пяти не бывает никогда. М-да, неблагодарное это занятие – делать предположения, когда ты имеешь дело с v.s. скрапбукерами. А он мне нужен, этот хорек? – А как же ты без него? – спрашиваю я. Брецель там, за радужной стеной, берется за пуговицу на своем пальто. Его движение не может ускользнуть от внимания Лилианы. – Ну все, мне пора. Да, и привет тебе от Магрина! Эмиль? Где она его видела? Когда? Я не успеваю задать вслух ни одного вопроса, потому что она поворачивается и начинает что-то говорить, обращаясь к Брецелю, но я не могу разобрать ни слова, словно между нами звуконепроницаемая перегородка. Я подбираю коробку и верчу ее в руках. Сзади есть клапан, и у меня получается прикрепить ее на ремень джинсов. – Пассажирка? – слышу я сзади голос и оборачиваюсь. На подоконнике сидит усатый старичок в огромной фуражке, с сумкой через плечо. Он тыкает в меня пальцем – так что я сразу вспоминаю плакат «Родина-Мать зовет» и понимаю, что у меня нет выбора. В окно врывается ветер, радужная стенка колеблется и вот-вот лопнет. – Ты – пассажирка? – повторяет старичок, придерживая фуражку. Он одет в голубую толстовку с джинсовым воротничком, на груди у него табличка с названием поезда, а на фуражке вместо кокарды – большая пуговица. Усы у старичка роскошные – белоснежно-седые, пушистые и ухоженные, как хвост домашнего кота. Я неуверенно киваю. – Билет есть? – Он прищуривается, протягивает руку и щелкает пальцами, словно уже нащупал невидимый билет. – Ээээ… Я бы хотела его приобрести. – И ты знаешь цену билета? Я смотрю на свою карточку, и мне вдруг приходит в голову, что в моей открытке нет ничего, что говорило бы о поезде, – ни малейшей детали. Она скорее похожа на билет на круизный лайнер или, на худой конец, пароход. Неужели я ошиблась с этой карточкой? – Давай ее сюда. Я уже слишком стар, чтобы бегать за тобой. Старичок говорит это таким тоном, словно он годами бегал марафоны в поддержку моего благополучия. Я подхожу к окну и протягиваю ему карточку. У меня дрожит рука, а он смотрит на нее мельком и сразу же говорит: – Одна подходящая открытка. Принято! Прошу получить билет. – Старичок кладет мою открытку в сумку и протягивает мне билет. Билет на «Скрапландию» – это тоже скрап-карточка. Я смотрю на нее, но детали расплываются у меня перед глазами. Пытаюсь сосредоточиться, но никак не могу найти время отправления. Бросаются в глаза надписи вверху и внизу билета: Выдан на поезд, на который годен, Годен на поезд, на который выдан, причем нижняя надпись напечатана вверх ногами. В углу стоит штамп в виде циферблата, мне с трудом удается разобрать буквы по кругу штампа: Действителен в подходящее время. – А когда наступит подходящее время? – спрашиваю я. – Уже наступает! Прошу пройти на перрон. Я сажусь рядом со старичком на подоконник и замираю от волнения – все-таки не каждый день отправляешься в путешествие в загадочный Кудапож. Там, за окном, теперь платформа, у которой стоит поезд, окруженный облаком пара и пыхтящий от нетерпения. У меня в руках заветный билет, о котором мечтают все v.s. скрапбукеры мира. Толстый желтый картон пахнет новыми впечатлениями, как книжка с полки моей библиотечки приключений и фантастики в детстве. Сейчас я открою первую страничку самой увлекательной в мире книги для v.s. скрапбукеров. Конечно, здорово было в детстве погружаться под воду, летать на воздушном шаре и обживать необитаемый остров вместе с героями Жюля Верна, но вот эту книгу я бы предпочла читать, уютно свернувшись в кресле под пледом, с чашкой горячего чая. Ощущение кажется мне смутно знакомым, и я на мгновение погружаюсь в воспоминания. Нечто похожее я уже испытывала однажды: когда ложилась спать с первыми лучами солнца в своей мансарде в родительской квартире, а в сумочке у меня лежала моя самая первая скрап-открытка. Сколько всего пришлось мне пережить потом! Некоторые воспоминания до сих пор причиняют мне боль. Но если бы не та открытка, я бы до сих пор работала начальником отдела выпуска документации. У меня дрожь бежит по всему телу от одного только названия своей бывшей должности. Вот бы точно знать, что там, в конечном пункте поездки, загадочном Кудапоже, меня ждет награда, а не наказание. Но в этом никогда нельзя быть уверенным. Однажды я спросила у Магрина: – Эмиль, почему я каждый день просыпаюсь с таким чувством, что в моей жизни вот-вот случится что-то из ряда вон выходящее? – V.s. скрапбукер всегда живет, как по канату ходит, ты же знаешь. – А оно того стоит? – Стоит, Софья, стоит, даже если под канатом – бездонная пропасть. В тот момент в его больших внимательных глазах, где всегда плещется темное море, я увидела солнечный луч, прикоснувшийся к поверхности. От такого солнца весной расцветают подснежники. Этого было достаточно, чтобы поверить ему раз и навсегда. Интересно, где сейчас Эмиль? Знает ли он, что я смотрю на поезд и вспоминаю о нем, прежде чем подняться в вагон «Скрапландии»? Он всегда просил меня советоваться с ним перед тем, как ввязаться в какую-нибудь историю. И обещал быть рядом. – Уважаемая пассажирка, мы отправляемся через пять минут. Поезд ждать не будет, – торопит меня старичок. – А вам еще надо подписать согласие с правилами перевозки. Когда вернусь, все будет по-другому. Я уже не буду такой, как прежде. Один шаг – и я перестану принадлежать себе, один шаг – и я отдам себя Меркабуру. Шаг навстречу своей тайне, шаг навстречу страху, который щекочет меня за пятки. Даже не знаю, что во мне сейчас сильнее – любопытство или тревога, но нечто внутри, в самой глубине сердца, подсказывает, что я смогу преодолеть свой страх. Неважно, боишься ли ты что-то узнать, или узнаешь о том, чего боишься, или то, чего ты боишься, узнает тебя, потому что все это на самом деле – одно и то же. Я набираю полную грудь воздуха и спрыгиваю на платформу. Паровоз издает три протяжных гудка. Глава четырнадцатая. Дверь ко всему чудесному Инга 3 июня, через полчаса будет четвертое, время выбирать радость Меркабур – Только не называй ее моим именем! Все что угодно, только не обращайся к ней так же, как ко мне, – уже в третий раз хриплым полубасом требовала карлица, выпучив на меня глаза. – Какая сердитая радость, – рассмеялась незнакомка в зеленом. – Радость-сердючка! – Хочу и сержусь! Имею право! – Коротышка тряхнула головой, и бубенчики на ее шапке дружно зазвенели. Дио мио! Две ожившие внутренние радости – это уже как-то чересчур! Одна из них – определенно подделка, вот только которая? Когда я нажала красную кнопку и остановила воспоминание о знакомстве с Аллегрой, на меня обрушилась полная темнота. Я уже решила было, что вот-вот снова увижу свою ванную комнату, пропитанную гарью, но, когда постепенно, как в кинотеатре, зажегся свет, обнаружила, что по-прежнему сижу по-турецки в ненавистном кресле. Яблочко в маске мистера Икс висело над блюдцем, стены то приближались, то отодвигались, соблюдая размеренный ритм. – Инга! Здравствуй, Инга! – услышала я звонкий голос, вздрогнула от неожиданности и повернулась. Рядом со мной появилось еще одно кресло, и в нем сидело эфемерное создание – та самая прекрасная незнакомка в платье цвета морской волны, которую я видела летящей в туннеле с моей иллюстрированной юностью. – До чего же я рада тебя видеть! – Она светилась от счастья, как ребенок, которому вернули любимую игрушку. – Уж так рада, так рада! Так бы смотрела на тебя и смотрела. Она протянула мне руку. Сама не знаю почему, но я повела себя не как взрослая культурная женщина с высшим образованием, а как самая невоспитанная в мире девчонка. Я проигнорировала ее приветственный жест, сложила руки на груди, сощурилась и спросила: – Ты кто? – Я – твоя Радость, – рассмеялась она. – Ты же меня вспомнила, разве нет? – Врет она все! Никакая она не радость, она подделка, – произнес знакомый хрипловатый голос, и я повернулась в другую сторону. Еще в одном кресле устроилась уже знакомая мне коротышка. Она сидела на подлокотнике, расставив на сиденье ноги в забавных башмаках с бантами из атласной ленточки. Из-под коричневого платья, похожего на школьную форму, виднелись панталоны с оборками. Интересно, если я свихнулась много месяцев назад, могу ли я двинуться рассудком еще раз? Сумасшедшие могут еще сильнее сойти с ума? Так сказать, перейти на новый уровень сумасшествия? – Не называй ее как меня, – нудно потребовала карлица в сто пятьдесят первый раз. – А что будет, если я назову ее тем именем? – в конце концов, спросила я. – Я исчезну, а она останется, – сообщила коротышка. – И тебе будет нерадостно! Я предупредила. – А если назову тебя? – Тогда наоборот! И мне будет радостно, и тебе будет радостно! Но я не настаиваю. Радостно или нерадостно – это не я выбираю, а ты. Но уж поверь – если мне нерадостно, то и всем остальным – тоже! Она меня только еще больше запутала. Вообще-то я никого из этих двоих не хотела называть Аллегрой, пока не разберусь, что вообще происходит. В голове у меня крутилась фраза с карточки, которую мне прислали из Старой Кошарни: «Переход от безымянного к имеющему имя – дверь ко всему чудесному». – Как ты думаешь, это мисс-тюфикация или фильсуффикация? – задала я вопрос, не обращаясь ни к одной из них конкретно. – Это самозванщина! – буркнула коротышка и отвернулась. Незнакомка и бровью не повела, только хихикнула в ладошку, словно я отпустила непристойную шутку. И как же мне отличить, кто из них – настоящая Аллегра? Чей голос я каждый день слышу в собственной голове? Кто из них дает мне бесценные скраперские советы, кто всегда находит чем меня приободрить и утешить? Кто из них вечно что-то напевает у меня в голове? – Спойте мне, – попросила я. – По очереди. – А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо! – весело запела незнакомка. Голос у нее был хорошо поставлен, можно было подумать, что она когда-то занималась пением. – Ямщик, не гони лошадей, мне некуда больше спешить, – затянула басом коротышка. – Мне некого больше любить… Мощи ее голоса хватило бы, чтобы заглушить хор нашего оперного театра в полном составе. – Какая же ты все-таки радостная, крошка, – рассмеялась незнакомка. Ее звонкий голосок гораздо больше был похож на тот, который я привыкла слышать в своей голове и который иногда напоминал мне бодрого пионера, выкрикивающего на линейке речевку. Смеялась незнакомка необыкновенно заразительно, в ее смехе звенели колокольчики, и невольно хотелось тут же улыбнуться и отбросить все заботы. Несмотря на вполне взрослую фигуру, в чертах ее лица и манере поведения было что-то детское, в меру наивное, что сразу располагало к ней и вызывало доверие. Ее хотелось взять под опеку и защитить. Таких девушек любят снимать в сериалах про современных Золушек. Карлица могла бы повести за собой армию, в этом я не сомневалась. В защите она нуждалась так же, как бронепоезд. – Ладно. Помолчите, пожалуйста, обе. Дайте мне подумать. Я закрыла глаза. Тварь умеет ловко подделывать воспоминания. Больше того – в нашу самую первую встречу, если можно ее так назвать, она украла у меня воспоминание о том, как я познакомилась с Аллегрой! А потом оно ко мне вернулось, аж целых два раза. И я понятия не имела, которому из них верить. Я просмотрела воспоминание на экране до самого конца, до того момента, как вернулась в свою комнату и увидела перед собой страницу альбома с надписью «MY SECRET». Оно было в точности таким же, каким вспоминалось мне совсем недавно у Аркадия, за одним исключением: всю дорогу прямо надо мной летела прекрасная незнакомка в зеленом платье. Я пыталась рассуждать логически. Допустим, Аллегру подменили в тот самый момент, когда я впервые увидела карточки маммонитов с тремя мертвыми птицами. Допустим, что с тех самых пор со мной была ненастоящая Аллегра. Уж очень она не хотела, чтобы яблочко показало мне воспоминание о знакомстве с ней. Но, с другой стороны, все это время она давала мне подсказки, и это именно она не позволила мне совершить то, о чем я могла бы очень сильно пожалеть, когда Ша показала мне открытку в подсобке оперного театра. Опять же, с самого начала намекала мне, что надо обратить внимание на открытки с ягодами. Если она была на стороне Твари, почему не уговорила меня сразу взять мнеморик? Для нее это было бы проще простого! Или побоялась, что я замечу подвох? Но если она – настоящая Аллегра, то могла бы, между прочим, подсказывать и получше. Зачем нужно было шифроваться, недоговаривать и напевать мне в ухо, да еще голосом Людмилы Зыкиной, вместо того чтобы просто сказать: «Инга, посмотри на эти карточки с клубникой и вишней и хорошенько запомни их»? «Открытка самоубийцы – это ключ. Только у вас есть то, с помощью чего им можно воспользоваться» – это написал мне Магрин. «Она твой шлем и твой бронежилет» – так сказала Эльза. Они надеялись на Аллегру, но Тварь оказалась хитрее их обоих. Теперь мне нужен еще один ключ – чтобы отличить подделку. В голове крутилась какая-то идея на сей счет, простая и очевидная, но я никак не могла ухватиться за нее. – Хочешь, я тебя обрадую? – отвлек меня от размышлений звонкий голосок. – Валяй, – согласилась я из чистого любопытства, не открывая глаз. – Ты ведь искала слабое место Твари? – В голосе слышалось затаенное волнение, словно она собиралась вручить мне с трудом добытый драгоценный подарок. – Так вот, я могу рассказать тебе кое-что и даже показать. – Рассказывай. – Я открыла глаза, опустила вниз затекшие ноги и откинулась на спинку кресла. – Я очень, очень хотела бы. Это было бы очень радостно! – разулыбалась она. – Так бы рассказывала и рассказывала. Коротышка скосила на нее глаза, но та замолчала. – И в чем тогда дело? – спросила я. – Ты мне не доверяешь, поэтому я не могу. Просто назови меня по имени. Будет классно, вот увидишь! Ты удивишься, когда узнаешь. – Она приняла хитродовольный вид, как ребенок, который прячет в кулачке конфету. Вот ведь рот до ушей! – Чего ты все время улыбаешься? – не выдержала я. Я не могла объяснить, почему эта милашка вызывала у меня такое раздражение, и почему мне все время хотелось ей нагрубить. Хотя чего тут удивительного – моя внутренняя радость частенько меня раздражала. Честно говоря, я бы предпочла, чтобы именно незнакомка в зеленом оказалась настоящей Аллегрой. По крайней мере с ней не стыдно и на люди показаться. И снова закрутилась в голове неуловимая мысль… – Я ведь радость! Такая у меня природа, – пояснила она и послала мне влюбленную улыбку. – И я ужасно рада, что мы с тобой наконец-то увиделись. Я взглянула на коротышку – та состряпала надменную физиономию, поджала губы и выглядела при этом совершенно уморительно. Кристофоро Коломбо, глаза бы мои их обеих не видели! Я уставилась на блюдце с яблоком. У меня тут прямо перед носом – единственный инструмент, который может мне хоть как-то помочь. Мне нужно что-нибудь вспомнить, что-то, что укажет мне на истинную Аллегру. Вот только что именно? – Инга, а можно я покажу тебе кое-что? – спросила незнакомка. – Я когда-нибудь спрашивала у тебя разрешения? – с упреком в голосе перебила ее коротышка. – Покажу радостное, такую красотутень тебе покажу! – не унималась милашка. – Плюгиат! – возмутилась карлица. – Она украла у меня любимое слово! – А конкретнее? – спросила я. – Что ты хочешь мне показать? – Мои воспоминания о тебе. Как я тебя помню. Мы с тобой вспомним самые радостные моменты твоей жизни – и ты сама все поймешь. – В каждом слове незнакомки сквозило приятное предвкушение, будто она мечтала вслух. – Давай попробуем, – неохотно согласилась я. – Я сейчас выберу воспоминания, а ты нажмешь кнопку, ладно? Я кивнула. – Яблочко, покажи, пожалуйста, моменты в жизни Инги, когда я радовалась больше всего. – Когда ты радовалась! Вот именно что когда ты радовалась. Не хочу на это смотреть! – проворчала коротышка и демонстративно закрыла глаза ладошками. – Катись, яблочко, – скомандовала я и нажала зеленую кнопку. Я ожидала увидеть себя со стороны и даже немного напряглась по этому поводу, но блюдце показывало воспоминания от моего лица. Все правильно, настоящая Аллегра не могла видеть меня со стороны, а только моими собственными глазами. Когда я увидела десятки юных взволнованных лиц, дурацкие расфуфыренные платья и полутемный зал с гроздьями воздушных шариков под потолком, то не сразу поняла, где это и что происходит. Милашка вернула меня на пятнадцать с лишним лет назад. Передо мной маячил микрофон – я выступала с речью. Это был выпускной вечер в моей школе – престижной гимназии с языковым уклоном. В тот год РОНО, или как его там называют, особенно зверствовало, и нашей школе зарубили три золотых медали из четырех, как сейчас помню, за сочинения. Трое круглейших отличниц заливали классы слезами, в которых можно было утопить не одну парту. Думаю, не надо пояснять, кто был той четвертой, которая прыгала от радости, узнав решение комиссии. Это был вечер моего триумфа. В простой картонной коробочке, похожей на спичечный коробок, лежал заветный кругляшок, а мальчишки наперебой приглашали меня на танец, потому что я была не просто отличницей – я была красавицей, как и сейчас, модницей и, кстати, в те времена почти худышкой. Мама ругалась, что я недоедаю. Смешно сейчас вспоминать, что та игрушечная медаль, о которой я больше и не вспоминала после поступления в университет, когда-то имела для меня такое значение. Но то ощущение – оказаться лучшей – до сих пор меня радовало. Картинка на экране сменилась. Теперь я видела себя в огромном зеркале: еще совсем юная, но уверенная в себе так же, как и в том, что дождь льется с неба на землю, а не наоборот. Деловой костюм идеально сидел на фигуре, его дополняли туфли на высоченных шпильках, безупречный макияж и строгая, локон к локону, прическа – я всегда гордилась своими волосами, густыми и послушными. О, я хорошо помнила этот просторный конференц-зал в мэрии (кажется, тогда она еще называлась «горсовет») – там я выполняла свою первую серьезную работу. Синхронный перевод – вообще задачка не из легких, никто из студентов не мог бы похвастаться, что его пригласили переводить переговоры на государственном уровне. А меня там еще и похвалили за отличную работу. Хоть бы раз меня так поблагодарили за скраперский заказ, как тогда – за переводы. Картинка снова переключилась. Эту толстую красную рожу я помню, ее и на Том Свете не забудешь. Когда он кричал, щеки у него мелко дрожали, будто вот-вот треснут, а спокойно разговаривать он не умел в принципе, как собака не может тихо гавкать. Майор славился тем, что никто не мог сдать ему экзамен по вождению с первого раза. Но разве я была бы Ингой и дочерью своих родителей, если бы дело дошло до пересдачи? Мы наколесили с ним пять кругов по автодрому, и с каждым кругом он краснел все больше и больше, пока не стал похож на вареную свеклу. «Что, не к чему придраться?» – посмеивалась я про себя. Парни, которые сдавали на права после меня, наверное, отпустили в мой адрес немало нецензурных слов – когда я ушла, майор оторвался. Приятно все-таки узнать, что ты круче десятка мужиков. Экран показал момент, когда я вышла из машины, показывая знак победы, и на меня уставились завистливые лица. Ради таких мгновений я бы еще раз пятнадцать могла сдать на права и заткнуть за пояс столько же майоров. Картинка переключилась. Я увидела актовый зал нашего университета: помпезный, но в те послеперестроечные времена явно скучающий по ремонту. Блюдечко показывало, как мне вручают символически огромный чек на несколько тысяч долларов. Грант на перевод, который я выиграла для нашей кафедры, позволил мне неплохо заработать в те годы, когда многим филологам приходилось торговать джинсами на рынке. На экране строгая женщина с волосами, затянутыми в кубышку, пожимала мне руку. – Вы были правы, Инга Иннокентьевна. – Я не могла слышать этих слов с экрана, но мне даже не надо было читать их по губам. Заведующая кафедрой не очень-то любила меня, с ее точки зрения я была чересчур амбициозной выскочкой, и она всячески препятствовала нашему участию в конкурсе, «чтобы не позориться». Боялась, что декан будет «тыкать ее носом в еще одну бесполезную работу». Декана я тогда взяла на себя. О, мне вовсе не нужны были открытки, чтобы переманить его на свою сторону! Немного лести, немного обещаний, бутылка хорошего коньяка – и он с радостью поддержал мой проект. До чего же это радостно – убедиться, что ты была права с самого начала, и принять извинения того, кто ошибался. И как давно это было – в прошлой жизни, как сказал бы Аркадий. Я посмотрела на незнакомку в зеленом платье. Она, не отрываясь, следила за действием на экране, и на лице ее читалось искреннее восхищение. Как много значений может быть у простой улыбки: насмешливая, саркастическая, довольная, циничная, счастливая, безмятежная. Улыбку прекрасной незнакомки я могла бы назвать «сорадующейся». Разделять радость труднее, чем сопереживать горю, и я сомневалась, что есть на свете хоть одно существо, способное разделить со мной радость так же глубоко, как моя Аллегра. Дио мио, я только что назвала ее про себя Аллегрой? Я закусила губу. Сомнения все еще не позволяли мне произнести ее имя вслух. Кристофоро Коломбо, но почему я так грубо с ней разговаривала? Я злилась вовсе не на нее, а на себя и на всю эту идиотскую ситуацию. Мне ни за что не хотелось признаваться, что я так лопухнулась и приняла за Аллегру нелепо одетую коротышку. Я бросила на ту взгляд – карлица кривила рот, подперев кулачком подбородок, и многозначительно пялилась в отсутствующий потолок. Я уже занесла руку над красной кнопкой, но тут экран как раз переключился на новую картинку, и я передумала. Блюдце показывало мою сгоревшую квартиру, какой она была сразу после ремонта, которым я не без основания гордилась. Хотелось посмотреть на нее еще раз. Дизайнерский проект и вовремя вздрюченные рабочие позволили мне добиться идеального результата – хоть снимай для интерьерного журнала. Ну ничего, вот заработаю на новый ремонт – и сделаю все еще лучше. Наконец, передо мной предстал Колизей в первых лучах утреннего солнца (это была моя первая поездка в Рим). Как прекрасен он был в шестом часу утра, когда площадь еще не заполонили многочисленные туристы! Потом я увидела церковь Санта-Мария-де-Космедин и Уста Истины – место, где можно было бы почувствовать себя юной Одри Хепберн, если бы не куча японцев с фотоаппаратами. В Италии еще так много чудесных городов, которые мне хотелось бы увидеть. Теперь, когда я стала v.s. скрапбукером, смогу проходить в музеи и церкви, когда в них нет других посетителей. Просто могу сделать табличку «Никому не входить» – и никто не войдет. Я представила себе опустевшую Сикстинскую капеллу в полной тишине, и мне захотелось все бросить и приняться за изготовление такой таблички. Это сколько же будет радости! – Нажми красную кнопку, – требовательно заявила коротышка. Я вздрогнула, услышав ее хриплый голос. – Чего ты командуешь? Я еще не все посмотрела. Блюдце переключилось на один эпизод из переговоров по открытию нового завода итальянской керамики. Это был опыт покруче, чем в мэрии: с одной стороны – наш «бизнесмен», который за словом в карман не лезет, чуть что кулаком по столу стучит и любого, кто против, готов в прямом смысле фразы в землю зарыть, а с другой – культурнейший итальянец, специалист по античному искусству в пятом поколении. Кроме меня, за эту работу не хотел браться никто, но я справилась: они получили свой договор, а я – славу самого ушлого переводчика в наших краях. – Нажми кнопку, – снова затребовала карлица. – Нажми кнопку, нажми кнопку, нажми кнопку. Кристофоро Коломбо! У нее есть где-нибудь выключатель? Она мне испортила все настроение, а ведь я только-только почувствовала под ногами точку опоры, которой мне так не хватало во всех этих вывернутых меркабурских мирах. Уверенность в себе – вот чего мне так не хватало в моей новой профессии, именно об этом напомнила мне Аллегра-незнакомка. И это было здорово, как стоять на вершине горы, на которую ты только что поднялся, и смотреть на игрушечный мир у себя под ногами – такое знакомое и такое забытое ощущение. Хотела бы я в полной мере испытать его снова! – Нажми кнопку, – гундосила карлица. – Да подожди ты! Дай мне посмотреть на собственную радость, в конце концов. – Зал славы рок-н-ролла это, а не радость, – проворчала коротышка. – Нажми кнопку! Мне захотелось ее стукнуть. Я даже пожалела, что не могу до нее дотянуться. – Давай ее порадуем? – улыбнулась моя Аллегра-незнакомка. Я вздохнула и остановила яблочко. – Спасибо, А… – Я не успела закончить фразу, потому что карлица во всю мощь своего баса заорала: – Теперь я! Я тоже хочу показать радостные воспоминания! – Если ты не хочешь, то не надо. Никто не заставляет, если тебе это нерадостно, – сказала Аллегра-незнакомка, улыбнулась и с интересом спросила: – А что ты хотела мне сказать? – Я просто собиралась поблагодарить. Ты показала мне именно то, что было мне сейчас нужно. – Нет, что ты, не надо, не надо! – Она замахала руками, будто прогоняла муху, и хихикнула. – Это же моя природа. Я была только рада, очень рада. – Ню-ню, – вставила коротышка. – Природа у нее. И климат северных территорий. Я могла бы просто назвать незнакомку Аллегрой, и эта басовитая мелочь в бубенчиках перестала бы нам обеим надоедать. Но любопытство оказалось сильнее. – Давай теперь ты, – разрешила я ей. Карлица сползла в кресло, свесила маленькие ножки в панталонах, показала Аллегре-незнакомке язык и хрипло произнесла: – Яблочко, покажи моменты, когда мне было радостнее всего. Аллегра-незнакомка развела руками, дескать, «да мне не жалко», и подарила мне еще одну радостную улыбку. Яблочко покатилось, и на экране возникло мутное изображение. Вид был как сквозь щелочку. Я видела, как кто-то наклоняется надо мной, как перед носом возникает кусок чего-то белого, а потом исчезает обратно. Потом картинка прояснилась, и я увидела комнату Аркадия, рояль, и плакаты на стенах, и самого Аркадия, который, судя по всему, только что поправил мне одеяло. Как странно – я совсем не помнила этот момент на грани между сном и явью. Потом блюдце показало мне наш первый с ним завтрак. И это было еще страннее – происходило все то же, что я запомнила, но фокус на экране сосредотачивался на мелочах, на которые я тогда не обратила внимания. В тарелке с овсянкой таял кусочек желтого масла. На вазочке с медом крупным планом видна была этикетка – совсем новая вазочка, вряд ли мытая больше пары раз. На салфетке, свернутой треугольником, как в кафе, виднелась надпись «Welcome». Яйцо в мешочек угнездилось в специальной подставке, Аркадий ловко обстучал его ложечкой и вскрыл так, что ни одна скорлупка не попала внутрь, а потом пододвинул ко мне. А при чем тут радость? Я едва не задала этот вопрос вслух, но удержалась и промолчала. Коротышка показывала мне, как Аркадий тщательно гладит свою ветхую рубашку старым советским утюгом – как полагается, через марлю, опрыскивая ее из цветочного пульверизатора. Как он чистит свои ботинки и заодно мои туфли. И откуда только у него прозрачный крем для белых туфель? – Ты еще покажи Инге, как он зубы чистит и ногти подстригает, этот твой идол, король рваных рубашек, – рассмеялась Аллегра-незнакомка. – Тоже очень радостная картина, наверное. – Я тебе не мешала, между прочим, – проворчала карлица. Блюдце переключилось на кухонную оранжерею Аркадия. Это вообще мое собственное воспоминание или ее, Аллегры? А разве могут быть у нее свои воспоминания? Я припомнила, что мельком видела, как он ухаживает за цветами, но детали, которые показывала мне сейчас коротышка, ускользнули тогда от моего внимания. Зубную щетку и пасту Аркадий держал в обрезанной пластиковой бутылке от пива, а цветы поливал из веселой зеленой лейки с ромашками, насвистывая под нос и улыбаясь, как заправская домохозяйка. Софья небось сказала бы, что цветы к нему сами тянутся, но я таких вещей не видела. Аркадий на экране бережно подпер прутиком молодой стебель одного растения и протер тряпочкой широкие листья другого. – Очень радостная ботаника, – хихикнула незнакомка. – Радостнее не бывает. – Много ты понимаешь, – буркнула коротышка. Кадры принялись сменять друг друга быстрее. Блюдце показывало похмельное утро после возвращения из театра, его легко было узнать по окну, залитому потоками дождя. Тапочки! Кристофоро Коломбо, а я и не заметила, что Аркадий где-то раздобыл для меня новые женские тапочки. Возможно, конечно, купил на мои же деньги, но я даже не обратила на них внимания – просто машинально сунула в них ноги и пошла на кухню. Рядом с бутылкой воды, которую я тогда выпила залпом, лежала нацарапанная на салфетке записка: «Будите меня, если буду нужен». Сто лет мне ножниц не видать, если она и вправду существовала, эта записка! Ну не могла же я быть совсем идиоткой и забыть про нее?! Просто коротышка по уши влюблена в Аркадия, вот и приукрашивает его образ. Так всегда бывает, если в кого-то влюбиться. Или это проделки Маммоны, которая зачем-то хочет, чтобы я тоже увлеклась этим Иванушкой-дурачком? С этой Твари станется. На экране-блюдце вымокший до нитки Аркадий протягивал мне пачку «Счастья садовода». Потом он жарил оладьи и раскладывал их по тарелкам, и в моей почему-то оказались все ровные и румяные, а у него – несколько штук подгорелых. Я видела, как он копается с ножницами в руках в боку пушистой Аллочки Борисовны и достает из шерсти колтун с таким довольным видом, словно только что добыл в реке слиток золота. И все-таки карлица влюблена в Аркадия! Что ж, достойная парочка, но при чем здесь моя радость? – Самая радостная сцена в моей жизни. – Незнакомка будто мысли мои читала. Я уже хотела нажать на кнопку – хватит уже любоваться на этого чудака, – но тут блюдце переключилось на подсобку в оперном театре. Я увидела, как Ра вытаскивает из моей сумочки открытку с каруселью, и решила досмотреть это воспоминание – вдруг разгляжу что-то важное о маммонитах, что я забыла или сразу не заметила. Взлохмаченный и раскрасневшийся сильнее обыкновенного Аркадий размахивал пивной бутылкой в одной руке и моими ножницами – в другой. Семейные трусы и дырявая майка-алкоголичка вносили в его облик нехарактерную для него гармонию. Я посмотрела, как Сергей пытается выставить его за дверь, как Аркадий хочет погладить меня по голове, а я уворачиваюсь. То, что я увидела потом, заставило меня привстать на подлокотниках. Экран показывал мои собственные скрюченные пальцы. Я машинально размяла руки – слишком хорошо мне запомнилась та мучительная судорога. Каждый раз, когда я вспоминала ту сцену, мне хотелось убедиться, что пальцы меня слушаются. Но подпрыгнуть в кресле меня заставило другое: когда Аркадий на экране медленно разгибал мне пальцы, по его ладоням струился самый настоящий поток! Радужный свет втекал в мои пальцы, и они послушно выпрямлялись, один за другим. В тот момент я решила, что все дело в моих ножницах. Но теперь точно увидела, что, когда я пыталась взять их сама, зажав кулаками, в них не было никакого света. Сомнений быть не могло: поток вливался в мои пальцы из рук Аркадия, и, когда я смотрела, как волшебный свет играет в его ладонях, Аркадий был красивым, по-настоящему красивым. Эта красота существовала отдельно от его жалкого одеяния, и красного лица, и бутылки пива, стоящей у его ног, она была сама по себе. Я не смогла бы описать словами, в чем она заключалась, но смотреть на него было хорошо и радостно, как на кошку, играющую с котятами на залитой солнцем поляне. Значит, таким его видит Аллегра? Но как я могла увидеть поток не в Меркабуре, если я не Софья? Что, если все это – обман? Подстава Твари? Я посмотрела на коротышку: та, как ни в чем не бывало, весело болтала ногами, ее фотографию можно было смело размещать в учебнике русского языка для пояснения идиомы «рот до ушей». Незнакомка в зеленом хранила на лице все ту же открытую улыбку. Казалось, что ее лицо в принципе не способно не улыбаться. – Инга, пьяный мужик в трусах – это даже для меня чересчур радостно, от такой радости я и устать могу, – рассмеялась она, заметив мой взгляд. – Может быть, хватит? Мужик в трусах? «Сколько в нем все-таки прекрасности!» – отозвался голос внутри меня. Или снаружи? На экране суфлерша с Аркадием мчались вслед за мной через вестибюль театра, а у меня в голове взорвалась тонна мыслей сразу. Звучали знакомые голоса, проплывали незаданные вопросы, мелькали в лупе крошечные буквы и подмигивал через монокль кот в шляпе. Моя радость никогда не называла меня по имени. Интересно, почему? «Слушаю его и не слышу, поэтому называю его неслышимым». «Карусель подберет для тебя самое безопасное место». «Называют его формой без форм, образом без существа». «Кем вы были в прошлой жизни?» «Переход от безымянного к имеющему имя – дверь ко всему чудесному». «Посоветуй ей поменьше думать». Меньше думать! Куда уж меньше! Я не могла больше думать, еще одна крохотная мысль – и моя голова переполнится и взорвется, как яйцо в микроволновке. В груди стало больно. Я ощущала каждое движение воздуха, плотного, как вода, – на вдохе и на выдохе. Моя рука вдавила красную кнопку: я видела это словно со стороны. – Яблочко, покажи мне еще раз воспоминание о том, как Аркадий помог мне взять ножницы. Покажи мое воспоминание моими глазами. Яблочко покатилось, и блюдце опять показало скрюченные пальцы. Аркадий взял мои руки в свои большие ладони, осторожно разогнул указательный палец – и я снова увидела поток. Невесомый, переливающийся радугой, словно солнечный луч, преломленный сквозь брызги фонтана, он сразу напомнил мне детские воспоминания Софьи. И тут я наконец-то поймала ту простую и очевидную идею, что давно крутилась в моей переполненной мыслями голове, но никак не находила себе места. Я поклялась, что если Софья все еще в Меркабуре, то сделаю ей какой-нибудь хороший подарок, снова схватила микрофон и попросила: – Яблочко, покажи мне воспоминание Софьи, тот момент, когда я вхожу в комнату для чаепития на Маяке Чудес. Покажи мне, что она помнит об Аллегре. – Зачем? – выдохнула Аллегра-незнакомка. Она сказала что-то еще, но я не расслышала ее слов. Я замерла и перестала дышать, слилась со своим креслом и не видела ничего вокруг, кроме блюдца. На экране появился знакомый зал с балками под потолком, огромными окнами и длинным столом посередине. Софья смотрела на дверной проем, в котором вслед за манулом появилась я. Никогда раньше мне не доводилось посмотреть со стороны, как я выгляжу на Том Свете. Я вообще никогда не видела себя такой, какой меня видела Софья. В ее воспоминании краски были ярче: на моих щеках играл румянец, глаза, которые я всегда считала просто карими, наполнялись десятками оттенков, а брови и волосы, наоборот, были чернее самой черной краски. Я никогда не думала, что у меня такая яркая улыбка. Софья видела какой-то улучшенный вариант меня, но не застывший, глянцевый, а живой, изменчивый. В окна врывался, словно ветер, радужный поток, и такой же свет излучали два кошачьих глаза в спинке кресла Серафима. Я не сразу разглядела Аллегру. Малышка пряталась за мной, как ребенок – за юбкой матери. Поблескивали на шляпе бубенцы, подол коричневого платья колыхался, когда она вприпрыжку догоняла меня, задержавшись у окна, ладошки она сложила на груди в довольном жесте и радостно улыбалась Софье. Вокруг нее светился мягкий солнечный ореол. Я «экранная» подошла ближе. На моих джинсах красовалось черное пятно. Конечно, измазалась на пожаре и со всеми этими событиями забыла проверить, как выгляжу в Меркабуре. Коротышка поплевала на ладонь, сжала кулачок, хихикнула и резко, с силой, расправила пальцы. Пятно исчезло, и Аллегра состряпала физиономию – хитрую и довольную. О, а почему у меня стало такое кислое лицо, когда Софья узнала, как на самом деле зовут Неужели? Вот я морщусь и что-то объясняю Софье, а моя Аллегра подпрыгивает, будто мячик, смеется и хлопает в ладоши. Кристофоро Коломбо, мячик! Она похожа на разноцветный тряпичный мячик с моей первой настоящей открытки – открытки с радостью: словно он ожил, у него выросли руки, ноги, он научился болтать, и смеяться, и дарить самого себя, дарить столько раз, сколько потребуется. Я нажала красную кнопку и повернулась к ней, к моей малышке. Она улыбалась мне, а я смотрела на нее, и все никак не могла оторвать от нее глаз, и, как тогда с Сашей, понимала, что впервые смотрю на мою радость по-настоящему, без единой мысли о себе или о ней, целиком превратившись в созерцание, и в этом созерцании скрыта невообразимая глубина, которая никогда не открывалась мне прежде. Я смотрю на нее – и вижу ее как в первый раз. Лицо Аллегры было идеально круглым и румяным, как лучший из маминых блинчиков. Нос задорно смотрел вверх, по щекам густо рассыпались веснушки. Из-под шутовской шапки с бубенчиками виднелись рыжие волосы, слегка волнистые и неровно подстриженные. Надо лбом к шапке был пришит дурацкий маленький бантик, как на подарочной коробке с конфетами. Маленькие ручки с короткими пальчиками украшал отличный маникюр с темно-красным лаком в тон шапки. В складках пышного платья, похожего на раздутую школьную форму, тоже прятались колокольчики. На конкурсе на самую широкую улыбку моя Аллегра легко победила бы самый большой смайлик в мире. Глаза ее, немного навыкате, обрамленные густыми рыжими ресницами, придавали лицу поразительное выражение: на нем читались сразу удивление, восторг на грани с наивностью и непосредственное любопытство. Так смотрит по сторонам ребенок, попавший на шоколадную фабрику. Дио мио, какая же она красивая! Неповторимая радость, другой такой никогда не было и никогда больше не будет. – Радостная моя, – сказала я. – Красивая моя, Аллегра… Спасибо. Спасибо тебе. – Йохоуууу! – завопила она. Я протянула руку и попыталась дотянуться до моей малышки. Кресла были слишком далеко, но между нашими ладонями вспыхнула маленькая радуга, которая соединила нас, – радуга, сотканная из потока. Я и Аллегра, я и моя радость – мы с ней всегда были одним целым. Но чтобы понять это, нам надо было разделиться. Мне нужно было слышать ее голос, раздражаться, ворчать на нее, затыкать ей рот, видеть ее в этом нелепом костюме, в панталончиках и шутовской шапке… Нужно было посмотреть на нее чужими глазами, услышать, как она поет голосом Шаляпина, почувствовать, как она пахнет ванилью и корицей, и вслушаться в звон ее бубенцов, нужно было понять, что она для меня значит, и что она вообще такое. Иначе я бы никогда не смогла принять ее как часть самой себя. – Она сорадуется истине, – произнес тихий голос из ниоткуда. – Аллегра, – прошептала я. – Allegria vera. Радость. Радуга втекала сквозь руку в мое тело, заполняя меня изнутри разноцветным светом. На мгновение возникла сладкая боль в груди, но тут же исчезла. На смену ей пришла легкость, а потом ощущение необыкновенного простора. Радость вечна и радость бесконечна. Это была не мысль и даже не убежденность, а изначальное, абсолютное понимание, незыблемая точка опоры, то, в чем невозможно сомневаться, как в том, что у меня две руки и две ноги, как в том, что солнце греет, а ветер дует. Если бы не родившаяся еще душа спросила меня, ради чего стоит появляться на свет, я бы ответила: ради таких моментов, как этот. Если бы кто-то спросил меня, ради чего стоит становиться v.s. скрапбукером, я бы ответила: чтобы пережить то, что со мной произошло в тот миг. Радость вечна и радость бесконечна. Аллегра – проводник между нами, она – мой связной и мой разведчик, она – переводчик с несуществующего языка, на котором говорит со мной радость. Я поймала себя на парадоксальном ощущении: в одном только понимании вечной природы радости крылась неимоверная, неиссякаемая сила, но меня с ней связывала лишь тонкая, слабая нить. Я хотела спросить у моей Аллегры, почему так, и как сделать эту связь прочнее, но тут нас с ней накрыла огромная тень, в один миг погасившая волшебную радугу. Я заморгала, пытаясь понять, что происходит. Спустя бесконечно долгое мгновение тень отступила, но далекий свет стал тусклее. Стены будто сдвинулись ближе, ритм их пульсации ускорился. Снизу тянулся дым, едва заметный, но наполненный нестерпимой вонью, будто где-то жгли старые тряпки. Я совсем забыла про незнакомку, про фальшивую Аллегру! Когда же повернулась к ней, вместо кресла увидела птичью клетку с распахнутой дверцей. На клетке висел кусок ткани цвета морской волны. Не успела я толком разглядеть ее, как комнату снова накрыла тень. – Наверх посмотри, – сказала Аллегра и задрала голову, зазвенев бубенчиками. Над нами раскинула крылья гигантская черная птица. Ее тело покрывали плотные перья, в которых не было жизни, словно их потеряло какое-то другое пернатое существо, они умерли и потемнели, а эта черная птица подобрала их и сделала своими. С каждым взмахом крыла меня обдавал тяжелый запах. Из-под крыльев птицы торчали отвратительные руки: суставчатые, покрытые темной кожей и редкими перьями. В ее уродливости было что-то притягательное: то ли своеобразная красота, то ли ощущение родства, словно я знала эту птицу много-много лет, будто она всегда была где-то рядом, и взмах ее крыла много раз накрывал меня черной тенью. Птица повернула ко мне голову, и я вздрогнула. В изгибе ее блестящего клюва можно было узнать улыбку прекрасной незнакомки, влажные глаза светились изумрудно-зеленым, звали за собой, приглашали куда-то. Я все поняла в один миг. Волшебный вкус моей радости рождался там, где не имели значения ни победы, ни достижения, ни квартиры, ни успешные переговоры. Моя радость жила в другом измерении, в бесконечно чистом пространстве, а спрятанная в груди боль была болью его утраты. Как же я могла так обманываться! Птица протянула ко мне руки. Суставчатые пальцы, обтянутые дряблой темной кожей, сомкнулись над самой головой. – Аллегра, помоги, – крикнула я. Моя радость подняла ладошку, покрутила ею в воздухе, и подул цветной ветер, обернув нас с Аллегрой, словно коконом. Руки птицы отдернулись, как от огня, дышать стало легче. – Давай вернемся! А то будет нерадостно. Надо возвращаться, – хрипло сказала Аллегра. – Аллегра, это она Тварь, да? Это она – Маммона? – Отчасти, – уклончиво ответила Аллегра. – И она меня совсем не радует! – Почему ты мне сразу не сказала? – Потому что выбираешь ты. Всегда выбираешь только ты. – Аллегра была серьезна как никогда. – Я просто варрюант, понимаешь? В ее больших глазах я видела собственное отражение. – А где у нее слабое место? Ты ведь знаешь, радостная моя? – Вернемся! Мне кажется или кто-то обещал меня слушаться? Давай вернемся! Птица раскрыла клюв, из ее горла родился звук, наполненный тоской и обидой. Сопричастность, которую я читала в улыбке прекрасной незнакомки, звучала и в этой песне, и мне захотелось излить черной птице свою собственную затаенную горечь. Разноцветное поле вокруг нас с Аллегрой сжалось. «Если кто-то и способен остановить Тварь, то это твоя малышка» – так сказала Эльза. Я остановлю ее! Мы с Аллегрой можем! – Ты еще не готова. Ты не готова, ты не готова, ты не готова, – выкрикивала Аллегра, яростно тряся головой и оглушая меня звоном бубенцов. – Вернемся прямо сейчас! Но я не слушала ее. Я по-прежнему чувствовала связь с источником силы, знала, что радость может быть сильнее самой черной на свете Твари. То, о чем поет птица, – это не моя природа. Она из другого мира, не моего. Я принялась перебирать собственные воспоминания. Отбросив логику, отринула все возможные соображения о том, что может быть и что должно быть радостно. Мнения и соображения не имели значения. Я искала вкус радости, искала состояние, которое говорило мне на несуществующем языке об одном: радость вечна и радость бесконечна. Я искала красоту, которую увидела в Аркадии в тот момент, когда он разгибал мои скрюченные пальцы. Я искала воспоминания, которые пахнут ванилью и корицей. Я вспоминала Неужели – Человека с Того Света с огромными голубыми глазами, которого на самом деле звали Пашей. И как я кричу на него, а он сидит на корточках, обхватив себя руками, и то, как он смотрит на меня снизу вверх, и сколько тепла в его глазищах, готовых принимать меня вместе с моим гневом, моей глупостью и моей упертостью. Я вспоминала Скраповика. Никогда раньше не приходило мне в голову назвать его красивым. Нарисованная поплывшая улыбка, колючая щетина, дурацкие кеды с грязными шнурками. «Давай, золотце, давай», – терпеливо повторял он и ни разу не упрекнул за то, как топорно, как неловко пытаюсь я управиться с потоком. «Не думай», – он дал мне этот совет в самые первые дни моего знакомства с Меркабуром, а я забыла о нем. «Золотая моя, солнце моей души, ты даришь радость», – он сказал мне это сразу, без обиняков, он был честным со мной, как никто в этом хитро вывернутом мире, и в этой прямоте была своя красота. Я вспоминала картавую суфлершу со шваброй наперевес, и сколько решимости было в ее глазах, и сколько уверенности в себе, и сколько готовности включиться в новое дело и делать все, что я скажу. «Наш прекрасный Санчо-Панса», как сказала бы Аллегра. – Вернуться, нам надо вернуться, – настаивала Аллегра. – Опять ты меня не слушаешь, а нам надо вернуться! Я слышала ее, но не осознавала значения слов. Я вспоминала маму. Мама всегда была красивой для меня, мамы не бывают некрасивыми. Но какой же она была сильной, когда боролась с Маммоной, когда пыталась вернуть часть себя, запертую в мнеморике, как упрямо не хотела она отдавать себя Твари, и как мы похожи с ней в этом. Каким красивым было тепло ее рук на моих плечах, когда она отправляла меня в самое безопасное место в мире. Я столько раз смотрела на всех них, но никогда толком их не видела, а они были готовы отдать мне многое и рискнуть ради меня многим. Даже Скраповик, хоть я и не понимала этого раньше. «Спасибо», – прошептала я, и радость заполнила меня с ног до головы, от макушки до кончиков пальцев. Радость простиралась сквозь меня и дальше меня, она хлынула в комнату, как мощный поток воды под напором, и тоскливая песня птицы оборвалась. Ее тень съежилась, она больше не накрывала нас с Аллегрой целиком и не обдавала зловонием, и крючковатые руки будто втянулись под крылья. – Вернемся, вернемся, вернемся! – скандировала Аллегра, как на стадионе, встав на сиденье своего кресла и подпрыгивая. Ну чего ей все неймется? Еще немного – и мы с ней превратим эту Тварь в обычную галку или ворону. И я искала еще. Снова и снова мне хотелось ощущать этот новый вкус радости, словно я только что открыла для себя самое вкусное в мире пирожное, и никак не могла наесться им, и все, чего я хотела, – испытывать его снова и снова. Еще бы увидеть сейчас, как корчится птица, как ссыхаются ее черные руки, какими бессильными становятся крылья. Тень выросла мгновенно и снова нависла надо мной и Аллегрой. Это был тот редкий момент, когда во мне проснулось шестое чувство. И оно кричало мне то же самое, что Аллегра: «Возвращаемся!» – Одну минуточку! – Аллегра замахала ладошкой. – Яблочко, покажи последние воспоминания Софьи, покажи, что происходило десять минут назад! Жми кнопку! Я вдавила зеленую кнопку, и яблочко помчалось по кругу. Черная тень стала плотнее, запах птицы вызывал тошноту, мне пришлось пригнуться, чтобы увернуться от скрюченных рук. Я собрала все свои силы и настроилась на одну-единственную мысль: вернуться назад, в реальный мир. В последний момент перед тем, как перед глазами поплыли помехи и комната растворилась в небытии, я увидела на экране-блюдце Неужели. Он лежал на полу, скорчившись и закрыв глаза. Рядом с ним стоял пренеприятнейшего вида лысый тип в идиотском пальто – длинном, аж до пят, с двумя рядами мелких пуговиц. Кто это и что он сделал с моим Неужели? Голова мучительно кружилась, меня пошатывало, и свет фонарика прыгал по стенам ванной. Вентиляция без электричества не работала, отверстие вытяжки закрывалось при этом клапаном, чтобы не шли запахи от соседей. Было ужасно душно. Все внутри меня рвалось туда, на Маяк, к моему бедному хранителю, но на этот раз я слышала голос благоразумия, как всегда озвученный Аллегрой: – Надо передохнуть и передыхнуть! Да, надо сделать пару глотков воздуха, унять хотя бы немного головокружение, проветрить ванную – и только тогда вернуться на Маяк. Я дернула ручку двери и толкнула ее наружу. Дверь не открывалась. Замок, что ли, заклинило? Дернула сильнее и надавила плечом – без толку. Я со злостью ударила по двери кулаком. Под рукой что-то неярко вспыхнуло и с треском рассыпалось искрами, словно наэлектризованный свитер в темноте. Я протерла глаза и уставилась на дверь. С открытки, из-за разбитого «стекла» на меня смотрела счастливая девушка с букетом цветов. Кристофоро Коломбо! Это же я сама повесила тут защиту от себя и совершенно про нее забыла. Я расхохоталась. До чего же наивно было с моей стороны надеяться на эту табличку! Когда имеешь дело с Меркабуром, выход никогда не бывает там, где тебе поначалу кажется. – Выдерни шнур, выдави стекло, – напомнила Аллегра. – По крайней мере тебе это помогло решиться. – Аллегра, я что, теперь всегда буду видеть поток, как Софья? – Постэффект, – хихикнула она. Я отлепила карточку от двери и положила в сумку – кто знает, может быть, еще пригодится. Освещая себе путь фонариком, я пробралась к разбитому окну. На улице стояла светлая летняя ночь. Небо отражало огни города, где-то истошно мяукала кошка, на детской площадке ворковала влюбленная пара, до меня изредка доносились смешки. Я с наслаждением вдохнула свежий ночной воздух. Сколько же времени я проторчала в открытке с черной шкурой? Часы показывали почти полночь. Я не знала, когда и как Тварь попала в открытку с черной шкурой, но парень, который ее сделал, не хотел ничего плохого. Он всего лишь надеялся разобраться в своих собственных воспоминаниях, и он сделал для этого прекрасную карточку. Но Маммона устроила ему какую-то подставу, а у него не было Аллегры. Что, интересно, имел в виду тот голос, который озвучивал инструкцию, насчет мер предосторожности? «Никогда не вызывайте воспоминаний…» – но каких именно? – Аллегра, почему в этой открытке появилась поддельная радость? – спросила я вслух. – Эльза сказала, что ты и Тварь несовместимы. Я думала, у меня есть защита, иммунитет. Она мне врала или Маммона оказалась хитрее? – Они тут все ни при чем: и Тварь, и Эльза! Все дело в тебе. – И что я сделала не так? – Уииихх, тебе этого знать не надо! Все хорошо, что хорошо кончается! – Радость, скажи мне! Я не отстану. – Ты во мне засомневалась, – буркнула Аллегра едва слышно. Дио мио, как же мне было стыдно! Она была права. Я столько раз смотрела на нее и в упор не видела, будто слепая. – Прости меня, радость. – Йохоу! Да ерунда! – завопила она. – Мы с тобой столько сделали! Я довольна-предовольна! Довольна тобой и довольна собой! Мы с тобой такая красотутень, такая красотутень! И снова меня до самых кончиков пальцев заполнила радость, переливающаяся тысячами оттенков, как токката Баха. Было так хорошо, что ничего не хотелось. Я могла бы всю ночь вот так стоять у окна моей сгоревшей квартиры, смотреть на ночной двор и улыбаться, совершенно ни о чем не думая. Но одна мысль все-таки заставила меня встрепенуться. Мой бедный, мой прекрасный Неужели – в чьи руки он попал, что случилось на Маяке? Мне надо было туда вернуться. Я надеялась, что приглашение манула еще действует. Так что пришлось снова примоститься на унитазе в ванной, на сей раз оставив дверь нараспашку, и достать карточку, которую прислал мне Серафим – с велосипедом и чайником. Указатели и шестеренки поблескивали в луче фонарика. Руки плохо меня слушались – то ли от волнения, то ли от усталости, но, к счастью, когда мне удалось наклонить крохотный чайник носиком вниз, карточка сработала почти так же, как и в чайное время. Из чайника полилась вода, ванную заполнил пар, и снова произошел мягкий переход, но на этот раз я оказалась не на улице чудесного города, а на знакомой винтовой лестнице. Рядом со мной стояла моя драгоценная малышка, на ее круглой физиономии расплывалась радостная улыбка. И пока мы с ней мчались вверх по лестнице, я думала о том, как хочется мне познакомить Софью с Аллегрой еще раз, заново, и рассказать о ней всю правду. Хотя, вполне возможно, Софья и сама уже все почувствовала и поняла. Когда я ворвалась в зал, Неужели сидел в уголке, прислонившись к стене, и потирал бока. Едва я вошла, он бросился мне навстречу, и его голубые глазищи просияли. – Нгуся! Терли-терли! Как же я была рада обнять его! Не хватало еще снова потерять хранителя. – Мы тебя ждали, – заметил Серафим, уютно угнездившийся в своем кресле. Рядом с ним стояла крупная и высокая женщина, весьма чудно одетая и вдобавок носившая престранные очки с изумрудными линзами, прикрученными к оправе винтиками. Еще одна с Того Света? Хранительница Софьи? А куда же подевалась она сама? Я оглядела комнату, но Софьи нигде не было видно. – «Ждали» – не то слово! – улыбнулась мне женщина в очках. – Наконец-то! Не представляешь, как мы тебя заждались. – О, Инга, а я уже успел по вам соскучиться, – обернулся Аркадий, стоявший у окна с меркабурскими чудесами. – Надеюсь, у вас все в порядке? – Уж нам так рады, так рады, – заметила Аллегра. В самом деле, а чего они все нам так рады? Я не ожидала такого теплого приема. – Нгуся, – шептал мне в плечо Неужели и никак не хотел отпускать, а мне было жаль лишить его своих объятий. Не знаю, сколько бы еще длилась эта сцена, полная душераздирающей нежности, если бы я не услышала вопли Аллегры: – Пусти! Пусти, дурак! – хрипло горланила она. Я обернулась и увидела, что Илья схватил ее за обе руки и крепко держит, а она вырывается изо всех сил. – Илья! Ты что, совсем сдурел?! – ринулась я к нему. – Брецель сказал, что она – подделка! Это она тебя увела! – прокричал Илья, скрутил Аллегру, оторвал ее от пола и тут же получил ногой в бок. – Сейчас же оставь ее в покое! – возмутилась я. – Это не она меня увела. И вообще никто меня не уводил. Аллегра умудрилась укусить Илью за руку, и он наконец-то поставил ее на место. Моя радость в мгновение ока оказалась у меня за спиной и схватила меня за локоть. С другой стороны ко мне жался Неужели. Кристофоро Коломбо, я просто какая-то наседка с цыплятами! Для меня это уже слишком. – Так! Давайте все успокоимся. Никто ни на кого не нападает. Я осторожно отцепила руку Аллегры, отодвинула в сторону Неужели и выдохнула с облегчением. Так-то лучше! – Илья, что ты имел в виду, когда сказал «увела»? Меня никто не уводил! И потом, кто такой Брецель? Тот тип в пальто? А где Софья? – Откуда ты знаешь про пальто? – удивился Илья. – Неважно. Так кто он такой и какого черта врет про мою Аллегру? – Муррр, лучше я расскажу, – вмешался Серафим. – По некоторым причинам мой взгляд можно считать более объективным. Лучше нам всем присесть. Я протерла глаза: мне показалось, что кресло манула само подползло к столу, перебирая ножками-лапами. Я села рядом, поглядывая на подозрительное кресло. Аллегра ткнула меня в бок, обращая мое внимание на стену напротив. Там по-прежнему висел заяц с приборами вместо глаз, и стрелка чудометра держалась на том же делении – «норм». – Видишь, – прошептала она. – А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо! – Лилиана, – представилась женщина в очках, усаживаясь напротив меня. – Хозяйка ателье «Депрессивный хорек». – Какое радостное название! – воскликнула Аллегра. – Ты очень красивая! – Я знаю, детка, – усмехнулась Лилиана. – Ты тоже, я много про тебя слышала. – Кто ты и что тут делаешь? – прямо спросила я. – Выполняю свою работу, – ответила она. – Забочусь о том, о чем меня просили позаботиться. – И кто же? – Не волнуйся, я на твоей стороне. Ох уж мне эти меркабурские персонажи! Хоть бы один не говорил загадками. – В ней много потайного, но все в прекрасности, – шепнула мне Аллегра. Когда мы все уселись, Серафим рассказал мне про Брецеля. Когда я узнала, что этот гад шантажировал Софью и требовал, чтобы она ушла вместе с ним, я не выдержала и выругалась: – Кристофоро Коломбо, если бы я не ушла, уж показала бы ему, этому коню в пальто, как подделывать чужие воспоминания и красть у людей память! И зачем только я ушла! – Если бы ты осталась, он бы сюда не заявился, – заметил манул. – Хм. Конечно, бывало, меня побаивались студенты, но этот тип не похож на того, кого я могла бы напугать. – Он боится вовсе не тебя. Просто он не может существовать в одном пространстве с Аллегрой, – сказала Лилиана. – Как это не может? – Твоя Аллегра для него – сильнодействующий яд, как солнечный луч – для вампира, – пояснил Серафим. – Он исчез за десять секунд до того, как ты вошла в эту комнату. – Поэтому мы тебя так ждали, – заметила Лилиана. – Я уже начала беспокоиться, что кое-кто может застрять в Меркабуре – он никого из нас отсюда не выпускал. – Я же говорила тебе: давай вернемся! – вставила Аллегра. Вмешался Илья: – Между прочим, Брецель нам заявил, что твоя маленькая девочка – подделка, и что это она увела тебя, чтобы познакомить с Маммоной, и ты вот-вот станешь маммониткой, а мы очень скоро последуем твоему примеру. А кто она, Инга? – Он с любопытством посмотрел на Аллегру. – Что в ней такого особенного? – Вырастешь – поймешь, – ответила я, не заботясь о вежливости. – Я умею радоваться, – гордо сказала Аллегра и задрала нос. – Круто, – хмыкнул Илья. – Представь себе, я тоже. Аллегра скорчила ему рожу. – А куда подевалась Софья? – спросила я. – Надеюсь, с ней все в порядке? – Уехала на поезде, – мечтательно сказал Аркадий. – Там, в окне, появился чудеснейший поезд, она села и уехала. – На поезде?! Серафиму с Лилианой пришлось повторить свой рассказ два раза, чтобы я в него поверила. – Дио мио! Никогда не слышала ни про какие скрапбукерские поезда. Вы что, все меня разыгрываете? – Серафим никого и никогда не разыгрывает, – сказала Лилиана. – Он терпеть не может пустую болтовню. Уж если он что-то говорит, то по существу. – Что же мне теперь делать? – задумалась я вслух. Я никак не могла решить, стоит ли говорить им про черную птицу из открытки самоубийцы. Серафим наклонился ко мне и шепнул на ухо: – Мы с тобой поговорим наедине. Потом он выпрямился и громко объявил: – Наше чаепитие сильно затянулось. Пора всем возвращаться! Мы обнялись с Неужели, я объяснила Аркадию, что вернусь к нему в квартиру попозже, попрощалась с Лилианой и помахала рукой Илье. Бумс! Это ударили друг в дружку две мохнатые лапы в боксерских перчатках, висящие под чудным зайцем на стене. В комнате остались мы трое: я, Серафим и моя неизменная спутница Аллегра. Манул прикрыл глаза и произнес: – Я знаю, где ты была. Рассказывай. – Серафим, – сказала я, – мне нужно знать, когда отсюда ушла Эльза. – Вместе с Брецелем, – ответил он. – Знаю, о чем ты сейчас подумала. Я тоже обратил внимание, что они друг с другом знакомы. – Ты думаешь, она заодно с маммонитами? – У меня недостаточно информации. Рассказывай. Можно ли было передать словами все то, что произошло в открытке с черной шкурой? Смог бы понять это кто-то, кроме меня и Аллегры? Я даже не знала, с чего начать. Так много всего случилось, что теперь я с трудом припоминала последовательность событий. Когда же дошла до воспоминания Софьи о Старой Кошарне, спросила: – Серафим, неужели Тварь могла появиться из-за желания, которое загадала Софья? Что такого могло быть в том листе бумаги? Чего она хотела? Я не верю, что все это началось из-за нее. Манул приоткрыл глаза и с любопытством посмотрел на меня. – Веришь ты или нет, не имеет никакого значения. Рассказывай дальше. Как могла, я обрисовала ему мою встречу с фальшивой Аллегрой, обернувшейся жуткой черной птицей. Подозреваю, это был довольно путаный и весьма эмоциональный рассказ, но манул не перебивал меня и не переспрашивал. Я не упомянула лишь о том, что это Эльза оставила для меня открытку самоубийцы, и, если бы не она, я бы не ускользнула втихаря с Маяка. Была ли записка от Магрина настоящей? Чего на самом деле хотела Эльза – сдать меня прямо в лапы Маммоне и заодно впустить Брецеля на Маяк, или она все-таки и вправду надеялась, что я найду слабое место Твари? Когда я закончила, Серафим открыл глаза и внимательно посмотрел на меня. – Ты чего-то недоговариваешь, – мягко сказал он. Я промолчала, Аллегра тоже. – Ладно, пусть будет так, – согласился он. – Расскажешь потом, если захочешь. – Серафим, что мне теперь делать? Сидеть сложа руки и ждать, пока Софья решит за нас все проблемы? – Ей понадобится помощь. Кому-то здесь, в нашем мире, придется найти дверь, ведущую ко всему чудесному. Я подозревала это с самого начала, как получила приглашение. – Серафим, ты ведь имеешь какое-то отношение к Старой Кошарне, не правда ли? – Может быть, – неохотно отвечает он. – Расскажи мне про нее. – Там помнят мудрые книги, о которых все давно забыли. – Кто помнит? Кошки? – Ты что-то имеешь против кошек? – Серафим прикрыл глаза. – Да ничего я не имею! И ты больше ничего мне не расскажешь? – Тебе этого пока достаточно. Я кое-что сделал специально для тебя, Инга. Парочку реальных предметов – получишь их, когда вернешься. Они тебе скоро пригодятся. – Ох, сколько в тебе прекрасности. – Аллегра вскочила со стула, подбежала к манулу и обняла его за шею. Никогда не замечала за своей радостью подобных фамильярностей! Какое счастье, что она не заставляет меня делать нечто подобное в реальном мире. Я впервые увидела, как Серафим улыбается. Строго говоря, это была не совсем улыбка, скорее на его лице появилось выражение удовольствия, как на морде у кота, когда его чешут за ухом. – А теперь давайте идите. У меня еще есть дела. – Он похлопал Аллегру по плечу. Однако меня мучил один вопрос, и я все-таки решилась задать его: – Серафим, а если бы я осталась, тоже могла бы попробовать приобрести этот билет? – Но ты же не осталась. Чего теперь говорить? Не волнуйся, тебе и здесь дел хватит. Муррмяу! Я оглянуться не успела, как он испарился. Исчез вместе со своим «Муррмяу» и подозрительным креслом. В комнате сразу стало неуютно, огромные окна и опустевший длинный стол словно хором говорили: нечего тебе здесь делать, возвращайся к себе. Я на минутку задержалась возле окна с меркабурскими чудесами, разглядывая новое чудо: рельсы тянулись вдоль полок, между которыми выросли железнодорожные мосты. Дорога уходила в туннель в дальней стене. Где сейчас Софья, чем она занята? Одно я теперь знала точно: у Твари есть слабое место, и оно как-то связано с моей радостью. Я почти нащупала его, я была в шаге от озарения, но оно ускользнуло от меня. Аллегра была права, когда говорила, что я не готова. Она была тысячу раз права, а я поступала ей наперекор. Думала, что она – просто назойливый голос в моей голове, пока моя Аллегра пыталась научить меня чувствовать вкус радости – самый волшебный вкус на Том и этом Свете. Следуя за ней, я однажды найду мою собственную дверь ко всему чудесному. Я чмокнула Аллегру в лоб и крепко-крепко обняла. Бубенцы на ее шапке радостно зазвенели в ответ, и по комнате поплыл аромат ванили и корицы. Место, где Кругляш подслушивает Четыре дня после круглой луны Объявление на стене висело будто специально для кота. Вряд ли кто-то будет клеить объявление в двадцати сантиметрах от земли в расчете на то, что его прочитают люди. «Не штуки красоты, а штуки механики» – вот что мог бы прочесть кот в объявлении, если бы умел читать. Ни телефона, ни адреса на листке не было, только текст, а под ним – черный силуэт кораблика с надутыми парусами и флажком с буквой «М» и нарисованные ножницы с пунктирной линией, предлагающие вырезать его по контуру. Текст сплошь покрывали почтовые штампы, словно когда-то это объявление было открыткой и облетело весь мир. Кругляш потерся о листок мордой и плюхнулся на бок. Прохожие могли бы подумать, что кот просто задремал на утреннем солнышке, а некоторые особо сердобольные дамы даже наклонялись, чтобы проверить, дышит ли он. Между тем кот дышал, и дышал часто, ведь на самом деле он в это время бежал. Под лапами мелькала булыжная мостовая, и с каждым шагом все ближе становился высокий дом, увенчанный тремя башенками, опутанный лесенками и смотрящий во все стороны непохожими друг на друга окнами. Добравшись до угла дома, Кругляш на мгновение остановился, наблюдая за тем, как крутятся на вершинах башенок чудного строения три разных флюгера. Потом он запрыгнул на ближайший подоконник, оттуда – на винтовую лесенку, с нее – на крышу балкона и на еще одну лесенку и, наконец, взобрался на карниз большого окна, где неподвижно замер. Чуткие уши, повернутые к окну, различили два голоса. – Я аж вся взмокла с этой кассой, – говорил женский голос. – До чего же это было трудно – творить иллюзию прямо тут, на Маяке, да еще так, чтобы этот лысый тип ничего не заметил. – Думаешь, оно того стоило? – спрашивал мужской. – А то как же! Подумать только, пять стежков от Хори! Ни разу не видела я столько. Это что-нибудь да значит! – Это еще ничего не значит, – говорил мужской голос. – Сколько я присматриваю за Маяком, на моем веку никому еще не удавалось добраться до Кудапожа. – Почему она тебе не нравится, Серафим? – Нравится не нравится, какая разница? У меня есть своя работа, и я ее делаю. Чем смогу – тем помогу. Я ведь отправил ее на поезде. – Серафим, уж мы-то с тобой знаем, что поезд сам выбирает себе пассажиров. Боишься, что она может занять твое место? – Девчонка – смотрительница Маяка? Не смеши мои старые лапы. – Тогда что? – Думать надо, прежде чем чего-то хотеть. Осторожнее надо с желаниями! – Значит, ты в нее не веришь? – усмехнулся женский голос. – Как насчет пари? – На что спорим? – охотно отозвался мужской. В этот момент до кошачьего слуха донеслись другие голоса, оба – женские. – Живой? – Живехонек, даже мурлычет вроде. – Не худой совсем. – Все равно бездомный, видишь, как шерсть свалялась. – Давай на бумажку положим, проснется и поест. Кот встрепенулся, открыл глаза и помотал головой. Кто-то отодрал от стены объявление и положил на него горстку аппетитно пахнущего влажного корма. Кругляш недовольно фыркнул, потом поднялся на все четыре лапы, сладко потянулся, принюхался и принялся за еду. Хороший обед всегда бывает кстати. В конце концов, ему было вполне достаточно того, что он успел услышать. * * * notes Сноски 1 Юрий Шевчук. «Вальс». 2 Скрап-тэг – небольшая этикетка, оформленная в технике скрапбукинга, обычно с круглым отверстием сверху для крепления к чему-либо с помощью нитки или шнурка. 3 С историей о том, как Инга и Софья стали v.s. скрапбукерами, можно ознакомиться в романе «Ветер, ножницы, бумага». 4 Крафт-бумага – высокопрочная оберточная бумага, используется для упаковочных целей, а также изготовления бумажных изделий, обязанных быть прочными и износостойкими, обычно коричневого цвета. 5 Слава Богу! (Итал.) 6 Tissue paper – очень тонкая оберточная бумага, часто используемая в скрапбукинге (англ.). 7 Эмбоссинг – тиснение, техника в скрапбукинге для создания объемного рисунка. 8 Игра (англ.). 9 Инструмент (англ.). 10 Подходит ли это? (Англ.) 11 Буквально: ваше желание для меня – команда к действию (англ.). 12 Чипборд – толстый плотный картон, при сгибании ломается, а не гнется, как обычный картон. Используется в качестве основы и для вырезания отдельных элементов. 13 Слово «балдиссима» придумано Ингой от русского «балда» с использованием правил образования превосходной степени в итальянском языке и буквально означает «самая обалдуйская балда из всех на свете» (прим. автора). 14 Суфлерша имеет в виду знаменитую арию герцога Мантуанского «Сердце красавиц склонно к измене» из оперы Верди «Риголетто» (прим. автора). 15 Аллегра поет первые строчки из романса «Ямщик, не гони лошадей» (прим. автора). 16 С этой и другими историями из жизни почтальонши Лины можно познакомиться в сборнике «Чудеса по адресу», опубликованном на сайте http://scrapbookers.ru. 17 Перерождение (англ.). 18 Выход, решение проблемы (англ.). 19 Моя тайна (англ.). 20 Строчка из песни «Город золотой» в исполнении Б. Гребенщикова, популярной во времена юности Инги (прим. автора). 21 «Il culone» – «большая задница» – culo + увеличительный суффикс -one (итал.). 22 Радость, истинная радость! (Итал.) 23 Хундертвассер – австрийский архитектор и живописец, создатель экстравагантных зданий в «естественном» «биоморфном» стиле. Его Идеальный Дом – это безопасная уютная нора, которую сверху покрывает трава, со множеством окон-глаз (прим. автора). 24 РПГ (англ. RPG, Role-Playing Game) – разновидность компьютерных игр. 25 Найди свой ключ (англ.). 26 От себя (англ.). 27 Выход (англ.).