Annotation


Никто не знает, где и когда это началось. Новая эпидемия распространяется по стране, как лесной пожар. Это «Драконья чешуя» – чрезвычайно заразный грибок вызывает прекрасные черно-золотые пятна на теле, похожие на тату, а потом сжигает носителя во вспышке спонтанного возгорания. Миллионы инфицированы, а вакцины нет. Безопасности нет. Команды добровольцев убивают и сжигают разносчиков спор.

Но есть загадочный Пожарный, его кожа покрыта «чешуей», он контролирует горение своего тела и использует это для защиты других больных. В эти отчаянные времена медсестра Харпер Грейсон должна раскрыть тайны Пожарного, прежде чем обратится в пепел.

Впервые на русском языке!





* * *



Джо Хилл

Источники вдохновения

Пролог

Книга перваяАпрель

Май – Июнь

Июль

Август

Сентябрь

Октябрь





Книга вторая

Ноябрь

Декабрь





Книга третьяЯнварь





Книга четвертая

Книга пятая

Книга шестаяФевраль





Книга седьмаяМарт





Книга восьмая

Книга девятая

Роды

Авторские права

Кода

Благодарность

Об авторе





notes1

2

3

4

5

6





* * *





Джо Хилл

Пожарный





Итану Джону Кингу, который пылает ярко.

Папа любит тебя.



Outside the street’s on fire in a real death waltz…

—“Jungleland”, Bruce Springsteen



Though I spends me time in the ashes and smoke In this ’ole wide world there’s no ’appier bloke.

—“Chim Chim Cher-ee”, Robert and Richard Sherman[1]



Жечь было наслаждением

«451 градус по Фаренгейту». Рэй Брэдбери





Источники вдохновения




Дж. К. Роулинг, чьи романы подсказали мне, как писать эту книгу;

П. Л. Трэверс, у которой нашлось нужное мне лекарство;

Джули Эндрюс, которая поднесла ложку сахара, чтобы это лекарство проглотить;

Рэй Брэдбери, у которого я украл заглавие;

мой отец, у которого я украл все остальное,

и моя мать, которая разъяснила мне всю микологию (и мифологию), необходимые для моего романа.

Хотя Draco incendia trychophyton – выдумка, мама может подтвердить, что все характеристики вымышленного грибка действительно встречаются в природе.





Пролог

Сгоревший




Харпер Грейсон, как и все, много раз глядела на горящих людей по телевизору, но впервые увидела вспыхнувшего воочию на игровой площадке за школой.

В Бостоне и в других районах Массачусетса школы уже позакрывались, но здесь, в Нью-Гемпшире, еще работали. Инциденты случались, но нечасто. Харпер слышала, что в охраняемом отделении больницы Конкорда – столицы штата – содержались полдюжины пациентов; а присматривали за ними медики в полном защитном снаряжении, и каждая медсестра была вооружена огнетушителем.

Харпер прижимала холодный компресс к щеке первоклассника Реймонда Блая, который получил по лицу бадминтонной ракеткой. Такое случалось пару раз каждую весну, когда тренер Кейлор расчехлял ракетки. И, конечно, он говорил детишкам, что надо перетерпеть, даже если они выплевывали в ладошку собственные зубы. Очень бы хотелось однажды увидеть, как он получит ракеткой по яйцам – просто чтобы сказать ему «потерпи».

Реймонд не плакал, когда пришел, но, взглянув на себя в зеркало, совершенно расклеился; подбородок дрогнул, лицо перекосила горестная гримаса. Глаз пошел черным и лиловым и почти совсем заплыл – Харпер понимала, что отражение в зеркале для мальчика страшнее боли.

Чтобы успокоить его, пришлось вскрыть тайник с конфетами. Этот тайник представлял собой потрепанную коробку для завтраков с нарисованной Мэри Поппинс. Там хранились несколько дюжин шоколадных батончиков. Еще в коробке лежали большая редиска и картофелина – на случай крайней необходимости.

Харпер заглянула в коробку, пока Реймонд прижимал компресс к щеке.

– Хм, – сказала она. – Кажется, тут оставался еще один «Твикс», и сейчас он как раз пригодится.

– Это мне? – спросил сдавленным голосом Реймонд.

– Тебе кое-что получше. У меня есть большая вкусная редиска, и если ты будешь очень хорошо себя вести, то получишь ее, а я съем «Твикс». – Она показала ему содержимое коробки, чтобы он рассмотрел редиску.

– Э… я не хочу редиску.

– А большую, сладкую, вкусную картофелину? Сорт «Золото Юкона».

– Э… а давайте на руках поборемся за «Твикс». Я даже отца могу побороть.

Харпер просвистела три такта из «Моих любимых вещей», притворяясь, что раздумывает. Она любила насвистывать мелодии из киномюзиклов 1960-х и втайне мечтала петь хором с синими сойками и дерзкими малиновками.

– Не стоит тебе связываться со мной, Реймонд Блай. Я в хорошей форме.

Продолжая изображать задумчивость, она выглянула в окно – и вот тогда-то и заметила мужчину на игровой площадке.

Со своего места она хорошо видела дорожку – несколько сот футов бетона, – кое-где расчерченную для игры в классики. Дальше тянулась отлично оборудованная игровая площадка: качели, горки, скалолазная стена и ряд стальных труб, по которым дети стучали, наигрывая мелодии (сама Харпер называла этот инструмент «Ксилофон про́клятых»).

Шел первый урок, и детей на площадке не было; единственные полчаса в день, когда перед окном медкабинета не мельтешит стая кричащих, визжащих, хохочущих, дерущихся детей. Он был один – этот мужчина в мешковатой зеленой армейской куртке и свободных коричневых рабочих штанах; лицо скрывала тень от козырька грязной бейсболки. Выйдя из-за угла здания, мужчина по диагонали пересек асфальтовую дорожку, словно не мог идти прямо. Сначала Харпер приняла его за пьяного. Потом заметила дым, вырывающийся из рукавов. Чистый белый дымок тянулся от куртки, вился вокруг рук, полз из-под воротника в длинные каштановые волосы.

Человек шагнул с края дорожки на землю. Сделав еще три шага, он уцепился за ступеньку лестницы, ведущей на конструкцию для лазания. Даже издали Харпер разглядела на тыльной стороне его ладони темную полоску вроде татуировки с золотыми пятнышками. Точки блеснули, как пылинки в ослепительных солнечных лучах.

Она читала в газетах отчеты о подобных случаях, но теперь не сразу сообразила, что именно она видит. Конфеты из коробки с Мэри Поппинс посыпались на пол. Харпер не слышала стук, с которым они падали, не понимала, что криво держит коробку, роняя крохотные батончики и «поцелуйчики Херши». Реймонд проводил взглядом картофелину, которая сочно стукнулась об пол и откатилась под шкафчик.

Мужчина, шагавший пьяной походкой, начал заваливаться. Потом судорожно выгнул спину, голова запрокинулась, и пламя лизнуло рубашку на груди. Харпер успела увидеть худое, перекошенное лицо – и голова превратилась в факел. Человек хлопнул по груди левой рукой, а правая все еще держалась за деревянную лестницу. Рука горела, обугливая сосну. Голова запрокидывалась все дальше – рот распахнулся в крике, но из него вырвался дым.

Реймонд, заметив выражение лица Харпер, начал поворачиваться лицом к окну. Харпер, отпустив коробку, потянулась к мальчику. Взяв в одну руку холодный компресс, вторую она положила на затылок Реймонду, с силой отвернув его лицо от окна.

– Не смотри, милый, – сказала она, поразившись собственному спокойствию.

– Что это было? – спросил он.

Харпер отпустила мальчика и потянулась к шнуру, чтобы закрыть жалюзи. Горящий человек на площадке уже стоял на коленях. Он опустил голову, как паломник в Мекке. Пламя охватило его, жирный дым от бесформенной массы поднимался в светлое, прохладное апрельское небо.

С металлическим стуком упали жалюзи, закрыв всю сцену, – только в щели лихорадочно прорывались безумные вспышки золотого света.





Книга первая

Беременность




Апрель





1


Она покинула школу только через час после того, как отправился домой последний ребенок, но все равно непривычно рано. Как правило, в будни ей приходилось дежурить в школе до пяти, потому что около пятидесяти школьников оставались на продленке, пока родители на работе. А сегодня к трем часам ушли все.

Выключив свет в медицинском кабинете, она стояла у окна и глядела на игровую площадку. У конструкции для лазания осталось черное пятно – там пожарные смывали водой из шланга все, что не удалось соскрести. У Харпер возникло предчувствие, что больше она не вернется в свой кабинет и не выглянет из этого окна, и предчувствие оказалось верным. В тот вечер были закрыты школы по всему штату – с уверениями, что они вновь откроются, как только закончится кризис. Вот только кризис не закончился.

Харпер рассчитывала, что дома никого не будет, но обнаружила, что Джейкоб уже там. Телевизор он включил, но убрал звук, и говорил с кем-то по телефону. По его голосу – ровному, спокойному, почти ленивому – нипочем нельзя было догадаться, что он взволнован. Нужно видеть, как он мечется по комнате, чтобы понять, что он на взводе.

– Нет, не своими глазами. Джонни Дипено на спецгрузовике спихивал обломки с дороги – он прислал нам фото с мобильного. Такое впечатление, что внутри бомба взорвалась. Как теракт, как… погоди. Харп пришла. – Муж прижал трубку к груди.

– Кружным путем добиралась? Понятно, что не через центр. Перекрыты все дороги от Северной Церкви до библиотеки. И повсюду полицейские и национальная гвардия. Автобус загорелся после взрыва и врезался в телефонный столб. Он был набит китайцами, зараженными этой хренью, этой чертовой драконьей чешуей. – Он длинно, нервно выдохнул и помотал головой – словно возмущенный наглостью некоторых, позволяющих себе загораться посреди Портсмута в такой прекрасный день, – и отвернулся от жены, снова приложив телефон к уху. – Она в порядке. Даже не слышала ничего. Она дома, и нам предстоит нешуточный скандал, если она вообразила, что я еще раз отпущу ее на работу.

Харпер присела на край дивана и уставилась на экран телевизора. Передавали местные новости. Шли фрагменты вчерашней игры «Селтикс» – как ни в чем не бывало. Айзейя Томас поднялся на цыпочки, отклонился назад и бросил мяч в кольцо почти с середины поля. Никто еще не знал, что к концу следующей недели баскетбольный сезон прервется. К лету половина игроков «Селтикс» будет мертва – от возгорания или от самоубийства.

Джейкоб в веревочных сандалиях расхаживал по комнате.

– Что? Нет. Никто не выжил, – сказал он в трубку. – И хоть это и грубо, но я в каком-то смысле рад. Не будут разносить заразу. – Он послушал, неожиданно расхохотался и ответил: – Кто заказывал горящую тарелку пупу, ага?

Вышагивая по комнате, Джейкоб добрался до книжной полки и пошел обратно. Развернувшись, он снова зацепил взглядом Харпер и только тогда заметил выражение ее лица, от которого застыл на месте.

– Эй, миладевочка, да ты в порядке? – спросил он.

Харпер уставилась на него. И что ответить? Вопрос оказался на удивление сложным, ведь сначала надо было разобраться в себе.

– Алло, Дэнни. Мне пора. Я должен посидеть минутку с Харпер. Правильно, что решил забрать детей. – Он помолчал и добавил: – Да, ладно. Я пришлю вам с Клаудией фотки, но запомни – вы их от меня не получали. Люблю вас.

Он нажал на «отбой», положил телефон и посмотрел на жену.

– Что случилось? Почему ты дома?

– За школой был человек… – сказала Харпер и тут что-то, словно клин, застряло в горле.

Джейкоб сел рядом и погладил ее по спине.

– Тише, – сказал он. – Все в порядке.

Спазм в горле прошел, голос вернулся, и Харпер смогла начать заново.

– Он шел по игровой площадке и шатался, как пьяный. Потом упал и загорелся. Вспыхнул как соломенный. На глазах у половины учеников. Игровую площадку видно почти изо всех окон. Потом весь день я успокаивала потрясенных детей.

– Что ж ты сразу не сказала. Надо было оторвать меня от телефона.

Харпер повернулась к мужу и уткнулась лицом ему в грудь; он обнял ее за плечи липкими от пота руками.

– В спортзале скопилось сорок детей, несколько учителей и директор, и некоторые плакали, некоторых трясло, а некоторых тошнило, а мне казалось, что и со мной сейчас начнется и одно, и другое, и третье.

– Но не началось.

– Нет. Я раздавала пакетики с соком. К вашим услугам самое современное лечение!

– Ты сделала что могла, – сказал он. – У тебя была толпа детей, переживших самое страшное происшествие в жизни. Ты ведь понимаешь это? Они никогда не забудут, как ты ухаживала за ними. А ты все сделала правильно, и все закончилось, и ты со мной.

Потихоньку Харпер успокоилась и затихла в его руках, вдыхая знакомый запах – сандаловый одеколон и кофе.

– Когда это случилось? – Он отстранился, пристально глядя на нее светло-карими глазами.

– Во время первого урока.

– Уже три. Ты обедала?

– Не-а.

– Голова кружится?

– Ага.

– Давай тебя покормим. Не знаю, что у нас в холодильнике. Можно заказать что-нибудь.

«Кто заказывал горящую тарелку пупу?» – вспомнилось некстати, и комната качнулась, как палуба корабля. Харпер ухватилась за спинку дивана.

– Водички бы, – сказала она.

– Может, вина?

– Это даже лучше.

Джейкоб поднялся и подошел к винному кулеру на шесть бутылок. Он придирчиво выбирал бутылку – какое вино подают к смертельной инфекции?

– Я думал, эта штука есть только в странах с таким загрязнением, что дышать невозможно, где реки превратились в открытую канализацию. Китай. Россия. Бывшая коммунистическая республика Говностан.

– Рэйчел Мэддоу сообщила, что уже зафиксирована сотня случаев в Детройте. Вчера вечером была передача.

– Вот я и говорю: только в загаженных местах, куда никто не сунется – типа Чернобыля или Детройта. – Хлопнула пробка. – И не понимаю, какого черта заразные лезут в автобус. Или самолет.

– Может, не хотят, чтобы их отправили в карантин. Для многих одна только мысль, что их оторвут от любимых, страшнее болезни. Никто не хочет умирать в одиночестве.

– Ну да, конечно. Зачем умирать в одиночестве, когда можно найти компанию? Лучший способ признаться в любви – заразить ужасной гребаной болезнью родных и близких. – Джейкоб принес бокал золотистого вина – словно чашу чистого солнечного света. – Если бы я заболел, я бы лучше умер, чем заразил тебя. Подверг тебя опасности. Мне кажется, легче умирать, зная, что тем самым спасаешь других. Верх безответственности – разгуливать с такой штукой. – Он вручил бокал Харпер, погладив при этом ее палец. Прикосновение вышло нежным, понимающим; это у Джейкоба получалось великолепно – он чувствовал, когда нужно убрать прядь ее волос за ухо или ласково пригладить пушок на затылке. – А эта дрянь легко передается? Как грибок на ногах? То есть если мыть руки и не ходить босиком по спорт-залу, то не заразишься? Эй. Эй! Ты не подходила близко к мертвецу?

– Нет. – Харпер не стала совать в бокал нос, чтобы ощутить букет французского вина, как учил Джейкоб когда-то – ей было двадцать три, и она, наивная, пьянела от него больше, чем от вина. Харпер прикончила совиньонблан в два глотка.

Джейкоб со вздохом сел рядом и закрыл глаза.

– Хорошо. Это хорошо. Тебя ужасно тянет заботиться о людях, Харпер, и это замечательно в обычных условиях, но иногда девушке следует…

Она не слушала. Она застыла, подавшись вперед, чтобы поставить пустой бокал на кофейный столик. На экране телевизора эпизоды хоккейного матча сменились изображением одетого в серый костюм пожилого диктора; его голубые глаза были спрятаны за бифокальными очками. Внизу экрана возникла надпись: «СРОЧНО. ПОЖАР НА КОСМИЧЕСКОЙ ИГЛЕ».

– …отправляемся в Сиэтл, – говорил ведущий. – Учтите, кадры излишне натуралистичны. Уберите детей от телевизора.

Не успел он договорить, как на экране появилась снятая с вертолета панорама «Космической иглы», пронзающей яркое, холодное, голубое небо. Черный дым клубился внутри и вырывался из окон; дыма было столько, что в нем терялись кружащиеся рядом вертолеты.

– О господи, – сказал Джейкоб.

Из открытого окна выпрыгнул человек в белой рубашке и черных брюках. Его волосы охватил огонь. Мужчина размахивал руками. Через несколько мгновений за ним последовала женщина в темной юбке. Она прыгнула и прижала руки к бокам, словно не хотела, чтобы юбка задралась и было видно нижнее белье.

Джейкоб взял Харпер за руку. Их пальцы переплелись.

– Что за хрень творится, Харпер? – спросил он. – Что это за хрень?





Май – Июнь





2


Телеканал FOX сообщил, что «дракона» запустила запрещенная террористическая группировка ИГИЛ, используя споры бактерий, выведенных русскими в 1980-х. По MSNBC заявили, что, как полагают некоторые источники, «чешую», возможно, создали инженеры компании «Халлибертон» и похитили приверженцы христианского культа, повернутые на Книге Откровения. CNN повторил обе версии.

В мае и июне по всем каналам шли дискуссии и «круглые столы» – вперемежку с прямыми репортажами с мест пожаров.

А потом Гленн Бек сгорел прямо в эфире своей транслируемой через Интернет программы, прямо у доски, вспыхнул так жарко, что очки приварились к лицу. И после этого случая в новостях больше говорили не о том, кто запустил заразу, а о том, как ее не подхватить.





Июль





3


Бучу устроил пожарный.

– Сэр, – сказала медсестра. – Сэр, нельзя лезть вперед всех. Соблюдайте очередь.

Пожарный посмотрел через плечо на очередь, протянувшуюся по холлу и уходящую за угол. Потом снова повернулся. Это был мужчина с запачканным лицом, в желтой прорезиненной куртке, как у всех пожарных, а на руках он держал ребенка – мальчика, обхватившего его за шею.

– Мне не регистрироваться. Мне его отдать, – сказал он с таким акцентом, что люди в очереди обернулись. Никто не ожидал, что нью-гемпширский пожарный заговорит, как лондонец. – И я пришел по другому поводу. Не из-за грибка. Этому мальчику нужен доктор. И сейчас же, а не через два часа. Случай экстренный. Не понимаю, почему в вашем так называемом кабинете экстренной помощи никто не хочет этого понять.

Харпер шла вдоль очереди, раздавая малышам леденцы и бумажные стаканчики с яблочным соком. А еще в одном кармане лежала редиска, в другом – картофелина, для самых несчастных детей.

Английский акцент отвлек ее и взбодрил. В английском акценте ей чудились шумящие чайники, школы магии и волшебства и дедуктивный метод. Она понимала, что заблуждается, но тут уж была вовсе не виновата. Несомненно, сами англичане были ответственны за ее чувства. Целый век неутомимо рекламировали своих детективов, волшебников и чудесных нянь, так получите, что хотели.

Ей нужно было взбодриться. Все утро пришлось расфасовывать обугленные трупы в пластиковые мешки; черная, высохшая плоть, еще теплая на ощупь, дымилась. Запас мешков иссякал, и пришлось положить в один мешок двоих мертвых детей – впрочем, это оказалось несложно. Они погибли в пожаре, обняв друг друга, и спеклись воедино, в запутанную колыбель для кошки из черных костей. Получилось похоже на металлическую статуэтку Смерти.

Харпер не была дома с последней недели июня и проводила по восемнадцать часов в сутки в резиновом костюме полной защиты – их разработали для борьбы с эболой. Тесные перчатки – приходилось смазывать руки вазелином, чтобы надеть их. Харпер пахла, как презерватив. Собственный запах – резины и смазки – напоминал ей неловкие свидания в общежитии колледжа.

Харпер прошла к началу очереди, оказавшись у Пожарного за спиной. Это она должна была успокаивать людей в очереди, а не медсестра Лин, и Харпер не хотела портить с медсестрой отношения. Три недели Харпер отработала в Портсмутской больнице, под началом Лин, и немного побаивалась ее. Как и все медсестры-волонтеры.

– Сэр, – сказала медсестра Лин, теряя терпение. – У каждого в этой очереди экстренный случай. И экстренные случаи тянутся до самых дверей. Но мы всех принимаем по порядку.

Пожарный, обернувшись, уставился на очередь. Сто тридцать один посетитель (Харпер сосчитала), все ослабевшие и помеченные драконьей чешуей, и все сердито на него посмотрели.

– Их экстренные случаи могут подождать. А этот мальчик не может. – Он снова повернулся лицом к медсестре Лин: – Давайте-ка по-другому.

Его правая рука висела вдоль тела. Под мышкой он держал ржавый пожарный лом – хулиган, с крюками, зубцами и лезвием топора. Мужчина разжал ладонь и позволил ломику показаться в полную длину, так что нижний конец почти уперся в грязный линолеум. Пожарный качнул хулиганом, но не стал его поднимать.

– Или вы меня пропустите, или я начну этим хулиганом крушить все вокруг. Сначала окно, потом займусь компьютером. Зовите доктора и дайте пройти. Я не буду ждать, пока девятилетний мальчик умирает у меня на руках.

Элберт Холмс, выйдя из двойных дверей карантинного отделения, неторопливо прошел по холлу. Он, как все, носил полный костюм против эболы. Единственное, что отличало его от остального персонала, – вместо резинового капюшона на нем был шлем спецназовца с опущенным прозрачным забралом. Поверх костюма Эл носил пояс, со значком охранника и полицейской рацией с одной стороны и тефлоновой дубинкой – с другой.

Харпер и Эл подошли одновременно с двух сторон.

– Давайте успокоимся, – сказал Эл. – Приятель, сюда нельзя с этой – как она называется? С хулиганской штукой. Пожарные должны оставлять инвентарь снаружи.

– Сэр, идемте со мной, и я с радостью поговорю с вами о жалобах вашего сына, – сказала Харпер.

– Это не мой сын, – сказал Пожарный. – А я – не истеричный отец. Я просто человек со смертельно больным ребенком и тяжелым железным ломом. Или берете одного, или получите второй. Вы хотите поговорить со мной? Где? За этими дверями, где врачи, или в хвосте очереди?

Харпер смотрела ему в глаза, уговаривая вести себя хорошо, обещала ему взглядом, что взамен будет добра к нему, выслушает, проявит к нему и его мальчику тепло, участие и терпение. Объясняла ему, что пытается защитить его, потому что если он не успокоится, то в итоге будет лежать лицом в пол с перцовым спреем в глазах и сапогом на шее. Харпер работала в штате меньше месяца, но уже насмотрелась на то, как охрана утихомиривает нарушителей.

– Идемте. Я дам мальчику лимонное мороженое, а вы расскажете, что с ним не так…

– …в конце очереди. Так я и думал. – Мужчина отвернулся и шагнул к двойным дверям.

Медсестра Лин не ушла с его пути. И выглядела она внушительнее, чем даже Элберт Холмс. Она была крупнее, с необъятными грудью и животом, и напоминала непробиваемого футбольного защитника.

– Сэр, – сказала медсестра Лин. – Если вы сделаете еще хоть шаг, вечером нам придется лечить ваши многочисленные синяки и ушибы. – Она обвела испепеляющим взглядом бледных глаз очередь. И заявила уже для всех: – В этой очереди будет порядок. Или по-хорошему, или по-плохому, но порядок будет. Это всем понятно?

Вдоль очереди прокатился смущенный согласный гул.

– Позвольте. – По вискам Пожарного катились капельки пота. – Вы не понимаете. Этот мальчик…

– Что у него за беда? Кроме той беды, что и у всех остальных? – спросила медсестра Лин.

Мальчик был, пожалуй, самым симпатичным ребенком, какого приходилось видеть Харпер. Темные кудряшки вились над чистыми глазами – бледно-зелеными, как пустая бутылка из-под кока-колы. Шорты позволяли разглядеть отметины на обратной стороне голеней: черные, изогнутые полосы, похожие на изысканные татуировки.

Ровным голосом сестра Лин добавила:

– Если вы не заражены, вам не стоило брать его на руки. Вы заражены?

– Разговор не обо мне, – отрезал Пожарный. Только гораздо позже Харпер поняла, что он изящно уклонился от ответа. – Он ко мне не прикасается.

Это была правда. Мальчик на руках у мужчины отвернул лицо и прижался щекой к форменной куртке. И все равно: если Пожарный не болен, то бесстрашен до глупости или просто глуп.

– Так что с ним?

– Живот, – сказал Пожарный. – У него что-то с животом. Он просто еле терпит…

– Здесь очень жарко, – сказала сестра Лин. – Наверняка не у него одного болит живот. Становитесь в конец очереди, и…

– Нет. Нет. Пожалуйста. Этот мальчик потерял маму. Она была в доме, который обрушился несколько дней назад.

У сестры Лин поникли плечи, и на мгновение в ее глазах появилось угрюмое сочувствие. В первый и единственный раз она посмотрела не на Пожарного, а на свернувшегося у него на руках мальчика.

– Дерьмо. Слушай, малыш, это просто дерьмо. – Если мальчик и слышал, то не подал виду.

Сестра Лин взглянула на Пожарного с прежней решительностью.

– Ну понятно, тут у любого живот заболит.

– Минутку. Я не договорил. Дом рухнул и убил женщину, а он находился там же, в доме…

– Опытные консультанты готовы поговорить с мальчиком о том, что случилось, и, может быть, дадут что-нибудь шипучее и сладкое от диспепсии.

– Диспепсии? Вы меня слушаете? Ему не нужны ни кока-кола, ни улыбка, ему нужен врач.

– Врач будет, когда подойдет очередь.

– Я подобрал его час назад, и он визжал. Это похоже на диспепсию, бесчувственная ты тварь?

– Эй, – вмешался Элберт Холмс. – Давайте не будем…

Лицо сестры Лин густо покраснело. Она расставила руки в стороны и стала похожа на ребенка, изображающего самолет.

– Или ты пойдешь с этим мальчиком в конец очереди, или отправишься в неотложку с ломом в своей тощей английской заднице! Понял?

Если бы медсестра Лин так заорала на Харпер, та ударилась бы в слезы. Это была настоящая буря. Дети в очереди, заткнув уши, прижались к матерям.

Англичанин не испугался. Он рассвирепел. Краем сознания Харпер отметила, что и мальчик даже не вздрогнул. Он только рассеянно глядел на Харпер сонными и влажными глазами. Она решила, что он ошалел от жары, но позже выяснилось, что дело не в этом.

Харпер попробовала еще раз:

– Сэр, я уверена, что сумею помочь вам. Давайте обсудим симптомы мальчика в конце очереди, и если нужен немедленный осмотр, я приведу доктора. Если у ребенка боли в животе, не нужно пугать его криками. Давайте пройдем с ним в холл. Пожалуйста. Вы и я… что скажете?

Весь гнев мгновенно стерся с его лица, и Пожарный посмотрел на нее с усталой улыбкой. Да, мальчик потерял мать, но теперь Харпер впервые увидела, что и сам Пожарный хлебнул горя. Это читалось по глазам – его взгляд говорил о потере.

– Тоже фанатеете от «Дайр стрейтс»? Такая юная? Вы, наверное, еще кубики грызли, когда они выпустили последний хит.

– Я не понимаю, – сказала Харпер.

– «Ты и я… Что скажешь»? «Дайр стрейтс»? Ну? – Он поднял голову и с любопытством уставился на Харпер.

Она не знала, что сказать – не понимала, о чем он. Он еще немного посмотрел на нее, потом сдался. Ласково обхватил мальчика и очень осторожно поставил его на ноги – как хрупкую вазу, наполненную водой до краев.

– Его зовут Ник. Вы отведете Ника в конец очереди? – спросил Пожарный. – А я тут продолжу разговор.

– Думаю, лучше вам обоим пойти со мной, – сказала она Пожарному, но взяла мальчика за руку. Ее резиновая перчатка тихо скрипнула.

Было видно, что мальчик нездоров. Лицо побледнело под веснушками, и ноги плохо слушались. А еще Харпер ощущала нехороший жар в его мягких, по-детски пухлых пальчиках. Но лихорадка бывает у многих зараженных, и сами споры теплее человеческого тела на два-три градуса. Однако ребенок, едва оказавшись на полу, согнулся пополам с гримасой боли.

Пожарный присел перед ребенком на корточки, прислонив хулиган к плечу. Потом сделал странную вещь: сжал кулаки, показал мальчику и погладил ими воздух, словно изображая роющую собаку. Мальчик скорчил гримасу и издал странный звук – такого Харпер никогда прежде не слышала от больного ребенка; так пищит резиновая игрушка.

Пожарный повернул голову к Харпер, но прежде, чем он успел сказать хоть слово, Элберт Холмс ухватился за лом.

– Какого черта? – рассердился Пожарный.

– Сэр, отпустите оружие.

Пожарный потянул хулиган на себя. Эл потянул сильнее, выведя противника из равновесия и обхватив рукой за шею. Подошвы Пожарного, пытавшегося найти опору, с визгом заскользили по плиткам.

Харпер наблюдала за поединком, словно за разгоняющейся каруселью. Она прокручивала в голове только что виденное – не только жест Пожарного, но и то, как мальчик словно пытался справиться с неподъемным грузом.

– Ты глухой, – сказала Харпер мальчику – вернее, самой себе. Потому что мальчик действительно был глухой.

На сестринских курсах им показывали американский язык жестов – всего один день, – и она не помнила ничего. По крайней мере, думала, что не помнит. Но внезапно поняла, что тычет себе в ребра и вертит пальцами, как будто ввинчивая что-то в бока. Потом погладила живот. «Здесь болит?»

Ник неуверенно кивнул. Но стоило ей положить сложенные лодочкой ладони ему на живот, как мальчик отступил и неистово замотал головой.

– Все хорошо, – Харпер говорила медленно и отчетливо – вдруг он умеет читать по губам. Она когда-то слышала – может, в тот самый день на курсах, – что читающие по губам в лучшем случае понимают примерно 70 процентов того, что видят, а большинству глухих далеко и до этого. – Я аккуратно.

Харпер снова потянулась ощупать живот мальчика, и он снова закрылся, отступив; на верхней губе у него выступил пот. Мальчик тихонько заскулил. И она поняла. Сомнений не осталось.

Эл пережал рукой горло Пожарному, не давая вдохнуть. Этот удушающий прием пару лет назад лишил жизни темнокожего Эрика Гарнера в Нью-Йорке, но все еще не вышел из моды. Второй рукой Эл тянул вниз хулиган, прижимая его к груди Пожарного.

Если бы Харпер была в состоянии задуматься, ее, наверное, удивила бы реакция Пожарного. Он не отпускал хулиган, но и не пытался вырваться из захвата Элберта. Вместо этого он вцепился зубами в пальцы черной перчатки на своей левой руке, пытаясь ее стянуть. И тут Харпер заговорила чистым, звенящим голосом, от которого дерущиеся замерли.

– Медсестра Лин! Нужна каталка – отвезти мальчика на компьютерную томографию. И готовиться к полостной операции. Кто-нибудь в педиатрии может помочь?

Сестра Лин посмотрела поверх головы Пожарного пустым взглядом; ее лицо ничего не выражало.

– Как вас зовут? Вы из новеньких?

– Да, мэм. Я приехала три недели назад. Когда объявили набор добровольцев. Харпер. Харпер Грейсон.

– Сестра Грейсон, сейчас не место и не время…

– Время. У него или лопнул, или вот-вот лопнет аппендикс. И еще: кто-нибудь из сестер знает язык жестов? Мальчик не слышит.

Пожарный уставился на нее. Эл тоже, раскрыв рот, глядел на Харпер через плечо противника. Он уже отпустил Пожарного, и теперь тот снова мог дышать. Пожарный больше не пытался стянуть перчатку – он тер горло левой рукой – и смотрел на Харпер с благодарностью и облегчением.

Сестра Лин снова покраснела, но, похоже, встревожилась.

– Нельзя ставить такой диагноз без томографии.

– Я вообще не могу ставить диагноз, – сказала Харпер. – Но я… я уверена. Я работала школьной медсестрой, и подобный случай был у меня в прошлом году. Видите, как он прикрывает живот? – Она взглянула на Пожарного, пытаясь вспомнить, что он говорил. – Вы сказали, рухнул дом, и мальчик находился «прямо там». Значит, он был внутри, с матерью, когда дом рухнул?

– Да. Именно это я и пытался объяснить. Мать погибла. А мальчика зажало обломками. Мы вытащили его, и он с виду был цел – немного помят, но ничего серьезного. Он не ел и не разговаривал с людьми, но мы списали это на шок. А сегодня утром он сильно вспотел и не мог даже сесть без боли.

– Удар в живот мог повредить аппендикс. Когда он последний раз ходил по-большому?

– Я не особо слежу, как дети какают. Но могу спросить, если этот джентльмен меня отпустит.

Харпер посмотрела на Элберта, который озадаченно застыл с приоткрытым ртом.

– Хорошо, – сказала она строгим голосом. – Отпустите его. Мигом. – «Мигом» – так говорила Мэри Поппинс, и Харпер с детства, когда хотелось ругнуться, пользовалась фразочками Джули Эндрюс из фильма. Так она обретала железобетонную уверенность и на время становилась самим совершенством.

– Простите, мэм, – пробормотал Эл. Он не только убрал руку от горла Пожарного, но и помог ему подняться.

– Мне повезло, что вы меня отпустили, – безо всякого гнева или недовольства сказал Пожарный. – Еще минута – и я стал бы не сопровождающим, а пациентом.

Пожарный присел на корточки перед мальчиком, но сначала наградил Харпер еще одной улыбкой.

– Вы молодец. Вы мне понравились. Мигом! – Он произнес это как высшую похвалу.

Он повернулся к Нику, который вытирал слезы большим пальцем. Пожарный показал несколько быстрых жестов: сжатые кулаки, вытянутый палец, плотно сжатая ладонь, а вторая отлетает прочь с растопыренными пальцами. Он напоминал человека, балующегося с ножом-бабочкой, или музыканта, играющего на фантастическом невидимом инструменте.

Ник сложил вместе три пальца, как будто поймал в воздухе муху. Это Харпер поняла. Многие поняли бы. Нет. Дальше она не понимала – так быстро двигались его руки и лицо.

– Он говорит, что не может сходить в туалет. Он пробовал, но ему больно. Он не ходил по-большому с самой катастрофы.

Сестра Лин тяжело выдохнула, словно хотела напомнить всем, кто тут главный.

– Ясно. Вашего сына осмотрят… мигом. Элберт, вызовите каталку.

– Я уже говорил – это не мой сын, – ответил Пожарный. – Я проходил кастинг, но спектакль отменили.

– Значит, вы не родственник? – уточнила медсестра Лин.

– Нет.

– Тогда я не могу пропустить вас с ним на осмотр. Я… мне очень жаль, – сказала сестра Лин. Ее голос звучал неуверенно, и впервые за день в нем послышалась усталость. – Только родственники.

– Ему будет страшно. Он не поймет вас. А меня он понимает. Он может говорить со мной.

– Мы найдем человека, который сможет с ним общаться, – сказала сестра Лин. – И потом. Войдя в эти двери, он окажется в карантине. Туда входят только те, у кого драконья чешуя, и те, кто тут работает. Я не могу делать никаких исключений, сэр. Вы говорили, его мать погибла. Другие родственники у него есть?

– У него… – Пожарный замолчал, нахмурился и покачал головой. – Нет. Никого не осталось. Никого, кто мог бы прийти к нему.

– Ясно. Спасибо вам – за то, что привезли его под наше попечение. Теперь мы им займемся. Все сделаем в лучшем виде.

– Можно еще секундочку? – попросил Пожарный и, обернувшись к Нику, который смаргивал слезы, отсалютовал, потом словно подоил невидимую корову и наконец показал на грудь мальчика. Ответ Ника не требовал перевода. Он прижался к Пожарному и позволил себя обнять: нежно-нежно.

– Лучше бы вы этого не делали, сэр, – сказала сестра Лин. – А то подхватите заразу.

Пожарный не отвечал – и не уходил, пока не распахнулись двойные двери и медсестра не вытолкнула в холл каталку.

– Я приду его навестить. – Пожарный поднял мальчика и осторожно уложил на каталку.

Сестра Лин ответила:

– Вы больше его не увидите. Пока он в карантине.

– Просто справлюсь о его здоровье в регистратуре, – сказал Пожарный. Он печально, но беззлобно поклонился Элберту и сестре Лин и повернулся к Харпер: – Я ваш должник. И это серьезно. В следующий раз, когда понадобится что-нибудь потушить, надеюсь, мне повезет принять вызов.

Через сорок минут мальчик уже лежал под наркозом, а доктор Кнаб, детский хирург, оперировал его, чтобы удалить воспаленный аппендикс размером с абрикос. Мальчик поправился через три дня. А на четвертый исчез.

Сестры из послеоперационной палаты уверяли, что за дверь он не выходил. Окно было распахнуто, и возникла версия, что мальчик выпрыгнул. Но эта версия казалась безумной – послеоперационная палата находилась на третьем этаже. Он сломал бы обе ноги.

– Может, кто-то подставил ему лестницу, – предположил Элберт Холмс, когда персонал, уплетая китайскую лапшу, обсуждал происшествие.

– Никакая лестница не достанет до третьего этажа, – обиженно возразила сестра Лин.

– Достанет. Если это лестница на пожарной машине. – Эл говорил с набитым ртом, дожевывая рогалик.





4


В душные, жаркие дни середины лета, когда «контролируемый кризис» превращался в бесконтрольную катастрофу, глухой мальчик был не единственным пациентом, пропавшим из Портсмутской больницы. Еще одна женщина из зараженных сумела покинуть ее в последние дни перед тем, как все пошло – и не метафорически, а буквально – прахом.

Целый месяц дул северный ветер, и побережье Нью-Гемпшира накрыла мрачная бурая дымка от лесных пожаров в Мэне. Штат Мэн пылал от канадской границы до Скаухигана – мили голубых елей и ароматных сосен. От гари некуда было деться, отвратительный запах горелой хвои проникал всюду.

Харпер засыпала, вдыхая этот запах, и каждую ночь ей снился один и тот же сон: они с братом, Коннором, сидят у костра на берегу и жарят хот-доги. Иногда сосиски на прутиках превращались в обгорелые головы. Харпер просыпалась с криком. Иногда ее будил чей-нибудь плач. Медсестры спали посменно, в приемном отделении, и всем снились кошмары.

В больнице инфицированные делились на две группы: «симптоматически нормальные» и «тлеющие». Тлеющие то и дело дымились, постоянно готовые вспыхнуть. Дым поднимался от их волос, шел из ноздрей; глаза слезились. Полоски на коже нагревались так, что могли расплавить резиновую перчатку. Больные оставляли следы гари на унитазах и кроватях. Они были опасны. И, понятное дело, тлеющие постоянно балансировали на грани истерики. Тут, конечно, возникала проблема курицы и яйца: они паниковали, потому что их тела дымились, или дымились, потому что мозг постоянно находился в состоянии паники? Харпер не знала. Знала только, что с этими людьми нужно быть осторожной. Они кусались и визжали. Строили хитроумные планы – как достать солнце с неба. Считали себя настоящими драконами и пытались вылететь в окно. Приходили к выводу, что врачи прикарманивают и без того скудные запасы лекарств, и пытались захватить медработников в заложники. Создавали армии, конгрессы, религию; замышляли восстания, плели заговоры, плодили ереси.

А другие пациенты, хоть и отмеченные чешуей, в остальном оставались физически и эмоционально нормальными – до того момента, как вспыхнут. Они тосковали, не знали, куда деваться, и пытались верить, что кто-нибудь изобретет лекарство до того, как пробьет их час. Многие приехали в Портсмут, потому что уже ходили слухи, что остальные больницы просто переправляют больных в лагерь в Конкорде – оттуда несколько недель назад прогнали инспекцию Красного Креста, а у ворот там припаркован танк.

Все палаты в больнице были полны, но инфицированные продолжали прибывать. Кафетерий на первом этаже превратили в просторную спальню для самых здоровых. Там Харпер и познакомилась с Рене Гилмонтон – единственной черной в палате из двухсот пациентов. Рене говорила, что в Нью-Гемпшире легче встретить лося, чем черного. Она привыкла к тому, что на нее пялятся, как будто у нее голова в огне – люди много лет провожали ее взглядами.

Койки образовывали лабиринт по всему кафетерию, а Рене Гилмонтон оказалась в самом центре. Она уже была в больнице, когда Харпер устроилась туда работать – в конце июня; и превратилась в старожила – оставалась тут дольше остальных пациентов с чешуей. Сорокалетняя пухленькая Рене носила очки, а в ее аккуратных брейдах-косичках посверкивала седина. И поселилась в больнице она не одна: принесла с собой мяту в горшочке, которую звала Дэниель, и фотографию кота, мистера Трюффо. Если других собеседников не находилось, она говорила с ними.

Впрочем, у Рене обычно не было недостатка в собеседниках. В прошлой жизни она профессионально занималась филантропией: устраивала еженедельный завтрак с блинами в местном сиротском приюте, обучала английскому уголовников в тюрьме штата, держала страшно убыточный независимый книжный магазин, где проводились поэтические вечера. От старых привычек трудно отказаться: вскоре после прибытия Рене организовала ежедневные чтения для самых маленьких детишек и читательский клуб для взрослых пациентов. У нее было с десяток чуть подпаленных экземпляров «Моста короля Людовика Святого» – они ходили по рукам.

– А почему «Мост короля Людовика Святого»? – спросила Харпер.

– Отчасти потому, что это книга о необъяснимых трагедиях, – ответила Рене. – А еще потому, что она короткая. Мне кажется, людям нужна книга, которую они наверняка успеют дочитать. Неохота начинать «Игру престолов», если в любой момент можешь вспыхнуть. Обидно погибнуть посреди хорошей истории, так и не узнав, чем все кончилось. Я, конечно, понимаю, что все и каждый в каком-то смысле умирают посреди хорошей истории. Своей собственной. Истории детей. Внуков. Смерть – нечестная уловка для подсевших на истории.

В кафетерии Рене прозвали миссис Асбест: ее не лихорадило, она не дымилась, а если кто-то вспыхивал, Рене бежала к нему и пыталась вытащить наружу, хотя все остальные кидались наутек. Вообще-то врачи запрещали приближаться к горящим, и Рене часто получала выговоры. Накопилось множество свидетельств того, что одного вида горящего человека бывает достаточно, чтобы воспламенился другой. Цепная реакция стала привычным делом в Портсмутской больнице.

Харпер понимала, что нельзя привязываться к пациентам. Иначе вообще невозможно выполнять эту работу день за днем. Если она хоть к кому-то будет слишком ласкова, ежедневные смерти разорвут ее изнутри. Лишат ее лучших качеств: наивности и детской игривости, и веры в то, что доброта к другим может что-то изменить.

Полный защитный костюм был не единственной броней Харпер на работе. Еще она укутывалась в прозрачное, профессиональное спокойствие. Иногда она представляла, что находится на полномасштабном тренажере, а забрало маски – экран виртуальной реальности. Еще помогало не запоминать имена пациентов и менять палаты, чтобы все время видеть разные лица.

И все же в конце смены ей приходилось на полчаса запираться в кабинке дамского туалета, чтобы выплакать боль. И не ей одной. Многие медсестры включали послесменный рев в список дел на день. В девять вечера дамский туалет в подвале превращался в набитую горем бетонную коробку, в склеп, по которому эхом разносились всхлипы и прерывистое дыхание.

Но в Рене Харпер влюбилась – и ничего не могла с этим поделать. Может быть, потому, что Рене позволяла себе все, о чем старалась даже не думать Харпер. Она звала каждого по имени и заводила дружбу со всеми. Сажала дымящихся детишек с инфекцией к себе на колени, когда читала им вслух. И Рене заботилась о медсестрах не меньше, чем сестры о ней.

– Вы никому не поможете, если будете валиться с ног от усталости, – сказала как-то она Харпер.

«Я и так не помогу, – хотела ответить Харпер. – Я никому не помогаю». Но вслух ничего не сказала. Получится жалоба, а перекладывать свои печали на того, для кого этот день может оказаться последним, – нечестно.

Но Рене дожила до следующего дня. И до следующего. И до того, что был после.

И она не пыталась скрыть драконью чешую перчатками, шарфами и длинными рукавами. Чешуя образовывала ожерелье прямо на горле – изящные петли, присыпанные золотом; на руках красовались браслеты до локтей. Рене покрывала ногти черным лаком с золотыми блестками – в тон.

– Могло быть и хуже, – говорила Рене. – Какая-нибудь болезнь с гнойниками или недержанием. Или когда плоть гниет и отваливается. В свином гриппе ничего сексуального нет. А эта зараза, на мой взгляд, очень сексуальна. По-моему, я стала похожа на тигрицу! Толстую, немодно одетую тигрицу. На чересчур располневшую Женщину-кошку.

– Кажется, у Женщины-кошки не было полосок, – сказала Харпер. Она присела на краешек койки Рене и кивнула на фотографию кота. – Кто теперь приглядывает за таким симпатичным парнем?

– Улица, – ответила Рене. – Я выпустила его, когда собиралась сюда.

– Жалко.

– Пожары выгнали из домов всех мышей. Я уверена, что Трюффо как мохнатый сыр в масле катается. Как думаете, они останутся, когда мы вымрем? Коты. Или мы заберем их с собой?

– Коты выживут, и мы тоже. – Харпер изо всех сил старалась говорить уверенно. – Мы умные. И найдем разгадку.

Рене тоскливо улыбнулась. Глаза ее смотрели весело и сочувственно. На шоколадных радужках поблескивали золотые крупинки – то ли от драконьей чешуи, то ли Рене родилась с такими.

– И кто сказал, что мы умные? – спросила она с веселым презрением. – Мы даже не умеем управлять огнем. Думали, что умеем, но оказалось, это он нами управляет.

И тут в углу комнаты завизжала девочка-подросток. Харпер оглянулась и увидела, как прибежавшие ординаторы набрасывают огнеупорные одеяла на девочку, которая пытается подняться с койки. Ее накрыли и придавили. Пламя выбивалось из-под одеял.

Рене, печально глядя на все это, сказала:

– А ведь она только начала «Клан пещерного медведя».

Харпер искала встречи с Рене каждый раз, когда дежурство выпадало на кафетерий. Хотелось поговорить о книгах. Это было приятно: нормальная бесцельная утренняя болтовня, разговор, не имеющий никакого отношения к пылающему миру. Харпер сделала разговоры с Рене частью своего дня, прекрасно понимая, что совершает ошибку, что смерть этой женщины сломает что-то в ее душе. И что, оправившись от потери, Харпер станет жестче. А она не желала становиться жестче. Она хотела остаться прежней Харпер Грейсон, на глаза которой набегают слезы при виде пожилой четы, держащейся за руки.

Она знала, что Рене однажды уйдет; так и произошло. Харпер вкатила в кафетерий тележку с чистыми простынями и вдруг заметила, что на постели Рене лежит голый матрас; ее личные вещи тоже пропали. Вид пустой постели словно ударил под дых, и Харпер, отпустив каталку, повернулась и, с грохотом распахнув двойные двери, прошла мимо охранников и дальше по холлу. До женского туалета в подвале идти было слишком далеко. Харпер отвернулась к стене, уперлась в нее рукой и дала волю горю. Плечи заходили ходуном; она рыдала, рыдала и рыдала.

Охранник – это оказался Элберт Холмс – тронул ее за плечо.

– Мэм, – позвал он. – Господи, мэм, что случилось?

Сначала Харпер не могла вымолвить ни слова. Она пыталась вздохнуть, а тело сотрясалось. Нужно взять себя в руки. Она его напугала. Он всего лишь широкоплечий веснушчатый парнишка, всего пару лет назад игравший на школьном дворе в футбол, и вид женщины в слезах для него – перебор.

– Гилмонтон, – сказала наконец Харпер и закашлялась.

– А вы не знали? – с искренним изумлением спросил Элберт.

Харпер покачала головой.

– Она ушла, – объяснил Эл. – Просто прошла мимо утренних охранников.

Харпер тяжело дышала. Легкие болели, горло щекотали слезы. Зато теперь ей, похоже, хватит сил добраться до туалета, найти кабинку и уже там всерьез…

– Что? – спросила Харпер. – Что вы сказали?

– Упорхнула! – ответил Эл. – Просто ускользнула из больницы! Со своим цветком под мышкой.

– Рене Гилмонтон ушла? – переспросила Харпер. – Со своей мятой? И ее кто-то пропустил?

Эл посмотрел на нее широкими изумленными глазами.

– Вы посмотрите запись камеры. Она светилась! Как маяк! Посмотрите видео. Просто страх. В смысле, как в Библии пишут, – страх Господень. Дежурные так и драпанули – думали, она сейчас взорвется. Как живая ядерная бомба. Она и сама боялась, что взорвется, потому и бросилась наружу. Выбежала – и уж больше не возвращалась. Никто не знает, что с ней сталось. А она даже без обуви убежала!

Харпер хотелось сунуть руку под маску и стереть с лица слезы, но это было невозможно. Пришлось бы потратить почти полчаса. Чтобы снять защитный костюм, сначала нужно пять минут стоять под обеззараживающим душем. Харпер заморгала, чтобы согнать слезы.

– Это бессмысленно. Люди с драконьей чешуей не светятся.

– А она светилась, – сказал Эл. – Она читала что-то детишкам, перед завтраком, а девочка, что сидела у нее на коленях, вдруг как подскочит, потому что миссис Гилмонтон начала нагреваться. И тут люди закричали и бросились врассыпную. Она светилась, как гребаная рождественская елка – пардон за выражение, мэм. На видео у нее из глаз прямо лучи смерти вылетают! Она проскочила два поста охраны – это из карантина! А видок был – черт, тут кто хочешь под стол спрячется.

Через пять минут Харпер с четырьмя другими медсестрами уже смотрела видеозапись – в регистратуре в конце холла. Все в больнице смотрели ее. К концу смены Харпер видела запись раз десять.

Неподвижная камера показывала широкий коридор перед дверью кафетерия – пол из антисептической белой плитки. У двери стояли охранники – в защитных костюмах и спецназовских шлемах. Один, опершись о стену, не спеша проглядывал листы на планшете с зажимом. Другой, сидя на пластиковом стуле, подкидывал и ловил дубинку.

Дверь с грохотом распахнулась, и холл залился сиянием, как будто кто-то включил прожектор. В первый момент свет был так ярок, что словно стер черно-белое изображение, залив экран синеватым свечением. Потом сенсоры камеры наблюдения подстроились – немного. Рене осталась ярким призраком, колеблющимся сиянием в виде женской фигуры. Светящиеся завитки драконьей чешуи скрывали ее черты. Из глаз струился бело-голубой свет, который и в самом деле напоминал лучи смерти из научно-фантастических фильмов пятидесятых годов. Под мышкой Рене держала горшочек с мятой.

Охранник, который подбрасывал дубинку, шарахнулся прочь от Рене. Дубинка огрела его по плечу, и он свалился со стула. Второй охранник отшвырнул планшет, как будто тот превратился в кобру. Каблуки скользнули по плиткам, и охранник сел на пол.

Рене посмотрела на одного, на другого, подняла руку, словно успокаивая, и поспешила прочь.

Элберт Холмс сообщил Харпер:

– Она сказала: «Мальчики, не обращайте на меня внимания. Я просто хочу взорваться снаружи, чтобы никого не ранить».

Доктор Райалл, местный патологоанатом, не впечатлился. Он читал об исключительных случаях – драконья чешуя достигала критической массы и по какой-то причине затухала, не приводя к немедленному возгоранию человека. Он объяснял всем, кто соглашался слушать, что останки Рене Гилмонтон найдутся на расстоянии не более ста шагов от больницы. Однако несколько санитаров, прочесав высокую траву за автостоянкой в поисках поджаренных костей, ничего не нашли. Не нашлось и следов ухода Рене, никаких опаленных веток или сорняков. Как будто она не взорвалась, а испарилась, вместе с мятой в горшочке.

Центр контроля заболеваний собирался прислать в августе инспекцию для проверки карантинных процедур, и доктор Райалл говорил, что покажет проверяющим запись инцидента с Гилмонтон. Он был убежден, что они подтвердят его версию.

Но инспекторам из Центра контроля заболеваний так и не довелось увидеть запись, поскольку к августу от Портсмутской больницы осталась одна обгорелая труба, а доктор Райалл был мертв, как и Элберт Холмс, и сестра Лин, и больше пяти сотен пациентов.





5


Харпер не знала, как долго она уже стоит, глядя на горящую Портсмутскую больницу. Густой черный дым вздымался вверх на тысячу футов, грозовой тучей заволакивая небо. Солнце, еле пробивающееся через густой дым, превратилось в красную монетку. Кто-то из докторов спросил:

– Есть зефирки? – И засмеялся, но никто его не поддержал.

Электричество отрубилось минут через пять после того, как сигнализация подняла душераздирающий вой. Мигающие в темноте фонари дробили время на яркие застывшие полоски. Харпер пробиралась сквозь мерцающие тени, положив руки на плечи шедшей впереди медсестры, в шаркающей цепочке эвакуируемых. Воздух на первом этаже уже наполнился дымом и какой-то мелкой взвесью, но огонь пока бушевал где-то над головами. Сначала вой сирены очень пугал, но к тому времени, как Харпер выбралась на свет, звук уже наскучил – сорок пять минут она брела в толпе к выходу. Она не представляла себе масштабы беды, пока не вышла из здания и не обернулась.

Кто-то сказал, что выше второго этажа уцелевших нет. Еще кто-то сказал, что началось все с кафетерия: загорелся один пациент, потом другой, третий – как цепочка фейерверков, – и будто охранник в панике запер дверь, чтобы никто не выбежал наружу. Харпер так и не узнала, правда ли это.

Национальная гвардия появилась быстро, и военнослужащие оттеснили всех к дальнему концу автостоянки. Пожарный департамент Портсмута бросил на борьбу с огнем все силы, все шесть машин… хотя было понятно, что уже ничего нельзя поделать. Пламя рвалось из разбитых окон. Пожарные трудились под падающим черным пеплом с привычным профессиональным равнодушием, заливая громадную топку больницы мощными струями воды, которые, казалось, ничего не меняли.

У Харпер кружилась голова, как после сильного удара; она словно ждала от собственного тела отчета о повреждениях. От вида пламени и дыма она лишилась способности соображать.

В какой-то момент Харпер осознала странную вещь: один пожарный стоял с ее стороны заграждения, хотя ему полагалось быть у машин, среди своих собратьев по оружию. Впрочем, Харпер заметила его только потому, что пожарный смотрел на нее во все глаза. Он был в шлеме и грязно-желтой куртке, а в руке держал пожарный инструмент – длинный стальной лом с крючками и лезвием топора; этот человек показался Харпер знакомым. Крепкий долговязый мужчина в очках, с резкими чертами лица, он смотрел на нее как будто с печалью, а хлопья пепла падали мягкими черными завитками. Пепел черными полосками испещрил ее руки, перьями застревал в волосах. Один завиток ткнулся в кончик носа, и Харпер чихнула.

Она попыталась вспомнить, откуда знает этого печального пожарного, и принялась исследовать свою память мягкими, осторожными движениями, как руку ребенка в поисках перелома. Ребенок, точно: их знакомство было как-то связано с его ребенком. Точнее, не совсем его… Глупость какая-то; нужно просто подойти и спросить, почему он кажется ей знакомым. Но он уже ушел.

Внутри больницы что-то рухнуло. Видимо, крыша погребла под собой верхний этаж. Штукатурка, сажа и красный дым тучами вырвались из окон. Национальный гвардеец в закрывающей рот маске и в синих латексных перчатках поднял руки над головой, словно сдаваясь в плен.

– Люди! Мы снова отодвинем вас! Попрошу всех сделать три шага назад, ради вашей же безопасности. По-хорошему прошу. И лучше не дожидайтесь, пока начну по-плохому.

Харпер отступила на шаг, потом еще и покачнулась на каблуках, чувствуя головокружение и сухость во рту. Вот бы хоть один глоток холодной воды – прочистить горло, но воду найти можно только дома. Машины на стоянке не было – зачем машина, раз не приходится покидать больницу, – и Харпер повернулась, чтобы идти пешком.

Только пройдя полквартала, она поняла, что плачет. И непонятно – текут слезы от горя или от дыма, пропитавшего воздух. Пахло обедом в летнем лагере, подгоревшими хот-догами. Потом до нее дошло, что хот-догами пахнут обугленные трупы. «Это мне снится», – подумала Харпер. И ее вырвало в траву у тротуара.

На тротуаре и на мостовой толпились люди, но никто не смотрел на Харпер, пока ее тошнило. Никому она не была интересна на фоне громадного пожара. Людей привлекает пламя и отталкивает человеческое страдание – нет ли в этом ошибки? Харпер вытерла губы тыльной стороной ладони и пошла дальше.

Харпер не смотрела на лица в толпе и потому заметила Джейкоба только тогда, когда он взял ее за руку. И ему тут же пришлось подхватить ее. Ноги подкосились, и Харпер повисла на руках мужа.

– Господи, ты цела, – сказал он. – О господи. Я так испугался.

– Я люблю тебя, – сказала она, потому что так говорят, вернувшись из ада, потому что только это имеет значение в такое утро.

– Дороги перекрыты на целую милю, – прошептал Джейкоб. – Я так испугался. Всю дорогу ехал на велосипеде. Я нашел тебя. Я нашел тебя, миладевочка.

Он повел ее через толпу к телефонному столбу. Там был прислонен его велосипед – он ездил на нем с самого колледжа, – десятискоростной, с корзиной, укрепленной перед рулем. Джейкоб повел велосипед одной рукой, другой обнимая за талию Харпер, которая положила голову ему на плечо. Они шли навстречу толпе – все стремились к больнице, к черному столбу дыма, под падающий пепел.

– Каждый день – 11 сентября, – сказала Харпер. – Как жить, если каждый день – 11 сентября?

– Будем жить, сколько сможем, – ответил Джейкоб.

Она не поняла, что он имеет в виду, но прозвучали его слова умиротворяюще, даже мудро. Он говорил ласково, чуть касаясь ее губ и щек серебряно-белым шелковым платком. У Джейкоба всегда был с собой платок – эту старомодную привычку Харпер находила невыносимо приятной.

– Что ты делаешь? – спросила она.

– Пепел стираю.

– Да, – сказала она. – Пожалуйста.

Вскоре он остановился и сказал:

– Все чисто. Так лучше. – И поцеловал ее в щеку, потом в губы. – Даже не знаю, зачем я это сделал. Ты была немного похожа на диккенсовскую сиротку. Чумазую, но восхитительную. Вот что. Я тебя успокою. Поехали домой, там и выясним, насколько ты грязная девочка. Ну как?

Она засмеялась. Джейкоб обладал каким-то французским чувством абсурда; в колледже он был мимом в театральном кружке. А еще умел ходить по канату – ловок в постели, ловок в жизни.

– Это замечательно, – сказала она.

И Джейкоб ответил:

– Пусть целый мир пылает вокруг нас. Я буду обнимать тебя до самого конца. И не отпущу.

Она привстала на цыпочки и поцеловала его в соленые губы. Значит, он тоже плакал, хотя сейчас улыбался. Она положила голову ему на грудь.

– Я устала, – сказала она. – Устала бояться. И быть не в состоянии помочь людям.

Он мягко приподнял ее голову за подбородок.

– Тебе нужно забыть об этом. О том, что ты обязана все исправлять. Тушить все пожары. – Он посмотрел со значением на клубящийся дым. – Спасать мир – не твоя работа.

Он сказал это так нежно, так разумно, что у Харпер даже голова закружилась от облегчения.

– Ты должна заботиться о себе, – продолжил он. – И мне позволь заботиться о тебе. У нас так мало времени, чтобы правильно относиться друг к другу. Но мы этим займемся. Мы будем все делать правильно, начиная с сегодняшнего вечера.

Пришлось поцеловать его снова. Его губы хранили привкус мяты и слез; он нежно ответил на поцелуй, словно впервые, с осторожностью касаясь ее губ, как будто этот поцелуй был новым опытом… каким-то экспериментом. Когда он оторвался от нее, лицо его было серьезным.

– Это важный поцелуй, – сказал Джейкоб.

Они прошли по тротуару еще несколько шагов. Она прижалась головой к бицепсу Джейкоба и зажмурилась. Еще через несколько шагов он обнял ее крепче. Она словно плыла, засыпая на ходу, и споткнулась.

– Эй, – сказал он. – Хватит. Слушай. Нужно доставить тебя домой. Залезай.

Он закинул ногу на седло велосипеда.

– Куда залезать?

– В корзинку, – ответил он.

– Нет. Я не могу.

– Можешь. Ты так уже ездила. Я довезу тебя домой.

– Тут целая миля.

– Все время под горку. Залезай.

Они когда-то дурачились так в колледже – она ездила в корзинке перед рулем его велосипеда. Она была тогда стройной, да и сейчас при пяти с половиной футах роста весила всего 115 фунтов. Харпер посмотрела на корзинку, потом на длинный спуск с холма – прочь от больницы и по кривой.

– Ты меня угробишь, – сказала она.

– Нет. Не сегодня. Залезай.

Она не могла ему отказать. Что-то внутри нее хотело подчинения, хотело удобства. Она встала перед велосипедом, занесла ногу над колесом и опустилась в корзинку.

И они помчались; деревья по правую руку легко скользили мимо. Пепел кружил вокруг громадными хлопьями, падал на волосы Харпер и на козырек бейсболки Джейкоба. Скоро они разогнались так, что вполне могли разбиться.

Ветер свистел в спицах. Харпер выдыхала, и ветер уносил ее дыхание прочь.

Люди забывают, что время и пространство – одно и то же, пока не наберут скорость, пока сосны и телефонные столбы не начнут мелькать мимо. От скорости время растягивается, и секунда, за которую пролетаешь двадцать футов, становится длиннее других секунд. Харпер ощущала ускорение висками и животом; она была рада Джейкобу, рада тому, что покинула больницу, и рада скорости. Сначала она цеплялась за корзинку обеими руками, но потом, когда спицы загудели какой-то жужжащий мотив, раскинула руки в стороны и парила, словно чайка на ветру, пока мир ускорялся и ускорялся.





6


В ночь, когда сгорела больница, Джейкоб вел Харпер по дому, а она зевала и зевала, как засидевшийся ребенок, которому давно пора спать. Харпер чувствовала спокойствие – по-прежнему бодрствуя, она уже не в силах была думать и не знала, что будет дальше, хотя все казалось вполне предсказуемым. Джейкоб отвел ее за руку в спальню. Это было правильно. Харпер устала – значит, нужно идти в спальню. Потом она неподвижно стояла, пока Джейкоб стаскивал с нее зеленую сестринскую форму. На работу она надевала розовые панталоны до пупа – их он тоже стащил. Харпер зевнула во весь рот и прикрылась ладонью, а он засмеялся, потому что в этот момент нагнулся, чтобы поцеловать ее. Она тоже засмеялась. Было весело зевать вот так ему в лицо.

В ночь, когда сгорела больница, Джейкоб наполнил ванну на ножках, которая так нравилась Харпер. Даже непонятно, когда он успел, ни на миг не отрываясь от Харпер, но когда они подошли к ванне, она оказалась уже полна. Лампы были выключены, и горели свечи. Харпер очень обрадовалась ванне, потому что в больнице пропахла дымом и потом – дымом больше всего, – и покрылась пеплом, наверняка пеплом от сгоревших тел.

В ночь, когда сгорела больница, Джейкоб выжимал мягкую мочалку на спину Харпер. Он тер ей шею и уши, потом собрал волосы на макушке и окунул ее в ванну. Харпер вынырнула, хохоча. Он тоже засмеялся и снова макнул ее в воду, а она, вынырнув, открыла рот, чтобы зевнуть, но получился поцелуй. Потом он велел ей встать, и она стояла в ванне, и он намыливал ее. Он намыливал ее груди, и поясницу, и шею, и долго намыливал между ног, а когда у нее уже не было сил терпеть, шлепнул по попе и велел садиться обратно в ванну, и она послушалась.

В ночь, когда сгорела больница, Джейкоб сказал:

– Такая мерзость, когда говорят «Я люблю тебя». Это как наклейка для прилива гормонов, с маленьким намеком на верность. Мне никогда не нравились эти слова. И я скажу вот что: мы вместе сейчас, и будем вместе до конца. У тебя есть все, что мне нужно для счастья. С тобой мне хорошо.

Он сжал мочалку, и теплая вода потекла по шее Харпер. Она закрыла глаза, но продолжала видеть через веки красноватые отблески свечей.

– Не знаю, – продолжал Джейкоб, – сколько нам осталось. Может, пятьдесят лет. Может, всего неделя. Знаю только, что мы не станем терять ни одной секунды. Мы будем жить и чувствовать вместе. И вот что еще я скажу, касаясь тебя и целуя, – и он касался ее и целовал, – ты лучшее, что есть в моей жизни. А я эгоист, и мне нужна каждая пядь тебя и каждая минута твоей жизни. Больше нет моей жизни. И нет твоей. Есть только наша, только наша жизнь, и мы проживем ее по-своему. Я хочу праздничный торт каждый день и голую тебя в постели каждую ночь. А когда придет наше время, мы тоже все сделаем по-своему. Откроем бутылку вина, которое купили во Франции, будем слушать любимую музыку и смеяться, и примем счастливые таблетки, и ляжем спать. Умрем мило, после вечеринки, вместо того чтобы вопить, как все эти унылые, отчаявшиеся, ждущие в больнице очереди на смерть.

Харпер словно слушала заново свадебные клятвы, только лучше и сексуальнее, она возбудилась – он продолжал водить мылом по ее телу, целовал в мочку уха, щекотал и распалял. Все было правильно.

Но не совсем. Нельзя называть людей, пришедших в больницу, унылыми и отчаявшимися. Безнравственно насмехаться над ними. Рене Гилмонтон не была унылой и отчаявшейся. Рене Гилмонтон организовала чтения для детей в палате.

Но Джейкоб умел раскаиваться в своих словах; он говорил, как хочет ее касаться, быть с ней – и говорил с теми же решительностью и мастерством, с какими ездил на моноцикле и ходил по канату. Джейкоб, небольшой и крепенький, был крепок и умом, словно ментальный акробат. Порой такая умственная гимнастика даже утомляла Харпер; и тогда ей казалось, что они не вместе, а просто она – его аудитория, которой положено аплодисментами встречать каждый прыжок через горящий обруч экзистенциализма или заднее сальто на трамплине нонконформизма. Но потом она раздвигала перед ним ноги, потому что его руки знали, что и как нужно делать. И все его разговоры просто означали, что он хочет ее, а она дарит ему счастье. Ей снова приходилось его целовать, и она целовала, и вертелась в ванне, и прижималась грудями к холодному кафелю, и держала его затылок, не отпуская, пока не насытилась им как следует. А потом, отпустив его, зевала, и он смеялся, и все было правильно.

В ночь, когда сгорела больница, Харпер поднялась из воды, и Джейкоб протянул ей бокал красного вина и обернул теплым полотенцем. Помог вылезти из ванны. Повел в комнату, где тоже горели свечи. Вытер ее, и довел до кровати, и она поползла на четвереньках, мучительно желая, чтобы он скинул с себя одежду и вошел в нее, но он положил ладонь ей на поясницу и заставил лечь ничком. Ему нравилось заставлять ее ждать; честно говоря, ей и самой это нравилось – Джейкоб был главным. Он втирал ей в кожу крем с земляничным ароматом. Он сидел рядом голый – крепкое смуглое тело в свете свечей, грудь поросла черной шерстью.

И когда он перевернул ее и вошел, она всхлипнула от удовольствия – так все было неожиданно, и так он был полон желания. Он едва начал, как сполз презерватив, и Джейкоб застыл, нахмурившись, но она протянула руку и отшвырнула резинку, и тогда он снова лег на нее. Ее зеленая сестринская форма, пропахшая дымом, валялась на полу. Больше ей не носить эту форму. Сотня квадратных миль французских виноградников пылают, больше двух миллионов человек сгорели заживо в Калькутте, а она хотела только одного – чтобы он был внутри нее. Она хотела видеть его лицо, когда он кончит. Она думала, что с большой вероятностью они будут мертвы к концу года, но он внутри нее, как она и хочет.

В ночь, когда сгорела больница, они любили друг друга при свечах и зачали ребенка.





Август





7


Харпер мылась под душем, когда заметила полоску на внутренней стороне бедра.

Она с первого взгляда поняла, что это за полоска, и внутренности свело от ужаса, но Харпер вытерла холодную воду с лица и отругала себя: «Давай-ка не начинай, дамочка. Это обычный чертов синяк».

Хотя на синяк не было похоже. А похоже было на драконью чешую – темная, словно чернильная линия, присыпанная несколькими золотыми блестками. Нагнувшись, Харпер увидела еще одну отметину, на задней части икры – на той же ноге, – и резко выпрямилась. Пришлось заткнуть себе рот – не нужно Джейкобу слышать эти тихие жалкие всхлипы.

Она вылезла из-под душа, даже не подумав его выключить. Уже неважно. Она ведь не тратит горячую воду – ее давно уже нет. Электричество отключилось два дня назад. Под душем Харпер просто смывала с себя ощущение липкости. Воздух в доме был душный, как под кучей одеял.

Та половинка Харпер, которая пять лет проработала медсестрой, оставалась спокойной и отстраненной, даже когда пол становился липким от крови и воздух звенел от криков пациента, – и эта половинка сумела взять себя в руки. Харпер перестала всхлипывать и собралась. Она решила, что нужно вытереться и посмотреть еще раз. Может, это все же синяк. Она всегда легко покрывалась синяками, могла обнаружить громадную черную отметину на бедре или на руке и не вспомнить, где приложилась.

Она вытерлась полотенцем насухо и поставила левую ногу на полку. Посмотрела на ногу, потом на ее отражение в зеркале. У нее снова возникло желание зареветь. Она знала, что видит. В свидетельстве о смерти пишут «Draco incendia trychophyton», но даже главный санитарный врач говорит просто – «драконья чешуя». Вернее, говорил, пока не сгорел заживо.

Полоска на задней поверхности ноги была тонким лучиком, чернее любого синяка, присыпанным яркими зернышками. Приглядевшись, Харпер увидела, что отметина на бедре похожа не на полоску, а на знак вопроса или серп. Потом Харпер заметила неприятную тень там, где шея переходит в плечо, и щеткой отвела волосы в сторону. Открылась еще одна темная линия, усыпанная слюдяными крупинками драконьей чешуи.

Харпер пыталась унять нервную дрожь, отогнать дурман, когда Джейкоб открыл дверь.

– Крошка, меня вызывают в управление. Им не хватает… – Он внезапно замолчал, глядя на нее в зеркало.

При виде его лица Харпер почувствовала, как улетучивается спокойствие. Она опустила ногу на пол и повернулась к Джейкобу. Так хотелось, чтобы он обхватил ее руками и крепко сжал, но она знала, что он не прикоснется к ней, да она и сама не позволила бы.

Джейкоб качнулся назад и посмотрел на нее пустыми, блестящими, испуганными глазами.

– Ох, Харп. О, милая девочка. – Обычно он выговаривал это в одно слово – миладевочка, – но сейчас отчетливо прозвучали два. – Она у тебя повсюду. На ногах. На спине.

– Нет, – беспомощно отозвалась она. – Нет. Нет-нет-нет. – Ее затошнило, едва она представила полоски на коже – там, где она не могла увидеть.

– Оставайся там, – сказал Джейкоб, выставив перед собой руку с растопыренными пальцами, хотя Харпер и не думала двигаться к нему. – Оставайся в ванной.

– Джейкоб, я хочу посмотреть, есть ли это у тебя.

Он уставился на нее недоумевающим взглядом, а когда понял, его глаза словно потухли. Плечи поникли. Загорелая кожа стала серой и болезненно-бледной, как будто он долгое время провел на холоде.

– И зачем это?

– Затем, чтобы проверить, не заразился ли ты.

Он покачал головой:

– Конечно, заразился. Раз у тебя есть зараза, то и у меня есть. Мы трахались. Прямо вчера. И позавчера. И если у меня ничего не видно сейчас, появится потом.

– Джейкоб. Я хочу посмотреть. На мне не было никаких отметин еще вчера. Не было до того, как мы занимались любовью. Не было потом. Еще не все ясно про способы передачи, но многие врачи думают, что человек не заразен, пока не появляются явные отметины.

– Было темно. Горели только свечи. Если бы мы и видели отметины у тебя, то приняли бы их за тень, – сказал Джейкоб. Он говорил со свинцовой монотонностью. Ужас, возникший на его лице мгновенно, как вспышка молнии, так же быстро пропал. Вместо него появилось – и это было гораздо хуже – бесчувственное равнодушие.

– Сними одежду, – сказала Харпер.

Он стянул через голову футболку и бросил на пол. Не сводя с Харпер глаз, горящих в сумраке комнаты, он расставил руки в стороны и стоял, скрестив ноги и задрав подбородок, неосознанно изображая распятого Христа.

– Видишь что-нибудь?

Она покачала головой.

Он повернулся, не опуская руки, и оглянулся через плечо.

– А на спине?

– Нет, – ответила Харпер. – Снимай штаны.

Он снова повернулся и расстегнул джинсы. Они стояли лицом к лицу, в ярде друг от друга. С какой-то жестокой эротической притягательностью, медленно и неторопливо Джейкоб раздевался для Харпер; он вытащил ремень и разом стянул джинсы и трусы. Он не отрывал взгляда от ее глаз, а его похожее на маску лицо оставалось почти безучастным.

– Ничего, – сказала Харпер.

Он встал к ней спиной. Она пыталась сохранить в памяти его подвижные загорелые бедра, бледный зад, ямочки на ягодицах.

– Нет, – повторила она.

– Что ты душ не выключаешь? – спросил он.

Харпер вернулась в ванную, выключила воду, подобрала полотенце и продолжила сушить волосы. Следя за дыханием, чтобы оно было ровным и спокойным, делая все то, что обычно делала после душа, она могла удержаться от новых рыданий. И от криков. Ведь начав кричать, она уже вряд ли остановится.

Харпер навертела полотенце на волосы и вернулась в сумеречную духоту спальни.

Джейкоб сидел на краю кровати – снова в джинсах, но футболку он положил на колени. Ноги были босы. Харпер всегда любила его ноги – загорелые и худые, с изящными, почти архитектурными обводами.

– Извини, что я заразилась, – сказала она и снова с трудом поборола рыдания. – Клянусь, я вчера очень хорошо себя осмотрела, и все было в порядке. Может, у тебя ничего и нет. Скорее всего ты здоров.

На последнем слове Харпер чуть не задохнулась. Горло сдавило спазмом, рыдания прорывались наружу из глубины зажатых легких. Было страшно думать о таком, но она все равно думала.

Она мертва, и он мертв. Она заразила их обоих, и они сгорят заживо, как другие. Она это знала и по его лицу поняла, что он тоже знает.

– И нужно тебе было играть в гребаную Флоренс Найтингейл, – сказал он.

– Прости.

Она надеялась, что он поплачет с ней. Надеялась увидеть на его лице какие-то чувства, понять, что он только сдерживает те же эмоции. Но видела только отрешенность и странный пустой взгляд, и то, как Джейкоб сидел, устало положив запястья на колени.

– Но посмотри на светлую сторону, – сказал Джейкоб, глядя на ее живот. – По крайней мере, нам не придется ломать голову над именем, если это девочка.

Лучше бы он ударил ее. Харпер вздрогнула и отвернулась. Она хотела еще раз извиниться, но получилось только придушенно беспомощное всхлипывание.

О ребенке они узнали неделю назад. Джейкоб легко улыбнулся, когда Харпер показала ему размытую голубую полоску на домашнем экспресс-тесте, но на вопрос, как он относится к этому, ответил:

– Думаю, мне нужно время, чтобы очухаться.

На следующий день в Манчестере сгорела дотла «Веризон-арена», а с ней тысяча двести беженцев – ни один не выжил, – и Джейкоба направили в тамошнее управление общественных работ, разгребать завалы и собирать трупы. Он отсутствовал по тринадцать часов в день, возвращался, покрытый копотью, и молчал, насмотревшись ужасов, и говорить о ребенке было бы неправильно. Но как-то, когда они улеглись в постель, он прижался к ее спине и обхватил ладонью ее живот; Харпер хотелось верить, что хоть немного счастья – ощущения смысла жизни – чувствует и он.

Он не спеша натянул футболку.

– Пожалуйста, оденься, – сказал он. – Мне легче думается, когда я всего этого не вижу.

Она пошла к шкафу, плача. Полное бесчувствие в его голосе угнетало ее. Это было даже хуже, чем заразиться, отравиться.

День обещал быть жарким – в спальне уже за двадцать градусов, а скоро должно было стать еще теплее, солнечный свет прорывался между шторами, – и Харпер начала искать на вешалках сарафан. Она выбрала белый – в нем удобно, он дает ощущение чистоты, простоты и свежести; именно всего этого ей сейчас не хватало. Потом до нее дошло, что если надеть белый сарафан, Джейкобу по-прежнему будет видна полоска на задней стороне ее ноги. Значит, и шорты не годились. Зато нашлось невзрачное старое платье цвета дешевого маргарина.

– Тебе нужно уехать, – сказала Харпер, не поворачиваясь. – Тебе нужно уехать из дома и от меня.

– Думаю, уже поздно.

– Мы не знаем, заразился ли ты. – Харпер завязала пояс, но все еще не поворачивалась. – И пока не узнаем точно, нужны меры предосторожности. Собери одежду и уезжай из дома.

– Ты трогала всю мою одежду. Стирала ее в раковине. Развешивала на веранде. Складывала и убирала.

– Тогда езжай и купи новые вещи. «Таргет», наверное, открыт.

– Ну конечно. И заодно подарю немножко драконьей чешуи девушке на кассе.

– Говорю тебе. Не зафиксировано случаев заражения до того, как появятся явные признаки.

– Верно. Не зафиксировано. Они – кто бы они ни были – вообще ничего не зафиксировали. Если бы кто-то действительно понимал, как передается зараза, мы бы не дошли до такого, правда, миладевочка?

Ей не понравилось, каким тоном он произнес «миладевочка». Почти с презрением.

– Я была осторожна. В самом деле осторожна, – сказала Харпер.

Она припомнила – с усталой обидой, – как парилась целыми днями в своем полном защитном костюме, который прилипал к покрасневшей потной коже. Чтобы надеть его, требовалось двадцать минут, еще двадцать – чтобы снять после пятиминутного душа с обеззараживающим раствором. Она припомнила, как воняла резиной, дезинфекцией и по́том. Два месяца, пока работала в Портсмутской больнице, она носила на себе эту вонь, этот запах промышленной катастрофы, и все равно заразилась – вот уж действительно злая шутка.

– Не переживай. У меня в спортивной сумке есть одежда, – сказал Джейкоб. – Эти вещи ты не трогала.

– Куда ты поедешь?

– Да с какого хрена мне знать? Понимаешь, что ты наделала?

– Прости.

– То-то. Теперь я не так боюсь того, что мы оба сгорим заживо.

Харпер подумала, что если от гнева он меньше боится, то это правильно. Она хотела, чтобы все было правильно.

– Ты можешь ночевать в управлении? – спросила она. – И не контактировать с другими парнями?

– Нет, – сказал он. – Но Джонни Дипено мертв, а ключи от его маленького трейлера-развалюхи висят у него в шкафчике. Там перекантуюсь. Помнишь Джонни? Он водил «фрейтлайнер» номер три.

– Я не знала, что он болел.

– Он не болел. Заразилась его дочь и сгорела заживо, а он спрыгнул с моста через Пискатакву.

– Я не знала.

– Ты работала. Ты была в больнице. И домой не приходила. А я не хотел писать об этом сообщение. – Он замолчал, опустив голову; глаза прятались в тени. – И я им почти восхищаюсь. Ведь он понял: он видел все лучшее, что могла предложить ему жизнь. Уяснил, что нет смысла околачиваться тут еще хоть одну сраную минуточку. Джонни Дипено пил «будвайзер», смотрел футбол, голосовал за Дональда Трампа – хладнокровный придурок, который в жизни не читал ничего серьезнее журнала «Пентхаус», но тут он сумел сообразить. Пойду блевать, – сказал вдруг Джейкоб прежним тоном и поднялся на ноги.

Харпер прошла за ним в прихожую. Он отправился не в ванную при хозяйской спальне – видимо, та была уже под запретом, поскольку ею недавно пользовалась Харпер. Джейкоб зашел в маленький туалет под лестницей. Стоя в прихожей, Харпер слушала, как его рвет за закрытой дверью, и старалась не расплакаться. Не стоит лезть со своей тоской, нагружать его своими эмоциями. И все же хотелось, чтобы Джейкоб сказал что-нибудь ласковое, посмотрел на нее с сочувствием.

Зашумела вода в унитазе, и Харпер отступила в гостиную, чтобы дать Джейкобу пройти. Она встала у его стола, за которым он писал вечерами. Джейкоб оказался на должности заместителя начальника портсмутского Управления общественных работ почти случайно – он собирался стать романистом. Бросил колледж, чтобы писать, и с тех самых пор работал над книгой – вот уже шесть лет. Он написал 130 страниц и никому не давал почитать, даже Харпер. Назывался роман «Плуг разрушения». Харпер никогда не говорила ему, что название ей не нравится.

Джейкоб вышел из туалета и остановился у порога гостиной. Он где-то нашел свою бейсболку с надписью «фрейтлайнер» – Харпер всегда считала, что он носит ее для смеха, как бруклинские хипстеры носят кепки «Джон Дир». Если еще носят. И если вправду носили когда-нибудь.

Налитые кровью глаза под козырьком смотрели мутно. Харпер подумала, что Джейкоб, возможно, плакал в туалете, и ей стало чуть легче.

– Тебе придется подождать, – сказал он.

Она не поняла и посмотрела на него вопросительно.

– Через сколько дней мы будем точно знать, заразился ли я? – спросил он.

– Через восемь недель, – ответила она. – Если ничего не появится к концу октября, то ничего и нет.

– Хорошо. Восемь недель. По-моему, это фарс – мы оба понимаем, что раз ты больна, то и я заражен, – но подождем восемь недель. И если мы оба больны, сделаем все вместе, как договаривались. – Он помолчал, уставившись на свои ноги, потом кивнул: – А если я здоров, я буду с тобой, когда ты сделаешь это.

– Что мы сделаем вместе?

Он посмотрел на нее с непритворным удивлением:

– Убьем себя. Господи. Мы же говорили об этом. О том, что будем делать, если заразимся. Мы согласились, что лучше всего – просто заснуть. Чем ждать, пока сгорим.

Харпер почувствовала в горле такой тугой комок, что уже не знала, сможет ли произнести хоть слово. Однако смогла:

– Но я беременна.

– Теперь ты точно не сможешь родить.

Харпер сама поразилась: впервые тупая сердитая уверенность Джейкоба обидела ее.

– Нет, ты не прав, – сказала она. – Я не специалист, но все же больше тебя знаю об этих спорах. Есть исследования – серьезные исследования, – в которых показано, что зараза не может преодолеть плацентарный барьер. Споры проникают везде, в мозг, в легкие… всюду, но не туда.

– Хрень собачья. Нет таких исследований. Они просто хотят оправдаться за трату бумаги, на которой напечатан отчет. Центр контроля заболеваний в Атланте – кучка пепла. Никто больше не изучает эту сволочь. Время науки прошло. Настало время прятаться и надеяться, что эта дрянь сожжет сама себя прежде, чем испепелит весь мир. – Он сухо рассмеялся своей шутке.

– Но ее изучают. Все еще. В Бельгии. В Аргентине. Ладно, не веришь мне, и не надо. Поверь вот чему. В июле мы в больнице приняли здорового ребенка у инфицированной роженицы. В отделении педиатрии устроили праздник. Мы ели растаявшее вишневое мороженое и все по очереди держали ребенка. – Харпер не стала говорить, что медицинский персонал проводил с ребенком куда больше времени, чем его мать. Врач не позволял ей даже прикасаться к сыну и вынес его из палаты, а она кричала и звала его, просила показать еще хоть разок.

Лицо Джейкоба дрогнуло. Губы сжались в белую линию.

– И что? В этом дерьме – сколько еще протянет человек? При лучшем прогнозе? После того, как появятся полоски?

– У всех по-разному. Есть люди, которые еще живы с самого начала эпидемии. Я могу протянуть…

– Три месяца? Четыре? Сколько в среднем? Вряд ли в среднем хоть пару месяцев. А ты узнала, что беременна, только десять дней назад. – Он недоверчиво покачал головой. – И чем ты можешь нам помочь?

– Ты про что? – Ей было тяжело уловить ход его мыслей.

– Чем ты можешь нам помочь? Ты говорила, что принесешь эту штуку – которую мне стоматолог давал, когда канал просверлил.

– Викодин.

– Его же можно растолочь?

Ее пояс развязался, и платье распахнулось, но уже не было сил поправлять, даром что она не хотела тревожить Джейкоба видом зараженного тела.

– Можно. Наверное, самый безболезненный способ покончить с собой. Таблеток двадцать викодина – и все.

– Так мы и сделаем. Если у обоих будет чешуя.

– Но у меня нет викодина. И не было никогда.

– Почему? Мы же это обсуждали. Ты сказала, что достанешь. Что украдешь немного из больницы, и если мы заболеем, то будем пить вино, слушать музыку, а потом примем таблетки – и в путь.

– Я забыла прихватить их по дороге из больницы. Слишком торопилась, чтобы не сгореть заживо. – И все же, подумала она, получается, что избежать этого не удалось.

– Ты притащила домой драконью чешую, но не удосужилась принести что-нибудь для нас. И в довершение всего забеременела. Господи, Харпер. Ну и месяц ты нам устроила. – Он сухо рассмеялся, словно залаял. Потом сказал: – Может, я смогу чем-нибудь разжиться для этого дела. Если нужно, пушку добуду. У Дипено по всему сраному пикапу приляпаны наклейки Стрелковой ассоциации. Наверняка там есть что-нибудь.

– Джейкоб. Я не собираюсь убивать себя, – сказала Харпер. – О чем бы мы ни говорили до того, как я забеременела, теперь все это не имеет значения. У меня драконья чешуя, но у меня и ребенок в утробе. Ты не считаешь, что это все меняет?

– Да хрен там. Это еще даже не ребенок. Это кучка бессмысленных клеток. И потом, я же знаю тебя. Если бы с ним было что-то не так, ты бы сделала аборт. Ради бога, ты же работала в этой чертовой больнице. Каждое утро ты входила туда, а люди кричали, что ты детоубийца.

– С ребенком все в норме, и в любом случае я бы не стала… это не значит, что я бы…

– Я считаю, испечься в утробе – не совсем нормально. Не согласна?

Джейкоб обхватил себя руками. Харпер видела, как он дрожит.

– Давай подождем. Посмотрим, подцепил ли я тоже эту хрень, – сказал он наконец. – Может быть, в следующие восемь недель мы вернемся к тому, с чего начали. Может быть, ты будешь смотреть на вещи уже не так эгоистично.

Хотя Харпер и велела Джейкобу уезжать из дома, на самом деле она не хотела его отпускать. Надеялась, что он решит остаться неподалеку: к примеру, будет ночевать в подвале. Страшно представить, что она останется один на один с болезнью; она так нуждалась в его спокойствии, его уравновешенности, пусть даже он больше не будет обнимать ее.

Но что-то изменилось за последние шестьдесят секунд. Теперь она была готова к тому, что он уйдет. Так будет лучше для них обоих, подумала Харпер, а она останется в темном тихом доме, в одиночестве – чтобы подумать, или не думать, а молча сидеть, или плакать, или заниматься чем придется – не видя его ужаса и сердитого отвращения.

Он сказал:

– Я поеду на велосипеде до управления. Возьму ключи от трейлера Джонни Дипено из его шкафчика. Вечером позвоню.

– Не тревожься, если я не отвечу. Может быть, отключу телефон, когда пойду спать. – Она вдруг рассмеялась горьким смехом. – А вдруг я проснусь, а все это был дурной сон.

– Ага. Будем надеяться, миладевочка. Только если это дурной сон, он снится нам обоим. – Тут он улыбнулся как-то нервно – и на мгновение снова стал ее Джейком, ее старым другом.

Он уже шел к двери, когда она сказала:

– Не говори никому.

Он остановился, держась за задвижку.

– Хорошо. Не скажу.

– Не хочу в Конкорд. Я слышала много рассказов о тамошних нравах.

– Ага. Говорят, это лагерь смерти.

– Ты не веришь?

– Верю, конечно. Туда попадают зараженные. И всех их ждет смерть. Вот и получается лагерь смерти. По определению. – Он раскрыл дверь навстречу жаркому, дымному дню. – Я не отправлю тебя туда. В этом мы заодно. Я не отдам тебя какому-то безликому учреждению. Сами справимся.

Харпер подумала, что Джейкоб хотел ее утешить такими словами, но она почему-то не утешилась.

Он спустился по ступенькам на дорожку, ведущую к гаражу, и скрылся из виду. Дверь он оставил открытой, словно ждал, что Харпер выйдет и будет смотреть ему вслед. Будто так положено. Может, и положено. Харпер завязала пояс платья, прошла через небольшую прихожую и встала в дверях. Джейкоб вынес велосипед на плече к дороге. Не оглядываясь.

Харпер подняла голову и посмотрела на Портсмут. Грязное небо придавило белую колокольню Северной Церкви. Дым теперь постоянно висел над городом. Харпер где-то читала, что 12 процентов Нью-Гемпшира горит, но не могла в это поверить. Конечно, это еще неплохо, по сравнению с Мэном. В местных новостях теперь только и говорили, что о Мэне. Пожар, вспыхнувший в Канаде, уже добрался до магистрали I-95, разрезав штат пополам выжженной пустошью почти в сотню миль в самой широкой точке. Потушить это мог бы дождь, но жар сводил на нет все попытки погоды. Синоптик Национального общественного радио сказал, что дождь испаряется, как плевок на раскаленной печи.

В небо поднимались бурые, грязные кольца дыма над музеем «Стробери Бэнк». Теперь все время что-нибудь горело: дом, магазин, машина, человек. Поразительно, сколько дыма может дать человеческое тело, охваченное огнем.

Стоя на пороге, Харпер видела дорогу до кладбища на Южной улице. По кладбищу, по узкой аллее медленно катилась машина, словно водитель выбирал место на забитой парковке. Вот только стекло на пассажирском окне было опущено, и оттуда вырывалось пламя. Салон машины был охвачен огнем, и Харпер не могла разглядеть человека за рулем.

Она следила за тем, как автомобиль скатился с дороги в траву и застыл, уткнувшись в могильный камень. Только тут Харпер спохватилась и вспомнила, что вышла посмотреть, как уезжает Джейкоб. Она поискала его глазами, но уже не нашла.





Сентябрь





8


Через два дня ее левая рука стала похожа на лист нотной бумаги. Четкие черные линии оборачивались вокруг предплечья, тонкие, как паутина, и словно покрытые золотыми нотами. Харпер каждые несколько минут подтягивала рукав, чтобы взглянуть на партитуру. К концу следующей недели вся рука была покрыта драконьей чешуей от запястья до плеча.

Однажды она стянула с себя блузку и посмотрелась в зеркало на шкафу; она увидела прямо над бедрами черно-золотую татуировку, похожую на пояс. Справившись с приступом тошноты, Харпер все же призналась себе, что вышло довольно симпатично.

Иногда она раздевалась до белья и рассматривала при свечах разукрашенную кожу. Спала она не много, и эти осмотры обычно происходили вскоре после полуночи. Точно так же, как в колеблющемся пламени можно разглядеть лицо, а в узорах на деревянной доске – чью-то фигуру, она видела намеки на образы, спрятанные в «чешуе».

Обычно в это же время Джейкоб звонил из трейлера мертвеца – ему тоже не спалось.

– Решил проверить, – говорил он. – Узнать, как ты день провела.

– Болталась по дому. Доела последние макароны. Пыталась не превратиться в кучку пепла. А как ты?

– Жарко. Тут жарко. Все время жарко.

– Открой окошко. На улице прохладно. Я все окна открыла, и мне хорошо.

– Да я тоже все открыл и все равно жарюсь. Как в духовке.

Ей не нравилось, с какой злостью он говорил об этом и как зациклился, воспринимая жару как личное оскорбление.

Харпер старалась отвлечь его, рассказывая о себе спокойным, беззаботным тоном.

– У меня появился завиток из чешуи на внутренней стороне левой руки; похож на открытый зонтик. Зонтик, уносимый ветром. Может, у чешуи есть художественный вкус? Может, она реагирует на то, что у человека в подсознании, и пытается нарисовать на коже то, что может ему понравиться?

– Не хочу говорить о хрени, которая тебя покрывает. Меня трясет, как только подумаю об этой мерзости на твоей коже.

– Приятно слышать. Спасибо.

Он резко, сердито выдохнул:

– Извини. Я ведь… я ведь вовсе не бессострадательный.

Харпер рассмеялась – удивив не только Джейкоба, но и саму себя. Старый добрый Джейкоб иногда так причудливо подбирал слова. «Бессострадательный». В колледже его специализацией была философия – пока он не бросил учебу, – и он по старой привычке иногда шерстил словари в поисках правильного слова, которое необъяснимым образом оказывалось неправильным. И часто он поправлял правописание у Харпер.

И почему, лениво подумала Харпер, нужно было заразиться, чтобы заметить, что брак трещит по швам.

Он снова начал:

– Прости. В самом деле. Я просто закипаю. Трудно даже соображать.

Сквозняк пронесся по комнате, лизнув Харпер прохладой по голому животу. Она не представляла, как Джейкобу может быть жарко, где бы он ни находился.

– Мне подумалось – не начала ли драконья чешуя рисовать зонтик Мэри Поппинс на моей руке. Знаешь, сколько раз я смотрела «Мэри Поппинс»?

– Драконья чешуя не реагирует на твое подсознание. Это ты сама реагируешь. Ты видишь то, что готова увидеть.

– Разумно, – согласилась она. – Но знаешь что? В больнице лежал садовник, так у него на ноге были рисунки – совсем как ползучие лианы. Можно было разглядеть крохотные листочки. Все говорили, что похоже на плющ. Как будто драконья чешуя в рисунке выразила суть дела всей его жизни.

– Она всегда так выглядит. Похоже на терновые ветки. Не хочу об этом говорить.

– Да, возможно, в моих мозгах ее еще нет, так что она не может знать обо мне все. Она добирается до мозга несколько недель. Мы пока на стадии знакомства.

– Господи, – сказал Джейкоб. – Я тут заживо сгорю.

– Увы, ты обратился за сочувствием не по адресу, – ответила Харпер.





9


Ночи через две она налила себе бокал красного вина и прочитала первую страницу книги Джейкоба. Харпер решила: если роман окажется неплох, то в следующем телефонном разговоре она признается, что прочитала немного, и расскажет, как ей понравилось. Он не рассердится, что она нарушила обещание не трогать рукопись без разрешения. У нее смертельная болезнь. Правила можно изменить.

Хватило одной страницы, чтобы понять, что ничего хорошего там нет; Харпер перестала читать и снова почувствовала себя нехорошо, словно чем-то обидела Джейкоба.

Немного погодя, после второго бокала – два ребенку не повредят, – Харпер прочитала тридцать страниц. Тут пришлось остановиться. Невозможно было читать дальше и по-прежнему любить Джейкоба. Честно говоря, и тридцати-то оказалось многовато – стоило остановиться страницы три назад.

Главный герой романа, бывший студент-философ Дж., разочаровался в бесперспективной карьере в Управлении общественных работ и бесперспективном браке со смешливой поверхностной блондинкой, которая не знала правописания, читала подростковые романы из-за умственной неготовности к серьезной литературе и была неспособна понять переживания мужа. Чтобы смягчить разочарование, Дж. заводит серию случайных романов; женщин Харпер узнала без труда: подруги по колледжу, учительницы начальной школы, бывший тренер. Харпер решила поначалу, что все эти приключения – выдумка, но ложь, которую Дж. скармливал жене – где он пропадал и чем занимался, пока на самом деле был с другой женщиной, – слово в слово совпадала с реальными разговорами Харпер и Джейкоба.

Однако больше всего ее поразили даже не клинически подробные отчеты о любовных похождениях. Гораздо отвратительнее было презрение главного героя.

Он ненавидел мужчин, которые водили грузовики Управления. Ненавидел их жирные рожи, жирных жен и жирных детей. Ненавидел то, как они копят целый год, чтобы купить к футбольному матчу билеты на самые дорогие места. Как радуются несколько недель после игры и как рассказывают об этой игре, будто речь идет о битве при Фермопилах.

Он ненавидел всех подруг жены – своих друзей у Дж. не было – за то, что они не знают латыни, пьют дешевое пиво, а не специальное домашнее, и растят следующее поколение перекормленных, избалованных людей-манекенов.

К жене он относился не с ненавистью, но с любовью, какую обычно мужчина может испытывать к игривому щенку. Ее готовность без колебаний принять любое мнение и суждение мужа одновременно и разочаровывала его, и немного забавляла. Все, что он заявлял, она немедленно принимала за чистую монету. Он даже устроил из этого игру. Если она готовилась к приему гостей целую неделю, потом он говорил, что никому не понравилось – хотя вечеринка была грандиозная, – и она принималась плакать, соглашалась с ним и бежала покупать книги о том, как правильно устраивать вечеринки. Нет, он не испытывал ненависти. Но жалел ее и жалел себя – из-за того, что был к ней прикован. И еще у нее глаза на мокром месте, что для него, как ни странно, означало поверхностность чувств. Женщина, которая плачет над клипами Общества защиты животных, вряд ли с той же яростью будет выступать в защиту человека в наш жестокий век.

Вот что содержалось в книге – язвительный гнев Джейкоба и жалость к себе – и написано было плохо. Бесконечно тянулись абзацы, бесконечно тянулись предложения. Иногда ему требовалось слов тридцать, чтобы добраться до глагола. Чуть ли не на каждой странице он норовил втиснуть строчку на греческом, французском или немецком. Там, где Харпер понимала эти афоризмы, ей казалось, что вполне можно было написать то же самое по-английски.

Харпер не могла не вспомнить сказку о Синей Бороде. Она не вытерпела, пошла и заглянула в запретную комнату, которую ей не полагалось видеть. И нашла за запертой дверью не трупы, а позор. Даже ненависть было бы легче простить. Когда ненавидишь человека, значит, он хотя бы стоит твоей страсти.

Джейкоб никогда не говорил прямо, о чем его книга, хотя иногда бросал изящные намеки: «об ужасах обыденной жизни» или «о человеке, потерпевшем душевное кораблекрушение». Но они часто, отдыхая в постели после секса, подолгу беседовали о том, какой станет их жизнь, когда роман напечатают. Джейкоб надеялся, что денег хватит, чтобы купить пристанище на Манхэттене (Харпер не понимала, почему бы не назвать это просто «квартирой», но верила, что разница есть). Она с восторженным придыханием мечтала о том, как здорово он будет выступать на радио: остроумно, и талантливо, и скромно; надеялась, что его позовут на Национальное общественное радио. Они говорили о том, что придется купить, с какими знаменитостями встретиться, и все это оказалось грустным и дешевым обманом. Жаль, что она свято верила, будто он обладает блестящим умом, но еще хуже оказалось то, что он и сам в это верил – безо всяких оснований.

И ее поражало, что он, написав такую ужасную книгу, оставлял ее на виду годами. Он был уверен, что Харпер не прочтет, потому что он запретил, и не сомневался в ее послушании. Вся ее самооценка строилась на том, чтобы делать то, что он хочет, и вести себя так, как он скажет. Конечно, он был прав. Роман не был бы столь ужасен, если бы не содержал значительную долю правды. Харпер открыла «Плуг разрушения» только потому, что умирала.

Харпер сложила рукопись обратно на стол аккуратной хрустящей стопкой, подровняв уголки. Пачка с чистой белой титульной страницей и чистым белым обрезом выглядела невинно, как свежезастеленная постель в шикарном отеле. Люди вытворяют неописуемые безобразия в гостиничных постелях.

Подумав, она придавила стопку бумаги коробкой кухонных спичек, использовав ее как пресс-папье. Если драконья чешуя задымится и начнет чесаться, пусть спички будут под рукой. Если ей суждено сгореть, будет справедливо, что сначала сгорит эта сраная книга.





10


В следующий раз он позвонил почти в час ночи, но она еще не спала, работала над своей книгой для ребенка, которая начиналась так:

«Привет! Это твоя мама, в виде книги. Вот как я выглядела, пока не была книгой».

Прямо под надписью Харпер приклеила свою карточку – отец сфотографировал, когда ей было девятнадцать и она работала инструктором по стрельбе из лука в Эксетерском управлении парков. На фотографии – долговязая девчонка со светлыми волосами, торчащими ушками, костлявыми мальчишескими коленками и царапинами на внутренней стороне предплечья из-за несчастных случаев с тетивой. Впрочем, девчонка симпатичная. Солнце на фотке светило из-за ее спины, окрашивая волосы золотом. Джейкоб говорил, что на фото – ангел-подросток.

Под карточкой Харпер прилепила лентой серебристый отражающий квадрат – вырезала из рекламы в журнале – и написала: «Мы похожи?»

У нее была куча идей – что должно быть в этой книге. Рецепты. Полезные советы. Хотя бы одна игра. Тексты ее любимых песен, которые она пела бы малышу: «Люби меня», «Мои любимые вещи», «Капли дождя падают мне на голову».

Не должно быть никаких девчачьих драм – если получится. Работая школьной медсестрой, она всегда стремилась походить на Мэри Поппинс: старалась сохранить доброжелательное спокойствие, уверенность, терпимость к играм, но при этом – и убежденность, что лекарство проскочит с ложечкой сахара. Если детям казалось, что она может вдруг запеть или пустить фейерверк из зонтика, она не спорила.

Она хотела, чтобы книга для ребенка была пронизана подобным настроением. Вопрос только в том, чего хочет ребенок от матери; ответ – пластырь для царапин, колыбельная на ночь, доброта, что-нибудь сладенькое после школы, кто-нибудь, кто поможет с уроками и кого можно обнять. Харпер еще не придумала, как научить книгу обниматься, зато прикрепила степлером к обратной стороне обложки дюжину пластырей и добавила четыре влажные салфетки в упаковке. Эта книга – «Подручная мама» – станет отличным подспорьем.

Когда зазвонил телефон, Харпер сидела перед телевизором – он работал непрерывно и не отключался уже полгода, не считая тех случаев, когда пропадало электричество. Сейчас электричество было, и Харпер устроилась перед экраном, хотя, занятая книгой, не обращала на телевизор внимания.

Впрочем, смотреть было нечего. FOX продолжали вещание, но уже из Бостона, а не из Нью-Йорка. NBC выходили из Орландо. CNN вещали из Атланты, но вечерние новости вел человек по имени Джим Джо Картер, баптистский священник, и рассказывал он все время о людях, которых уберег от заразы Иисус. И еще оставались HSB – Патриотическое вещание, передавали или местные новостные программы, или помехи. HSB вещали с базы Куантико в штате Вирджиния. Столица, Вашингтон, по-прежнему горела. Как и Манхэттен. У Харпер был включен канал FOX. Зазвонил телефон. Она подняла трубку и поняла, что это Джейкоб, еще до того, как он заговорил. Он странно, чуть придушенно дышал и сначала просто молчал.

– Джейкоб, – сказала она. – Джейкоб, поговори со мной. Скажи что-нибудь.

– У тебя включен телевизор?

Харпер отложила ручку.

– Что случилось?

Харпер не знала, как вести себя, когда он позвонит. Она боялась, что не сумеет сдержать возмущение. Если Джейкоб услышит враждебность в ее голосе, то захочет узнать причину, и придется рассказать. Она никогда не умела от него что-то утаивать. А говорить о книге не хотелось. Не хотелось даже думать. Она беременна, в ее теле поселился огнеопасный грибок, и еще она узнала, что горит Венеция и теперь ей уже не поехать смотреть на город из гондолы. При всех напастях ждать от нее литературной критики его дерьмового романа – это чересчур.

Но Джейкоб рассмеялся – грубо и невесело, – и этот звук заставил ее забыть о возмущении. По крайней мере, пока. Кто-то в голове спокойным, профессиональным тоном произнес: «Истерика». Господи, уж этого она насмотрелась за последние полгода.

– Лучшая шутка уж не знаю за сколько времени, – сказал он. – «Что случилось»? Ты имеешь в виду, помимо того, что весь мир пылает? Что пятьдесят миллионов человек превратились в шаровые молнии? Ты смотришь FOX?

– Смотрю. Что случилось, Джейкоб? Ты плачешь. Что-то не так? – Ничего удивительного, что он чувствовал к ней презрение. За десять секунд он успел вызвать у нее беспокойство и жалость к нему, хотя пять минут назад она собиралась объявить ему бойкот хоть на целый месяц. К своему стыду, она не могла удержать свой гнев.

– Ты это видишь?

Харпер уставилась на экран: трясущиеся кадры, какой-то луг. Несколько человек в желтых дождевиках, резиновых перчатках по локоть и противогазах, со штурмовыми винтовками «бушмейстер» в руках, стояли на дальнем краю поля. Высокая желтая трава колыхалась под мягким дождем. За людьми в дождевиках тянулась линия деревьев. Слева виднелось шоссе. На подъеме прошуршала машина со включенными в надвигающихся сумерках фарами.

– …на камеру мобильного телефона, – говорил диктор. – Учтите, кадры слишком натуралистичные. – Об этом уже не стоило предупреждать. В те дни все было натуралистично.

Из леса выводили людей. В основном детей, но с ними – несколько женщин. Некоторые дети были голые. Одна женщина тоже была обнажена, но прижимала платье к животу.

– Они показывают это всю ночь, – сказал Джейкоб. – Новостники такое обожают. Смотри. Смотри на машины.

Поле было хорошо видно с шоссе. На подъем въехала еще одна легковушка, за ней пикап. Проезжая мимо поля, оба водителя притормозили, потом снова прибавили газу.

Женщин и детей, вышедших из-за деревьев, согнали в плотную кучу. Дети плакали. Издалека их голоса как будто вливались в стон первого осеннего ветра. Одна из женщин подняла на руки маленького мальчика и прижала к себе. Харпер вдруг ощутила короткий, но сильный приступ дежавю, невероятную уверенность в том, что она смотрит на саму себя в скором будущем. Она смотрела на свою смерть.

Раздетая женщина, сжимая в руках платье, шагнула к одному из мужчин в дождевиках. С расстояния казалось, что ее обнаженная спина изрезана, а затем зашита блестящими золотыми нитями: драконья чешуя. Женщина уронила платье и шагнула навстречу штурмовой винтовке.

– Вы не смеете, – взвыла она. – Отпустите нас! Мы в Амери…

Харпер так и не поняла, был первый выстрел намеренным или случайным. Впрочем, людей вывели на поле для расстрела, так что сложно предположить, что кого-то застрелили по ошибке. Он был преждевременным – вот, наверное, нужное слово. Дуло винтовки брызнуло огнем. Женщина сделала еще шаг, второй, потом повалилась в траву и исчезла из виду.

На мгновение – на полвздоха – воцарилась удивленная придавленная тишина. Еще одна машина появилась на шоссе и замедлила ход.

Остальные винтовки жахнули разом – июльским фейерверком. Дула сверкали, как фотовспышки папарацци, снимающих вылезающего из лимузина Джорджа Клуни. Вот только Джордж Клуни был уже мертв – сгорел заживо, когда находился с гуманитарной миссией в Нью-Йорке.

Машина на шоссе почти остановилась – водителю хотелось рассмотреть все получше. Женщины и дети падали, пока винтовки стрекотали под сентябрьским дождем. Машина помчалась прочь.

Мужчины в дождевиках упустили одну жертву: невысокая девушка с эльфийской легкостью скользила по полю прямо к скрытому наблюдателю с мобильным телефоном. Она неслась по траве, словно тень от облачка. Харпер смотрела, схватив двумя руками свою книгу, и, едва дыша, посылала молчаливую мольбу: «Отпустите. Пусть она убежит». Но тут девушка сложилась пополам, упала и смялась; Харпер поняла, что это совсем и не человек. Над полем пронеслось платье, которое было в руках у обнаженной женщины. Ветер заставил платье плясать, вот и все. Танец окончен.

Снова включили студию. Ведущий стоял перед широким телеэкраном, где повторяли показанные кадры. Стоя к экрану спиной, он говорил ровным, спокойным голосом. Его слов Харпер не слышала. Джейкоб тоже что-то говорил, но Харпер не слышала и его.

Она перебила обоих:

– Правда, она была похожа на меня?

– О чем ты? – спросил Джейкоб.

– Женщина, которая обнимала маленького мальчика. По-моему, она была похожа на меня.

Телеведущий продолжал:

– …показывает, насколько опасны люди, которые, заразившись, не хотят…

– Не заметил, – сказал Джейкоб придушенным голосом.

– Джейкоб. Скажи мне: что не так?

– Меня тошнит.

У нее закружилась голова, словно она резко встала, хотя продолжала сидеть неподвижно на краю дивана.

– У тебя полоска?

– Лихорадит.

– Ясно. Но у тебя появились отметины?

– На ноге. Я думал – это синяк. Вчера уронил на ногу мешок с песком и думал, это просто синяк. – Он словно готов был заплакать.

– О, Джейкоб. Пришли мне фото. Я хочу посмотреть.

– Нечего тебе смотреть.

– Пожалуйста. Для меня.

– Я и сам знаю, что это такое.

– Пожалуйста, Джейк.

– Я знаю, что это, и у меня лихорадка. Мне охренительно жарко. Температура за тридцать восемь. Жарко, и я не могу спать. Мне снится, что одеяла горят и я выпрыгиваю из постели. Тебе такое снится?

Нет. Ее сны были гораздо хуже. Настолько, что она решила вообще не спать. Безопаснее бодрствовать.

– А зачем тебе мешок с песком? – спросила она. Не то чтобы ее это волновало, просто он успокоится, если говорить не об инфекции.

– Мне пришлось снова выйти на работу. Пришлось рискнуть. Я ведь могу заразить других. Вот во что ты меня втянула.

– О чем ты говоришь? Я не понимаю.

– Если бы я просто исчез, люди стали бы интересоваться, что со мной. Пришли бы в дом и нашли тебя. За твою жизнь могут заплатить другие. Ты сделала меня потенциальным убийцей.

– Нет, Джейкоб, мы говорили об этом. Пока чешуя не проявится на теле, ты не заразен. В этом практически все согласны. И даже тогда передача идет только при контакте. Так что не думаю, что ты серийный убийца. Так что насчет мешка с песком?

– Однажды всех из управления послали на мост через Пискатакву – пришел приказ из Национальной гвардии. Строили укрепление с пулеметным гнездом, чтобы отстреливать больных засранцев, которые попытаются проскочить через новый пропускной пункт. А почему мы говорим о сраном мешке?

– Мне нужно, чтобы ты прислал фото отметины на ноге, – сказала она голосом строгой медсестры.

– По-моему, это у меня и в голове. Иногда бывает, как будто булавки в мозг втыкают. Будто сотня тонких иголочек…

Харпер промолчала. Это уже больше походило не на истерику, а на сумасшествие.

Потом она заговорила, спокойно и уверенно:

– Нет, Джейкоб, нет. Грибок действительно покрывает миелин в мозгу и на нервных волокнах, но только после того, как драконья чешуя распространится на все тело.

– Я, блин, знаю. Я, блин, знаю, что ты сотворила со мной. Ты убила нас обоих и нашего ребенка, только чтобы ублажить свое эго.

– Да о чем ты?

– Ты знала, как опасно работать в больнице, но хотела чувствовать свою значимость. В этом ты вся, Харпер. Тебе необходимо, чтобы тебя обнимали. Все время пытаешься быть со страдальцами, чтобы прилепить им пластырь и получить взамен дешевую любовь. Ты поэтому и стала школьной медсестрой. Легко добиться поцелуя от ребенка с поцарапанной коленкой. Дети полюбят любого, кто угостит их леденцом и прилепит пластырь на бобо.

У Харпер перехватило дыхание от гнева, кипящего в его голосе. Прежде она ничего подобного не слышала.

– Они были в отчаянии, – сказала Харпер. – Им требовались все сестры. Больница набирала сестер-пенсионерок, которым по восемьдесят пять лет. Я не могла просто сидеть дома и безучастно наблюдать по телевизору, как умирают люди.

– Нужно решать, – сказал Джейкоб. Он почти что всхлипнул. – Я не хочу сгореть, на хрен, живьем. И не хочу в поле молить охотников о милосердии.

– Если ты не спишь, то этим, возможно, и вызвана высокая температура. Мы не знаем точно, болен ли ты. Лихорадка часто говорит об инфекции, но не всегда. Даже наоборот. У меня лихорадки нет. И я хочу, чтобы ты прислал мне фото отметины.

Послышался стук, приглушенное топанье, щелчок – сработала камера. Пятнадцать секунд не было слышно ничего, кроме его затрудненного дыхания.

Потом пришло фото его темной босой ступни на каком-то фабричном ковре. Вся верхняя часть ступни растерта в кровь.

– Джейк, – сказала Харпер. – Что это?

– Я пытался ее стереть, – ответил он почти печально. – Мне было очень тяжело. Тер наждачкой.

– У тебя есть другие полосы?

– Я помню, как это выглядело, – сказал он.

– Не надо тереть ее, Джейк. Это все равно что тереть спичкой о коробок. Оставь ее в покое. – Она опустила телефон и снова взглянула на фото. – Я хочу увидеть другие полоски, прежде чем ты окончательно решишь, что у тебя драконья чешуя. На ранней стадии полоски трудно отличить от синяка, но если ты просто оставишь в покое…

– Нужно решать, – сказал он снова.

– Решать что?

– Как мы умрем. Как мы сделаем это.

По телевизору показывали сюжет из Далмации: женщины и подростки готовили обеды и пекли кексы для добровольной пожарной дружины.

– Я не собираюсь убивать себя, – сказала Харпер. – Я тебе уже говорила. Я ношу ребенка. И собираюсь дожить до его рождения. В марте можно будет делать кесарево сечение.

– В марте? Сейчас сентябрь. К марту ты превратишься в кучку золы. Или в мишень для кремационной бригады. Хочешь умереть, как те люди в поле?

– Нет, – тихо сказала Харпер.

– Я знаю, что ты сделала со мной, – простонал Джейкоб и вздохнул – тяжело, словно захлебнулся: – Знаю. У меня горячие пятна на руках и ногах. Мне нравилось, что ты работаешь с таким рвением, что ты служишь обществу, пусть даже этим ты потакала своему нарциссизму. Ты хотела окружать себя плачущими детьми, потому что тебе было приятно вытирать им слезки. Не бывает бескорыстных поступков. Когда человек делает что-то для другого, то всегда по личным причинам. Но то, как ты зациклилась на своих потребностях – вот от чего меня тошнит. Тебе даже не важно, скольких ты заразила. Лишь бы ничто не мешало твоим грезам о еще одном спасенном ребенке.

Он пытался добиться от нее сопротивления, хотел заставить говорить то, чего она говорить не хотела. Харпер решила сменить тему:

– Насчет горячих пятен я не знаю. Это ведь не симптом…

– Это не твой симптом. Он мой. Не пытайся изображать хренова доктора. Гребаный диплом медсестры и три года работы в начальной школе не делают тебя сраным доктором Хаусом. Ты только вытираешь доктору пот с верхней губы, когда он оперирует, и стряхиваешь каплю с члена, когда он поссыт.

– Может, тебе домой вернуться? Я осмотрю тебя, не дотрагиваясь. И, наверное, смогу успокоить.

– Я намерен ждать, – ответил он. – Пока не буду уверен. И вот тогда приду домой. Жди меня. Потому что ты обещала.

– Джейкоб, – позвала она, но он уже не ответил.





Октябрь





11


Одним жарким дымным утром, через несколько дней после последнего звонка Джейкоба, электричество снова вырубилось, и на сей раз окончательно.

К тому времени Харпер добралась до последних, покрытых пылью консервных банок в глубине буфета, – уже и не вспомнить, когда их покупали. Она не выходила из дома с того дня, как обнаружила первую полоску на ноге. Не осмеливалась. Полоски можно прикрыть – на лице и руках чешуи не было, – но сердце сжималось при мысли, что в магазине на углу она столкнется с кем-нибудь и обречет его на смерть.

Иногда Харпер задумывалась, можно ли питаться кулинарным жиром «Криско». В глубине души она понимала, что можно и вскорости придется. Есть немного порошкового какао, возможно, по вкусу будет как шоколадный пудинг.

Не было определенного момента, когда она сказала себе: «Ухожу». Не было определенного дня, когда она трезво осознала, что скоро останется без пищи и будет вынуждена рисковать.

Просто однажды она сняла с бельевой веревки на задней веранде одежду и начала раскладывать ее на кровати, рядом с «Подручной мамой». Сначала это были просто вещи, которые она хотела убрать: футболки, пара джинсов, спортивные костюмы. Но их можно было и взять с собой в машину, чтобы куда-нибудь поехать. И, открыв гардероб, Харпер вдруг начала не убирать вещи, а упаковывать их.

У нее не было пункта назначения, не было плана и вообще никаких мыслей. Просто возникло какое-то неясное ощущение, что неплохо бы уложить одежду в старый портплед, на случай, если придется спешно покидать дом. Харпер действовала словно машинально – без цели, без намерения, скользила, как лист на беспощадном осеннем ветру. Радио, ярко-розовый портативный приемник в стиле японской кошечки «Хелло Китти», она держала включенным, – Харпер укладывала одежду под классический рок: фон создавали Том Петти и Боб Сигер.

Ее сознание наконец включилось, и она поняла, что музыка кончилась. Уже какое-то время распинался диджей. Харпер узнала его голос – хриплый, дребезжащий бас принадлежал бывшему шутнику из утренней программы. Или же ведущему радиостанции правого толка. Точно сказать она не могла, как не могла вспомнить и его настоящее имя. Говоря о себе – очень часто, – он представлялся Ковбоем Мальборо, в честь всех спаленных им окурков. Так он называл людей, больных драконьей чешуей: «окурки».

Он с тупой самоуверенностью шутил, что бывший президент стал чернее, чем прежде, поскольку изжарился заживо от драконьей чешуи. Он говорил, что после эфира отправится с кремационной бригадой выкуривать окурков из их логовищ и поджигать. Харпер, сидя на кровати, слушала отвратительно увлекательный рассказ о том, как он заставил трех девушек скинуть блузки, чтобы убедиться, что у них нет драконьей чешуи на грудях.

– Здоровые американские груди – вот за что мы сражаемся, – заявил он. – Это нужно записать в Конституцию. Каждый человек имеет право на жизнь, на свободу и на незаразные сиськи. Зарубите на носу, девочки. Если мы появимся на вашем пороге, будьте готовы выполнить патриотический долг и предъявить нам свободолюбивые титьки безо всякого вируса.

Тут застучал дверной молоток, и Харпер подпрыгнула, словно в дом вломилась кремационная бригада. В каком-то смысле стук в дверь теперь пугал больше, чем крики на улице или пожарная сирена. Крики раздавались каждый день, сирена – и вовсе каждый час. А в дверь стучали последний раз и не упомнишь когда.

Харпер прокралась через прихожую и посмотрела в глазок. На верхней ступеньке стояли рядышком Тигр Тони с пачки кукурузных хлопьев и Капитан Америка, державший в руках сморщенные пластиковые пакеты. За ними, на дальнем конце подъездной дорожки, виднелся человек, сидящий спиной к дому; он курил, и над головой поднимались струйки дыма.

– Сласти и страсти, – раздался приглушенный голос. Девчачий.

– Сласти или… – Харпер остановилась. – Но ведь сейчас не Хэллоуин.

– Мы решили начать пораньше!

Харпер рассердилась: какой-то идиот отправляет детей по домам в разгар чумы. У нее были представления о том, как должны вести себя родители, и такое поведение не лезло ни в какие ворота. Ее внутренняя английская няня возмутилась и готова была ткнуть отвратительному взрослому в глаз зонтиком.

Харпер сняла с вешалки ветровку и надела, чтобы скрыть изящный орнамент драконьей чешуи на руках. Открыла дверь, не снимая цепочки, и выглянула в шестидюймовую щель.

Девочке могло быть и восемнадцать, и тринадцать. Лицо скрывалось за маской, и оставалось только гадать. Голова была выбрита, и если бы не голос, Харпер могла принять ее за мальчика.

Мальчик был, пожалуй, вдвое младше. В прорезях маски тигра Тони сверкали бледно-зеленые глаза цвета пустой бутылки из-под кока-колы.

– Сласти и страсти, – повторила Капитан Америка. На воротнике побитой молью водолазки блеснул золотой медальон в виде книжки.

– Не стоит вам ходить по домам за конфетами. – Харпер посмотрела на курящего мужчину, который по-прежнему сидел на тротуаре спиной к дому. – Это ваш отец?

– Мы не за угощением, – ответила капитан Америка. – Мы сами принесли. У нас есть и страсти. Можете получить все сразу. Потому я и говорю: «Сласти и страсти». Мы подумали, это поднимет вам настроение.

– Все равно, вам не стоит выходить на улицу. Люди болеют. Если больной тронет здорового, он может его заразить. – Она крикнула через их головы: – Эй, приятель! Детям не стоит выходить на улицу! Кругом зараза!

– Мы в перчатках, – сказала Капитан Америка. – И мы не будем вас трогать. Никто ни от кого ничего не подцепит. Я обещаю. Гигиена для нас – самое главное! Не хотите посмотреть на сласти? – Она пихнула мальчика локтем.

Тигр Тони открыл свой пакет. Там лежал пузырек сладких жевательных витаминок – Харпер заметила, что это витамины для беременных. Она подняла голову и посмотрела на гостей – сначала на одну, потом на второго.

– Это что?

– Как кисленькие жвачки, – сказала Капитан Америка. – Но можно только две в день. С вами все в порядке?

– Что значит «все в порядке»? Ну-ка погодите. Вы кто? Пожалуй, надо поговорить с вашим отцом.

Она поднялась на цыпочки и крикнула вдаль:

– Я хочу с вами поговорить!

Человек на тротуаре не обернулся, а только неопределенно помахал рукой. Или, может, просто отгонял дым от лица. Он пускал дымные кольца в вечернее небо.

Капитан Америка бросила на него небрежный взгляд.

– Это не наш отец. Отца с нами нет.

Харпер опустила взгляд. Мальчик все еще держал пакет открытым, показывая подарок.

– Это витамины для беременных. Откуда вам известно, что я беременна? Я не похожа на беременную. Погодите. Что, похожа?

– Не очень, – ответила Капитан Америка.

– Кто вас сюда прислал? Кто велел отдать мне это?

– Они вам не нужны? Если не хотите, не берите.

– Дело не в том, нужны ли они мне. Вы очень любезны, и я благодарна, но…

– Тогда берите.

Мальчик повесил пакет на дверную ручку и отошел. Чуть помедлив, Харпер сунула руку в щель и втащила пакет.

– А теперь страсти. – Девочка открыла свой пакет, показывая Харпер его содержимое.

Тигр Тони, похоже, не собирался ничего говорить. Он молчал с самого начала.

Харпер заглянула в пакет. Там лежал клоунский слайд-свисток в пластиковой упаковке.

– Они очень громкие, – сказала Капитан Америка. – Будет слышно отсюда аж до Вентворта на побережье. Глухой услышит. Возьмите.

– В пакете больше ничего нет, – заметила Харпер. – Вам больше нечего раздавать.

– Вы последняя в очереди.

Харпер вдруг задумалась, не спит ли она. Такие разговоры бывают во сне. Дети в масках казались не просто детьми. Они казались символами. Девочка в своей речи как будто пользовалась секретным кодом сновидений; психолог бы мог часами его расшифровывать. А этот мальчик. Он просто стоял и смотрел. И не моргал. Когда говорила Харпер, он не отрываясь смотрел на ее губы, будто хотел их поцеловать.

Харпер неожиданно ощутила короткий, но болезненный укол надежды. А может, вообще все это сон. Может, она подхватила тяжелый грипп или что похуже, и все, что случилось за последние три месяца, – лишь бред, вызванный болезнью. Разве не такие сны снятся людям, страдающим от лихорадки? Может, ей всего лишь приснилось, что Джейкоб ее бросил и она осталась одна в зараженном мире, горящем мире, и единственные ее гости за много недель – пара детей в масках, разговаривающих фразами из печений с предсказаниями.

«Я возьму слайд-свисток, – подумала Харпер, – и если свистну посильнее, моя лихорадка исчезнет и я проснусь в постели, вся в поту, а Джейкоб будет прижимать к моему лбу холодную салфетку».

Девочка повесила пакет на ручку двери и шагнула назад. Харпер взяла пакет и прижала мятый пластик к груди.

– У вас точно все в порядке? – спросила девочка. – Вам что-нибудь нужно? То есть помимо ваших сластей и ваших страстей? Вы ведь больше не выходите из дома.

– Откуда ты знаешь, что я больше не выхожу? Как давно вы за мной следите? Не знаю, что вы задумали, но я не люблю игры. Если не знаю, с кем играю. – Она снова поднялась на цыпочки и крикнула в спину мужчине, сидящему на тротуаре: – Я не люблю игры, приятель!

– У вас все в порядке, – убежденным тоном произнесла Капитан Америка. – Если что-то понадобится, просто позовите.

– Позвать? – переспросила Харпер. – Как я должна вас позвать? Я даже не знаю, кто вы.

– Это верно. Зато мы знаем, кто вы. – Капитан Америка ухватила мальчика за плечо и повела прочь.

Они быстро вышли по дорожке на улицу. Когда они поравнялись с тротуаром, сидящий человек поднялся на ноги, и только тут Харпер поняла, что он не курил сигарету, а просто пускал дым изо рта. Он выдохнул последнее колечко, распавшееся на сотню дымных бабочек. Они разлетелись, трепеща крыльями, в дымном утреннем воздухе.

Харпер грохнула дверью, сняла цепочку и, выскочив на крыльцо, спустилась по трем ступенькам в сад.

– Эй! – закричала она; сердце колотилось в груди, словно она только что пробежала несколько раз вокруг дома.

Человек обернулся, и Харпер увидела, что на нем маска Хиллари Клинтон. И только сейчас она заметила, что он носит чуть поблескивающие желтые штаны, как у пожарных.

– Эй, вернитесь! – крикнула она.

Человек быстро повел детей в переулок, прячась за изгородью. Мальчика практически не было видно.

Харпер пошла по желтеющей траве, все еще сжимая пакет со свистком. Выйдя в переулок, она огляделась, щурясь от тумана, который теперь постоянно застилал улицу. Густой и бледный, он постепенно стирал дорогу – уже в конце квартала ничего не было видно. Дым глотал дома, лужайки, телефонные столбы и скрывал небо. Проглотил он и мужчину с детьми. Харпер глядела им вслед увлажнившимися глазами.

Вернувшись в дом, она снова закрыла дверь на цепочку. Если нагрянет карантинный патруль, цепочка даст ей достаточно времени, чтобы спуститься в подвал и ускользнуть через заднюю дверь в лес. С портпледом. И со слайд- свистком.

Она вертела свисток в руках, пытаясь понять, насколько он громкий, и вдруг поняла, что в доме стоит полная тишина. Ни музыки, ни Ковбоя Мальборо. Минут пять назад сели батарейки в радиоприемнике. Двадцать первый век, подобно гостям в масках, быстро и без извинений ускользнул от нее, снова оставив совсем одну.

«Сласти и страсти», – подумала она.





12


Когда мобильный телефон был на последнем издыхании, она поняла, что настала пора для звонка, который она столько времени откладывала, – еще день, и позвонить, возможно, уже не получится. Она выпила бокал белого вина, чтобы расслабиться, и набрала номер брата. Трубку взяла невестка – Линди.

Лет в двадцать Линди выгодно сменила хобби – спать с басистами второразрядных рок-групп, – на работу в звукозаписывающей студии в Вудстоке; там она и познакомилась с Коннором. Он играл на басу в прогрессив-метал-группе «Небьющиеся». Название группу не спасло. У Коннора теперь была лысина размером с чайное блюдце и работа по установке джакузи. Линда устроилась инструктором в высококлассный тренажерный зал, где обучала домохозяек гимнастическому танцу у шеста. Она сравнивала себя с дрессировщиком тюленей:

– Хочется сардинку кинуть, если хоть одна полный круг прокрутит и не упадет.

Вскоре после этого Харпер перестала посещать свой тренажерный клуб – страшно было представить, что говорят про нее за спиной тренеры.

– Как дела, Линди? – спросила Харпер.

– Не знаю. У меня трехлетний сын. Я слишком устаю, чтобы думать о том, как дела. Спроси лет через двадцать, если свидимся. Тебе, наверное, Кон нужен.

Она опустила трубку и заорала:

– Коннор! Тебя сестра!

Брат взял трубку.

– Алло! Сестренка! Как дела?

– У меня важные новости, – сказала Харпер.

– Про того монаха в Лондоне?

– Нет. Какого монаха?

– Которого застрелили, когда он пытался пройти в «Би-би-си». Ты не слышала про монаха? Он и еще трое – все больные. И уже давно – сам монах ходил со спорами с февраля. Считается, что он мог заразить буквально тысячи людей. И подозревают, что он собирался заразить работников новостного отдела, чтобы вызвать политический резонанс. Терроризм с помощью инфекции. Психованный засранец. Он светился как лампочка, когда его шлепнули.

– Это ведь не инфекция в традиционном смысле. Ее передают не микробы, а споры.

– Ага. Его последователей окружили и допросили. Он им говорил, что можно научиться контролировать болезнь, чтобы не заражать других. Что они могут идти домой, жить среди нормальных людей. А если и заразят кого-то из близких, так просто научат их, как не болеть. У него, наверное, мозги грибком поросли. В твоей больнице ведь были такие пациенты, да? Психи, у которых мозги набиты спорами?

– Споры пробираются в мозг, но я не уверена, что зараженные люди сходят с ума именно от этого. Знать, что можешь в любую секунду превратиться в факел, для любого невыносимо. Удивительно то, что некоторые сохраняют здравый ум. – Харпер подумала, что скоро точно узнает, влияет ли чешуя на сознание человека. Может, грибок сейчас опутывает ее мозг.

– Случилось еще что-нибудь, кроме монаха-террориста? – спросил Коннор.

Харпер сказала:

– Я беременна.

– Ты… – Коннор запнулся. – Боже, Харпо! Боже! Линди! Линди! Харпо и Джейк ждут ребенка!

Харпер услышала фоном голос Линди: «Она беременна», – в нем не было слышно радости. Потом она сказала еще что-то, совсем тихо; кажется, что-то спросила.

– Харпо! – сказал Коннор. Он пытался говорить весело, но в голосе слышалось напряжение – понятно, что Линда почему-то не рада. – Я так рад за вас. Мы даже не подозревали, что вы собираетесь. Мы думали…

Линда в трубке негромко, но отчетливо сказала:

– Мы думали, что чистое сумасшествие заводить ребенка в разгар чумы, после того как ты несколько месяцев провела в контакте с инфицированными.

– А папа и мама знают? – взволнованно спросил Коннор. Она не успела ответить, как он сказал: – Подожди.

Он прижал трубку к груди, чтобы прикрыть микрофон, – Харпер десятки раз видела, как он это делает. Она ждала, когда Коннор вернется на линию. Наконец он заговорил:

– Алло. – Он немного запыхался, словно бежал по лестнице. Наверное, поднялся наверх – подальше от Линди. – Так о чем мы? Я так рад за тебя. Уже знаешь, мальчик или девочка?

– Еще рано. – Она глубоко вздохнула и сказала: – А что ты скажешь, если я приеду ненадолго в гости?

– Попытаюсь отговорить. Не стоит тебе ездить по дорогам в нынешнем положении. Посты через каждые тридцать миль, и это не самое худшее. Если с тобой что-то случится, я себе никогда не прощу.

– И все же – чисто гипотетически – что ты сделаешь, если я завтра возникну на твоем пороге?

– Для начала обниму тебя, а там посмотрим. А Джейкоб присутствует в твоих планах? Он знает парня с частным самолетом или что? Дай ему трубку, я его поздравлю.

– Я не могу дать ему трубку. Мы с Джейкобом больше не живем вместе.

– Что значит, вы не… да что случилось? – спросил Коннор. Он помолчал, потом сказал: – Господи. Он что, болен? Поэтому ты и хочешь приехать? Господи. Я сразу понял: что-то не так, но подумал – ты беременна, так положено.

– Не знаю, болен ли он, – мягко сказала Харпер. – Но я больна. В этом плохая новость, Коннор. Я заразилась полтора месяца назад. И если я окажусь на твоем пороге, обнимать меня точно не стоит.

– Ты про что? – спросил он тихим испуганным голосом. – Как?

– Не знаю. Я была осторожна. В больнице этого случиться не могло. Мы были упакованы в резину с головы до ног. – Харпер снова удивилась своему спокойствию перед лицом болезни. – Коннор. Утроба – неблагоприятная среда для спор. Ребенок наверняка родится здоровым.

– Повиси на линии. Подожди. Я серьезно. О господи. – Он как будто старался не заплакать. – Ты ведь еще сама ребенок. Зачем тебе было работать в больнице? Какого хрена ты туда пошла?

– Нужны были медсестры. Вот такая я, Коннор. Я могу прожить еще месяцы. Месяцы. Достаточно, чтобы сделать кесарево сечение. Я хочу, чтобы ты и Линди взяли ребенка после моей смерти. – Думать о Линди, как о мачехе ее еще не рожденного ребенка, было противно, но она пересилила себя. По крайней мере, Коннор будет хорошим отцом: любящим, терпеливым, веселым и чуточку строгим. А у ребенка будет «Подручная мама» – на самый тяжелый случай.

– Харпер. Харпер. Мне очень жаль. – Его напряженный голос упал почти до шепота. – Как несправедливо! Ты всегда хотела добра людям. Нечестно.

– Тихо, тихо, Коннор. Ты будешь нужен этому ребенку. И будешь нужен мне.

– Да. Нет. То есть разве не лучше пойти в больницу?

– Я не могу. Не знаю, как у вас в Нью-Йорке, но здесь, в Нью-Гемпшире, больных отправляют в карантинный лагерь в Конкорде. Это нехорошее место. Там нет медицинского обслуживания. Даже если ребенок выживет, не представляю, что с ним сделают. Куда его поместят. Я хочу, чтобы ребенок остался с тобой, Коннор. С тобой и Линди. – Даже произнести имя Линди было непросто. – И потом. Зараженные спорами люди, находясь вместе, иногда поджигают друг друга. Теперь мы это знаем. Мы видели это в больнице. Отправиться в лагерь с другими зараженными – смертный приговор. Мне и, наверное, ребенку.

– А что насчет нашего ребенка, Харпер? – Голос Линди, видимо, поднявшей вторую трубку, впился в ухо Харпер. – Мне жаль. Мне охренительно жаль, до боли. Представить не могу, что тебе пришлось пережить. Но, Харпер, у нас трехлетний сын. А ты хочешь, чтобы мы тебя спрятали? Чтобы впустили в дом, рискуя жизнью нашего ребенка? Нашими жизнями?

– Я могу пожить в вашем гараже, – прошептала Харпер; вряд ли Линди расслышала.

– Даже если ты не заразишь нас – что, если кто-нибудь узнает? Что будет с Коннором? Со мной? Людей забирают, Харпер. Мы нарушаем по меньшей мере шесть федеральных законов, просто разговаривая об этом, – сказала Линди.

Вмешался Коннор:

– Линди, повесь трубку. Дай мне поговорить с сестрой.

– Не повешу. Ты не будешь принимать решения без меня. Я не позволю ей убедить тебя рисковать нашими жизнями. Хочешь увидеть, как наш сын сгорит живьем к хренам? Нет. Нет. Этого не будет.

– Линди. Это частный разговор, – сказал Коннор, чуть не плача. – Это наше с сестрой дело.

– Решения, которые повлияют на безопасность нашего ребенка, это уже не твое частное дело, – ответила она. – Я рискну своей жизнью ради любого из вас, но не буду рисковать жизнью сына, и нечестно меня просить. Рваться в герои – не вариант, когда у тебя маленький ребенок. Я это знаю, и ты, Харпер, знаешь. Если не знала, пока не забеременела, то знаешь теперь. Ты хочешь, чтобы с твоим ребенком все было в порядке. Я понимаю, потому что хочу того же для своего. Мне очень жаль, Харпер. Правда. Но ты сделала выбор. Мы должны сделать свой. Выбор не геройский, но он позволит нашему ребенку выжить.

– Линди, – взмолился Коннор, хотя Харпер не поняла, о чем он молит.

Да, Линди была ужасна; ей нравилось быть матерью, потому что она могла издеваться над мужем и ребенком. Все в ней было ужасно – от острого носа до острых маленьких сисек и острого визгливого голоса… Но она была права. Харпер стала заряженным оружием, а заряженное оружие нельзя оставлять там, где до него может добраться ребенок. Харпер подумала – и не впервые, – что решение выжить, в некотором смысле, чудовищно, это акт гордыни, возможно, убийственный эгоизм. Ее смерть – дело решенное, и все теперь зависит от того, заберет ли она кого-нибудь с собой, подвергнет ли риску.

Но кто-то уже подвергается риску. Рискует ребенок.

Харпер зажмурилась. Она ощущала сквозь веки свет двух свечей, горящих на кофейном столике, мутное красное сияние.

– Коннор, – сказала Харпер. – Линди права. Я не подумала. Просто испугалась.

– Конечно, испугалась, – ответила Линди. – Ну конечно испугалась, Харпер.

– Не надо было спрашивать. Я слишком долго сидела в одиночестве – Джейкоб уехал в прошлом месяце, и помочь он не может. Когда слишком долго остаешься в одиночестве, возникают глупые идеи.

– Лучше бы тебе позвонить отцу, – сказала Линди. – Расскажи ему обо всем.

– Что? – воскликнул Коннор. – Господи, папа не должен знать! Это его убьет. У него в прошлом году был инфаркт, Линди. Хочешь, чтобы случился еще один?

– Он умный человек. Что-нибудь придумает. И потом, твои родители имеют право знать. Харпер должна рассказать, в какое положение она нас всех поставила.

Коннор захрипел.

– Его сердце не остановится. Оно разобьется. Линди, Линди…

– Наверное, ты права, Линди, – сказала Харпер. – Ты из нас самая разумная. Мне нужно будет позвонить маме и папе. Но не сегодня. У меня на телефоне только три процента зарядки; не хочу вывалить дурные вести и отключиться. Только пообещай мне, что дашь мне самой сообщить им. Не хочу, чтобы они услышали все от тебя, пока я вне зоны доступа. Ну и ты сама сказала: я во всем виновата, мне и держать ответ.

Харпер вовсе не собиралась звонить родителям, чтобы сообщить, что скорее всего умрет в течение года. Ни к чему. Им уже почти по семьдесят, и они обитают в зале ожидания Бога, именуемом также штат Флорида. Оттуда они не помогут ей и приехать не смогут; единственное, что им по силам, – объявить траур заранее, а смысла в этом Харпер не видела.

Однако ничто так не смягчало Линди, как признание ее правоты, и заговорила она гораздо спокойнее:

– Конечно, сообщи им сама. Поговоришь с ними, когда сможешь, когда будешь готова. Если им захочется с кем-то поделиться, мы со своей стороны сделаем все, чтобы их утешить. – Смущенным голосом она добавила: – Может быть, именно это поможет мне сблизиться с твоей матерью.

Как мило, отметила Харпер. Пусть она сгорит заживо, но хотя бы Линди сможет подружиться со свекровью.

– Линди? Коннор? Телефон сдыхает, не знаю, когда еще смогу позвонить. Электричества нет уже несколько дней. Можно, я пожелаю спокойной ночи Джуниору – Коннору-младшему? Ему, наверное, уже спать пора.

– Ну, Харпер, – сказал Коннор. – Я не знаю…

– Разумеется, она может пожелать Джуниору спокойной ночи, – вмешалась Линди, встав теперь на сторону Харпер.

– Харп, ты ведь не скажешь малышу, что ты больна?

– Разумеется, она не скажет, – снова влезла Линди.

– И… и не думаю, что стоит говорить ему о ребенке. Не хочу, чтобы он вбил себе в голову, что у него будет… Господи, Харпер. Это правда ужасно. – Он как будто старался не заплакать. – Как я хочу тебя обнять, сестренка.

Она ответила:

– Я люблю тебя, Кон. – Что бы ни придумал себе Джейкоб про эти три слова, для Харпер они были важны. Они были ближе всего к волшебству, таили в себе силу, которой не хватает другим словам.

– Я подниму Джуниора, – сказала Линди мягким тихим голосом – как в церкви. Раздался пластиковый стук – она положила свою трубку.

Брат сказал:

– Не сердись, Харпер. Не надо нас ненавидеть. – Он тоже говорил шепотом, горестным тоном.

– Конечно, – ответила она брату. – Заботьтесь друг о друге. Линди правильно говорит. Вы все делаете правильно.

– О, Харп, – сказал Коннор. Он глубоко, со всхлипом вздохнул и добавил: – Вот и мальчик.

Настала тишина – он передавал трубку. Возможно, именно из-за этой тишины Харпер услышала звук на улице: шуршание гравия и шум большого грузовика, едущего по дороге. Харпер уже отвыкла от уличного движения после заката – действовал комендантский час.

Коннор-младший сказал:

– Привет, Харпер. – Его голос вернул ее в мир на том конце провода.

– Привет, Джуниор.

– Папа плачет. Сказал, что ударился головой.

– Ты должен поцеловать его, чтобы прошло.

– Ладно. И ты плачешь? Почему? Тоже ударилась головой?

– Да.

– Все головой ударяются!

– Вот такая ночь.

В трубке послышался стук. Коннор-младший закричал:

– Я тоже ударился головой!

– Не делай так, – сказала Харпер.

Харпер краем сознания отметила, что грузовик еще на улице и мотор работает.

В трубке снова послышался стук.

– Опять моя голова! – весело сказал Коннор-младший. – Мы все стукнулись головой!

– Больше не надо, – сказала Харпер. – А то заболит.

– Уже заболела, – радостно объявил мальчик.

Харпер громко чмокнула телефонную трубку.

– Я поцеловала телефон. Ты почувствовал?

– Ага! Почувствовал. Спасибо. Уже лучше.

– Хорошо, – сказала она.

Стукнул дверной молоток. Харпер подскочила на диване, как будто услышала выстрел на улице.

– Ты опять стукнулась головой? – спросил Коннор. – Я слышал – так громко!

Харпер сделала шаг в сторону прихожей. Мелькнула мысль, что она идет не в ту сторону – ведь надо в спальню, за портпледом. Кто бы ни стоял теперь за дверью – вряд ли она действительно хочет его видеть.

– Тебя поцеловать, чтобы стало лучше? – спросил Коннор.

– Конечно. Один раз, чтобы стало лучше, и еще раз – на ночь.

Послышался смачный поцелуй, а потом Коннор-младший тихо, почти смущенно сказал:

– Вот. Поможет.

– Уже помогло.

– Мне пора. Надо зубы почистить. А потом слушать сказку.

– Иди слушать сказку, Джуниор, – ответила Харпер. – Спокойной ночи.

Из прихожей донесся странный звук: грохочущий и скрежещущий «клик-клак». Потом приглушенный удар. Харпер ждала, когда же Коннор-младший пожелает ей спокойной ночи, но он молчал, и она постепенно поняла, что тишина на том конце провода стала другой. Опустив телефон, она убедилась, что он отключился, растратив остатки заряда. Теперь это было просто пресс-папье.

Снова раздался скрежет: «клик-клак-бум».

Харпер вышла в прихожую и остановилась в двух ярдах от двери, прислушиваясь к тишине.

– Кто там?

Дверь приоткрылась на четыре дюйма и уперлась в цепочку – с тем же стуком. В щель заглянул Джейкоб.

– Харпер, – сказал он. – Так ты меня впустишь? Надо поговорить.





13


Она стояла на пороге гостиной, глядя через прихожую на ту часть фигуры Джейкоба, которая была видна в приоткрытую дверь. Его вытянутое лицо с запавшими глазами поросло четырехдневной щетиной. Когда-то они, как многие пары, обсуждали, кто мог бы сыграть в фильме, рассказывающем об их жизни (кому пришло бы в голову делать фильм о школьной медсестре и диспетчере в Управлении общественных работ – другой вопрос). В роли Джейкоба Харпер представляла Джейсона Патрика или, может, молодого Джонни Деппа – кто-нибудь темный и крепкий, способный и стойку на руках изобразить, и стих написать. Сейчас Джейкоб выглядел, как Джейсон Патрик или Джонни Депп в роли наркомана. На потном лице лихорадочно блестели глаза.

(Кастинг на роль Харпер не представлял бы трудностей: Джули Эндрюс, двадцативосьмилетняя Джули Эндрюс – не потому, что они похожи, а потому что Харпер никого другого вообразить в этой роли не могла. А если не получится пригласить двадцативосьмилетнюю Джули Эндрюс, то и съемки придется отменить.)

Джейкоб приехал домой не на велосипеде. За его спиной у тротуара скучал спецгрузовик – 2,5-тонный «Фрейтлайнер» цвета тыквы с навешенным снежным плугом, помятым и почерневшим от непрерывной работы. Грузовики с плугом работали днем и ночью, расчищая дороги. То и дело требовалось сдвинуть с шоссе горящий автомобиль.

Харпер направилась к двери, обхватив себя руками. Прохладный воздух, врывающийся в приоткрытую дверь, нес запах осени – пряный сладкий аромат яблок, опавших листьев и далекого дыма. Снова дым.

– Нужно было позвонить, – сказала она. – Я не думала, что ты приедешь. Я уже собиралась ложиться. Могла вообще тебя не услышать.

– Как-нибудь все равно вошел бы. Выбил бы окно.

– Хорошо, что не выбил. В бойлере нет масла. А с выбитыми стеклами трудно сохранять тепло в доме. Холодает.

– Вот именно. Впустишь меня?

Она не стала отвечать, даже себе.

Жаль, что он не пришел днем. Харпер легко могла представить, как снимает цепочку при свете дня. Но с октябрьской тьмой за его спиной, под октябрьским холодным ветром, тянущим в приоткрытую дверь, невозможно было забыть об их последнем разговоре и об угрожающих звуках, которыми сопровождалось появление Джейкоба.

Она глубоко вздохнула и спросила:

– Как себя чувствуешь?

– Лучше. Гораздо лучше, Харп. Извини, что напугал. – Он бросил на нее виноватый взгляд из-под длинных, почти девичьих ресниц.

– Что насчет спор? Ты боялся, что подцепил заразу. У тебя появились еще отметины?

– Нет. Ни одной. Я запаниковал. Струсил. И мне нет оправданий. Я в норме – если не считать неизлечимого стыда. Драконья чешуя у тебя, но именно я повел себя как… как… – Он обернулся на свой «Фрейтлайнер», потом сказал: – Черт. Мне уйти? Вернуться завтра? Я только… я только поговорить хотел насчет всего этого. Меня вдруг охватило запоздалое желание убедить свою жену, что я не истеричное дерьмо.

– Я тоже хочу поговорить. Наверное, действительно надо.

– Правда? – спросил он. – О ребенке? Если мы точно хотим, чтобы малыш появился на свет, – нам нужен план. До следующего марта далеко. Что, снять с предохранителя? Я мерзну.

– Сейчас, – сказала Харпер. Она прикрыла дверь и взялась за цепочку. И тут спохватилась, прокручивая в голове его последние слова. Неправильно расслышала, решила она. Слух сыграл с ней шутку.

– Джейкоб, – сказала она, возвращая цепочку на место. – Ты что-то сказал про предохранитель?

– А? Да нет, нет. Вовсе я не… Впустишь? А то я тут отморожу свою тощую задницу.

Она посмотрела в глазок. Он стоял у самой двери, и видно было только правое ухо и часть лица.

– Джейкоб, – сказала она. – Ты меня немного пугаешь. Покажи руки.

– Ладно. Выходит, теперь паранойя у тебя, но пускай. Смотри. Вот мои руки. – Он сделал шаг назад и расставил руки в стороны.

Его левая нога с грохотом впечаталась в дверь. Цепочка отлетела. Дверь ударила Харпер в лицо. Она отшатнулась и села на пол.

В правой руке Джейкоба появился пистолет, маленький револьвер, извлеченный из глубокого кармана водительских штанов. В Харпер Джейкоб не целился. Просто вошел в прихожую и локтем захлопнул за собой дверь.

– Я хочу, чтобы все было по-доброму, – сказал он, успокаивающе подняв левую ладонь.

Харпер на четвереньках поползла прочь, пытаясь подняться на ноги.

– Стой, – сказал он.

Она не остановилась. Ей казалось, она успеет обогнуть угол, добраться до кухни и спуститься по лестнице в подвал – к задней двери. Но стоило ей подняться, Джейкоб лягнул ее под левую коленку, и Харпер снова упала.

– Миладевочка, не надо, – сказал он. – Прекрати.

Харпер перекатилась на бок. Он стоял с пистолетом в руках, озадаченно ее разглядывая.

– Прекрати, – повторил он. – Мне так не нравится. Я хочу, чтобы все было, как мы договаривались. По-доброму.

Харпер снова поползла прочь. Когда он шагнул за ней, она ухватилась за приставной столик, на котором стояла лампа, и швырнула его, пытаясь попасть в Джейкоба. Он отбил столик, почти не глядя; глаза его были устремлены на Харпер.

– Пожалуйста, – сказал он. – Я не хочу делать тебе больно. Даже думать об этом не хочется.

Он протянул левую руку, чтобы помочь подняться. Харпер не приняла ее, тогда он нагнулся, ухватил ее за плечо и рывком поставил на ноги. Она пыталась освободиться, но потеряла равновесие и упала Джейкобу на грудь. Он обнял ее и прижал к себе.

– Пожалуйста, – сказал он, покачиваясь вместе с ней. – Прошу тебя. Я знаю: ты напугана. И я напуган. Мы имеем право бояться. Мы оба заразились и умираем.

Пистолет прижимался к ее пояснице. Блузка задралась, и металл холодил кожу.

– Надо закончить все так, как мы договаривались. По-доброму. Хорошо и легко. Не хочу умирать в отчаянии, ужасе и слезах; и не хочу, чтобы ты умирала так. Я слишком тебя люблю для этого.

– Не трогай меня, – сказала она. – Мы не знаем, болен ли ты. Я не хочу тебя заразить.

– Я-то знаю. Знаю, что заражен. Знаю, что умру. Умрем мы оба. Вопрос только в том, как.

Джейкоб ослабил хватку. Поцеловал ее – ласково и искренне. Поцеловал ее волосы. Лоб. Когда Харпер закрыла глаза, он поцеловал ее веки – одно, другое. Она вздрогнула и прошептала:

– Ты не должен целовать меня.

– Ну как я могу не целовать тебя? Для меня нет ничего слаще.

Она открыла глаза и посмотрела ему в лицо.

– Джейкоб. Я чувствую, что у тебя жар, но не вижу никаких отметин. Почему ты уверен, что заражен?

Он покачал головой:

– На бедре. Началось вчера, а теперь все хуже и хуже. Все бедро горит.

Правой рукой Джейкоб легко обхватил ее за талию – пистолет скользнул по позвонкам. Костяшками пальцев левой он ласково и успокаивающе провел по ее подбородку. Харпер беспомощно вздрогнула.

– Давай сядем. Сделаем то, о чем и говорили. И по-доброму, как хотели.





14


Он отвел ее в гостиную, где полгода назад они сидели, пили белое вино и смотрели, как люди прыгают с верхушки «Космической иглы». Он вцепился в руку Харпер, словно хотел ее оторвать, выкрутить, как ножку у жареной курицы. Потом, видимо, понял, что причиняет боль, отпустил и погладил ладонью – мягко, почти нежно – ее бицепс.

Тени от свечей метались по комнате.

– Сядем, – сказала одна из теней. – Давай поговорим.

Джейкоб опустился в любимое кресло, Большое Яйцо Джейкоба… сплетенное из прутьев в форме яйца, с подушкой в полой сердцевине. Некрупный Джейкоб мог сложить ноги по-турецки и целиком поместиться в плетеной капле. Пистолет он положил на колени.

Харпер примостилась на краешке кофейного столика лицом к мужу.

– Я хочу осмотреть твое бедро. Увидеть чешую.

– Ты скажешь, что ее нет, но я знаю, что есть.

– Покажешь бедро?

Джейкоб помедлил, потом вытянул одну ногу и повернулся боком. Он оттянул резинку своих водительских штанов, открыв правое бедро – кровавое растертое месиво. Кожа стала желто-черной под сеткой глубоких царапин. Даже смотреть было страшно.

– Джейкоб! Ну что ты наделал? Я же говорила: если найдешь отметину, оставь ее в покое.

– Я не мог смотреть на нее. Не мог терпеть ее на своем теле. Не представляю, как ты терпишь. Я психанул. Пытался соскоблить ее бритвой. – Он приглушенно булькнул – рассмеялся.

Харпер прищурилась, оглядывая бедро.

– Чешуя отвердевает яркими крупинками. А крупинок я не вижу.

– Там все желтое. По краям.

– Это синяк. Просто синяк. Джейкоб… у тебя нет других отметин?

– Еще на внутренней стороне колена. И на локте. Не проси – не покажу. Я не на медосмотр пришел. – Джейкоб сел ровно и отпустил резинку штанов – она со щелчком вернулась на место.

– И в других местах так же?

– Я везде скреб. Истерил. Теперь-то стыдно, но что было, то было.

– Не думаю, что это драконья чешуя. Я на нее насмотрелась, так что узнала бы. И еще, Джейкоб, тебя не было в доме шесть недель. Почти семь. И если ее нет, то, вероятно, это значит…

– Это значит, что ты непременно попытаешься меня отговорить. Знаю – будешь доказывать, что я не болен. Я могу слово в слово угадать, что ты скажешь. Думаешь, я не знаю, как ощущается воспаление? Болит все время.

– Это воспаление, а не trychophyton. Заражение, потому что ты исцарапал себя, а раны не обработал и не перевязал. Джейкоб. Прошу тебя. Ты здоров. Ты будешь жить. Уходи.

– Прекрати. Хватит торговаться и врать. Я не хочу тебя возненавидеть, но каждый раз, когда ты мне врешь, чтобы спасти свою жизнь, – хочется заткнуть тебе рот.

– Когда ты ел в последний раз?

– Не представляю, как ты можешь даже думать о еде. Может, лучше сразу со всем покончить? Ужас. Мы же не так решили. Мы решили, что будем заниматься любовью, слушать музыку, читать друг другу любимые стихи. Мы хотели устроить милый вечер на двоих. А ты перепугалась, и если бы не пистолет, ты сбежала бы. Сбежала и оставила меня умирать одного. Без тени угрызений совести о том, что сделала со мной. Что заразила меня. По-моему, только поэтому ты убеждаешь меня, что я здоров. Ты лжешь не только мне. Ты лжешь себе. Не хочешь признать, что виновата.

Он говорил спокойным голосом, без тени истерики, которую Харпер слышала по телефону. И глядел на нее спокойно. Такой стеклянный взгляд напоминал Харпер психбольных, которые в парке на скамейке радостно болтают с невидимыми собеседниками.

Это новое спокойствие не особенно удивило ее. Ужас похож на пожар, который запер тебя на верхнем этаже горящего здания; и единственное спасение – прыгать. Джейкоб неделями накручивал себя перед последним прыжком. Это можно было понять по его голосу во время телефонных разговоров, хоть Харпер тогда и не догадалась. Джейкоб сделал выбор, и это принесло ему желанное спокойствие. Он был готов шагнуть из окна, но хотел в полете держать ее за руку.

Удивительным для Харпер оказалось ее собственное спокойствие. Даже странно. До того, как Земля вспыхнула, Харпер каждое утро шла на работу с тревогой и с ней же возвращалась домой каждый вечер; безымянный безжалостный компаньон, привычно тыкающий ее под ребро при малейшей попытке расслабиться. И все же в те дни реальной причины для беспокойства не было. Голова шла кругом от мыслей, что не получится выплатить студенческий кредит, что снова нужно ругаться с соседом, собака которого завела привычку разбрасывать мусор из бака по всей лужайке. А сейчас она носит ребенка, болезнь ползет по ее коже, Джейкоб сошел с ума и сидит напротив с пистолетом, а в голове только холодная готовность, которой, кажется, она ждала всю жизнь.

«Вот теперь я такая, какой всегда мечтала быть», – подумала Харпер.

– И это так ужасно? – спросила она. – Что же ужасного в моем желании выяснить, болен ли ты? Я хотела, чтобы ты и ребенок выжили. Я хотела этого больше всего на свете, Джейк.

Что-то как будто мелькнуло в его глазах. Плечи поникли.

– И очень глупо. Никто не выживет. Весь мир – сгоревший тост. Буквально. Планета превратится в уголек, когда с нами будет покончено. Умрут все. Мы – последнее поколение. И мне кажется, мы всегда это знали. Еще до драконьей чешуи. Знали, что захлебнемся в отходах, что останемся без еды, воздуха и прочего.

Джейкоб не мог удержаться от лекции даже в последние минуты жизни; и Харпер внезапно поняла, что давно его не любит. Он был утомительным всезнайкой. И тут же в голову пришла вторая мысль, совсем неожиданная: она пошла работать в больницу вовсе не для того, чтобы стать Флоренс Найтингейл, что бы ни утверждал Джейкоб. Она вышла на работу, потому что ее больше не интересовала собственная жизнь. И не было ощущения, что она рискует чем-то ценным.

Эта мысль сменилась нарастающим гневом, который отозвался покалыванием в драконьей чешуе. Во всем был виноват Джейкоб, вонзавший свой философский шприц в ее жизнь и высасывавший из нее простые радости. В каком-то смысле он годами убивал ее.

Харпер чувствовала готовность, хоть и не понимала – к чему. Она собирала все свое мужество для какого-то еще неясного действия, которое, как она чувствовала, приближается.

– Я прочитала твою книгу, – сказала Харпер.

И тут что-то человеческое промелькнуло за терпеливым, блаженным, опасным спокойствием. Бихевиористы говорят о микровыражениях лица, о коротких проявлениях эмоций, настолько быстрых, что их почти невозможно уловить. На краткий миг Джейкоб уставился на Харпер с неопределенным неудовольствием. Удивительно, как много информации может проскочить между двумя людьми за один взгляд, без единого слова. Джейкоб действительно изменял ей со многими общими знакомыми. Смущенный взгляд означал признание.

– Довольно мерзко, – сказала Харпер. – Я прямо пятнами покрылась – и драконья чешуя тут ни при чем.

– Я просил тебя не читать, – сказал он.

– Так пристрели меня.

Он будто залаял. Она не сразу поняла, что он смеется.

Харпер снова вздохнула и потрясла опущенными руками, словно они были мокрыми и она пыталась их просушить.

– Фу. Ладно. Миру придется гореть без нас. Но мне хочется кое-чего на прощание.

Джейкоб смотрел на нее с тупой безнадежностью.

– Пожалуйста, – сказала она. – Я постараюсь сделать все по-хорошему.

– Не знаю, что это даст. У меня все настроение пропало. Думаю, лучше сразу покончить.

– Но я еще не готова. А ты же хочешь, чтобы мне было приятно? И потом – я не собираюсь умирать, не переспав с тобой напоследок. – Она попыталась улыбнуться. – Вини только себя, Джейкоб Грейсон. Оставляешь скучающую одинокую женщину с пачкой бесстыжей писанины. – Харпер кивнула в сторону рукописи.

Джейкоб улыбнулся, но как-то принужденно:

– Для тебя секс значит больше, чем для меня. Понимаю, что это переворачивает стереотипы. Ты действительно больше думаешь о себе. Это меня всегда в тебе возбуждало. Но сейчас, пожалуй, любой половой акт для меня отвратителен.

Харпер подошла к радиоприемнику на полке. Она вернула его на кухню, когда нашла в подвале свежие батарейки.

– Что ты делаешь? – спросил Джейкоб.

– Хочу включить музыку.

– Мне не нужна музыка. Я хочу просто поговорить.

– А мне нужна. И еще хочу выпить.

Что-то наконец дрогнуло в лице Джейкоба. Он сказал:

– Убить готов за выпивку. – И снова издал лающий звук – похоже, он так смеялся.

Он уже пристрелил бы ее, если бы желал только ее смерти, но он желал большего. Глубоко внутри он жаждал последнего поцелуя, последнего секса, последней выпивки, а может, гораздо большего: прощения, освобождения. Харпер не собиралась дарить ему ничего из перечисленного, но пусть себе надеется. Ведь это продлевает ей жизнь. Харпер включила радио. Станция классического рока передавала старые добрые хиты. Сраженный любовью Ромео готовился начать серенаду – ты и я, крошка, что скажешь, – и Харпер ни с того ни с сего подумала о Хиллари Клинтон.

Она стояла перед радиоприемником, покачивая бедрами. Вне всякого сомнения, Джейкоб, который теперь относился к сексу с отвращением, был не единственным, кто в колледже изучал психологию. Харпер помнила, какое чувство таится в шаге от отвращения.

Она постояла спиной к Джейкобу секунд десять, словно заслушавшись музыкой, а потом лениво посмотрела через плечо. Джейкоб сидел с застывшим взглядом.

– Ты сделал мне больно, – сказала она. – Ты швырнул меня на пол.

– Прости. Это перебор.

– Если только не в спальне, – сказала Харпер.

Он прищурился, и она поняла, что переборщила, посеяв недоверие – никогда она не говорила так о сексе. И прежде чем он успел сказать хоть слово, она воскликнула, будто только что вспомнила:

– Наша бутылка! Я хочу открыть то вино, которое мы привезли из Франции. Помнишь? Ты сказал, это вино лучшее, какое ты пробовал в жизни, и мы откроем его по торжественному случаю. – Она взглянула на Джейкоба, надеясь, что взгляд получился двусмысленный, и спросила: – Сейчас случай торжественный?

Вино хранилось тут же, в кабинете – белое в кулере, который больше не холодил, а красное в буфете. Из каждой поездки они привозили бутылку вина, как другие привозят магнитики на холодильник. Впрочем, в последние годы они мало куда ездили. Харпер взяла французское бордо, привезенное из свадебного путешествия; ладонь так вспотела, что бутылка чуть не выскользнула из рук в сторону Джейкоба. Харпер ясно представила, как он, подскочив от неожиданности, рефлекторно стреляет ей в живот. Убьет разом и ее, и ребенка, – Харпер вдруг подумала, что это вполне в его духе. Бережливый по натуре, он ненавидел лишние расходы; часто отчитывал ее, что она слишком много молока льет в хлопья.

Харпер прижала бутылку правой рукой к телу и сняла два бокала с держателя под книжной полкой. Хрусталь мелодично зазвенел – так дрожали ее руки. Харпер взяла штопор.

Она собиралась вытащить пробку и попросить Джейкоба наполнить бокалы. А она тем временем скрутит пробку со штопора и ударит его острием в лицо. А если духу не хватит, хотя бы постарается проткнуть руку, в которой он держит пистолет.

Харпер сидела на краешке кофейного столика, лицом к мужу и Большому Яйцу. Пистолет на колене Джейкоб повернул стволом к ней, но не нарочно. Харпер держала штопор в правой руке, между средним и безымянным пальцами. Расстояние большое – придется прыгнуть к нему, чтобы ударить штопором в лицо. Но, может быть, он подойдет ближе, когда будет разливать вино. Может быть.

Она посмотрела мужу в глаза и увидела, как он уставился на нее, что-то холодно просчитывая. Бледное спокойное лицо оставалось каменным.

– Думаешь, если напоишь меня и трахнешь, я не стану делать то, что задумал? – спросил он.

Она ответила:

– Я-то думала напиться, заняться любовью и хорошо провести время – именно то, что мы запланировали. Закончить все по-своему. Разве не этого ты хотел?

– Этого. Но я все еще не пойму, чего хочешь ты. И не знаю, чего ты хотела всегда. Может быть, сочиняя безвкусный сценарий своей жизни, ты и думала, что мы умрем бок о бок, как Ромео и Джульетта, но не мечтала об этом всерьез. И не думала, что так случится. А теперь пришла пора, и ты на все готова, чтобы отказаться. Даже заплатить телом. – Джейкоб покачался вперед-назад и продолжил: – Может, я скажу не совсем политкорректно, но к черту, мы ведь оба помрем; так вот, я никогда не верил в женский ум. Ни разу не встретил женщину с настоящими мозгами. Вот почему всякие фейсбуки и аэропланы, и прочие великие изобретения, создали мужчины.

– Ага, – ответила она. – Ради того, чтобы с кем-нибудь переспать. Так мы пьем вино или как?

Джейкоб снова залаял:

– Даже спорить не станешь?

– С чем именно? С тем, что женщины глупы, или с тем, что я на самом деле не хочу умирать с тобой?

– С тем, что думаешь: стоит тебе повилять задом, и я забуду, зачем пришел. Все уже решено. В любом случае у меня есть моральный долг: не дать тебе выйти в мир и заражать других, как ты заразила меня.

– Ты же сказал, что миру скоро крышка, так какая разница? Какая… – Харпер больше не могла говорить. Происходило что-то ужасное.

Пробка не вынималась из бутылки.

Толстая пробка была запечатана воском; Харпер, держа бутылку под мышкой, второй рукой тянула штопор, но пробка не поддавалась, намертво застряв в горлышке.

Джейкоб левой рукой перехватил бутылку за горлышко и забрал ее у Харпер. В правой руке он продолжал держать пистолет.

– Я тебе говорил, что нужно держать вино в сухом месте, – сказал он. – Пробка разбухает. Я тебе говорил, что нельзя держать красное просто в буфете.

«Я тебе говорил» – кармическая противоположность словам «я тебя люблю». Джейкобу всегда было проще произнести «я тебе говорил». Сердиться, даже если бы у нее оставались на это силы, теперь бесполезно. Штопор у Джейкоба. Она без возражений, без споров отдала ему единственное оружие.

Он зажал бутылку ногами, сгорбился и начал тянуть. На покрасневшей шее вздулись жилы. Толстые восковые кляксы треснули, и пробка двинулась. Харпер взглянула на пистолет. Джейкоб еще держал его свободной рукой – но ствол, чуть сдвинувшись, указывал на книжную полку.

– Давай бокал, – сказал Джейкоб. – Выходит.

Харпер взяла бокал и, подавшись вперед, уперлась коленями в колени Джейкоба. Время поползло крошечными отрезками. Пробка сдвинулась еще на сантиметр. Еще. И вышла с легким хлопком. Джейкоб выдохнул и положил штопор возле колена – оттуда Харпер не могла его достать.

– Попробуй, – сказал он и плеснул чуть-чуть в подставленный бокал.

Джейкоб учил ее, как нужно пить вино, когда они отдыхали во Франции, – наставлял ее с великим энтузиазмом. Харпер опустила нос в бокал и вдохнула, наполняя ноздри острым запахом, от которого уже можно было опьянеть. Аромат был великолепен, но Харпер вздрогнула и нахмурилась.

– Да черт подери, почему все не так? – Она подняла глаза. – Скисло. Просто уксус. Откроем другую? Из Напы – ты говорил, что любой коллекционер за нее удавится.

– Да что ты говоришь? Ему и десяти лет нет. Ерунда. Дай-ка. – Он потянулся к ней, наполовину высунувшись из Большого Яйца.

Его глаза широко распахнулись, стоило Харпер шевельнуться. Джейкоб был быстр, он успел бы качнуться в сторону, но Харпер хватило того, что он самую малость подался вперед.

Она ударила его бокалом в лицо. Бокал с мелодичным звоном раскололся на кусочки, которые вспороли кожу яркими красными линиями, закругляющимися на скуле, переносице и на брови. Словно тигренок прошелся лапой по лицу Джейкоба.

Он завопил и выстрелил. Грохот раскатился над самым ухом Харпер.

Книжная полка за ее спиной взорвалась, и в воздух взвилась метель из страниц. Харпер вскочила и устремилась влево, к двери в спальню. Она ударилась коленом об угол кофейного столика, огибая его, но даже не почувствовала боли.

Повисла страшная тишина – только тянулось и тянулось слабое тоненькое гудение, словно задели камертон. Обрывок страницы из какой-то книги опустился Харпер на грудь.

Большое Яйцо повалилось назад вместе с Джейкобом. Падая, он метнул бутылку через комнату и попал Харпер в плечо. Но она не оставновилась и, преодолев в три прыжка гостиную, оказалась у двери в спальню. Притолока взорвалась над ее левым ухом, осыпав белыми щепками волосы и лицо. Выстрел получился приглушенным – как будто на улице хлопнула дверь машины. Харпер влетела в спальню.

Она бездумно схватила кусок страницы, приставший к груди, взглянула на него и уловила несколько строчек:

«…его руки напоминали руки какого-то поразительного дирижера, исполняющего симфонии пламени и жара, чтобы стереть с лица земли осколки и угольки истории».

Харпер швырнула листок за спину, в гостиную, и захлопнула дверь.





15


Замок на двери был, но Харпер не стала тратить на него время. Нет смысла. Замок – простая задвижка, и Джейкоб выбьет дверь одним ударом. И вообще, возможно, дверь не захлопнется: пуля разворотила притолоку.

Ухватившись за деревянный стул слева от двери, Харпер повалила его на пол, чтобы хоть чем-то преградить Джейкобу путь. Портплед с «Подручной мамой» стоял на полу у кровати, под ним была сложена одежда. Харпер ухватила сумку за кожаные ручки и направилась к окну, выходящему на задний двор. Отодвинув шпингалет, она толкнула створки. Сзади приглушенно хрустнул стул.

За домом пологий склон холма спускался к далеким деревьям. Спальня находилась на первом этаже – но это если смотреть со стороны улицы. С обратной стороны дома она казалась расположенной на втором этаже: под ней располагался подвал высотой в человеческий рост. От окна спальни до земли было футов пятнадцать.

Свесив ноги с подоконника, Харпер взглянула вниз и тут заметила, что истекает кровью: белый топик спереди пропитался красным. Она даже не заметила, когда получила ранение. И думать об этом было некогда. Она прыгнула, дернув за собой сумку. И окно тут же взорвалось осколками – Джейкоб выстрелил.

Она ждала удара о землю, но продолжала лететь. Желудок рванулся к горлу. И тут она упала, а нога подвернулась, вызвав дикую боль. Харпер вспомнила падающие в немых фильмах пианино – при ударе клавиши из слоновой кости разлетаются по переулку, как выбитые зубы.

Она не удержалась на ногах, упала лицом в грязь и покатилась – все дальше и дальше. Портплед вылетел из рук и катился рядом, а его содержимое вываливалось во тьму. Правая лодыжка, казалось, была раздроблена, но этого не могло быть, ведь иначе Джейкоб поймает ее и убьет.

Харпер прокатилась две трети пути вниз по склону; над головой нависло дымное ночное небо. Где-то вдали она неясно видела очертания своего высокого узкого дома. В другой стороне виднелся край леса; деревья наполовину сбросили листву – остались скелеты в лохмотьях. Харпер хотела одного – лежать и ждать, пока мир остановится.

Но времени на это не было. Джейкобу хватит двадцати секунд, чтобы спуститься по лестнице в подвал – к задней двери.

И Харпер заставила себя подняться. Земля опасно накренилась под ногами, ненадежная, как палуба корабля в бушующем озере. Подумав, что голова может кружиться от потери крови, Харпер присмотрелась к красному пятну на промокшей блузе и тут почувствовала запах вина. Значит, пулю она все же не получила. Это бордо медового месяца. Все винодельческие районы Франции обратились в пепел, так что теперь пятно на блузе стоит тысячи долларов на черном рынке. Никогда она не носила таких дорогих вещей.

Харпер уперлась левой рукой в землю для равновесия и почувствовала под ладонью ткань сорочек и что-то, завернутое в хрустящий пластик. Слайд-свисток. Бог знает, зачем она упаковала его с прочими вещами.

Харпер поднялась на ноги. Она оставила портплед со сваленной в кучу одеждой и «Подручной мамой», но прихватила с собой свисток. Стоило ей сделать первый шаг к лесу, как нога едва не подломилась. Что-то хрустнуло, и от резкой боли подкосились колени. Пусть Харпер избежала пули, но в лодыжке, несомненно, трещина.

– Харпер! – взревел за спиной Джейкоб. – Стой, сука!

Треснувшая кость в лодыжке снова хрустнула, и яркая белая боль вспыхнула за глазными яблоками. Харпер почти ослепла и готова была рухнуть без чувств. В боевиках люди все время прыгают из окон – и хоть бы что.

Она на ходу сдирала со свистка целлофановую обертку. Смысла в этом не было никакого, руки действовали машинально.

Снова остановившись, Харпер слишком много веса перенесла на правую ногу, и нога подогнулась. Харпер, не сдержавшись, вскрикнула. Игла сухой боли пронзила ее от лодыжки до живота. Харпер опустилась на одно колено за кустом болиголова.

Она подняла слайд-свисток и потянула поршень – по лесу разнесся неуместный здесь карнавальный визг. Громкий. От первого выстрела у Харпер что-то случилось с ушами – пострадали барабанные перепонки, – и она плохо слышала, но слайд-свисток взорвал ночную тишину, как визг шутихи.

– Харпер, сука! Посмотри, что ты сделала с моим лицом! – ревел Джейкоб. Он подошел еще ближе, почти к самому лесу.

Харпер снова заставила себя подняться. Она двинулась дальше, выставив вперед руку, чтобы уберечь лицо от веток. Каждый раз, когда она ставила на землю правую ногу, лодыжка словно ломалась заново. Пахучие опавшие листья шуршали под каблуками.

Харпер была напугана, как никогда в жизни, и ее ужас ввинчивался в ночь воем свистка: «Уи-и-и-ип». Харпер сама не знала, зачем продолжает свистеть. Ведь по звуку ее найдет Джейкоб.

Конечно, она сбилась с дороги. Нет, не так; чтобы сбиться, нужно знать, куда направляешься, а она понятия не имела. Свисток выпал из рук, и Харпер пошла дальше, не оглядываясь. Угодила ногой в ямку, снова подвернув лодыжку, тихо вскрикнула и упала на колено.

– Харпер, я иду! – взревел Джейкоб и залаял – засмеялся: – Погоди, увидишь, что я сделаю с твоим лицом!

Харпер вслепую потянулась к стволу дерева справа от себя – и не смогла дотянуться. Если она сейчас завалится на бок, то уже не сможет подняться. Так и будет лежать в позе эмбриона, тяжело дыша, пока Джейкоб не найдет ее и не начнет всаживать пули одну за другой.

Захрустели листья, и кто-то взял Харпер за руку. Крик застыл в горле. Харпер смотрела в мужественное, бесстрастное лицо Капитана Америки.

– Идем, – сказал капитан девичьим голосом, помогая Харпер подняться.

Они поспешно двинулись вдоль края леса, держась за руки; бритая наголо девочка показывала Харпер дорогу. Казалось, что ноги девочки едва касаются земли, и у Харпер снова, что как и в первую их встречу, возникло чувство, что все это сон.

Девочка довела Харпер до дуба, который, наверное, был древним еще в те времена, когда застрелили Кеннеди. Прибитые к стволу планки вели вверх, в крону – там таились остатки давно заброшенного дома на дереве. Харпер вспомнила Питера Пэна и его пропащих мальчишек.

– Давай наверх, – шепнула девочка. – По-бырому.

– По-быстрому, – поправил Пожарный, возникший из-за деревьев справа от Харпер. Его лицо почернело от грязи, он был в пожарной каске и покрытой копотью желтой куртке, а в руке держал хулиган – длинный лом с приспособлениями для взлома на обоих концах.

– Говори правильно, Алли. Не порть, пожалуйста, язык. – И он улыбнулся.

– Тот мужик идет, – сказала Алли.

– Я его отправлю куда надо, – ответил Пожарный.

Джейкоб выругался где-то совсем рядом. Харпер слышала, как он ломится через кусты.

Она полезла на дерево, опираясь не на ступню правой ноги, а на колено. Было трудно, и девочка снизу обеими руками толкала ее под зад.

– Можно побыстрее? – прошипела Алли.

– Я сломала лодыжку, – ответила Харпер, добравшись до толстой ветки и подтягиваясь.

Устроившись на ветке, она подвинулась, чтобы освободить место для девочки. Они оказались футах в двенадцати над землей, и Харпер видела сквозь листву дуба маленькую полянку внизу. Пожарный ушел недалеко – сделал всего несколько шагов в ту сторону, откуда слышался производимый Джейкобом шум. И стал ждать, притаившись за кустом сумаха.

Ветерок, чуть отдающий дымом костров, колыхнул волосы Харпер. Она повернула лицо навстречу ветру и обнаружила, что сквозь ветви виден ее дом. При свете дня она могла бы разглядеть отсюда заднюю веранду и окна кухни.

Джейкоб продрался сквозь кусты и миновал Пожарного, не заметив его. Лицо Джейкоба кровоточило; порез под левым глазом был особенно плох: кусок кожи свободно болтался на скуле. В волосах застряли листья, на подбородке появилась свежая царапина. Пистолет он опустил, ствол смотрел в землю.

– Эй! – окликнул его Пожарный. – Что вы бегаете тут с пистолетом? Так можно кого-нибудь ранить. Надеюсь, он на предохранителе.

Джейкоб удивленно крякнул и повернулся, подняв револьвер. Пожарный взмахнул хулиганом – свистнув в воздухе, лом со звоном ударил по стволу револьвера. Пистолет, упав на землю, выстрелил и осветил лес вспышкой.

– Не на предохранителе, значит, – сказал Пожарный.

– Ты кто, на хрен, такой? – спросил Джейкоб. – Ты с Харпер?

Пожарный склонил голову набок, словно обдумывая неожиданный вопрос. Потом просиял и широко улыбнулся, сверкнув белыми зубами.

– Да, пожалуй, что с ней, – сказал он и качнулся туда-сюда на каблуках, словно смысл этих слов только что до него дошел и несказанно обрадовал. Харпер подумала, что он психованный – не менее психованный, чем Джейкоб. – Харпер. Вроде Харпер Ли? Я-то знал ее только как сестру Грейсон. Харпер. Прекрасное имя.

Пожарный прокашлялся и добавил:

– А еще – вали-ка ты отсюда. Это не твои леса.

– И чьи же они, на хрен, тогда? – спросил Джейкоб.

– Мои, – ответил Пожарный. – Эти хреновы леса, на хрен, мои. И я тоже умею ругаться, парень. Я англичанин. Мы ругаемся без стеснения. Матом? Да пожалуйста! – Пожарный выдал замысловатую цепочку ругательств и, не переставая улыбаться, продолжил: – Так что вали отсюда. Сдристни, жопа с ручкой.

Джейкоб с подозрением посматривал на Пожарного, явно не зная, как с ним говорить и что делать. Потом, повернувшись, нагнулся за пистолетом.

Пожарный махнул хулиганом, как клюшкой для поло, и отбросил пистолет в заросли папоротника. Джейкоб сразу же бросился на худого, жилистого англичанина. Пожарный выставил перед собой хулиган, но Джейкоб ухватился за лом, и мужчины начали бороться, причем Джейкоб явно был сильнее.

Сильнее и устойчивее… развитое чувство равновесия позволяло ему ходить по канату и с удобством ездить на моноцикле. Он уперся ногами в землю и, развернувшись верхней частью корпуса, оторвал Пожарного от земли, качнул в воздухе и впечатал в ствол того самого дуба, на котором сидела Харпер.

Харпер почувствовала, как от удара закачалась ее ветка и дрогнуло все дерево.

Джейкоб слегка потянул лом на себя и снова толкнул Пожарного к дубу. Пожарный, ударившись о ствол, хрюкнул – воздух с резким свистом вырвался из ноздрей.

– Ты засранец, – произнес Джейкоб почти нараспев. – Я убью тебя, засранец, я убью тебя, потом убью ее, а потом… – он умолк: список тех, кого он хотел убить, закончился.

Он снова припечатал Пожарного к дереву, и пожарная каска гулко стукнула о ствол. Харпер вздрогнула и еле сдержала крик. Алли положила руку на колено Харпер и легонько его сжала.

– Глядите, – шепнула она. Алли стянула маску, и Харпер увидела красотку: радостно сияющие шоколадные глаза, задорные веснушки и тонкие черты. Отсутствие волос делало их еще четче и острее, подчеркивая впадины висков и тонкую кость. – Смотрите на его руку.

И тогда Харпер увидела, что обнаженная кисть Пожарного курится сизым дымом. Левая рука отпустила хулиган и повисла вдоль тела. Неожиданно Харпер вспомнила, как Пожарный боролся с Элбертом в приемной неотложного отделения и пытался стянуть перчатку зубами.

Джейкоб дернул хулиган на себя, собираясь снова толкнуть Пожарного на дерево. Но в этот момент Пожарный подался вперед и положил ладонь Джейкобу на горло; из руки вырвался огонь.

Пламя было голубоватым, как у газовой горелки. Ладонь Пожарного оделась в перчатку из яркого огня. Пламя гудело, как ветер; Джейкоб вскрикнул, отпустил хулиган и попятился. Снова закричал, схватившись за почерневшую шею. Ноги его заплелись, и он с размаху уселся на землю, а потом снова вскочил и побежал прочь, на ощупь продираясь сквозь кусты и ветки.

Пожарный смотрел ему вслед, подняв левую руку как факел. Потом распахнул желтую форменную куртку, сунул горящую ладонь за пазуху и захлопнул полу куртки, прижав ею руку.

Пола снова поднялась и опустилась, куртка хлопала по руке – Пожарный напоминал ребенка, который пытается «пукать» подмышками. Когда он распахнул куртку в третий раз, пламя уже погасло, а рука дымилась. Пожарный потряс кистью, отгоняя дым. Вдали еще слышался треск ломаемых веток и сучьев – Джейкоб бежал прочь. И вот стихли все звуки – только стрекотали ночные насекомые.

Пожарный, подняв левую руку, набрал в легкие воздуха и сдул остатки дыма. Его ладонь была покрыта драконьей чешуей. Пепел запорошил тонкие, изящные черные линии, словно снег, а сквозь него тут и там поблескивали несколько искорок. Остальная кожа на руке была цела. Чистая, здоровая, розовая и – что казалось невероятным – никаких ожогов.

Алли сказала:

– Мне очень нравится, как он это делает, но лучше всего, когда он пускает феникса. Никаких фейерверков не надо!

– Это точно! – сказал Пожарный, повернувшись к ним и широко улыбаясь. – Могу затмить пятое ноября Гая Фокса и ваше четвертое июля. Кому нужны римские свечи, когда есть я?





Книга вторая

Пусть засияет тусклый свет





1


Алли первая спустилась с дерева – качнулась, вцепившись в ветку, и спрыгнула. Харпер собиралась слезть по рудиментарной лестнице, но, соскользнув с ветки, на которой сидела, рухнула вниз.

Пожарный смягчил падение. Он не то чтобы поймал Харпер – просто оказался прямо под ней. Харпер грохнулась на него, и они оба упали на грязную листву. Она впечаталась затылком прямо ему в нос. Правая нога Харпер подпрыгнула от удара о землю. Лодыжку пронзила сильнейшая боль.

Они застонали в объятиях друг друга, как любовники.

– Ох, – выдохнула она. – Твою мать, твою же мать.

– И это все, на что вы способны? – спросил Пожарный. Он, держась за нос, пытался загнать слезы обратно. – Просто повторяете без конца «мать-перемать»? Не можете придумать что-нибудь новенькое? Старикану тебя на кукан. Через левое плечо на кухонном столе. Что-нибудь этакое. Вы, американцы, ругаетесь без всякой фантазии.

Харпер села. Плечи вздрогнули от первых всхлипов. Ноги трясутся, лодыжка сломана, Джейкоб чуть не убил ее, вокруг стреляли и горели в огне, и она упала с дерева, а ребенок… ребенок… тут она не выдержала. Пожарный сел рядом, обхватил ее рукой, и она склонила голову на скользкую полу́ его куртки.

– Тише, тише, – сказал он.

И держал ее, пока она ревела – без стеснения и от души.

Когда рыдания сменились тихими всхлипываниями, он сказал:

– Давайте-ка встанем. Нужно идти. Мало ли что придет в голову вашему чокнутому бывшему мужу. Не удивлюсь, если он позвонит в карантинный патруль.

– Он не бывший. Мы не в разводе.

– Теперь в разводе. Данной мне властью.

– Какой властью?

– Знаете, что капитан судна имеет право заключать браки? Так вот, мало кому известно, но пожарные могут их расторгать. Давайте вставать.

Пожарный левой рукой обхватил Харпер за талию и поднял на ноги. Рука была еще теплой, как свежевыпеченный хлеб.

– У вас рука горела, – сказала Харпер. – Как вы это сделали?

Собственно говоря, ответ был ясен. Пожарный был, как и она, заражен драконьей чешуей. Он пока не надел перчатку, и на ладони были видны черные с золотом письмена, сбегавшие завитками на запястье. Серый дымок тянулся от тонких линий.

Харпер не меньше сотни раз доводилось видеть, как горят люди с драконьей чешуей: воспламеняются, начинают кричать, голубое пламя охватывает их, как будто они облиты керосином, волосы вспыхивают в один миг. Вряд ли кто-то захочет этого добровольно, и когда процесс начинается, управлять им невозможно, а итог всегда один – смерть.

Но Пожарный загорелся по собственной воле. Причем поджег только часть себя – руку. А потом хладнокровно погасил. И каким-то образом остался невредим.

– Я думал открыть курсы, – сказал Пожарный. – Но так и не решил, как их назвать. «Передовая пиромантия»? «Самовозгорание для чайников»? «Введение в воспламенение»? К тому же нелегко зазвать студентов, когда провалившийся на экзаменах сгорает заживо.

– Врет, – сказала Алли. – Он не станет вас учить. Он никого не станет учить. Врунишка, врунишка, горящие штанишки.

– Только не сегодня, Алли. Это мой любимый комбинезон, и я не буду жечь его только потому, что тебе хочется посмотреть, как я выпендриваюсь.

– Вы шпионили за мной, – сказала вдруг Харпер.

Пожарный взглянул на ветви дуба, где она только что сидела.

– Оттуда прекрасный вид на вашу спальню. Забавно, что люди, которым есть что скрывать, задергивают шторы на окнах с улицы, но даже и не думают прикрыть их с тыла.

– Вы много времени бродите в одном белье, читаете «Чего ждать, когда ждешь ребенка», – сказала Алли. – Не переживайте. Он не подглядывал в ваши окна, когда вы переодевались. Я, может, пару раз видела, но он – нет. Он истинный английский жентмен, вот он кто такой. – Фальшивый английский акцент Алли был не хуже, чем у Дика Ван Дайка в «Мэри Поппинс». Будь Харпер шестнадцатилетним мальчишкой, точно запала бы на нее. Сразу видно: девчонка – тридцать три несчастья.

– Зачем? – спросила Харпер у Пожарного. – Зачем за мной шпионить?

– Алли, – сказал Пожарный, словно не услышав вопроса. – Беги в лагерь. Приведи дедушку и Бена Патчетта. И еще – найди Рене. Скажи, что мы раздобыли ее любимую медсестру. Она порадуется.

И Алли побежала по сухой листве – Харпер немедленно вспомнила сердитую тень Питера Пэна в спальне Венди. Харпер, у которой голова была набита детскими книжками, не могла не сравнивать встреченных людей с их персонажами.

Когда девчонка убежала, Пожарный сказал:

– Хорошо, что мы ненадолго остались вдвоем, сестра Грейсон. Я бы доверил Алли Стори свою жизнь, но некоторые вещи не хотелось бы говорить при ней. Вы знаете летний лагерь в конце Литтл-Харбор-роуд?

– Лагерь Уиндем, – кивнула Харпер. – Конечно.

Опавшие листья шуршали под ногами и сдабривали воздух сладким осенним парфюмом.

– Вот туда она и отправилась. Там есть человек – Том Стори, дедушка Алли. Все его называют отец Стори. Когда-то он был директором лагеря. А теперь превратил его в убежище для тех, у кого драконья чешуя. У него там больше ста человек, и сложилась приличная община. Трехразовое питание – по крайней мере, пока. Не знаю, сколько это продлится. Электричества нет, но можно помыться в душе – если вы готовы терпеть ледяную воду. Есть школа и своего рода полиция – Дозорные, которые должны следить за приближением карантинных патрулей и кремационных бригад. Дозорные в основном подростки – Алли и ее друзья. Так у них хоть занятие есть. И еще они очень религиозны. В каком-то смысле такой религии прежде не бывало, а в каком-то, ну… Фундаменталисты везде одинаковые. Именно об этом я хотел вас предупредить, пока нет Алли. Она благочестивей прочих, что о многом говорит.

Внезапно над лесом пронесся громкий треск, от которого дрогнула земля и сердце Харпер забилось чаще. Она обернулась и посмотрела в ту сторону, откуда они пришли. Даже представить было невозможно, что могло издавать такой страшный, оглушительный шум.

Пожарный бросил через плечо короткий оценивающий взгляд, потом взял Харпер за руку и повел дальше, чуть ускорив шаг. Он продолжал говорить, как будто его и не прерывали:

– Вы должны понять, что большинство обитателей лагеря по возрасту находятся между вами и Алли. Есть несколько стариков, но гораздо больше тех, кому полагалось бы ходить в школу. Почти все они потеряли семьи, своими глазами видели, как сгорают заживо близкие. Они попали в лагерь несчастными беженцами, охваченными горем и просто ждущими, когда огонь поглотит их самих. А отец Стори и его дочь Кэрол – Алли ее племянница – объяснили им, что умирать не обязательно. Вернули надежду и предложили верное спасение.

Харпер замедлила шаги, чтобы дать отдохнуть больной лодыжке и обдумать услышанное.

– Что значит – объяснили, что умирать не обязательно? Человек с драконьей чешуей не может выжить. Это невозможно. Или есть какое-то лекарство, таблетки…

– Вам ничего не надо принимать, – сказал Пожарный. – Даже их веру. Помните об этом, сестра Грейсон.

– Если бы существовал способ не позволить драконьей чешуе убивать людей, правительство уже знало бы об этом. Если бы было реальное средство, которое может продлить жизнь миллионам больных людей…

– …людей со смертельными и заразными спорами на коже? Сестра Грейсон, никто не хочет продлевать нам жизнь. Наоборот. Сократить ее – вот что нужно обществу. По крайней мере, так считают здоровые. О людях с драконьей чешуей наверняка известно только одно: они не вспыхивают, если выстрелить им в голову. Можно не бояться, что труп заразит вас или ваших детей… или вызовет пожар, в котором сгорит целый квартал. – Харпер открыла рот, чтобы возразить, но Пожарный сжал ее плечо. – Мы еще успеем поспорить. Хотя предупреждаю: обо всем этом уже говорили многие, особенно бедный Гарольд Кросс. Думаю, его случай полностью закрывает тему.

– Гарольд Кросс?

Пожарный покачал головой:

– Успеете узнать. Я только хочу, чтобы вы поняли: Том и Кэрол дали людям не просто еду и убежище, даже не просто способ подавить болезнь. Они дали им веру… веру друг в друга, в будущее и в силу, которую они представляют, собравшись толпой. Толпа хороша, когда ты в ней, но несколько сотен скворцов разорвут в клочья некстати попавшуюся на пути ласточку. Думаю, в лагере Уиндем отступнику придется плохо. Том – вполне толерантный. Он – современный, терпимый, мыслящий религиозный деятель, по специальности – профессор этики. Но вот его дочь, тетка Алли – сама еще почти ребенок, а прочие дети устроили вокруг нее настоящий культ. В конце концов, это она поет песни. И с ней неохота ссориться. Она, Кэрол, вполне милая. Хочет добра. Но если невзлюбит вас, то будет вас бояться, а если боится, она опасна. Даже представить страшно, что может случиться, если Кэрол испугается всерьез.

– Я не собираюсь никого пугать, – сказала Харпер.

Пожарный улыбнулся:

– Конечно. Вы мне кажетесь не бузотером, а миротворцем. До сих пор вспоминаю, как впервые встретился с вами, сестра Грейсон. Вы же ему жизнь спасли. Я про Ника говорю. И заодно спасли мою черепушку. Насколько помню, меня уже почти пришибли, когда вы вмешались. Я ваш должник.

– Больше нет, – сказала Харпер.

В темноте перед ними зашуршали и раздались в стороны ветки. Появилась небольшая компания с Алли во главе. Девочка раскраснелась и тяжело дышала.

Мужчина за ее спиной спросил:

– Что случилось, Джон? – Голос был такой низкий и мелодичный, что Харпер, еще не разглядев лица Тома Стори, уже полюбила его. Пока что ей была видна только золотая оправа очков, поблескивающая во тьме. – Кто у нас тут?

– Кое-кто полезный, – сказал Пожарный; теперь Харпер знала его имя: Джон. – Медсестра, мисс Грейсон. Поможете ей? Я не доктор, но, боюсь, у нее трещина в лодыжке. Если вы отведете ее в лазарет, я вернусь за ее вещами, пока есть время. Подозреваю, скоро в ее доме объявятся полиция и карантинный патруль.

– Давайте-ка я помогу, – сказал один из встречающих. Он подошел ближе, легко проскользнул между Пожарным и Харпер и обхватил ее за талию. Харпер навалилась на его плечо. Это был крупный мужчина, наверное, на четверть века старше Харпер, с покатыми плечами и серебристыми волосами, уже редеющими на макушке. На ум сразу же пришел постаревший всеобщий любимец – медвежонок Паддингтон.

– Бен Патчетт, – представился мужчина. – Приятно познакомиться, мэм.

С ними была и женщина, невысокая, крепкая, с заплетенными в косички-брейды седыми волосами. Она нерешительно улыбнулась – видимо, сомневалась, вспомнит ли ее Харпер. Но разве можно было забыть женщину, которая сбежала из Портсмутской больницы, сияя, как готовая взорваться сигнальная ракета.

– Рене Гилмонтон, – сказала Харпер. – Я думала, вы убежали, чтобы где-нибудь умереть.

– Я и сама так думала. Но отец Стори рассудил иначе. – Рене подхватила Харпер под мышки, поддерживая с другой стороны. – Вы так долго и так хорошо за мной ухаживали, сестра Грейсон. И мне приятно поухаживать за вами хоть немного.

– Где вы повредили лодыжку? – спросил отец Стори, задрав подбородок.

Мутный свет блеснул на линзах очков, и Харпер впервые смогла рассмотреть его черты – худое, морщинистое лицо и седую бороду. «Дамблдор», – мелькнуло в голове. На самом деле борода была не как у Дамблдора, а скорее как у Хемингуэя, но ярко-голубые глаза за очками наводили на мысли о человеке, который читает руны и разговаривает с деревьями.

Харпер не знала, как отвечать, – не хотелось говорить о Джейкобе и о том, что он пытался сотворить с ней.

Пожарный, похоже, мигом понял, как затруднителен вопрос, и ответил сам:

– Муж пришел к ней с пистолетом. Я его прогнал. Конец истории. У нас мало времени, Том.

– Как и всегда, – кивнул отец Стори.

Пожарный пошел было прочь, но вдруг развернулся и вложил что-то в руку Харпер.

– Вы потеряли, сестра. Держите при себе. Если я снова понадоблюсь, только свистните. – Это был слайд-свисток. Харпер уронила его, когда бежала от Джейкоба, и забыла; а сейчас почему-то несказанно обрадовалась, что он нашелся.

– Он не каждому выдает свой свисток любви, – сказала Алли. – Вы попали в список.

– Какие пошлости, Алли, – сказал Пожарный. – Что бы сказала твоя мама?

– Что-нибудь похлеще, – ответила Алли. – Пойдем, заберем вещи медсестры.

Алли надвинула на лицо маску Капитана Америки и нырнула в лес. Пожарный вполголоса выругался и поспешил следом, раздвигая ломом-хулиганом низкие кусты.

– Алли! – крикнул отец Стори. – Алли, прошу тебя! Вернись!

Но той и след простыл.

– Эта девочка не должна лезть в дела Джона, – сказал Бен Патчетт.

– Попробуйте ее остановить, – отозвалась Рене.

– Пожарный – Джон – поджег сам себя, – сказала Харпер. – Всю руку охватил огонь. Как он это сделал?

– Огонь – единственный друг дьявола, – сказал Бен Патчетт и засмеялся: – Правда, отец?

– Не знаю, дьявол ли он, – ответил отец Стори. – Но если и дьявол, то наш. И все же… Не стоит Алли ходить с ним. Она хочет погибнуть, как мать? Иногда мне кажется, что она пробует мир на прочность – бросает ему вызов.

– Ох, отец, – сказала Рене. – Вы вырастили двух девочек-подростков. Думаю, если кто-то и может понять Алли, так это вы. – Она посмотрела в лес – туда, где исчезла Алли. – Конечно, она бросает вызов миру.





2


До лагеря Уиндем вряд ли было больше мили, но Харпер показалось, что они брели за отцом Стори сквозь тяжелую, душную тьму долгие часы. Пробирались через кучи листьев, петляли в соснах, перелезали через каменные насыпи, двигаясь навстречу соленому аромату Атлантики. Лодыжка гудела.

Харпер не спрашивала, где они, а отец Стори не объяснял. Когда они двинулись в путь, он положил в рот что-то похожее на яйцо голубой сойки и не издавал ни звука.

Они подошли к Литтл-Харбор-роуд, откуда открывался вид на поворот к лагерю Уиндем: дорожку из утрамбованных ракушек и песка. Въезд был перегорожен цепью, натянутой между двумя высокими валунами, которые смотрелись бы уместно в Стоунхендже. За цепью дорога поднималась к зеленым холмам. Даже в ночи было видно белую колокольню церкви, торчащую из-за холма в полумиле от них.

Неподалеку от этих гранитных тотемов у дороги покоился обгоревший дочерна корпус автобуса. Ободья колес прятались за сорняками, автобус прожарился почти до остова.

Прежде чем переходить дорогу, отец Стори дважды хлопнул в ладоши. Все четверо выбрались из кустарника и перешли через трассу к песчаной дорожке. По ступенькам из салона автобуса спустился мальчик и остановился в дверях, ожидая их приближения.

Отец Стори достал белое яйцо изо рта и обернулся к Харпер, которая опиралась на своих спутников.

– Кажется, что автобус – полная развалина, но это не совсем так. Фары работают. Если на нашей дороге появятся незнакомцы, мальчик в автобусе подождет, пока незваные гости уйдут, а потом подаст сигнал. Другой мальчик дежурит на верхушке церковной колокольни. На башне око видит далёко. – Он улыбнулся и добавил: – Если понадобится, мы можем спрятаться в укрытии за две минуты. И проводим учения каждый день. Спасибо Бену Патчетту – это его идея. Я-то сам предлагал фантастическую систему птичьего пересвиста или, возможно, воздушных змеев.

Паренек из автобуса носил бородку, заставившую Харпер вспомнить о викингах: жесткие колечки заплетенных рыжеватых прядок. Но лицо было юное и мягкое. Харпер решила, что он вряд ли старше Алли. Мальчик лениво поигрывал дубинкой.

– Кажется, я неправильно понял ваш план, отец, – сказал часовой. – Я думал, вы отправились за медсестрой, а не за кем-то, кому нужна помощь медсестры. – Он переводил взгляд с одного на другого, беспокойно улыбаясь. – И я не вижу Алли.

– Мы услышали громовой треск, страшный грохот бессмысленного насилия и бездумного разрушения, – ответил ему отец Стори. – Разумеется, Алли тут же помчалась прямо туда. Успокойся, Майкл. С ней Пожарный.

Майкл кивнул, потом поклонился Харпер почти церемонно. Его глаза блеснули лихорадочной невинностью уверенного в спасении своей души человека.

– Приветствую вас. Мы все здесь друзья, сестра. Здесь ваша жизнь начнется заново.

Харпер улыбнулась в ответ, но не знала, что сказать, а через секунду отвечать было уже поздно: Бен и Рене вели ее дальше. Когда Харпер обернулась, мальчик уже скрылся в автобусе.

Отец Стори приготовился положить свой леденец обратно в рот, но заметил взгляд Харпер.

– А. Борюсь с собой. Вычитал у Сэмюэла Беккета. Кладу камешек в рот, чтобы постоянно напоминать себе, что надо молчать и слушать. Я несколько десятков лет преподавал в частной школе, а среди молодежи все время тянет прочитать импровизированную лекцию.

По петляющей тропинке в тени деревьев они миновали сухой плавательный бассейн и стрельбище, где среди опавшей листвы тускло поблескивали латунные гильзы. Все выглядело давно заброшенным – позже Харпер узнала, что это впечатление создавалось путем значительных усилий.

В конце концов они добрались до вершины холма. Под ними, в неглубокой лощине, открылась футбольная площадка. Дети с криком гонялись за мячом, который светился бледно-зеленым, как привидение. А дальше, за деревьями, можно было разглядеть длинный лодочный сарай и колышущийся мрак моря.

Церковь открылась справа, в стороне от дороги. Здание стояло за садом скульптур – скопищем мшистых дольменов и высоких монолитов. Мемориальный парк казался странным преддверием к очень современного вида церкви с высокой колокольней и ярко-красными дверями. Если церковь – место богослужений, то сад скульптур больше походил на место жертвоприношений.

Внимание Харпер привлекли шестеро подростков, сидевших на бревнах у громадного сарая, который оказался кафетерием. Ребята собрались вокруг костра, который горел странным цветом, – рубиново-золотым, как будто пламя светило сквозь красный кристалл.

Узкоплечая красотка, покачиваясь в пульсирующем алом свете, бренчала на гавайской гитаре. С первого взгляда ее можно было принять за близняшку Алли. Но все же она была постарше, лет двадцати пяти. Голова тоже выбрита, хотя остался черный завиток волос, вроде запятой, на лбу. Видимо, это и есть тетя Кэрол, решила Харпер.

Тетя вела, остальные подпевали – их голоса переплетались, как пальцы влюбленных. Они пели старый хит «Ю-2», пели о том, что они одно целое, но не одинаковые, и что они поддержат друг друга. Когда Харпер проходила мимо, женщина с гитарой подняла взгляд и улыбнулась. Глаза сияли, как золотые монеты, и только тут Харпер поняла, что никакого костра нет. Это светились они сами. Все они были покрыты петлями и изгибами драконьей чешуи, которая светилась, словно флуоресцентная краска под невидимым излучением, играла психоделическими оттенками вишневого вина и голубого пламени газовой горелки. Когда поющие открывали рты, Харпер видела, что и их глотки залиты изнутри светом, словно они – чайники, наполненные углями.

Харпер никогда не видела ничего столь пугающего и столь прекрасного. Она задрожала, по коже как будто осторожно заскользили пальцы – вдоль линий драконьей чешуи. Харпер вдруг качнулась от внезапного легкого головокружения.

– Они сияют, – хрипло пробормотала Харпер. В голове звенела их песня, и мыслям было трудно пробиться сквозь музыку.

– И вы будете, – пообещал ей Бен Патчетт. – Со временем.

– Это опасно? – выдохнула Харпер. – Они не загорятся?

Отец Стори вынул камешек изо рта и сказал:

– Не только драконья чешуя вызывает огонь, сестра Грейсон. Ею можно сжечь все дотла… а можно осветить дорогу к чему-то лучшему. Никто не умирает от самовозгорания в лагере Уиндем.

– Вы победили ее? – спросила Харпер.

– Лучше, – ответил отец Стори. – Мы с ней подружились.





3


Харпер очнулась от жуткого сна и рывком поднялась, запутавшись в простынях.

Кэрол Стори нагнулась над ней и положила ладонь на запястье.

– Все в порядке. Дышите.

Харпер кивнула. Голова затуманилась, а пульс стучал с такой силой, что перед глазами ползли пятна.

Она попыталась прикинуть, сколько проспала. Припомнила, как ее почти на руках втащили по ступенькам в лазарет, как Бен Патчетт и Рене Гилмонтон под ее же чутким руководством вправили лодыжку и забинтовали. И совсем смутные воспоминания остались о том, как Рене принесла тепловатой воды и несколько таблеток парацетамола, о сухой прохладной ладони, которую пожилая женщина положила Харпер на лоб, и ее тревожном, внимательном взгляде.

– Что вам снилось? – спросила Кэрол. – Помните что-нибудь?

Кэрол Стори смотрела на нее громадными любопытными глазами – шоколадные радужки были усыпаны золотыми крапинками драконьей чешуи. Она носила на запястьях браслеты из золота и эбенового дерева; короткая футболка открывала перекрещивающиеся ремни чешуи на животе. Они придавали Кэрол готично-хулиганский вид. Свободная от отметин кожа была бледной, почти прозрачной. Кэрол выглядела такой хрупкой, что казалось – если она упадет, то разобьется, как глиняная ваза.

У Харпер ныла грудь, лодыжка полыхала колючим жаром; мысли путались и увязали в остатках сна.

– Мой муж написал книгу. Я уронила рукопись. Листки летали повсюду. И… кажется, я пыталась собрать все по порядку, пока он не вернулся домой. Не хотела, чтобы он узнал, что я читала. – Во сне было еще что-то – больше и хуже, – но оно уже ускользало, пропадало из виду, как камень, брошенный в глубокую реку.

– Надо было вас разбудить, – сказала Кэрол. – Вы дрожали и издавали страшные звуки; и… немного дымились.

– Я? – удивилась Харпер. Она уловила легкий запах гари, словно кто-то сжег несколько сосновых иголок.

– Совсем чуть-чуть. – Кэрол взглянула на нее виновато. – Когда вы вздыхали, появлялся сизый дымок. Это все от стресса. Когда научитесь присоединяться к Свету, такого больше не будет. Когда вы в самом деле станете одной из нас – частью группы, – драконья чешуя уже не будет для вас опасна. В это трудно поверить, но потом вы, возможно, начнете считать драконью чешую благословением.

В голосе Кэрол Харпер услышала чистую и абсолютную веру фанатички; это ей не понравилось. Еще Джейкоб приучил ее считать людей, говорящих о благословении и вере, беспомощными простаками. Тех, кто считает, что все предопределено, ждет разочарование. Они отказываются от попыток проникнуть своим любопытством в тайны устройства Вселенной ради удобных детских сказок. Понять таких людей Харпер могла. Детские сказки она и сама обожала. Но одно дело – дождливым субботним вечером почитать «Мэри Поппинс», и совсем другое – ждать, что она на самом деле объявится в твоем доме посидеть с детьми.

Она старалась изобразить искренний интерес, но ее сомнение, видимо, было чересчур заметным. Кэрол откинулась на спинку стула и засмеялась:

– Я сказала слишком много и слишком быстро? Вы здесь впервые. Постараюсь на вас не давить. Но предупреждаю: нашей больницей и впрямь заведуют психи. Как сказал Кот из «Алисы в стране чудес»?

– «Мы все здесь сумасшедшие», – ответила Харпер, не удержавшись от улыбки.

Кэрол кивнула:

– Мой отец хотел, чтобы я показала вам лагерь. Все мечтают с вами познакомиться. На обед уже опоздали. Впрочем, Норма Хилд – она заведует кафетерием – обещала не закрывать кухню, пока мы не поедим.

Харпер подняла голову и прищурилась – за окном было так черно, будто она под землей. В лазарете, в единственной палате стояли три койки, отделенные друг от друга занавесками, – для некоторой приватности; Харпер занимала центральную. Когда она засыпала, было темно; темно оказалось и сейчас. Харпер понятия не имела, который час.

Она решила узнать, и Кэрол сказала:

– Примерно два часа ночи. Вы проспали целый день… и это хорошо. Мы тут как вампиры: встаем на закате, прячемся по могилам с рассветом. Кровь пока еще никто не пьет, но если кончатся консервы – кто знает, чем все обернется.

Харпер села в постели, поморщившись, – грубоватая ткань толстовки коснулась ноющих, набухших грудей, и они тут же заныли, – и заметила две вещи.

Во-первых, одна занавеска была отдернута, и на соседней койке сидел мальчик – и она узнала его. Мальчик с темными курчавыми волосами и изящными, эльфийскими чертами лица. Когда она видела его в прошлый раз, он страдал от острого аппендицита и лицо заливал пот. Нет, не совсем так. Харпер полагала, что видела его и после этого. Именно он стоял на ее пороге в маске Тигра Тони, рядом с Алли. Сейчас он сидел, положив ногу на ногу, и смотрел на Харпер, не отрываясь, как на экран с любимой телепередачей.

Во-вторых, радио было включено, но из него доносился только треск статических разрядов. Приемник стоял на полке, рядом с гипсовой моделью человеческой головы – череп был открыт, чтобы продемонстрировать мозг.

Харпер вспомнила, что мальчик не слышит, и медленно помахала рукой. В ответ он нащупал на койке у себя за спиной листок бумаги и протянул Харпер. Это был рисунок – детский, но умелый, – изображавший большого полосатого кота, который брел по зеленой траве, задрав хвост.

Под животным была надпись: «ВРЕМЕННЫЙ КОТ».

Харпер улыбнулась и вопросительно взглянула на мальчика, но тот уже соскользнул с койки и топал прочь.

– Это ведь Ник, правильно? – спросила Харпер.

– Мой племянник. Да. Белая ворона. Впрочем, это семейное.

– А Джон – его отчим?

– Что? – Невозможно было не заметить, каким резким внезапно стал голос Кэрол. – Нет. Вовсе нет. Моя сестра и Джон Руквуд встречались несколько месяцев, но это было в совершенно другом мире. Настоящий отец Ника мертв, а Джон… он больше почти не участвует в жизни мальчика.

Это показалось Харпер немного несправедливым; ведь она помнила, как Пожарный принес Ника на руках в больницу и был готов сражаться с охраной и со всей очередью, чтобы мальчика приняли. Однако Харпер понимала, когда тема разговора становилась неудобной. Тему Джона Руквуда она оставила до лучших времен и сказала:

– Ник дал мне Временного кота. Зачем он дал мне Временного кота?

– Это благодарственное письмо. Вы были медсестрой в больнице и спасли ему жизнь. Это была ужасная неделя. Самая жуткая неделя в моей жизни. Я потеряла сестру. Думала, что потеряю и племянника. Я знала, что мы с вами подружимся, что я вас буду обожать, еще до того, как мы встретились, Харпер. Из-за всего, что вы сделали для Ника. Я даже хочу, чтобы у нас были похожие пижамы – вот как я вас обожаю. Жаль, что у меня нет временного кота, чтобы подарить вам.

– Если он временный, значит, мне придется его вернуть?

– Нет. Он нужен, чтобы продержаться, пока он не сможет достать настоящего кота. Он охотится. Делает силки и хитрые ловушки. Ходит повсюду с большим сачком, как будто кота можно поймать, как бабочку. Пристает к людям, чтобы нашли ему кошачью мяту. Я не уверена, что он охотится на реального кота. Никто, кроме него, этого кота не видел. Я начинаю думать, что он вроде Снафлепагуса из «Маппет-шоу», приятеля Большой Птицы, и живет только в голове Ника.

Харпер сказала:

– Но Снафлепагус был настоящий.

– Это самые замечательные слова, что я слышала в жизни. Я хочу такую эпитафию на могильный камень: «Снафлепагус был настоящий». И больше ничего не надо.

Харпер не могла наступать на правую ногу, но Кэрол помогла ей подняться, обхватив рукой. Проходя мимо радио на полке, Кэрол потянулась к приемнику и помедлила немного, крутя ручку настройки. Анатомическая модель человеческой головы изумленно смотрела на женщин. Голова была гротескная: с половины лица кожа содрана, чтобы показать сухожилия и нервы, один глаз подвешен в фиброзном красном гнезде открытой мышцы.

– И что там? – спросила Харпер. – Вы ищете что-то конкретное?

– Снафлепагуса, – ответила Кэрол, засмеялась и выключила приемник.

Харпер подождала объяснений, но их не последовало.





4


Кафетерий угнездился на вершине холма, над футбольной площадкой и галечным пляжем. Мох и полосы пожухлой травы покрывали черепичную крышу; окна были заколочены досками – вид получился совсем заброшенный.

Однако впечатление разрухи развеялось, стоило Кэрол толкнуть дверь и провести Харпер в обеденный зал, похожий на затененную пещеру с открытыми балками из красной сосны. На кухне звенели тарелки, воздух пропитался запахом соуса «маринара» и тушеной свинины.

Обед, видимо, давно закончился, но зал не совсем опустел. За столиком на двоих, напротив старичка в кепке греческого рыбака, сидела Рене Гилмонтон; оба склонились над стаканами с дымящимся кофе. За соседним столом одиноко трапезничал паренек, похожий на викинга. Харпер вспомнила его имя – Майкл. Он ковырял вилкой макароны в красном соусе и перелистывал страницы старого номера «Рейнджера Рика», читая при свете свечи, поставленной в баночку из-под желе. Прошлым вечером Майкл казался семнадцатилетним. А сейчас, впившийся восторженно распахнутыми глазами в статью «Волшебные морские коровы Майами», он был похож на десятилетнего мальчишку в накладной бороде.

Рене подняла голову и встретилась взглядом с Харпер. Какая радость и облегчение – встретить друга, не оказаться одной среди незнакомцев. Харпер припомнила череду обедов в других кафетериях и тревогу, возникающую, когда не видишь знакомых лиц и не знаешь, за какой столик сесть. Она заподозрила, что Рене нарочно осталась тут, в надежде дождаться Харпер и помочь обжиться… и Харпер была до неприличия ей благодарна.

На раздаче блюд царствовала Норма Хилд – гора плоти с широкими покатыми плечами доминантного самца гориллы. В разгаре уже была послеобеденная уборка – на кухне пара подростков при свете масляной лампы окунали тарелки в мыльную воду, – однако Норма оставила немного макарон в стальной сковородке и пару ковшей подливки. Еще был кофе и к нему банка сгущенного молока.

– У нас был сахар, и там завелись муравьи. Муравьи в кофе, муравьи в кексах, муравьи в персиковом коктейле, – рассказывала Кэрол. – Несколько недель муравьи были основным источником белка. Зато теперь никакого сахара! Только сироп. Простите! Добро пожаловать в кафе «Конец Света»!

– Сахар кончился, скоро и молока не останется, – сказала Норма. – Я оставила для кофе две банки молока, но теперь осталась всего одна.

– Вторую уже израсходовали? – спросила Кэрол. – Так быстро?

– Не-а. Украли.

– Никто не мог украсть банку молока.

– Украли, – повторила Норма тоном не гневным, а скорее довольным. Она сидела за прилавком, серебряные вязальные спицы в руках безостановочно клацали, нисколько не мешая ей говорить. Она вязала какую-то длинную бесформенную трубу из черной пряжи – похоже, презерватив для Кинг-Конга.

Харпер и Кэрол подошли к столу Майкла; Кэрол сделала приглашающий жест в сторону Рене и старика.

– Садитесь с нами. Харпер хватит на всех!

Они расселись вокруг стола, стукаясь коленями. Харпер потянулась за вилкой, но не успела – Кэрол перехватила ее пальцы.

– Прежде чем приниматься за еду, мы по очереди говорим о том, что нас радует, – сказала она доверительным тоном, наклонившись к Харпер. – Иногда это лучшая часть обеда. Поймете, когда попробуете пищу.

– Мы уже перекусили, но я не против преклонить голову с вами, – сказал старик, которого так и не представили.

Рене сжала другую ладонь Харпер; они сидели кружком, подавшись к свету единственной свечи, как на спиритическом сеансе.

– Я начну, – сказала Кэрол. – Я рада за женщину, сидящую рядом со мной, которая спасла моего племянника от аппендицита. Я рада, что она здесь и я смогу показать, насколько я благодарна. Я рада за ее малыша, потому что дети – это восхитительно! Прямо толстенькие сарделечки с лицами!

Старик заговорил, опустив голову и прикрыв глаза:

– Я и сам рад за сестру, потому что здесь сто двадцать четыре человека требуют медицинского ухода и я уже несколько месяцев не знаю отдыха. С конца августа я – единственный человек в лагере, способный оказать медицинскую помощь, а я знаю только то, чему на флоте научили. Не буду говорить, сколько лет назад я учился на санитара госпиталя – в общем, как раз в ту эпоху только-только отказались от пиявок.

– А я, наверное, больше всего рад находиться в месте, где меня любят, – сказал Майкл. – Среди таких людей, как тетя Кэрол и отец Стори. Я что угодно сделаю ради них и ради безопасности лагеря. Я уже потерял одну семью. И лучше сам умру, чем потеряю другую.

– А я рада, что ем горячий обед, – сказала Рене, – хоть это и рагу из жареного «Спама». И еще я рада, что в лагере есть первоклассный рыболов в лице Дона Льюистона, хотя радости прибавится, когда до меня дойдет очередь на рыбу. – Рене кивнула старику и бросила взгляд на Харпер. – И я ужасно рада встретить подругу из Портсмутской больницы, которая работала по восемнадцать часов в сутки, насвистывала диснеевские мелодии и пыталась поднять дух тысячи зараженных и напуганных пациентов. Она входила в палату, как солнце после месяца пасмурной погоды. И она заставила меня жить дальше, когда других причин у меня не было.

Харпер не была уверена, сможет ли она произнести хоть слово, так внезапно ее захлестнули чувства. В Портсмутской больнице ей казалось, что пользы от нее столько же, сколько от мяты в горшочке Рене, и теперь для нее стало полной неожиданностью иное мнение. Она только и смогла выдавить:

– Я просто рада, что больше не одна.

Кэрол сжала ее пальцы.

– Я так рада быть частью этого круга. Мы все – голоса одного хора, и мы поем благодарность.

И Харпер снова увидела это: глаза Кэрол ярко запульсировали, радужки превратились в кольца неземного зеленого света. Глаза Майкла тоже вспыхнули, и Харпер заметила, как завитки драконьей чешуи на его оголенных руках блеснули красными и золотыми крапинками.

Харпер отпустила руку Кэрол, словно ошпарившись. Но тут жуткое свечение пропало, остался только озорной блеск в глазах Кэрол.

– Перепугала, да? Простите. Впрочем, вы привыкнете. А потом и сами начнете…

– Немного страшно, – призналась Харпер. – Но это… как волшебство.

– Это не волшебство. Это чудо, – сказала Кэрол спокойным тоном, каким обычно сообщают марку новой машины: «Это моя «Миата».

– А что происходит, когда вы начинаете сиять? – спросила Харпер. И почти сердито посмотрела на Рене: – То же самое было тогда с вами в больнице. Вы убежали, объятая светом. Все ждали, что вы взорветесь.

– Точно, – ответила Рене. – Случайно вышло. Это называют «присоединиться к Свету».

– Или к Сети, – добавил Майкл. – Но так, наверное, только мои ровесники говорят. Многие мои друзья шутят, что это новая социальная сеть. Точнее, не совсем шутят.

– Вы, наверное, заметили, что драконья чешуя болезненно реагирует на стресс, – сказала Кэрол.

Старик, Дон Льюистон, рассмеялся:

– Можно и так сказать.

– Все потому, что она улавливает ваши чувства, – продолжала Кэрол. – И это очень важный принцип! Даже удивительно, что другие люди не изучали эту идею, чтобы выяснить, к чему она ведет. На ощущение безопасности, благополучия и признания драконья чешуя реагирует совсем по-иному: ты сильнее, чем прежде, начинаешь чувствовать себя живым. Цвета становятся ярче, вкус глубже и чувства сильнее. Словно вспыхиваешь от счастья. И это не только твое счастье. Это общее счастье. Счастливы все вокруг тебя. Словно мы – ноты одного идеального аккорда.

– Вспыхиваешь, но не горишь, – добавил Майкл, теребя завитки оранжевой бороды.

– Не горишь, – повторила Кэрол.

– Невероятно, – сказала Харпер. – Как это работает?

– Гармония, – ответила Кэрол.

– Гармония?

– В общем, единение, – сказала Рене. – Сильная социальная связь. У Джона есть интересные теории на этот счет – если его разговорить. Однажды он сказал мне…

Кэрол помрачнела лицом. На правом виске набухла жилка.

– Джона Руквуда здесь нет, он и не хочет появляться. Он предпочитает оставаться на расстоянии. Так проще поддерживать свой персональный миф. Честно говоря, думаю, он смотрит на нас сверху вниз.

– Серьезно? – спросила Рене. – Мне так никогда не казалось. Я бы сказала, он нас бережет. Если он пренебрежительно относится к лагерю, то как-то странно это демонстрирует. Прежде всего, именно он привел сюда большинство из нас.

Повисло неловкое молчание. Рене уставилась на Кэрол с невинным любопытством. Кэрол избегала смотреть на нее. Она взяла кофе с нарочито беспечным видом, который нисколько не обманул Харпер. На мгновение на лице Кэрол мелькнула ненависть. Прошлым вечером, в лесу, Джон дал понять, что не слишком любит Кэрол Стори; и чувства, как видно, были взаимны.

Майкл первым прервал неловкое молчание.

– Проще всего присоединиться к Свету, если петь. Мы всем лагерем собираемся каждый день в церкви после завтрака и поем – и всегда сияем. Вы тоже будете сиять. Может, и не сразу, но не отчаивайтесь. Это как будто кто-то подключает вас к гигантской батарейке. Как будто свет вспыхивает у вас в душе впервые в жизни. – Его глаза так горели, что Харпер захотелось померить ему температуру.

– Я не могла понять, что со мной творится, когда я впервые попала в Свет, – сказала Рене. – Сказать, что я удивилась – ничего не сказать, миссис Грейсон.

– Лучше зовите меня Харпер. – Она не стала добавлять, что, по ее мнению, она больше не миссис Грейсон. Это фамилия Джейкоба, а все, что касается Джейкоба, похоже, осталось в лесу. Ее девичья фамилия была Уиллоуз. Она давненько не ощущала этого сочетания звуков на языке; казалось, обрести прежнее имя – это как совершить побег, гораздо более приятный и мирный побег, нежели прыжок из окна спальни.

– Харпер, – попробовала ее имя на вкус Рене и улыбнулась. – Не знаю, смогу ли привыкнуть, но попробую. Ну что ж, Харпер. Я читала детям вслух. Мы были на середине «Чарли и шоколадной фабрики», и я отложила книжку, чтобы спеть им «Конфетного человека» из фильма. Некоторые дети знали слова и подпевали мне. Все было так прекрасно, мирно, и я даже забыла, что мы больны. Такое чувство возникает, когда примешь у камина пару бокалов. И тут дети завизжали. Время словно застыло. Помню, как один мальчик свалил мою мяту в горшочке со столика – и я словно полчаса тянулась, чтобы подхватить ее. А когда поймала, то заметила, что вся рука светится. Мне это так понравилось, что я нисколько не испугалась. Но кто-то закричал: «Бегите от нее, она взорвется!» И вот тогда-то я и подумала: «Точно! Я взорвусь, как граната!» Наверное, люди особенно внушаемы в таком состоянии – в Свете. И я рванула со всех ног, прихватив горшочек с мятой. Мимо двух постов охраны, мимо десятков врачей и медсестер, через стоянку – в луга к югу от больницы. Я думала, трава загорится у меня под ногами, но она не загорелась. Постепенно свет угас, а я тряслась, как пьяная.

– Пьяная?

– Угу, – подтвердил Дон Льюистон. – Из этого Света вываливаешься совсем бухой. Особенно первые раза два. Свое имя забываешь.

– Имя?

Вмешалась Кэрол:

– Многие в первый раз забывают собственное имя. Думаю, это и есть самое прекрасное. Все, что, по вашему мнению, определяет вас, спадает, как обертка с рождественского подарка. Свет очищает до настоящей сути, открывает нечто более важное, чем то, как тебя зовут или за какую футбольную команду ты болеешь. Ощущаешь себя листом на дереве, а все, кого ты знаешь и любишь, – другие листья.

Харпер Уиллоуз задрожала как осиновый лист.

– Первый раз, когда я слился с хором, – сказал Дон Льюистон, – я забыл лицо своего отца, голос матери и название судна, на котором служил последние двадцать лет. Хотелось расцеловать всех, кого я видел. Я был чертовски щедр. Это в церкви было, после отменного пения. Я сидел рядом с двумя молодыми ребятами, и меня распирало рассказать, как я их люблю, я даже снял ботинки и пытался подарить им. Каждому по ботинку, от меня на память. Они посмеялись надо мной, как взрослые над пацаном, который впервые хлебнул пива.

– А почему вы не вернулись в больницу? – спросила Харпер у Рене. – После того, как… побывали в Свете?

– Сначала и в голову не приходило. Я была просто не в себе. Еще несла свою мяту – и вдруг подумала, что ей не место в горшке, что жестоко держать ее в горшке. Я устыдилась – столько месяцев продержала ее в заточении. Зашла поглубже в лес и устроила тихую милую церемонию посадки. Потом села рядом со своей мятой, повернулась лицом к солнцу и чувствовала себя такой удовлетворенной, как никогда в жизни. И, кажется, думала, что сейчас займусь фотосинтезом, вместе с моим растением. А потом услышала хруст ветки, открыла глаза – а передо мной стоят Капитан Америка и Тигр Тони. И знаете что? Я ничуть не удивилась. Супергерой и мальчик-тигр были весьма кстати в такой день.

– Алли, – кивнула Харпер. – И Ник. Ник! А как же Ник? Как он может петь с вами и сиять с остальными, если не слышит?

Все посмотрели друг на друга и радостно расхохотались, как будто Харпер отпустила очень остроумную шутку.

– Ник – самородок, – сказала Кэрол. – Он научился сиянию раньше меня. Впрочем, почему он с такой легкостью входит в Свет… на этот вопрос никто из нас не может ответить. Ник говорит: если он не может слышать музыку, это не значит, что и его драконья чешуя не может. Мой отец говорит: просто еще одно чудо. Он охотно верит в чудеса. Да и я сама тоже. Пойдемте, Харпер, я покажу вам остальной лагерь.

– Если вам тяжело ходить, – сказал Майкл, – я готов подставить плечо.

По дороге к выходу они опустили тарелки в бак с серой мыльной водой, и Харпер взглянула на двух подростков, работающих в кухне. Они вытирали стаканы, прислушиваясь к радио.

По радио передавали статический хрип.





5


Дети по-прежнему гонялись за футбольным мячом – бледно-зеленый мяч летал туда-сюда, как хмельной блуждающий огонек.

– Не знаю, как с ними быть, когда пойдет снег, – сказала Кэрол.

– А что будет, когда пойдет снег?

– Мистер Патчетт говорит, что придется проявлять особую осторожность на улице, – сказал Майкл. – Если будем оставлять следы, их кто-нибудь может заметить с воздуха. Не скажу, что жду зимы с нетерпением.

– Когда ты появился в лагере, Майкл? – спросила Харпер.

– После того, как мои сестры сгорели заживо, – сказал он спокойно. – Сгорели вместе. И все еще держались друг за дружку, когда я сбил пламя. Наверное, это благословение. Они не умерли в одиночестве. Они нашли утешение друг в друге. Они ушли из этого мира, но они шепчут мне в Свете.

Кэрол сказала:

– Иногда, когда я вхожу в Свет, я чувствую – клянусь, – что сестра стоит рядом со мной, я просто могу склонить голову ей на плечо, как прежде. Когда мы сияем, они все приходят к нам. Свет, который мы вместе создаем, показывает нам то, что забрала тьма.

Харпер с трудом подавила дрожь. Говоря о Свете, они напоминали безмерно счастливых внеземных гостей.

Кэрол провела Харпер по саду возвышающихся монолитов и языческих жертвенников.

– Говорят, что этим камням тысячи лет, и их поставило здесь древнее племя с помощью технологий пришельцев. Впрочем, отец утверждает, что камни доставлены сюда из Оганквитской каменоломни – вот почему его лучше не спрашивать ни о чем интересном.

На гранитных стелах Харпер видела прикрепленные медные таблички. На одной были перечислены имена семнадцати мальчиков, умерших в грязи восточной Франции во время Первой мировой войны. На другой – имена тридцати четырех мальчиков, умерших на берегах западной Франции во время Второй мировой. Харпер подумала, что все могильные камни должны быть подобных размеров, ведь небольшие плиты на обычных кладбищах не дают никакого представления об ошеломительной громадности потери невинного сына – в тысячах миль от дома, в грязи и стуже. Нужна огромная плита – чтобы казалось, что она вот-вот упадет и раздавит тебя.

– А это наша церковь, – сказала Кэрол. – Если подняться на колокольню в ясный день, то все видно до самого Мэна. Только на Мэн смотреть не стоит. На севере нет ничего, кроме черного дыма и молний. По утрам мы собираемся – поем и светимся, и обычно мой отец говорит несколько слов. А потом здесь проходят школьные занятия.

Кэрол показала на тропинку, скрытую за кустами сумаха и пихтами.

– Я живу там, в лесу, в белом домике с большой черной звездой. Вместе с отцом. Иногда стыжусь этого. Наверное, мне стоило бы жить с другими женщинами, в девчачьей спальне – мы сейчас туда пойдем. Папа говорит, что я могу переехать, как только захочу, но я-то знаю: если переберусь к остальным, он даже спать перестанет. Будет пить слишком много кофе и волноваться, и ходить по комнате, и снова волноваться. Он и сейчас спит всего по четыре часа, и то приходится таблетку давать. Идемте! Покажу вам, где я держу свой гарем!

Они обошли церковь; четыре каменные ступеньки спускались в проем, который размерами, формой и глубиной напоминал могилу. На дне ямы, через приоткрытую старую дверь на ржавых петлях, было видно подвал.

– Дальше идите без нас, – сказал Майкл, кивнув Дону. – Нам туда нельзя.

– Это не место для двух здоровенных парней вроде нас, – сказал Дон Льюистон. – Все эти женщины пожирают тебя глазами, думают, как бы заставить тебя исполнить их скрытые желания – приличный мужчина будет рад, если спасет жизнь и невинность.

Майкл опустил голову, скрывая заливший лицо румянец. Дон рассмеялся.

Кэрол покачала головой и прищелкнула языком:

– Майкл Мартин Линдквист-младший, ты слишком большой забавник, чтобы так смущаться.

Рене обратилась к Харпер:

– Если у вас нет пояса для чулок, я вам одолжу. В женской спальне одно из правил – никакой одежды, кроме французского белья. Корсеты и прочее.

– Я вас не слушаю, – заявил Майкл. – Я берегу себя до свадьбы.

Он оставил Харпер на попечение Кэрол и быстро зашагал прочь – почти бегом. Дон Льюистон отправился следом, насвистывая «Красотки Испании».

Кэрол помогла Харпер спуститься. За порогом было еще несколько ступенек, ведущих глубже в холм.

Под церковью находился громадный зал; потолок поддерживали побеленные кирпичные колонны. Раскладушки на щербатом цементном полу образовывали лабиринт высотой по колено. Около тридцати женщин сидели на раскладушках и толпились возле раскладного стола у задней стены – там наливали кофе.

Майкл и Дон Льюистон, собственно говоря, могли бы спуститься сюда без риска попасть в шелковый сад наслаждений. В зале царил вовсе не сексуальный запах сырости и нафталина, и у большинства девушек кожа была восковая, как у тех, кто давно не видел дневного света. И поясов для чулок не было видно, зато множество мокрых носков сушились на трубах. В моде был стиль Армии Спасения.

У ступенек стояла двусторонняя меловая доска – такие обычно ставят у закусочных в переулках, чтобы рекламировать блюдо дня. Харпер остановилась, чтобы прочитать, что было написано на ней цветными мелками и девичьим почерком:



ПРАВИЛА ОБЩЕЖИТИЯ

НИКАКИХ МОБИЛЬНЫХ! МОБИЛЬНЫЙ ТЕЛЕФОН НУЖНО СДАТЬ ДОЗОРНОМУ!

ВИДИШЬ ЧТО-ТО, СЛЫШИШЬ ЧТО-ТО… РАССКАЖИ!

У КАЖДОГО ЕСТЬ РАБОТА! ЗНАЙ СВОЮ!

ЕДА, НАПИТКИ И ЛЕКАРСТВА – ОБЩИЕ!!! НИКАКОГО СКОПИДОМСТВА!

НЕ ВЫХОДИТЬ ПРИ СВЕТЕ ДНЯ!

СЛУШАЙ ДОЗОРНЫХ! ЭТО МОЖЕТ СПАСТИ ТЕБЕ ЖИЗНЬ!!!

НЕ УХОДИ ИЗ ЛАГЕРЯ, НЕ ПРЕДУПРЕДИВ ДОЗОРНОГО!

ОРУЖИЕ СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО!

И СЕКРЕТЫ ТОЖЕ!

БЕЗОПАСНОСТЬ – ДЕЛО КАЖДОГО!!!



Действуй так, словно от тебя зависят все! Так оно и есть!!!



– Говорите не раздумывая, – сказала Кэрол. – Ваша любимая песня, любимый актер и как звали вашего первого питомца?

Харпер ответила:

– «Я тебе друг», Юэн Макгрегор – прежде всего, за «Мулен руж», а первым домашним животным был шнауцер Берт, черный как сажа, он напоминал мне трубочистов из «Мэри Поппинс».

Кэрол встала на стул, прочистила горло и помахала рукой над головой, чтобы привлечь внимание.

– Слушайте все! Это Харпер! Она наша новая медсестра! «Я тебе друг», Юэн Макгрегор и шнауцер Берт! Поприветствуем сестру Харпер!

Поднялся шквал криков, аплодисментов и приветствий. Алли Стори метнула в голову Харпер лифчик. Кто-то спросил:

– Харпер – а фамилия?

Кэрол собралась ответить, но Харпер опередила ее.

– Уиллоуз, – объявила она. – Харпер Уиллоуз! – И сама себе тихо добавила: – Снова. Наверное.

Кэрол провела Харпер по извилистому проходу между раскладушками к аккуратно заправленной койке почти в центре зала. На подушке лежал ее портплед.

Харпер расстегнула сумку и заглянула внутрь. Одежда была сложена аккуратными стопками. «Подручная мама» лежала на самом верху. Харпер сложила Временного кота и убрала под обложку. Вот первый питомец ее ребенка.

– Я хотела бы поблагодарить мистера Руквуда за то, что собрал мои вещи, – сказала Харпер и только тут вспомнила, что Пожарный вроде бы не любимец Кэрол Стори. Но было уже поздно, и она обычным тоном продолжила: – Где его можно найти?

На этот раз не было сердитых и недовольных взглядов. Наоборот, Кэрол посмотрела на нее почти ласково, потом тронула за руку:

– Пойдемте снова наружу. Я покажу.

Несмотря на помощь Кэрол, лодыжка Харпер гудела от боли, когда они добрались до верхней ступени. Похолодало. Воздух подернулся дымкой – с океана несло мелкую морось.

Они стояли у северо-восточного угла церкви. Кэрол махнула рукой за футбольное поле, за пихты и лодочный сарай внизу. Там, над волнующейся чернотой океана, виднелось пятно еще более густой черноты – маленький остров.

– Он – там, – сказала Кэрол. – Джон Руквуд. Он не ходит в церковь. Не ест с нами. Он сам по себе.

– Почему так?

– Не знаю. Секрет. Его секрет. Он никогда не покидает остров надолго, и никто не знает – почему. Разное говорят. Ведь там умерла она. Моя сестра. Она сгорела заживо и едва не унесла Ника с собой. Может быть, Джон там оплакивает ее. Может, кается. А может, ему просто нравится быть таинственным.

– Кается? Он винит в этом себя?

– Наверняка. – Кэрол говорила со спокойным выражением лица, но Харпер почувствовала, что ее эмоции сплетаются в запутанный клубок, как колючая проволока. – Не то чтобы он был виноват. Его не было на острове, когда все случилось. Нет. Моей сестре не требовалась ничья помощь, чтобы убить себя. Она и сама прекрасно справилась.

Кэрол искоса взглянула на Харпер и добавила:

– Но вот что я скажу. Я не хочу, чтобы туда ходили дети – Ник и Алли. Думаю, Джон это понимает. Никому не стоит заводить привычку посещать его. Те, кто слишком сближается с Джоном, исчезают в пламени.





6


После завтрака – готовили жидкую овсянку на молоке и горький кофе – настало время службы.

Бен Патчетт снова стал опорой для Харпер – он вывел ее в не по сезону теплую октябрьскую ночь. В ароматной темноте мельтешили стрекозы. Гул радостного предвкушения вокруг вызывал в памяти деревенские карнавалы, чертовы колеса и свежеиспеченные лепешки.

Люди вереницей входили в узкую часовню с высоким потолком, под потрескавшиеся стропила. В длинном затененном нефе окна были закрыты ставнями; громадное пространство освещали только несколько свечей. Тени-великаны беспокойно качались на стенах, более отчетливые, чем люди, которые их отбрасывали.

Харпер, опираясь на плечо Бена Патчетта, добралась до скамьи в середине придела. Справа втиснулся еще один мужчина – невысокий, пузатый, чуть постарше Бена, розовощекий и гладкий, как ребенок. Бен представил его как Нельсона Гейнриха – в прошлой жизни владельца магазина рождественских подарков; видимо, этим и объяснялось то, что он был одет в свитер с северными оленями, хотя даже Хеллоуин еще не наступил.

Веселый шум затих, когда отец Стори поднялся на кафедру. Он поправил очки на носу, бросил совиный взгляд в свой песенник и объявил:

– Если вы откроете страницу триста тридцать два, мы начнем с простого, но благородного гимна, любимого пилигримами ранних дней Америки.

В ответ раздались смешки; Харпер не могла понять, чем они вызваны, пока Нельсон не открыл свой сборник на нужной странице. Это был вовсе не сборник церковных гимнов, а песенник для девчонок и мальчишек, а на странице 332 обнаружилась «Святая Холли» Нила Даймонда. Харпер это понравилось. Уж кто-то, а Даймонд точно спасет ее душу.

Кэрол поднялась со скамьи у органа и вышла вперед. Она подняла свою гавайскую гитару, вызвав легкие аплодисменты.

Нельсон нагнулся к уху Харпер и довольно громко сказал:

– Это просто, вот увидите! Ничего особенного! Просто откиньтесь и получайте удовольствие! – Харпер подумала, что это неудачный совет с неудачным подтекстом.

Бен поморщился и добавил:

– Это не всегда происходит сразу. Не переживайте, если сегодня ничего не получится. Будет даже странно, если получится! Как сразу выбить страйк, впервые взяв…

Но договорить он не успел. Кэрол заиграла мелодию, похожую и на марш, и на церковный госпел. Когда все сто с лишним голосов зазвучали в гулком полумраке, голубь порскнул со стропил над головами.

Алли и Ник сидели прямо перед Харпер; она поняла, что начинается что-то необычное, когда мальчик повернулся к ней и улыбнулся – его обычно аквамариновые радужки превратились в колечки золотого света.

Полоски драконьей чешуи на тыльной стороне ладоней Бена Патчетта засветились, как яркие нити оптического волокна.

Свечение возникало со всех сторон, затмевая мутный красноватый свет свечей. Харпер вспомнила кадры атомной вспышки в пустыне. Песня крепла вместе со светом, и Харпер уже слышала все голоса у себя в груди.

Впереди белое платье Кэрол начало просвечивать, и стало видно тело. Кэрол, похоже, не была против и даже не замечала этого. Харпер подумала – не смогла удержаться – о психоделических голых силуэтах, мелькающих во время титров в фильмах о Джеймсе Бонде.

Харпер чувствовала, как звук поглощает ее. Свечение было не прекрасным, а ужасным – она словно оказалась в свете фар с бешеной скоростью надвигающегося автомобиля.

Бен держал руку у нее на талии и машинально поглаживал бедро – Харпер сочла это отвратительным, но не знала, как от него оторваться. Она взглянула на Нельсона – его шея была окутана светом. Когда он открывал рот, чтобы проорать следующую строчку, Харпер видела, как его язык горит ядовито-зеленым светом.

Интересно, подумала Харпер, если закричать, услышит меня кто-нибудь за всеми этими голосами? Кричать она не собиралась – дыхание перехватило, она не могла даже петь. Если бы не больная лодыжка, Харпер, возможно, сбежала бы.

Продержаться до конца песни ей помогли Рене и Дон Льюистон. Они сидели за проходом и ближе к кафедре, но Харпер могла их разглядеть между прихожанами. Рене повернула голову, чтобы посмотреть на Харпер, и сочувственно улыбнулась. Петли чешуи на горле сияли, но приглушенно, и свет не захватил добрых чистых глаз. И главное – Рене была здесь, она проявила к ней внимание. Вот тогда-то Харпер и поняла, что так испугало ее в других.

В каком-то смысле Бен и Нельсон, Алли и Ник, и все остальные покинули зал, оставив вместо себя лампы из человеческой кожи. Мысль заменилась светом, личность – гармонией; но хотя бы Рене по-прежнему была здесь… и Дон Льюистон тоже – он пел старательно, но совершенно не светился. Позже Харпер узнала, что Дон только изредка мог сиять со всеми. И когда светился, светился ярко, но чаще его вовсе не трогала их песня. Дон говорил, что это из-за отсутствия слуха, но Харпер не верила. Его густой, рокочущий бас точно выводил мелодию, и Дон пел старательно, но без интереса.

Харпер слабо улыбнулась Рене, но чувствовала себя не в своей тарелке. Пришлось закрыть глаза, чтобы справиться с ударом последней громовой строки – драконья чешуя неприятно зудела, и в голове стучала одна мысль: «Хватит, хватит», – и когда все прекратилось и зал взорвался топотом, свистками и аплодисментами, Харпер с трудом удержалась от слез.

Бен с отсутствующим видом погладил ее бедро. Он явно не замечал, что делает. Линии света на его коже гасли, но глаза еще хранили медный блеск. Он смотрел на Харпер с любовью, но как будто не узнавая.

– М-м-н-ничего? – спросил он. Голос немного дрожал, как будто Бен только что проснулся после крепкого сна. – Не получилось? Я не следил. Как-то отключился на минутку.

– Не получилось, – ответила Харпер. – Наверное, из-за лодыжки. Ноет все утро, а это отвлекает. Может, на следующей песне я сяду, чтобы нога отдохнула.

И Харпер действительно села. Села и закрыла глаза, чтобы не видеть яркого свечения, так напоминавшего надвигающиеся фары.

Она сидела и ждала, что ее вот-вот переедут.





Ноябрь





7


В День благодарения Харпер очнулась от сна про Джейкоба и «Плуг разрушения». Она чувствовала запах дыма, но не могла понять, что же горит, пока не сообразила, что это она сама.

Пламени на ней не было, но полоска на шее прожгла воротник футболки с изображением группы «Колдплэй» – ткань почернела и дымилась. Под футболкой все щипало, как будто спрей от насекомых попал на рану.

Харпер с криком отбросила простыню и содрала с себя футболку. По коже чернильной линией тянулась полоса с ядовито-красными крапинками. Жжение усилилось, не давая соображать.

Со всех сторон послышался шум – это женщины заворочались в постелях, напомнив Харпер о всполошившейся голубятне, полной тревожного воркования. Потом появилась Алли – обхватила талию Харпер ногами и прижалась к ее спине. Она запела тихим, еле слышным шепотом, приблизив губы к уху Харпер. Тут же рядом оказалась Рене, она нашла в темноте руку Харпер, переплетя свои пальцы с ее пальцами.

Рене сказала:

– Вы не загоритесь. Здесь никто не горит, такое вот правило. Вы хотите нарушить правила и получить взбучку от Кэрол Стори? Дышите, сестра Уиллоуз. Дышите глубоко. Давайте вместе: в-вдох, выдох, в-вдох…

Алли пела старую песню «Оазиса». Она пела, что Харпер – ее чудная неприступная стена; пела сладким, бесстрашным голосом. И даже пела голосом Пожарного, с фальшивым гнусавым английским акцентом – который обычно называют «липовым кокни».

Харпер не плакала, пока драконья чешуя не поблекла и не погасла, пока боль не начала проходить. Остался только зуд, как при солнечном ожоге, от спор на коже.

Алли умолкла, но продолжала обнимать Харпер, уютно уткнувшись ей в плечо узеньким подбородком. Рене водила большим пальцем по костяшкам рук Харпер мягкими, материнскими движениями.

Ник Стори стоял в темноте шагах в четырех от койки Харпер и смотрел с тревогой. Ник был единственным мальчиком, который спал в девчачьей спальне и делил койку со старшей сестрой. Одной рукой он прижимал к груди слайд-свисток. Слышать свист он не мог, но знал, что так можно вызвать Пожарного. Но зачем? Чтобы Пожарный принес шланг – тушить угли, оставшиеся от Харпер?

– Умница, – сказала Рене. – Вы в безопасности. Все кончилось. Могло быть хуже.

– Могло быть и лучше, – влезла Алли. – Вы только что упустили прекрасную возможность спалить ужасную футболку с «Колдплэй». Если я когда и вспыхну, надеюсь, у меня в руках будет полный набор их компакт-дисков.

Харпер то ли засмеялась, то ли всхлипнула; она и сама не могла сказать. Видимо, всего понемножку.





8


Харпер, в поджаренной футболке, шла вместе со всеми навстречу кафетерию и завтраку. Она шла, не видя пути, позволив человеческому приливу нести себя.

Сон. Ее чуть не прикончил сон. Она и представить не могла, что ночные видения могут быть не менее опасными, чем бокал вина и Джейкоб с пистолетом.

Во сне она была громадно беременной, такой здоровенной, что было страшно и смешно. Она пыталась бежать, но едва переставляла ноги. Харпер прижимала к ноющей, набухшей груди «Плуг разрушения» с липкими от крови страницами. Вся бумага была в кровавых отпечатках пальцев. Харпер казалось, что она забила Джейкоба романом насмерть и теперь пытается спрятать улики.

Она спешила через дорогу, чтобы похоронить роман, как труп. Порыв ледяного ветра вырвал рукопись из пальцев и швырнул на шоссе.

Харпер опустилась на мерзлый асфальт, хватая листы и пытаясь собрать рукопись в темноте и в холоде. По логике сна, нельзя было потерять ни единой страницы. Харпер успела собрать почти треть, когда футах в трехстах от нее на дороге вспыхнули фары. У тротуара был припаркован двухтонный «Фрейтлайнер» с плугом размером с крыло самолета.

– Ах ты сучка! – крикнул Джейкоб, сидящий за рулем. – Ты знаешь, сколько сил я потратил на него? Где твое уважение к литературе?

Врубилась передача. «Фрейтлайнер» двинулся вперед. Джейкоб включил дальний свет, пригвоздив Харпер к дороге ослепительным голубым лучом. Он поддал газу, включил вторую передачу, отчего дизель взвизгнул, а фары словно пронзили Харпер насквозь, обжигая кожу, поджаривая ее…

Даже от воспоминаний об этом сне драконья чешуя налилась нездоровым жаром.

Харпер шагала с опущенной головой, погруженная в безнадежные, мрачные мысли. И вздрогнула, неожиданно ощутив холодный легкий поцелуй в щеку. Она подняла глаза и тут же получила новый поцелуй – в правое веко.

Валил снег. Пухлые белые хлопья, как перья, появлялись из темноты – такие мягкие и легкие, что висели в воздухе, почти не опускаясь. Харпер закрыла глаза. Открыла рот. Попробовала снежинку на вкус.

В кафетерии клубился пар, пахло жареным «спамом» и белой подливой. Харпер шла сквозь крики, смех и звон посуды.

Дети вырезали из подставок под горячее индеек и раскрасили их. В тот вечер все дети работали официантами и надели сделанные из картона шляпы пилигримов.

Рене направила Харпер к одному из длинных столов, и они сели вместе. Бен Патчетт присоседился к ним, стукнувшись бедром о бедро Харпер, когда усаживался на скамейку.

– Хотите сесть с нами, Бен? – спросила Рене, хотя он уже плюхнулся на свое место.

В последние три недели Бен так и лип к Харпер. Если она шла к двери, он оказывался тут как тут – открыть и придержать. Если Харпер начинала прихрамывать, он подскакивал, непрошеный, обхватывал рукой за талию и давал на себя опереться. Его жирные теплые руки напоминали сырое дрожжевое тесто. Он не приносил вреда и хотел только помочь, а она пыталась быть благодарной, но часто ловила себя на том, что даже смотреть на него не может.

– Харпер, с вами все хорошо? – Бен, прищурившись, смотрел на нее. – Вы покраснели. Выпейте чего-нибудь.

– Все хорошо. Я уже попила воды, и вы представить не можете, сколько раз за день я бегаю в туалет.

– А я говорю – пейте. – Он подвинул ей стаканчик клюквенного сока. – То, что доктор Бен прописал.

Харпер взяла стакан – главным образом ради того, чтобы Бен заткнулся. Она понимала, что он шутит пусть и неуклюже, чтобы развеселить ее, но это раздражало еще больше. Ему-то не составляло труда входить в Свет. Бен Патчетт всегда начинал светиться в часовне, едва Кэрол брала первые аккорды на органе. Он-то не проснется в огне. Ему не страшно засыпать.

Кошмары Харпер, в которых приходилось бежать по дороге, ничуть ее не удивляли. Она чувствовала себя словно в свете надвигающихся фар по меньшей мере раз в день, когда остальные собирались петь. Она шла в часовню на службу с растущим ужасом. Вот уже месяц, как она в лагере, а войти в Свет не удалось ни разу. В часовне она оставалась одна, как перегоревшая лампочка на рождественской елке. Каждый день во время церемонии она сжимала кулаки на коленях и стискивала зубы, словно пилот самолета, попавшего в турбулентность.

В последние дни даже Бен перестал уверять ее, что нужно лишь подождать немного – и она включится, присоединится, свяжется… словно речь шла об онлайн-соединении через какой-то духовный модем. В конце службы, когда прихожане тянулись к выходу, Харпер замечала, что с ней стараются не встречаться взглядом. А если кто и смотрел в глаза, то с кривой, жалостливой улыбочкой.

По залу прокатился шумок оживления, когда Кэрол помогла отцу Стори взобраться на стул. Он поднял руки, призывая к тишине, улыбаясь пастве и сверкая бифокальными линзами в золотой оправе.

– Я… – заговорил он с трудом, потом умолк и достал изо рта белый камушек. Аудитория отозвалась взрывом восхищенного смеха.

Раздался чей-то голос, кажется, Дона Льюистона:

– Эй, отец, и это весь ужин? Господи, ну и харчи в вашем заведении!

Норма Хилд сердито зыркнула в сторону весельчака, но потом и сама не удержалась:

– Отец, не перебивайте аппетит.

Отец Стори улыбнулся и сказал:

– Я подумал, в День благодарения нужно сказать что-нибудь перед тем, как мы наляжем на еду. Можете все взяться за руки, если хотите, или возьмите за руку того, кто рядом, или слушайте не меня, а ветер.

Раздались покашливания, застучали ножки стульев. Бен Патчетт обхватил кисть Харпер своей влажной пухлой ладонью. Рене бросила косой взгляд – «Гляньте-ка, у кое-кого есть парень! Повезло!» – и взяла Харпер за вторую руку.

– Все мы – хвалебный хор спасенных песней и светом, – начал отец Стори. – Мы благодарны за возможность соединиться в гармонии, спастись нашей любовью друг к другу. У нас множество причин для благодарности. Я благодарен за бисквиты и белую подливку. Она так приятно пахнет. Мы поем слова благодарности Норме Хилд, которая из кожи вон лезет, готовя восхитительный обед на День благодарения из ограниченных запасов. Мы поем слова благодарности девочкам, которые обливались потом на кухне, помогая ей. Мы благодарим Рене Гилмонтон, которая помогала детишкам вырезать шляпы пилигримов и превратила ребят в вышколенных официантов. Мы поем благодарность Джону Руквуду, которого здесь нет, но который чудесным образом доставил нам какао и зефир… зря я об этом сказал, ведь мы не хотели, чтобы дети перевозбудились.

Радостный вопль пронесся по залу, а за ним – снисходительный приглушенный смех взрослых. Отец Стори улыбнулся, потом закрыл глаза, наморщив лоб в задумчивости.

– Когда мы поем вместе, мы поем для всех, кого мы любим, но кого с нами нет. Мы поем, вспоминая каждую минуту, которую провели с ними. У меня была дочь – прекрасная, умная и веселая, боевая, непростая и удивительная дочь – и я невыносимо тоскую по ней. И я знаю, что многие так же тоскуют по тем, кого потеряли. Я пою о том, что пережил с моей Сарой. И когда мы возвышаем голоса в гармонии, я снова ощущаю ее присутствие. Я нахожу ее дух в Свете. И слышу: она поет для меня, как и я пою для нее.

Ветер свистел под карнизами. Кто-то придушенно вздохнул. Харпер словно кожей ощущала тишину – сладкое, болезненное биение.

Отец Стори распахнул влажные глаза и обвел собравшихся благодарным и любящим взглядом.

– А остальные все еще здесь, что очень приятно. Еще один вечер на земле, немного музыки и свежих бисквитов, добрая беседа. Это почти все, о чем я мечтал. Не знаю, о чем мечтали другие. А сейчас, думаю, все запоют от радости, когда я заткнусь и мы сможем поесть.

Поднялся восторженный крик, и раздались аплодисменты. Дон Льюистон поднялся на ноги. Начали подниматься, отодвигая скамейки и стулья, остальные; все хлопали старику, сказавшему, что чувствовать радость – нормально, даже сейчас. Отец Стори слез со стула, а зрители поднимались, свистя и хлопая в ладоши, и Харпер свистела и хлопала со всеми, радуясь за отца Стори. По крайней мере, сейчас у нее не щемило сердце от страха проснуться в дыму.

Началась трапеза: жирные кубики «спама» в густой подливке, на мучных масляных бисквитах. Харпер ела безо всякого аппетита, машинально, и удивилась, обнаружив, что соскребает с тарелки остатки подливки. Пусть она и не голодна, зато ребенок всегда не прочь чем-нибудь подкрепиться. Харпер чуть задержала взгляд на половинке бисквита в тарелке Рене, и пожилая женщина, улыбнувшись, пластиковой вилкой сдвинула бисквит в тарелку Харпер.

– Нет, – возразила Харпер. – Не надо, я не хочу.

– Я бы поверила, если бы не видела, как вы едите крошки со стола.

– Господи, – ахнула Харпер. – Я просто поросенок. Все равно что сидеть со сраной свиньей у корыта.

Бен, вздрогнув, обернулся. Харпер не слишком любила бранные слова, но рядом с Беном не могла удержаться. Бен шарахался ругательств, как кошка от воды, и заменял «чертов» на «чокнутый», «говно» на «дерьмо», «сраный» на «странный»; Харпер считала это неприятным ханжеством. А стоило самой Харпер ругнуться, Бен обязательно вздрагивал. Порой Харпер казалось, что он похож на пожилую леди больше, чем Норма Хилд.

Она хотела поквитаться с ним с того самого момента, когда он начал изображать папочку и заставлял ее пить клюквенный сок. Но, выругавшись, сразу почувствовала укол вины. Мерзко обижать человека, который относится к тебе вполне пристойно.

Бен положил вилку и поднялся. Харпер охватил ужас – неужели она так оскорбила его, что он готов сбежать? Но нет, он собрался сделать собственное объявление – залез на скамейку, сунул два пальца в рот и оглушительно свистнул.

– У меня нет камешка во рту, – сказал Бен, – но когда я договорю, некоторые наверняка пожалеют об этом.

Он улыбнулся, но слушатели не могли понять, нужно ли тут смеяться, и в комнате царила тишина, только кто-то тихо перешептывался.

– Снег, конечно, прелестен, но он сильно осложнит нашу жизнь. До сих пор мы могли свободно гулять по лагерю, и детям было вдоволь места для игр. К сожалению, все изменится. Сегодня дозорные уложат доски для прохода между зданиями. И от здания к зданию вы обязаны ходить по этим доскам. Если сюда забредет карантинный патруль и найдет на снегу следы, то поймет, что здесь прячутся люди. Дозорных я жду сегодня ночью в Мемориальном парке после службы. Потренируемся устанавливать и прятать доски. Они должны убираться за две минуты. Это реально, но нужно насобачиться, так что будьте готовы застрять там на какое-то время и оденьтесь соответственно.

Раздались стоны, хотя Харпер они показались не совсем искренними. Подростки, записавшиеся в дозорные, с удовольствием толкались на морозе, воображая себя морскими пехотинцами на секретной операции. Большинство были готовы выполнять постапокалиптические тайные задания еще с тех пор, как взяли в руки пульт игровой приставки.

– Отец Стори упомянул, что Норма Хилд чуть в лепешку не расшиблась, готовя сегодняшнюю трапезу. Ей пришлось непросто, учитывая, с чем приходилось работать. И тут должен сообщить неприятные известия. Норма, Кэрол и я вчера шесть часов провели в кухне, проверяя запасы. Врать не буду. Положение безвыходное, и пришлось принимать трудные решения. И со следующего понедельника каждый в возрасте от тринадцати до шестидесяти, кроме недужных и беременных, – Бен, поглядев на Харпер, подмигнул, – будет тянуть билет из шляпы, прямо перед обедом. Если на вашем билете окажется крест, мы просим вас пропустить этот прием пищи. В среднем, видимо, тридцать человек будут пропускать обед. И если вам случится проиграть голодные игры… – Бен помедлил и улыбнулся, ожидая услышать смех. Не дождавшись, торопливо продолжил: – То в следующий обед вы билет не тянете. Извините. Простая арифметика. В лагере хранилось достаточно бакалеи и консервов, чтобы две сотни детей могли питаться несколько месяцев. У нас с июля больше сотни людей, и каждую неделю появляются новые. Запасы скудны, и пополнения не ожидается еще долго.

Теперь фальшивых стонов слышно не было. Харпер различала нервный шепот и видела, как люди обмениваются тревожными взглядами. Алли, сидевшая от нее через два стола, повернулась к Майклу и, прикрыв рот ладонью, яростно зашептала что-то ему на ухо.

– Каждому, кто вытащит несчастливый билет, предложат кофе или чай – и в знак благодарности… в общем, Норма нашла немного сахара. Большую банку. И даже без муравьев. Так что если вытащите несчастливый билетик, то получаете чайную ложку сахара в свой напиток. Одну. Чайную. Немного, но хоть что-то. Только так мы можем выразить нашу благодарность. – Бен заговорил строже. – И еще по поводу сокращения запасов и пропуска приема пищи: кто-то ворует сгущенку. И несколько банок «спама» пропало, а лишнего у нас нет. Это надо прекратить. И я не шучу. Вы буквально вырываете еду изо рта у детей. И еще: вчера кто-то взял большую чайную чашку Эмили Уотерман. Буду очень признателен, если вы просто поставите чашку у ее кровати. И ничего не надо будет объяснять. Просто верните. Это очень большая чашка, размером с суповую, а на дне нарисованы звездочки. Это счастливая звездная чашка Эмили, она хранит ее с раннего детства, и чашка много значит для нее. Вот и все. Спасибо.

Он подождал, не похлопают ли ему, но никто не стал, и Харпер взяла Бена за горячую влажную руку, пока он спускался со скамьи. Больше он не раздражал ее. В комнате снова начались разговоры, но тихие и встревоженные.

Бен сел и начал гонять пластиковой вилкой подливу на тарелке. Рене, подавшись вперед, выглянула из-за плеча Харпер и спросила:

– Вы в порядке, Бен?

– Плохо быть парнем, который отобрал мобильные, – сказал Бен. – А теперь я еще и парень, который отбирает обед. Ох, мерзость.

Он поднялся со скамейки, отнес тарелку к раздаче и опустил ее в бак с серой мыльной водой.

– Я не против пропустить обед. – Рене наблюдала за Беном, который поднял воротник и вышел из кафетерия, не оглянувшись. – Еда все равно ужасная, а я скинула бы десяток фунтов. Конечно, он напрасно беспокоится. Люди не злились на него, когда он отбирал телефоны. Они радовались! Радовались, что кто-то занимается нашей безопасностью. И никто не винит его. Даже за то, что он сделал с Гарольдом Кроссом. Единственный, кто обвиняет Бена Патчетта в том, что случилось с Гарольдом, это Бен Патчетт.

– Гарольд Кросс, – повторила Харпер. – Я уже слышала это имя. Кто такой Гарольд Кросс и что с ним сделал Бен?

Рене заморгала, с удивлением глядя на Харпер.

– Застрелил. А вы не знали? Прострелил ему горло.





9


На десерт подали маленькие порции кокосового торта с заварным кремом на коржах из пшеничной муки – ничего лучше Харпер не пробовала с самого появления в лагере. Она зажмуривалась после каждой ложечки, чтобы сосредоточиться на сливочном вкусе. Хотелось расплакаться или хотя бы написать Норме Хилд открытку с искренней благодарностью.

Рене отлучилась ненадолго, чтобы помочь в приготовлении какао для детей, а вернулась с двумя кружками черного кофе и с Доном Льюистоном и Алли Стори в фарватере. Ник Стори тоже уцепился за старшую сестру. Он нес перед собой кружку горячего шоколада – торжественно, как кольца на свадебной церемонии.

– Вы в порядке? – спросила Рене. – У вас такое лицо…

– Это мое оргазмическое лицо, – ответила Харпер, нацелившаяся на последний кусочек пирога.

– Неудивительно, ведь долька пирога по форме – копия киски, – сказала Алли.

– Девочки, вы хотите поговорить без свидетелей? – спросил Дон. – Я могу потом снова подойти. А то беседа развивается в таком направлении, что может стать небезопасной для ушей девственника вроде меня.

– Садитесь, – сказала Рене, – и расскажите, что случилось с Гарольдом Кроссом. Думаю, Харпер должна это знать, а вы двое можете рассказать лучше меня. Дон, вы с ним работали. Алли, ты знала его лучше всех. И вы оба были свидетелями его смерти.

– Не скажу, что знала его так уж хорошо. Дошло до того, что я уже в одной комнате не могла с ним находиться, – сказала Алли.

– Но ты же пыталась, – сказала Рене. – Пробовала. Тут мало кто может такое же сказать.

Ник примостился на скамейке слева от Алли. Он крутил головой, глядя то на Алли, то на Рене, потом начал водить руками в воздухе, что-то спрашивая у сестры. Алли нахмурила лоб и задвигала пальцами в ответ.

– Мама гораздо лучше понимала язык жестов, – пояснила Алли. – Я твердо знаю только пальцевую азбуку. Ник спрашивает, о чем мы говорим. Вот единственный плюс его глухоты. Можно не беспокоиться, что он услышит что-то ужасное и расстроится.

– А по губам он совсем не читает? – спросила Харпер.

– Такое бывает только в кино.

Дон отхлебнул кофе и поморщился.

– Вот что я скажу: ничто так быстро не излечивает от хорошего настроения, как глоток этого кофе. Ну разве что рассказ про Гарольда Кросса. – Дон поставил кружку на стол. – Гарольд почти все время проводил в одиночестве. Как жирдяй, которого никто не любит. Типа умный больно. Умнее всех и всегда готовый это показать. Если ты роешь яму для туалета, он объяснит, как лучше и правильней это делать… но лопату в руки не возьмет. Скажет – спина болит или еще чего. Небось знаете таких.

– Ходил в полосатой футболке и черных джинсовых шортах – никогда не видела его ни в чем другом. Как-то на футболку козявка налипла – так он дня три с ней проходил. Ей-богу, – сказала Алли.

– Я помню эту козявку! – сказал Дон. – Он так долго ее носил, мог бы уже имя ей придумать!

Ник, все еще смотревший на них, задал Алли новый вопрос – несколькими медленными, старательными жестами. На этот раз Алли ответила быстрее и поскребла нос костяшками пальцев, изображая ковыряние в ноздре. Ник улыбнулся. Он выудил из кармана джинсов карандаш и написал что-то на подставке в виде индейки. Подставку он двинул через стол к Харпер.

«Он еще дымился иногда. Не сильно, как сырой мох в костре. Просто струйка гадкого дыма из-под шортов. Алли говорила, это из его дымохода».

Взглянув на Ника, Харпер обнаружила, что тот прикрыл ладонью рот и тихонько присвистывает. Говорить он не умел, но хихикать, похоже, могут даже немые.

Рене сказала:

– Он был студентом-медиком – когда я попала в лагерь, он отвечал за лазарет. Лет примерно двадцати четырех, может, двадцати пяти. Ходил повсюду с маленьким журналистским блокнотом и иногда, сидя на камне, что-то писал. Думаю, некоторых это беспокоило – как будто он про тебя пишет.

Алли добавила:

– Несколько раз девчонки пытались отнять у него блокнот – посмотреть, что он там пишет. Тогда у него начинала светиться драконья чешуя и он бушевал. Буквально дым пускал, представляете?

– Из дымохода, – сказал Дон Льюистон, и теперь засмеялись все, кроме Ника, который потерял нить разговора и мог только вопросительно улыбаться.

– Когда он впервые входил в Свет, получилось очень быстро, – продолжала Алли. – Кто-то входит сразу, кто-то нет. А у Гарольда получилось слишком быстро. Он так сильно и быстро вошел в Свет, что перепугался. Закричал, упал на пол и начал кататься, как будто горит. Потом рассказывал, что ему не понравилось, когда все люди оказались у него в голове. А происходит все именно так. И это не телепатия. Никто не забирается к вам в голову. Это просто хорошее чувство, исходящее от людей вокруг тебя. Как будто тебя поддерживают. Как будто обнимают. И потом Гарольд уже не светился. Он держался на расстоянии от всех нас. Не участвовал – только наблюдал.

– Угу. Точно, – согласился Дон. – А однажды, где-то на третьей неделе пребывания в лагере, он встал после службы и сказал, что хочет обратиться к собранию. Все просто ошалели. Как правило, если кто и толкал речи в часовне, так это отец Стори или Кэрол. Это как смотришь телешоу, и вдруг кто-то из массовки выступает без сценария.

– Отец Стори, – добавила Рене, – благослови его Господь, только положил мыслительный камешек в рот и сел послушать, как студент на лекции по любимому предмету.

Алли провела ладонью по бритой голове.

– Гарольд объявил, что считает своим моральным долгом поведать миру о нашем «открытии». Сказал, что нам не следует прятаться. Что нас нужно показывать по кабельному телевидению, что мы должны поделиться с другими тем, что умеем. Он сказал, что процесс подавления симптомов драконьей чешуи представляет научный интерес и многие хотят знать о нас больше. Тетя Кэрол спросила: «Гарольд, милый, что значит – многие хотят знать?» Гарольд ответил, что писал эсэмэски доктору в Беркли, который счел, что наша община станет настоящим прорывом. Еще один доктор из Аргентины хотел, чтобы Гарольд взял образцы крови у людей, ходивших в Свет. Гарольд говорил так, будто это все ерунда. Он будто не понимал, что натворил.

– Ох, Харпер, – сказала Рене, – это была жуткая ночь.

– Мистер Патчетт подскочил и спросил у Гарольда, скольким людям он слал эсэмэски и отправлял ли их с территории лагеря. Мистер Патчетт сказал, что отследить смартфон проще простого, а Гарольд нарисовал жирный крест на карте для местного карантинного патруля. Люди закричали, начали хватать детей. Мы запаниковали, как авиапассажиры, услышавшие от пилота, что в салоне террорист. – Взгляд Алли помутнел. Она словно не видела Харпер, а глядела в летнюю ночь, полную тревоги и суматохи. – Мистер Патчетт заставил Гарольда отдать смартфон. Три минуты прокручивал сообщения. Выяснилось, что Гарольд связался с тремя десятками людей по всей стране. Даже по всему миру! И отправлял им фото, по которым еще легче было найти, где мы прячемся.

– Гарольд хотел, чтобы лагерь проголосовал, – вмешался Дон Льюистон. – Ну да, он получил что хотел. Бен выставил на голосование вопрос о конфискации всех мобильников в лагере; Алли и Майкл собрали их в большой мусорный мешок.

– Мне не понравилось, как обошлись с Гарольдом потом, – сказала Рене. – Если мы и сделали что-то неправильно, то именно тогда.

Алли кивнула.

– Когда телефоны собрали, на Гарольда стали смотреть, как на ядовитого жука, которого хочется накрыть банкой, чтобы никого не укусил. Дети стали называть его не Гарольд, а Гадольд. Никто не садился рядом с ним в кафетерии, только дедушка – он умеет ладить со всеми. Потом однажды одна из девочек попала тарелкой для фрисби прямо в лицо Гарольду и разбила его очки. Она уверяла: получилось случайно, она думала, что он поймает, но это была полная хрень, я так ей и сказала, что это хрень. Мне казалось, кто-то должен его поддержать. Казалось, что мы поступили нехорошо, объявив ему бойкот. И я помогла ему починить очки, стала садиться за один столик с ним и дедушкой за обедом. Я записалась на дежурства с ним, чтобы ему не приходилось работать одному. Мне казалось, нужно достучаться до настоящего Гарольда внутри. Только внутри он оказался таким же ужасным, как и снаружи. Как-то мы на кухне мыли тарелки для миссис Хилд, и он вдруг сунул руку мне в шорты. Когда я спросила, какого хрена он делает, он ответил, что мне не стоит особо выбирать, с кем трахаться, раз уж человечество все равно сливается в унитаз. Я так ему двинула, что очки слетели с носа и снова разбились. Вот вам и Гарольд.

Ник оглядывал всех по очереди широко раскрытыми любопытными глазами. Какао он почти допил; под носом остались шоколадные усы, и весь он словно сошел с полотна Нормана Роквелла. Ник показал Алли то, что он написал на подставке. Она попросила у него карандаш и написала ответ. Ник кивнул, потом согнулся, написал еще что-то и подвинул подставку Харпер.

«А я говорил Алли, что ему нельзя доверять. У него дым прямо как из трубы валил, когда он рядом с ней крутился. Глухие лучше других чуют запахи, так я чуял в нем зло».

Харпер повернула подставку так, чтобы Рене могла прочесть. Рене посмотрела на запись, посмотрела на Харпер, и обе женщины залились смехом. Харпер тряслась, удивляясь собственному веселью; ей казалось, что она вот-вот расплачется. Ник удивленно смотрел на них.

Пришлось сделать глоток из чашки, чтобы успокоиться, но веселье снова забурлило внутри, Харпер закашлялась, и кофе чуть не полился у нее из ноздрей. Рене хлопала ее по спине, пока приступ кашля не прошел.

Дон прочитал то, что написал Ник, и уголок его рта приподнялся в усмешке.

– Да, забавно. Я не чуял в нем зла. Но однажды почуял кое-что другое… и это оказалось словно первой костяшкой домино в цепи, которая привела к его смерти. Гарольд работал под моим началом – копал дождевых червей для наживки. Было чудно, что он взялся за физический труд. Вроде как королева вызвалась туалеты драить. Просто больше никто не хотел его брать, так я взял себе. Он сказал, что знает болотистое местечко к югу от лагеря, где червей полно. И не соврал. Много дней он приносил больше наживки, чем любой другой из парней, которых я посылал. А иногда появлялся с парой червей в ведерке и только пожимал плечами – не повезло. Я подумал, что в эти дни он просто где-нибудь отсыпается, так что не слишком беспокоился. Да только однажды, в середине августа, он явился совсем пустой, а когда ставил ведерко, рыгнул – и черт меня подери, если я не унюхал запах пиццы в его гребаной отрыжке. Меня как по голове стукнуло. Вы небось заметили, что пиццы в меню лагеря Уиндем нет. Я плохо спал, а наутро решил, что нужно сказать Бену Патчетту. Бен воспринял не лучше моего. Он прямо оцепенел, побледнел и долго сидел, теребя губу, а потом наконец сказал, что я все правильно сделал. Потом Бен спросил, не могу ли я взять Майкла на недельку в свою бригаду по добыче наживки. Я понял, что Майклу придется копать вовсе не червяков, но нужно же было выяснить, что затеял Кросс, и я согласился. И вот Майкл начал следить за ним издалека. Первые несколько дней худшее, что он заметил – это как Гарольд садится под кустик и использует листы из библиотечной книги вместо туалетной бумаги.

Рене поежилась.

– Как выяснилось, это было «Сердце – одинокий охотник». Единственный экземпляр в нашей библиотеке. Если б я знала, зачем ему книга, дала бы экземпляр «Атлант расправил плечи».

– И вот на четвертый день наш Майк проследил путь Гарольда до заброшенного летнего коттеджа в полумиле отсюда – а там и генератор, и Интернет. И сидит там наш мальчик за ноутбуком – одной рукой рассылает письма по электронной почте, а другой сует в рот пиццу пепперони. Гарольд не только вернулся к прежним фокусам, сливая наши секреты все тем же людям, но еще и забил под завязку морозильник жратвой для себя.

Дон взглянул на Алли, передавая ей слово. Она кивнула и продолжила:

– Я видела, как вернулся Майк. Все произошло в доме Черной звезды, где живут моя тетя и дедушка. Все случилось вскоре после смерти моей мамы. – Алли говорила спокойно, не скрывая свою боль, но и не выпячивая ее. – У тети Кэрол остались мамины вещи, и она попросила посмотреть их и выбрать, что нужно оставить для Ника и меня. Ничего и не нашлось, кроме этого. – Алли ткнула пальцем в золотой медальон в виде книги на шее. – Когда Майк пришел и рассказал, что видел, мы все бросили, и дедушка послал меня за мистером Патчеттом. Когда я вернулась с Беном, тетя Кэрол сидела в кресле, опустив лицо в ладони, и от нее поднимались струйки серого дыма. Вот как она расстроилась.

Она сказала, что нужно выгнать Гарольда из лагеря. Но мистер Патчетт заявил, что это худший из возможных вариантов. Если выгоним Гарольда, карантинный патруль подберет его и выбьет все, что он знает про нас. Мистер Патчетт хотел запереть Гарольда где-нибудь, но дедушка сказал, что достаточно взять у Гарольда обещание, что он, оставаясь в лагере, не будет связываться с посторонними. Кэрол и мистер Патчетт посмотрели друг на друга так, будто хотели спросить: «Ну и кто ему сообщит, что ничего более маразматичного он в жизни не говорил?» Но с дедушкой всегда так… его, типа, трудно убедить, что не все люди хотят поступать правильно. При дедушке даже высказаться о ком-нибудь враждебно, недоверчиво или со злостью невозможно. Он этого не одобрит. И мистер Патчетт сдался. Они с дедушкой договорились, что Гарольда будут держать под особым наблюдением – и все.

Алли уперлась локтями в стол и положила подбородок на ладони. Она ни на кого не глядела, опустив глаза, словно смотрела куда-то внутрь себя. Харпер поняла, что они приближаются к концу истории Гарольда Кросса… а значит, и к концу его жизни.

Алли продолжила:

– После того как мистер Патчетт разъяснил Гарольду, чем тот рисковал, Гарольд слег с болью в животе и попал в лазарет. Мистер Патчетт устроил так, чтобы в лазарете всегда – днем и ночью – находился дозорный и Гарольд не мог убежать. Если дозорный не сидел в палате, то дежурил в приемной. Все случилось в мою смену, днем, когда весь лагерь спал. Перед самым закатом – моя смена уже кончалась – мне приспичило пописать, а в туалет можно пройти только через палату. Я шла осторожно, на цыпочках, чтобы не разбудить Гарольда. Он лежал на койке в отгороженном уголке. Его было чуть видно под простыней, в щель между занавесками. Я уже почти добралась до туалета, но тут задела бедром «утку», а она как покатится по полу с грохотом. Гарольд даже не шевельнулся. Тут меня пробил озноб, и я отодвинула занавеску, чтобы взглянуть на него. Под простыней были только подушки. – Она подняла глаза и встретилась взглядом с Харпер, которая заметила, какой у Алли страдающий и пристыженный вид. – Понимаете… я проспала почти весь вечер, хотя должна была дежурить в приемной. Я говорила себе, что в этом ничего страшного нет. Думала, если Гарольд попытается проскользнуть мимо меня, я услышу. Думала, что сплю слишком чутко, чтобы он проскочил. Очень чутко. Я словно ненадолго впала в кому. Может быть, это Норма Хилд подсыпала снотворного мне в чай, надеясь, что я хоть так отвечу ей взаимностью. – Алли попыталась улыбнуться, но ее подбородок дрожал.

Дон протянул морщинистую руку и неуклюже, но ласково погладил Алли по спине.

– Ты же понимаешь, что если бы не спала, когда он решил сбежать, он мог бы хорошенько врезать тебе? Он удрал бы, так или иначе.

– Гарольд не проскочил бы мимо Ника, – сказала Алли, вытирая глаза тыльной стороной ладони.

– А кто говорит, что он стал бы себя утруждать? Позвал бы тебя в палату и огрел гаечным ключом. Нет, мэм. Он все равно избавился бы от нашей компании, не мытьем, так катаньем. В голове не укладывается – держать пленника и не запирать его. Ради твоего дедушки я бы с акулами дрался, но он был не прав насчет Гарольда, а Бен Патчетт – прав.

Ник заметил, что Алли трет глаза. Он написал что-то на подставке. Алли прочитала и замотала головой.

– Нет, я не возьму твой последний зефир.

Ник написал что-то еще, потом ложкой вытащил из своей кружки часть растаявшего зефира. Алли со вздохом открыла рот и позволила Нику покормить ее.

– Он говорит, что это лекарство от страданий, – объяснила Алли невнятно, дожевывая резиновый зефир. Блестящая слеза скатилась по щеке. – Вообще-то мне и правда лучше.

Дон Льюистон уперся локтями в стол.

– Я дорасскажу – немного уже осталось. Алли позвала Майка, Майк побежал за Беном Патчеттом. Наши с Беном койки рядом, так что от их шепота я проснулся. Когда я понял, что они идут искать Гарольда, то вызвался пойти с ними. Наверное, считал, что должен. Гарольд ведь был в моей команде. Из-за того, что я не следил за ним как следует, он и смог связаться с внешним миром. Не помню, кто именно притащил винтовку со стрельбища, но, видимо, все решили, что Гарольд по своей воле не вернется. Но помню, что вот ей, – он погладил Алли по плечу, – велели оставаться здесь. Нетрудно догадаться, что это было как об стенку горох. За двадцать минут мы пробежали мили три – напрямки к убежищу Гарольда, и Алли все время неслась впереди. И мы еле успели. На месте мы поняли, что все пошло по худшему сценарию. Может, некоторые из тех, с кем Гарольд переписывался, и были теми, за кого себя выдавали. Может, даже большинство. Но не все. Когда мы добежали до хижины, там уже был припаркованный фургончик и люди с пушками. Но это оказался не государственный карантинный патруль. Крематоры. Мы все видели из-за каменной стены. У них были «бушмейстеры», и они колотили Гарольда прикладами. Пинали. Развлекались. Гарольд лежал в грязи, вцепившись в свой ноутбук, и умолял не убивать его. Он говорил, что не опасен, что может управлять инфекцией. Говорил, что отведет их в тайное место, где многие люди умеют управлять драконьей чешуей. И тогда Бен спросил Майка, заряжена ли винтовка.

– Я решила, что мы попытаемся отбить Гарольда, – сказала Алли. – Как в кино. Нас четверо, а тех – двенадцать. Тупо, да? – Она говорила хриплым напряженным голосом; Харпер поняла, что Алли пытается сдержать слезы.

– У Майка так руки тряслись, что он просыпал патроны на землю, но Бен – его вдруг стало не узнать. Он был копом в прошлой жизни, вы в курсе? У него по лицу видно. Он был спокоен и при этом тверд. Сказал: «Давай-ка лучше я, сынок», – и взял винтовку из рук Майка. Первую пулю всадил Гарольду в горло. А вторую – в ноутбук. Кремационная бригада рухнула в грязь – небось так и лежат там до сих пор. А мы дернули прочь не оглядываясь. – Дон вертел опустевшую кружку в ладонях. – Бен Патчетт в лесу был холоден как лед, но когда мы вернулись, выплакал все глаза. Сидел в церкви на скамье, а отец Стори обнимал его, как ребенка. Утешал и повторял, что если кто и виноват во всем этом, так это он сам, а вовсе не Бен.

Ник, нахмурившись, снова написал что-то на подставке. Алли прочитала и подвинула подставку Рене и Харпер, чтобы они могли прочесть.

«Мистеру Патчетту не надо было брать винтовку. Надо было брать Джона. Он бы спас Гарольда».

– Может, и так, – сказал Дон, прочитавший надпись вверх ногами. – Впрочем, у нас не было времени идти за ним, мы чертовски торопились. И, как выяснилось, не зря. Еще пара минуток – и Гарольд выдал бы им все. И тогда вместо одного убитого пацана у нас был бы полный лагерь мертвых детей – да и взрослых. – Дон со звоном поставил кружку на стол. Люди поднимались из-за столов, зал наполнился громкими веселыми разговорами. Пора было идти в церковь. Харпер ощутила, как в животе привычно сворачивается тугой клубок страха. Еще одна песня, еще одна гармония, к которой она не сможет присоединиться, еще один ошеломительный шквал звука и света.

– Вот, пожалуй, и все, – сказала Рене. – Вся печальная баллада о Гарольде Кроссе.

Харпер не хотелось уходить, и она сказала – в первую очередь для того, чтобы потянуть время:

– Может, и не все. Мне вот интересно: что было в его блокноте? Кто-нибудь выяснял?

– Мне и самому интересно, – сказал Дон, поднимаясь со скамейки. – Так и не узнали. Может, блокнот был у него, когда его убили. Если так, то он не отметил в нем местоположение лагеря, иначе нас уже спалили бы дотла. – Дон щелкнул языком и покачал головой: – Не думаю, что когда-нибудь мы узнаем больше. Некоторые загадки остаются неразрешимыми.





Декабрь





10


Сестры Нейборс – Гейл и Джиллиан – устроили драку.

У них на двоих был единственный пузырек красного лака для ногтей; он пропал, и сестры обвиняли одна другую в потере или утаивании сокровища. Близнецы друг дружку не жалели. Джиллиан уже получила «крученую сиську», а когда Харпер удалось их разнять, Гейл прижимала грязный носок к кровоточащему носу – Джиллиан умудрилась засунуть большой палец ей в ноздрю на целый дюйм.

Харпер обошла спальню, поспрашивала. Было приятно заняться чужими проблемами. Лучше, чем в тревоге ждать отбоя, когда она будет ворочаться в постели, мечтая уснуть и страшась представить, что может случиться во сне.

Она решила, что Алли вполне может знать, кто рискнул бы разжиться чужим лаком для ногтей (оттенок «огненная вспышка», хотя сестры Нейборс, похоже, не считали это забавным). Алли с еще одной девочкой играли в карты на штабеле чемоданов. Харпер подошла и встала за спиной этой девочки – Джейми Клоуз, – ожидая, что ее заметят.

– Хорошо, что я не сплю рядом с ней, – говорила Джейми Клоуз, обращаясь к Алли.

Джейми была одной из старших дозорных – ей скоро должно было исполниться двадцать. Близко посаженные глаза и вздернутый носик придавали ее лицу, увы, поросячье выражение.

– Рядом с кем? – рассеянно спросила Алли, уткнувшаяся в карты.

– Сама знаешь: с медсестрой Солнышком, – продолжала Джейми. – Ночью она проснулась и кашляла дымом. Не слышала? Типа, ой, я уже сгорела, так другим можно поспать. Я, типа…

Алли с силой наступила Джейми на ногу. Только ребенок бы поверил, что это случайность; маленький, наивный ребенок. Джейми оцепенела и затихла.

Алли подняла глаза, словно только что заметила Харпер.

– О! Что случилось, сестра Уиллоуз?

– У близнецов Нейборс пропал пузырек лака для ногтей. Просто хочу поинтересоваться: никто из вас его не видел?

Джейми Клоуз застыла на перевернутом ведре. Ее футболка задралась, открыв на пояснице татуировку: флаг Конфедерации, и под ним слово «МЯТЕЖ». Джейми не осмеливалась посмотреть на Харпер.

– Простите, мэм. Я с ногтями ничего не делаю – только грызу.

Алли как будто хотела что-то сказать – взгляд стал виноватым и беспокойным, – но только открыла рот, тут же закрыла и замотала головой.

Харпер через силу улыбнулась, поблагодарила девочек и пошла прочь. Ее драконья чешуя пульсировала неприятным теплом – как будто кто-то раздувал угли.





11


Харпер приснилось, что на ней платье из ос, и проснулась она оттого, что они начали жалить.

В утреннем подвале было душно; Харпер лежала не двигаясь, и все еще ощущала осиные укусы: на ключице, на внутренней поверхности левого бедра, между пальцами ног.

Харпер уткнулась подбородком в грудь, скосив глаза, и увидела красное пятнышко, прожигающее футболку над левой грудью, словно кто-то прижал к хлопку тлеющий кончик сигареты… изнутри. Тонкая струйка белого дыма поднималась от прожженного участка. Харпер совершенно безучастно наблюдала, как растет ярко-оранжевая по краям дыра. Потом притушила огонь пальцем и стряхнула искры с груди.

На теле зудела примерно дюжина таких осиных укусов. Харпер откинула одеяло – проверить, не горит ли еще где-нибудь одежда, – и клуб черного дыма поднялся к потолку. Она припомнила, как завораживали ее в детстве индейские дымовые сигналы. А как перевести это послание? Что-то вроде «Помогите, я сейчас сгорю заживо»?

«Хватит», – сказала она сама себе.

Она осторожно села; пружины раскладушки отозвались скрипом. Не хотелось никого будить и поднимать суматоху. Сначала Харпер сама не знала, что собирается делать, только чувствовала, что главное – чтобы не пришлось никому ничего объяснять. «Хватит» означало какое-то решение, но было еще неясно, какое.

На соседней койке спала Рене, улыбаясь во сне каким-то нереальным событиям. Харпер даже захотелось нагнуться и поцеловать ее в лоб в качестве прощального физического контакта. Прощальный? Харпер не могла долго смотреть на Рене. В вердикте «Хватит» присутствовал элемент предательства их дружбы. «Хватит» должно было принести Рене боль, оставить ее с чувством – чего? «Потеря» – первое, что пришло на ум. «Потеря» и «хватит» держатся вместе, как жених и невеста.

Харпер собралась было упаковать «Подручную маму» и одежду в портплед, но для «хватит» не требуется багаж. «Хватит» отзывалось глубоко внутри Харпер звенящей пустотой, как торжественный колокол. И не нужно было спрашивать, по ком он звонит.

Харпер поднялась и пошла по прохладному пыльному бетону. У подножия лестницы она остановилась и посмотрела на лабиринт коек со спящими женщинами. Сейчас она любила их всех, даже ужасную Джейми Клоуз с ее злым языком и вздернутым носом. Харпер всегда хотела иметь такую крутую подругу, как Джейми, грубую и языкастую, которая порвет любую суку за базар. Харпер любила Рене, и сестер Нейборс, и маленькую Эмили Уотерман, и Алли, и Ника. Ника – больше всех, за его бутылочного цвета глаза и говорящие руки, которыми он доставал из воздуха слова, как волшебник – заклинания.

Она поднялась по трем ступенькам, со щелчком открыла засов и выскользнула на улицу. Заморгала от бледного солнечного света. С непривычки от него болели глаза.

Высокое водянистое небо напоминало выцветший полотняный купол бродячего цирка. Харпер поднялась еще на несколько ступенек; за ней тянулись струйки дыма. Чешуя прожгла дырки в свитере и в футболке с постером «Богемы». «Богему» она смотрела с Джейкобом, он держал ее за руку, когда она плакала в конце. С удивлением Харпер поняла, что сейчас ей не хватает Джейкоба, сильных рук, которыми он обнимал ее за талию. И казалось неважным, что когда она видела его в последний раз, он угрожал ей пистолетом.

Возможно, Джейкоб был прав. Было бы гораздо легче закончить все так, как он предлагал. Он понимал, как страшно будет сгореть заживо. И всего лишь хотел избавить ее от этого. А она порезала ему лицо разбитым бокалом и разлила бутылку их особого вина.

Харпер убеждала себя, что решила жить ради ребенка, но, честно говоря, ребенок был почти ни при чем. Держалась она только потому, что не в силах была сказать «прости-прощай» своей жизни и всему хорошему, что в ней было. Она эгоистично хотела еще. Хотела снова обнять отца и почувствовать запах его одеколона «Восемь и Боб», который напоминал ей о просоленных морем канатах. Хотела посидеть у бассейна почти полностью обнаженной, чтобы солнце сияло на коже, и в полудреме слушать, как мама без остановки обсуждает вчерашние шутки Стивена Кольбера из телешоу. Хотела перечитать любимые книжки и заново встретиться с лучшими друзьями: Гарри и Роном, Бильбо и Гэндальфом, Орехом и Шишаком, Мэри и Бертом. Хотела старого доброго рева в одиночестве и ржачки до уссачки. Хотела еще целого моря секса, хотя, если вспоминать, в ее сексуальной жизни чаще всего участвовали мужчины, которые ей не очень-то нравились.

Харпер уговаривала себя, что будет жить ради того, чтобы ее сын (почему-то она с самого начала была уверена, что родится сын) тоже получил эти чудесные впечатления; чтобы познакомился с ее родителями, прочел хорошие книжки, встретил девчонку. Но на самом деле у ее сына не будет ничего. Он умрет еще до рождения. Изжарится в ее матке. И она живет только для того, чтобы его убить. Хотелось извиниться перед ребенком за то, что она вообще его зачала. Как будто она уже не сумела сдержать единственное данное ему обещание.

Добравшись до верхней ступеньки, Харпер сообразила, что забыла обуться. Не важно. Первый тонкий снежок растаял – только под соснами остались белые пятна. Ветер шуршал высокой засохшей травой и морщил рябью поверхность моря.

Харпер не знала, долго ли она сможет терпеть холодный ветер с моря в тонкой потрепанной одежде, но решила, что сильный ветер ей на руку. Ей не полагалось выходить на улицу при свете дня – Бен Патчетт рассердился бы, если бы узнал, – но сейчас лагерь Уиндем был сух, морозен и пуст, так что никто не мог ее увидеть.

Харпер брела по сырой, гниющей траве к берегу. Остановилась ненадолго, заметив белый камень размером с череп младенца, с черными прожилками, напоминавшими драконью чешую. И кое-как сумела запихнуть этот большой камень в карман кофты.

Она прошла мимо хвойных деревьев, мимо лодочного сарая; подобрала, спускаясь к воде, еще несколько интересных камней.

Харпер печально напевала себе под нос песню – ее выкрикивали друг другу совсем маленькие дети. Известно ли им, что они пародировали «Хей, Джуд»? Вряд ли.

Эй, ты-ы-ы,

Реветь не смей

Если вспыхнешь,

Вот будет скверно,



Наверно!

И не смей гореть в огне,

Ведь подметать

Придется мне-е-е.





Харпер невесело усмехнулась.

Она пыталась поверить в чудо тети Кэрол, безумно хотела поверить, что сможет песней защититься от беды. У других получалось, они исполнялись спокойствия и удовлетворения; и с ней должно было сработать, но не вышло, и тут ничего не поделаешь. Она ненавидела остальных за то, что у них получалось, а у нее – нет. И за то, что они жалели ее.

Сейчас, в свете ясного ледяного утра, Харпер могла признаться себе: самое невыносимое – когда они светятся в церкви. Стоять среди них, когда сияют их глаза и пульсирует драконья чешуя почти так же жутко, как чувствовать поглаживание незнакомой руки в толпе. Хотелось положить конец этим утренним службам с их шумом и яростью, песней и светом.

Харпер зашагала по занозистым доскам пристани. Здесь, у океана, соленый ветер так и норовил дать ей крепкую освежающую пощечину. Было приятно ощущать под ногами доски, которые годами полировали брызги и сырость. Харпер дошла до конца пристани и села. Камни в карманах брякнули о сосновые доски.

Харпер уставилась на остров Пожарного, болтая ступнями над водой. Потом попробовала воду большим пальцем ноги и ахнула – холод скрутил ступню.

Кто-то оставил на свае зеленый потрепанный шнур. Харпер начала бездумно отвязывать его. Она понимала, что главное – не думать о том, зачем она пришла на пристань. Если задуматься, то не хватит мужества.

Впрочем, полусознательно она сообразила, что холод океана может быть таким же невыносимым, как осиные укусы горячей драконьей чешуи, и она инстинктивно повернет к берегу. Но если связать запястья, то доплыть до берега она не сможет, а боль от холода очень быстро сменится безразличием. Она решила, что откроет глаза под водой. Ей всегда нравилась мутная тьма водного мира.

На востоке хмарь рассеивалась, и стала заметна бледно-голубая полоска. Харпер ощущала себя чистой и открытой, как голубое небо. Ей было хорошо. Она начала оборачивать шнур вокруг запястий.

Ветер донес далекий крик.

Харпер вытянула шею и прислушалась.

На одном конце островка виднелись развалины небольшого коттеджа – остались только две стены. Две остальные – и крыша – обвалились. Почерневшие балки переплелись внутри.

На песчаном побережье, обращенном к лагерю Уиндем, стояло второе строение, поменьше, – зеленый сарай без окон с белой дверью. Дерновая крыша и наметенная со стороны задней стены песчаная дюна делали сарай похожим на хоббичью нору в склоне холма. Из жестяной печной трубы и днем и ночью вырывался столб дыма; насколько Харпер знала, дым не привлекал внимания внешнего мира. На берегу курилась еще дюжина таких дымков.

Однако теперь из трубы доносилось эхо далекого напряженного голоса.

– Нет! Нет, не надо! Ты не можешь! – кричал Пожарный. – Нельзя сдаваться!

Сердце подпрыгнуло, как пружина. На какой-то тревожный миг Харпер решила, что он обращается к ней.

Нет, он не мог ее видеть из сарая. Пожарный не знал, что она тут.

– Разве я не сделал все, как ты хотела? – кричал он, а ветер по странной прихоти акустики относил его слова прямо к Харпер. – Нет! Нет! Ты не можешь! Не сдавайся!

Она хотела убежать – у нее не было права подслушивать, – но не могла пошевелиться. Ярость в голосе Пожарного пригвоздила ее к месту.

Из сарая послышался громкий скрежет железа. Дверь дрогнула. Харпер беспомощно ждала, что будет дальше, от всего сердца надеясь, что Пожарный не выйдет и не увидит ее.

Он не вышел, и больше ничего не было. Дым мирно поднимался из трубы и таял, сливаясь с туманом. Ветер трепал пучки сухих водорослей.

Харпер слушала, ждала и смотрела, пока не почувствовала, что дрожит от холода. Она уронила шнур, которым связывала запястья. Порыв ветра подхватил его, подбросил в воздух и швырнул в море. Харпер подтянула колени к груди и обхватила их, чтобы согреться. Камень размером с череп младенца больно уперся в бедро; она достала его из кармана и положила на край пристани.

Слишком близко. Камень покатился – море сказало «плюх», глотая его.

Такой приятный звук. Харпер отдала морю все камни, которые собрала, один за другим – просто чтобы слушать этот звук снова и снова.

Норма Хилд говорила, что тут водятся привидения – из дыма. Может быть, Джон кричал на привидение. Или на тени. Или на себя самого.

Духи приносят вести с того света, но, похоже, не особо любят слушать. Джон кричал с такой болью, с таким отчаянием – кто-то же должен был его услышать. Не привидение, так хотя бы она.

И потом, Джейкоб всегда считал, что лучше нее знает, что ей нужно; и убить себя – значит признать, что он прав. Одного этого достаточно, чтобы жить дальше. Сейчас она рассуждала здраво и уже без прежнего равнодушия вспоминала нацеленный на нее пистолет.

Никто не слышал, как Харпер вернулась в подвал церкви. Ее одеяла пахли костром, но были такими уютными, что она почти мгновенно заснула… и теперь ей ничего не снилось.





12


В вечер первой лотереи – кому оставаться без обеда – Харпер дежурила по кухне. Норма усадила ее у окна раздачи перед складным столиком, на котором стояли термосы, кружки и большая квадратная жестянка с сахаром.

– Можете подсластить кофе проигравшим. По одной ложке, не больше. И пусть видят ваш живот, пусть помнят, ради чего пропускают обед: ради вашего маленького чуда, – сказала Норма.

От этих слов Харпер не стало лучше. Наоборот, она почувствовала себя толстой, не такой, как все, и одинокой. Конечно, на самом деле, она вовсе не была толстой. Ну да, больше не застегивалась верхняя пуговка на джинсах, поэтому приходилось носить свободные толстовки. Но мебель не ходила ходуном, когда Харпер шла по комнате.

На обед подавали водянистую овсянку с кусочками персиков из очередной жестянки. Раздавать лотерейные билеты выпало Нельсону Гейнриху; он решил надеть один из своих рождественских свитеров: темно-зеленый с пляшущим пряничным человечком. Еще он надел шапку Санты – по мнению Харпер, это было неуместно; как будто он собрался раздавать конфеты-трости, а не лишать людей обеда.

Билеты сложили в коричневую кожаную сумочку. На несчастливых нарисовали черный крест. Харпер подумалось, что эта сумочка – некая кармическая противоположность Распределяющей Шляпы. Вместо того чтобы попасть в Слизерин или Гриффиндор, ты остаешься голодным и получаешь одну-единственную кружку сладкого кофе. Тебе даже не позволят остаться в столовой со всеми.

«Так будет лучше, – объяснил Бен Патчетт. – Если проигравшие останутся, их начнут жалеть и захотят поделиться. Вообще-то я за то, чтобы делиться и делиться по-братски, но в данном случае пропадает смысл лотереи. Еды и так мало – если люди начнут делить порции, то не наестся никто».

Потом он добавил, что в сумке будет двадцать девять проигрышных билетов. Тридцатый он возьмет себе, чтобы показать, что не предлагает ничего, на что не пошел бы с готовностью сам.

В два часа ночи – обычное обеденное время – Норма отодвинула засов на двери кафетерия и отошла в сторону, пропуская людей, которые стряхивали снег с шапок и плеч. В столовой разразился новый снегопад, легкий и быстрый.

Дон Льюистон был первым в очереди и сразу направился к Нельсону Гейнриху. Нельсон удивленно заморгал.

– Дон, вам шестьдесят три! Вам не нужно тянуть билетик! Я не тянул, а мне всего-то шестьдесят! Идите, ешьте персики. Я уже поел. Ужас как вкусно!

– Спасибо, Нельсон, но я вытащу билет, как все остальные. Я и так не гурман, мне хватит чашки кофе с сахарком.

Не успел Дон сунуть руку в сумочку, как сбоку возникла Алли и схватила его за запястье.

– Мистер Льюистон, прошу прощения, не могли бы вы минуточку подождать? У нас там куча дозорных, которые всю ночь на морозе убирали доски между зданиями. Отец Стори сказал, что им можно тянуть первыми, – сказала Алли.

Она посмотрела мимо Дона на очередь и кивнула. Подростки вышли вперед.

Кто-то крикнул:

– Эй, куда без очереди? Тут все надеются получить обед.

Алли пропустила это мимо ушей, как и Майкл, и остальные ребята, подошедшие следом. Майкл с поклоном обогнул Дона Льюистона, сунул руку в сумочку – и вытащил белый камешек размером с яйцо малиновки.

– Эх, – сказал Майкл. – Глядите-ка. Кажется, проиграл!

Он положил камешек в рот и направился мимо окон раздачи к кофейному столику. Там он молча налил себе кофе и протянул керамическую кружку Харпер, чтобы она насыпала сахар.

Нельсон Гейнрих уставился Майклу в спину, забыв закрыть рот. Потом заглянул в сумочку, пытаясь понять, откуда взялся камешек.

Алли начала насвистывать бодрую мелодию.

Следующей тянула Джиллиан Нейборс. И снова камешек.

– Вот невезуха! – радостно объявила она и сунула камешек в рот. Потом пошла к Харпер, налила кофе и подставила кружку для сахара.

За сестрой руку в сумочку сунула Гейл, и на этот раз Харпер рассмотрела, что камешек уже прятался в ее ладони, он оказался там до того, как Гейл начала шуршать билетиками.

Харпер хотелось смеяться. Хотелось хлопать в ладоши. Она казалась самой себе девчонкой, надутой гелием, такой легкой, что могла бы отскочить от пола и ткнуться в потолок как воздушный шарик. Ее переполняла радость, дикая, яркая радость, какой она не испытывала с тех пор, как заразилась драконьей чешуей.

Хотелось схватить этих детей – дозорных, друзей Алли – и тискать. И не только из-за того, что они сделали: обошли лотерею и просто добровольно отказались от обеда, чтобы другие могли поесть. Дело было еще и в мелодии, которую насвистывала Алли, – Харпер узнала песню с трех тактов: от этой прекрасной мелодии ее сердце готово было расколоться пополам, как раскалывается стакан от определенных звуков.

Алли насвистывала «Ложку сахара» – самую лучшую песню из самого лучшего фильма.

Гейл Нейборс вытащила камешек, запричитала и отправилась наливать себе кофе. И остальные ребята повторили то же самое, все ребята Алли. Девочки-подростки, побрившие головы, чтобы быть похожими на Алли, и мальчишки, записавшиеся в дозорные, только чтобы оказаться рядом с ней.

Дон Льюистон сдвинул шапку греческого рыбака на затылок, почесал лоб и сам начал свистеть. Он кивал каждый раз, когда очередной дозорный проходил мимо, чтобы вытащить камешек и пропустить обед.

Отец Стори тоже свистел. Харпер не видела, как он вошел, но теперь он стоял у двери и широко улыбался, смаргивая слезы. Тетя Кэрол стояла рядом, положив голову ему на плечо, насвистывая вместе со всеми, и ее глаза сияли золотыми монетами. Уже человек двенадцать насвистывали мелодию – славную, как первое теплое ароматное дыхание весны; их глаза сияли, как лампы. Мягко светились изнутри. Горели от песни, от Света.

Гейл Нейборс протянула кружку. Харпер насыпала туда сахара и запела.

– Just a spoonful of sugar, – пела Харпер, и горло перехватывало от радости, – makes the medicine go down, makes the medicine go dow-own…[2]

Она пела, забыв о том, что беременна, что она толстая, одинокая, что покрыта огнеопасными спорами, готовыми вспыхнуть в любой момент. Она пела, забыв об ужасной книге Джейкоба и ужасном пистолете Джейкоба. Забыв о том, что весь мир в огне.

Тепло поднималось снизу по лентам драконьей чешуи на коже – поднималось быстро, вызывая дрожь. Харпер покачивалась на каблуках, даже не замечая этого. Мир стал необычным, как будто жидким. Она чувствовала прилив жара в крови, она словно плыла по озеру тепла и света, словно сама была эмбрионом, а не будущей матерью.

Когда она насыпала следующую ложку сахара, поблескивающие кристаллики падали как в замедленной съемке, водопадом драгоценностей. Драконья чешуя окутала запястья и шею серебристым мерцанием. Харпер стала воздушным змеем, только нес ее не ветер, а песня. И она была теплой, как воздушный змей, согретый солнцем, кожа сияла – но было не больно, а приятно. Рука оделась в перчатку из света.

Дозорные подходили, кивали ей, получали кофе или чай и отходили, сияя; они все светились, как привидения. Харпер радовалась за них, любила их всех, хотя никого из них не узнавала. Она не помнила ничего, что было до песни. Казалось, нет ничего важнее мелодии. Она поверить не могла, что ложка сахара, пусть даже самого сладкого, может быть слаще того ощущения, которое пронизывало ее сейчас.

Отец Стори подошел за кофе последним. Он, разумеется, тоже вытащил камешек. И пока не положил его в рот, держал в руке.

– А вот и мисс Уиллоуз! – воскликнул он. – Наконец-то счастлива. Счастлива и вся просто светится!

– Мисс… Уиллоуз? – переспросила она голосом сонным и медленным, как струйка сахара, высыпающегося из ложки. – Кто это – миссис Уиллоуз?

– Вы вспомните, – пообещал отец Стори.





13


И она вспомнила. Имя вернулось к ней перед рассветом – пришло, как только она отказалась от попыток вспомнить его. Подсознание выплюнуло его без предупреждения – так приходит в голову слово для кроссворда, до этого мучительно ускользавшее.

Она больше не кашляла дымом. Вспышки не прожигали футболку ночью. Во время следующей службы Кэрол заиграла на органе «Ангелы на небесах», и прихожане поднялись петь. Они ревели и притоптывали, как пьяные матросы Мелвилла, под завязку налитые грогом и пугающие чаек морскими песнями, и Харпер гудела со всеми, гудела, пока не сорвала горло.

И все сияли, все как один – и Харпер вместе с ними. Глаза светились, как лампы, кожа зудела от тепла и удовольствия, мысли упархивали, точно пустельга в жаркий летний день, подхваченная теплым потоком воздуха. И потом несколько недель все было почти хорошо.





Книга третья

Помяни дьявола




Январь





1


На второй день января она проснулась не от кошмара, а от ощущения, будто что-то шевелится внутри, упираясь в мышцы живота.

Харпер лежала в темноте с открытыми глазами, обхватив руками тугое пузо.

Что-то твердое, размером с костяшку большого пальца, уперлось изнутри в ее ладонь.

– Эй ты… – прошептала Харпер.





2


В ночь, когда пропал медальон, Рене и Харпер слушали по радио Ковбоя Мальборо.

– Не понимаю, как вы терпите этого человека, – сказала Норма Хилд, которая проходила мимо и остановилась послушать. – У него каждое слово – капелька яда вам в уши.

Рене ответила:

– Это единственное, что хоть немного похоже на местные новости.

– И, что еще важнее, – сказала Харпер, – мы ужасные женщины, и его гнусность нас возбуждает. Чем гнуснее, тем лучше.

– Да, – сказала Рене. – Тоже верно.

Харпер покрывала поцелуями квадратики пергаментной бумаги, используя разные оттенки губной помады. После поцелуя она вытирала губы и пробовала следующую. Рене собрала косметички у всех в подвале.

Если отпечаток получался красивый, Харпер передавала квадратик Рене, которая заворачивала в него палочку корицы или ароматный кусочек сушеной лимонной корки, проталкивала в стеклянную бутылочку и затыкала пробкой. Они заготавливали аварийные поцелуи. Харпер складывала их в «Подручную маму», чтобы у сына, если ему понадобится поцелуй, был большой выбор. «Подручная мама» уже превратилась из книги в посылку, большой набор вещей, которые могут пригодиться, и занимала весь портплед.

На полу Ник играл сам с собой в «яцзы», встряхивая кости в пластиковом стаканчике. В подвале слышались болтовня, споры, смех, скрип пружин. Выйти на улицу было невозможно – валил густой снег.

По радио Ковбой Мальборо вещал:

– Как думаете, девушка с драконьей чешуей может пускать кольца дыма своей киской? Ребята, мне самому было интересно. И вот в выходные Ковбой Мальборо отдыхал в Портсмуте с Береговыми сжигателями и смог это выяснить. Расскажу через минуту, но сначала вот вам вести из Конкорда. Губернатор Иан Джуд-Скиллер заявил, что солдаты Национальной гвардии действовали в пределах самообороны, когда застрелили одиннадцать окурков вчера на канадской границе. Толпа двинулась на заграждения с дубинками – а не с белыми флагами, как утверждают некоторые, – и осажденные солдаты открыли огонь, чтобы ее разогнать.

– Он – убийца, – сказала Норма и презрительно фыркнула. – Этот диджей, которого вы слушаете. Он убивал людей вроде нас. И хвастается этим. Отрава вам в уши – вот кто он.

– Да, – сказала Рене. – Он очень тупой, это правда. Тем более нужно слушать. Чем больше мы знаем про него, тем меньше он сможет узнать о нас. Люди звонят с доносами, и этот придурок пускает их в прямой эфир. Если кто-нибудь упомянет лагерь Уиндем или укажет в нашу сторону, мы получим фору. И даже если не позвонят, я узнала многое о кремационной бригаде, с которой он ездит, – просто слушая его передачу, я узнала, что там восемь человек, из них двое бывших военных, и у них есть какое-то тяжелое вооружение. Что-то пятидесятого калибра. Видимо, здоровенная пушка. Я знаю, что у них две машины – фургон и большой оранжевый грузовик. У них есть полицейский сканер, и обычно местные правоохранители с удовольствием…

– Оранжевый грузовик? – переспросила Харпер. – То есть спецгрузовик?

С другого конца комнаты донесся крик Алли:

– Нет, нет! – Алли принялась лупить кулаком по своей койке.

Все обернулись на шум – кроме, конечно, Ника, который ничего не слышал.

Алли пнула потрепанный чемоданчик, из которого вывалилось на пол грязное белье.

– Сука! – завизжала она. – Сука! Сука, сука, сука!

Разговоры стихли. Одиннадцатилетняя Эмили Уотерман, пережившая всех родных и носившая симпатичные перья драконьей чешуи на веснушчатых руках, залезла под койку и заткнула уши.

Рене первой направилась к Алли, ее круглое приятное лицо оставалось совершенно спокойным. Харпер пошла за ней.

Рене сбавила шаг, подходя к Алли, словно приближалась к дикой кошке. Харпер, опустившись на колени, заглянула под койку Эмили Уотерман.

– Эмили, все в порядке, – сказала она, потянувшись к девочке, и шепотом добавила: – Алли нервничает.

Но Эмили покачала головой и отодвинулась. Харпер пожалела, что у нее нет коробки для завтраков с Мэри Поппинс, в которой хранятся конфеты и аварийная редиска.

– Алли, – спросила Рене. – Что случилось?

– Он пропал, он пропал на хрен…

– Кто пропал? Что ты потеряла?

– Я ничего не теряла. Мой медальон лежал под подушкой – а теперь его нет, потому что одна из вас, суки, взяла его. – Она обвела взглядом подвал.

Эмили испуганно пискнула и отвернулась от протянутой руки Харпер. Харпер хотела было вытащить девочку, чтобы обнять, но решила, что это испугает Эмили, и просто погладила ее по спине.

Рене сказала:

– Алли, я понимаю, что ты расстроена, но не могла бы ты говорить потише…

– Какого лешего я должна…

– …потому что ты пугаешь малышей. Почему бы не спросить у Ника…

– Спрашивала я! Думаете, я не пошла к нему сразу, как начала искать – пятнадцать минут назад?

Струйка дыма появилась из штанины мешковатого комбинезона Эмили Уотерман.

– Алли! – сказала Харпер. – Прекрати. Из-за тебя Эмили дымится!

– Пожалуйста, Алли, – сказала Рене, положив руку девочке на плечо. – Нам всем очень тяжело, и любой нормальный человек иногда волей-неволей поднимает крик. Но, может, ты посидишь со мной…

– А может, уберете руку? – рявкнула Алли. Она сбросила ладонь Рене. – Вы ничего обо мне не знаете. Вы мне не мама. Моя мама сгорела заживо. А вы мне никто. Не мама и не подруга. Вы, как стервятник, кружите и кружите, выискивая жертву. Вот почему вы все свободное время читаете детям. Вас привлекают их маленькие израненные сердца. Вы кормитесь их одиночеством, как вампир. Вам нравятся дети-сироты, потому что им нужен хоть кто-нибудь. Достаточно прочесть им сказку, чтобы почувствовать себя особенной. Но вы не особенная. Прекратите нас жрать!

В подвале повисла оглушительная тишина.

Харпер не могла вымолвить ни слова – она лишилась дара речи. То ли от ужаса – и представить было невозможно, чтобы смелая, умная, красивая и веселая Алли проявила такую жестокость, – то ли от неожиданного приступа дежавю. Называя альтруизм настоящим эгоизмом, а доброту – формой манипуляции, Алли рассуждала в точности как Джейкоб. И логика ее была неумолима. Получалось, что верить хоть во что-то доброе на этом свете – наивно и инфантильно.

А Рене подняла руку, прикрыв лицо, словно ждала удара. Она смотрела на Алли с выражением немого укора.

Все ждали, что она ответит – скажет что-нибудь в свою защиту, – но вдруг Ник промчался по подвалу и вклинился между Алли и Рене. Он поднял и перевернул бланк для игры, где было написано:

«Две звезды подряд!!!»

Алли непонимающе уставилась на надпись. Потом выхватила бланк из руки Ника, скомкала и швырнула ему в лицо. Комок бумаги отскочил ото лба мальчика на пол.

Ник отшатнулся, словно его толкнули. Харпер никогда в жизни не видела такой неприкрытой боли на человеческом лице.

Ник кинулся прочь. Никто не успел остановить его, а он уже добежал до лестницы. У ступенек он в последний раз бросил на старшую сестру взгляд, полный ответного яростного презрения. Подобно эльфийской внешности, дар ненависти, похоже, передавался в их семье по наследству.

Харпер кричала ему вслед, чтобы он остановился. Но Ник, разумеется, не слышал – не мог. Харпер бросилась за ним, но он уже пронесся по лестнице, хлопнул наверху дверью и исчез под снегопадом.

Харпер удрученно посмотрела на Алли.

– Ну? Что? Хотите что-то сказать, сестра Ноль-без-палочки? – спросила Алли.

– Да, – ответила Харпер, призвав на помощь всю силу духа Джули Эндрюс, которую хранила в сердце. – Плохой спектакль. Просто отвратительный. Ник тоже потерял маму, и ты – все, что у него осталось. Стыдно. А ведь он выбросил две звезды!

Реакция Алли поразила Харпер до глубины души. Лицо девочки сморщилось, и она начала всхлипывать. Алли плюхнулась на пол, прижавшись спиной к пружинам опрокинутой кровати.

Увидев это внезапное признание поражения, близнецы Нейборс, Джейми Клоуз и остальные члены неофициального, безымянного сообщества имени Алли – сестринства сирот с бритыми головами – бросились к ней. Даже Эмили Уотерман, выбравшись из-под койки, подбежала к Алли, чтобы обнять. Девочки, взяв Алли за руки, сгрудились, шепча что-то утешительное. Гейл Нейборс принялась потихоньку собирать рассыпанные вещи. Войди кто в комнату, он решил бы, что это Алли только что бросили в лицо злые и унизительные слова, а вовсе не Рене или Нику.

Харпер вернулась к своей койке, стоявшей под прямым углом к койке Рене. Та уже сидела на краешке матраса и, похоже, чувствовала себя такой же расстроенной и измученной, как и Харпер.

– Наверное, надо пойти за Ником? – спросила Рене.

– Не думаю. Он не уйдет далеко по такому снегу. Дозорные крикнут, как только он сойдет с помостов. Кто-нибудь его приведет.

Ковбой Мальборо продолжал трещать – рассказывал о женщине, которая, горя, воняла, как мокрая кошка. Он, похоже, был оскорблен тем, что она позволила себе неприлично вонять, умирая. Радиопередачи наводили Харпер на мысли о том, что конец света – это не так уж и плохо.

– Я больше не могу, – сказала Рене; Харпер подумала, что Рене имеет в виду жизнь в лагере, но речь шла всего лишь о диджее. Рене потянулась, с резким щелчком перевела приемник на средние волны и начала искать что-то среди статического хрипа.

Харпер спросила:

– Что вы делаете? Почему люди в лагере все время слушают статические разряды? Что вы надеетесь поймать?

– Марту Куинн, – ответила Рене.

– Марту Куинн? Марту Куинн, которая была на MTV тысячу лет назад?

– Она там… где-то.

– Ложь, – проворчала Норма Хилд. – Все ложь. Мыльный пузырь.

Рене не обращала на нее внимания.

– Вы же знаете, что говорят дети.

– Я понятия не имею, что говорят дети. Ну и что же?

– Она явилась из восьмидесятых, чтобы спасти человечество. Марта Куинн – наша последняя надежда.





3


– Я сама никогда не слышала этой передачи, но, говорят, вещание идет с побережья Мэна. – Рене надела обширную оранжевую парку.

Пришла пора ужина. Женщины толпились у выхода из подвала, доставая куртки и шапки из картонных коробок и готовясь к трехсотфутовому маршу по снегу до кафетерия. Снаружи завывал ветер.

– С лодки?

– С острова. У них там городок и собственная исследовательская лаборатория, поддерживаемая федеральным правительством. Ну, тем, что осталось от правительства. Они тестируют экспериментальные лекарства.

Джейми Клоуз улыбнулась щербатой улыбкой – двух нижних резцов не хватало.

– У них там сыворотка – колют восемнадцать уколов. Как от бешенства. Она подавляет драконью чешую, но колоть нужно каждый день. Нагнись, спусти штаны и прикуси палочку, потому что сейчас получишь прямо в зад. Я б сказала – нет, спасибо. Если бы я хотела, чтобы мне каждый день больно тыкали в задницу, обратилась бы к своему дяде.

Харпер как раз наматывала шарф на нижнюю половину лица и решила, что это избавляет ее от необходимости отвечать. Она втиснулась в толпу женщин, поднимающихся по ступенькам во тьму и воющую метель.

– Все не так ужасно, – пробурчала Гейл Нейборс. По крайней мере, Харпер решила, что это Гейл. Близнецов и так было непросто различать, но под шапкой, надвинутой до бровей, и за пушистым воротником парки, поднятым до ушей, торчали одни глаза. – У них стопудово есть медицинская марихуана. Для всех и бесплатно, по семь косяков в неделю. Под патронатом правительства – чистое наслаждение.

– И пить можно с шестнадцати, – подхватила вторая – Харпер решила, что это Джиллиан. Сестрам исполнилось шестнадцать сразу после Дня благодарения.

Сзади поднажали, и Харпер выпихнули в ночь. Две доски, лежащие параллельно поверх слоя снега, уходили в темноту. Порыв соленого ветра заставил Харпер пошатнуться. Она уже не так уверенно держалась на каблуках, как пару месяцев назад. Центр тяжести сместился. Пришлось опереться о валун, покрытый снежной шапкой.

Сестры Нейборс прошли мимо. Эмили Уотерман проскользнула следом, и Харпер расслышала ее бормотание: «А по пятницам там мороженое! Домашнее мороженое! Три сорта: клубничное, ванильное и, наверно, кофейное. Кофейное – мое любимое».

– Мороженое каждый день! – провозгласила одна из сестер Нейборс.

– Мороженое на завтрак! – крикнула вторая, и обе умчались в ночь.

Алли взяла Харпер за локоть, помогая выпрямиться.

– Может, Ник пошел в кафетерий? – спросила Алли тихим унылым голосом. Ник так и не вернулся в спальню, и его никто не видел.

– Не знаю, – сказала Харпер. – Возможно.

– Думаете, Рене еще будет со мной разговаривать?

– Думаю, тебе станет лучше, как только ты извинишься.

– Дон Льюистон знает, где он.

– Кто – он?

– Остров. Остров Марты Куинн. Или думает, что знает. Как-то раз он показал мне на карте. И говорит, что, судя по всему, это остров Свободного волка, напротив Макиаса.

– Так он слышал передачу?

– Не слышал.

– А ты?

– Нет.

– А кто-нибудь вообще слышал?

– Никто, – вмешалась Кэрол Стори прежде, чем Алли успела ответить.

Они добрались до перекрестка за Мемориальным парком, где доски от леса вели к дорожке. Кэрол отвернулась, пряча лицо от снега, и прикрыла собой отца. Она вела его, как ребенка, держа за руку в митенке.

– Спросите кого угодно в лагере, – сказала Кэрол Стори. – Каждый раз слышал кто-то другой. Но если им приятно, если есть о чем мечтать, что тут плохого? Я и сама иногда ловлю себя на том, что прокручиваю средние волны. Но вот что я вам скажу. Если Марта Куинн и существует, у нее нет того, что нам нужно. А здесь есть.

На пороге кафетерия Харпер застучала ботинками, снег сваливался с них мокрыми белыми комьями. Отец Стори встряхнул куртку, устроив у своих ног маленький буран. Харпер поискала глазами Ника и не нашла.

Взяв подносы, они встали в очередь к раздаче.

Отец Стори сказал:

– Марта Куинн всегда меня немного раздражала – яркими жилетами и кожаными галстуками. Когда женщина носит галстук, есть в этом что-то такое… Хочется за него дернуть со всей силы. – Он подмигнул. Норма Хилд вывалила ему в тарелку половник пельменей. Подлива напоминала слизь. – Норма, это ваш собственный рецепт?

– Нет, консервы «Шеф Боярди», – сказала Норма.

– Великолепно! – воскликнул отец Стори и отправился за крекерами «Ритц».

Норма закатила глаза, потом снова посмотрела на Харпер. Набрала еще пельменей, но не вывалила их в миску Харпер, а просто махнула половником в ее сторону.

– Я ведь помню ее в телевизоре. Марта Куинн. Учила маленьких девочек одеваться, как маленькие шлюхи. Вот она, и Мадонна, и еще одна – с волосами, как сахарная вата, – Синди Лопер. Из-за таких, как Марта Куинн, мир и наказан огнем. Спросите себя: позволит ли Господь такой женщине жить и быть голосом Его, звать подданных Его в убежище? Прислушайтесь к своему сердцу. Вы поймете, что не позволит. Ее нет, и Мадонны нет, и всех ростовщиков Иудо-Йорка, превращавших маленьких девочек в проституток, нет. Вы это знаете, и я знаю. – Пельмени смачно плюхнулись в миску Харпер.

– Сомневаюсь, чтобы Господь придерживался антисемитских взглядов в отношении Нью-Йорка или других городов, Норма, – ответила Харпер. – Особенно учитывая, что он назвал евреев своим избранным народом. Вы видели Ника? Он приходил на обед?

Норма Хилд одарила ее скучным, сердитым взглядом.

– Не видела. Пойдите на улицу и покричите его.

– Он глухой, – напомнила Харпер.

– Пусть это вас не останавливает, – буркнула Норма.





4


Майкл привел Ника минут за пять до рассвета. Ник промок насквозь и дрожал после ночи на улице; темные волосы слиплись, глаза ввалились. Он напомнил Харпер дикого мальчика, воспитанного волками.

Ник быстро прошел мимо постели Алли, даже не взглянув на спящую сестру, и подошел прямо к койке Харпер. На клейком листке он написал: «Не хочу больше спать у нее. Можно мне спать тут?»

Харпер взяла листок и написала: «Научи меня говорить «пора спать» на языке жестов – и договорились».

Так Ник перебрался от Алли на койку Харпер, и так Харпер начала заново учить язык жестов; сторговались на одном слове или одной фразе за вечер в обмен на доступ к ее постели. Она оказалась прилежным учеником, ей нравилось практиковаться, да и какой-никакой способ отвлечься.

Возможно, она отвлеклась даже чересчур: когда воровка добралась до «Подручной мамы», Харпер не замечала пропажи, пока Рене Гилмонтон не спросила, где сумка.





5


Харпер прежде не видела Пожарного в церкви – да и никто его не видел, – так что наравне со всеми удивилась его появлению там в ночь, когда украли «Подручную маму». Он не зашел в зал, остался в притворе, сразу за внутренними дверьми. Его присутствие добавило напряженности в ожидание, которое нарастало всю ночь. Говорили, что отец Стори собирается сделать объявление по поводу краж в женской спальне. Он что-то решил.

– Думаю, мы выгоним сучку, – сказала Алли за завтраком. – Выясним, кто это, и пинок под зад. Никаких извинений, никакого прощения.

Харпер заметила:

– А если воровка попадется кремационной бригаде? Они не просто убьют ее, а сначала выпытают все о лагере.

– Она ничего не расскажет. Не сможет, если мы сначала отрежем ее поганый язык. И сломаем пальцы, чтобы писать не могла.

– Ох, Алли. Надеюсь, ты не всерьез.

Алли ответила ей спокойным чистым взглядом. Как все дозорные, она уже больше месяца пропускала обеды. Острые скулы выпирали под кожей, четко прорисовывая череп.

Сама Харпер не хотела, чтобы отец Стори, или кто-то еще, беспокоился из-за пропажи. Ведь каждый что-то потерял: дом, родных, надежду. И рядом с такими потерями «Подручная мама» – не бог весть что.

Впрочем, и не такая уж мелочь. Харпер без конца втискивала в портплед новые вещи для ребенка. Там был деревянный меч с веревочной рукояткой – упражняться в фехтовании. Аудиоплеер, на который Харпер записала колыбельные, сказки и несколько стихотворений. Зонтик на случай дождливой погоды и шлепанцы – для солнечной. И главное – там был блокнот, с которого все началось. В нем Харпер хранила факты («твой дедушка – мой папа – работал в НАСА тридцать лет… строил, ей-богу, космические корабли!»), советы («в салат можно класть все: дольки яблока, острый перец, орехи, изюм, курицу – и будет очень вкусно»), признания в любви («я еще не говорила на этой странице, так что повторяю: я люблю тебя») и множество заглавных букв и восклицательных знаков («Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ!!!»).

И другие вносили посильный вклад. Алли Стори отдала пластиковую маску Железного Человека – если во время выполнения секретной миссии мальчику понадобится маскировка. Рене Гилмонтон позаимствовала из лагерной библиотеки восемнадцать небольших книжек, по одной на каждый год жизни сына Харпер, начиная с «Колес на автобусе» и заканчивая томиком «О мышах и людях». Дон Льюистон преподнес корабль в бутылке. Кэрол Стори предложила Харпер стереоскоп «Вью-мастер» с набором изображений исторических мест, которых уже не осталось. Эйфелева башня превратилась в черную иглу, пронзающую дымное небо. Главный бульвар Лас-Вегаса, Стрип, стал обугленной пустыней. Но на картинках «Вью-мастера» неоновые огни и бьющие фонтаны будут сверкать вечно.

Когда последние опоздавшие вошли в церковь, отец Стори поднялся за кафедру, достал мыслительный камешек изо рта и сказал:

– Ну вот. Я подумал, что изменю сегодня ночью привычный порядок и поговорю с вами до того, как мы начнем петь и присоединимся к Свету. Прежде всего должен извиниться. Хоть я и обожаю слушать собственные речи, все же песни – моя любимая часть ночи. Думаю, и ваша тоже. Иногда мне кажется, что если полмира в огне и кругом смерть и боль, грешно петь и чувствовать радость. Но потом рассуждаю так: ведь еще до драконьей чешуи жизнь большинства людей была несправедливой, жестокой, полной потерь, горя и разбитых надежд. Многие жили – и сейчас живут – слишком недолго. Многие прожили отведенные им дни голодные и босые, спасаясь то от войны, то от голода, то от чумы, то от потопа. Но все равно нужно петь. Даже ребенок, не евший несколько дней, прекращает плакать и начинает оглядываться, если слышит веселое пение. Вы поете – и словно предлагаете воду жаждущему. Это добро. Оно заставляет вас сиять. О вашем неравнодушии говорят ваши песни и то, как вы светитесь друг для друга. Другие люди могут упасть и сгореть – они падают и горят. Каждый видел, как это происходит. Но здесь никто не горит. Мы сияем. Испуганная, неверующая душа – идеальное топливо…

– Аминь, – пробормотал кто-то.

– …а эгоизм страшен, как керосин. Когда вы уступаете продрогшему человеку половину одеяла, вам обоим становится теплее и вы уже не одиноки. Вы отдаете больному свое лекарство, и его радость становится лекарством для вас. Человек более мудрый, чем я, однажды сказал, что ад – это другие. А я скажу, что вы в аду, если не хотите делиться с нуждающимся человеком, если для вас невыносима мысль, что вам меньше достанется. Так вы отдаете свою душу. Не заботиться друг о друге – все равно что шагать по углям, когда спичка вот-вот чиркнет. По крайней мере, так полагаю я. А вы?

– И я, – сказал Бен Патчетт, сидевший справа от Харпер. И другие его поддержали. И сама Харпер тоже.

Сидя на скамье, она ощущала любовь – такую же, как к Джейкобу в лучшие их дни… или сильнее. Не к одному мужчине, не к одной женщине – ко всем верующим в церкви. Ко всем, с кем она ходила в Свет. В последние недели ей порой казалось, что больше всего это похоже на самую первую влюбленность.

Джейкоб уверял ее, что все проявления альтруизма – тайный эгоизм, что люди делают что-то ради лишь для того, чтобы потешить себя. И он был прав, хотя и сам не понимал, в чем именно. Он считал, что альтруизм, от которого на душе становится хорошо, ничего не стоит и что это вовсе не альтруизм; он не догадывался, что это нормально – получать удовольствие от того, что несешь другим радость. Когда делишься своей радостью, она возвращается сторицей. Умножается, как хлеба и рыбы. Это умножение, возможно, и есть одно из чудес, которые никогда не опровергнет наука. Последнее из чудес, оставшихся у религии. Жить с другими – значит жить полной жизнью; а жить самому по себе – все равно что умереть. Сахар слаще, если делишься им с кем-то.

Харпер никогда не считала себя религиозной, но в церкви лагеря Уиндем пришла к выводу, что религиозны все. Если ты можешь петь, то можешь верить и спастись.

Религиозны все – кроме, наверное, Пожарного. Он смотрел на отца Стори с холодным отчуждением, пуская колечки дыма. Он не курил сигарету. Он пускал колечки горлом – густой дым поднимался волнистыми кругами. Пожарный заметил взгляд Харпер и улыбнулся. Показушник.

Отец Стори снял очки, протер их о свитер и снова надел.

– Но, видимо, не все с нами согласны. Два месяца назад кто-то начал таскать еду с кухни. Понемногу – молоко, мясные консервы. И говорить-то особенно не о чем. Если задуматься – кражу нескольких банок «спама» можно счесть скорее услугой. Но потом стали пропадать другие вещи – из женской спальни. У Эмили Уотерман пропала счастливая звездная чашка. У сестер Нейборс – пузырек лака для ногтей. Пять дней назад кто-то украл из-под подушки у моей внучки медальон. Не знаю, стоит ли говорить, что он золотой, но внутри – фото матери Алли, единственная память о ней; утрата разбила Алли сердце. А вчера воровка стащила у сестры Уиллоуз посылку для ее еще не рожденного ребенка. Думаю, вам всем известна эта посылка, которую она называет «Подручной мамой».

Отец Стори сунул руки в карманы и качнулся; очки, отражая свет свечей на кафедре, блеснули красным огнем.

– Уверен: та, кто взяла вещи в женской спальне, сейчас стыдится, она напугана. Все мы испытали ужас, обнаружив у себя следы драконьей чешуи, а в состоянии такого стресса легко поддаться порыву, взять чужое, не думая, какую боль можешь причинить. И я говорю взявшей эти вещи, той, кто сидит сейчас среди нас: назовите себя, не бойтесь.

– Я бы не рассчитывала, – прошептала Алли, и сестры Нейборс отозвались сдавленным нервным смешком. Впрочем, на лице Алли веселья не было.

– Потребуется настоящее мужество, чтобы заговорить и признаться в содеянном. Но если вы скажете нам правду – если возвысите голос, чтобы признаться, – все здесь будут сиять ради вас. И радость, которую мы ощущаем, когда поем, покажется ничтожной в сравнении с этим. Я знаю. Это будет слаще любой песни, и сердца присутствующих подарят вам нечто гораздо более ценное, чем те вещи, которые вы взяли. Они подарят вам прощение. Я верю в этих людей, в их доброту; я хочу, чтобы вы узнали их так же, как знаю я. Они будут любить вас даже после того, что вы сделали. Здесь все знают, что заставляет драконью чешую светиться. Не музыка – если бы дело было только в музыке, мой глухой внук не мог бы светиться с нами. Это гармония – гармония со всеми. Вас не станут стыдить, вас не прогонят. – Отец Стори опустил подбородок и почти сурово оглядел слушателей через очки. – А если кто-то и попытается, я вмешаюсь. Здесь мы возвышаем наш голос в песне, а не в презрении, и я верю, что взявшая эти вещи просто не могла с собой справиться, как мой внук не может перестать быть глухим. Верьте в нас, и я обещаю: все будет хорошо.

И отец Стори улыбнулся так ласково, что у Харпер защемило сердце. Он смотрел на собравшихся глазами ребенка, который июльской ночью ждет фейерверка.

Ни один не двинулся с места.

Скрипнула половица. Кто-то кашлянул.

На аналое качнулось пламя маленькой свечи.

Харпер затаила дыхание. Она была в ужасе от мысли, что никто не заговорит, отец Стори расстроится и улыбка исчезнет с его лица. Он оставался последним человеком с чистой душой в страшном мире, и Харпер боялась, что эта чистота будет утрачена. В голову пришла мысль – нелепая, но упорная – объявить воровкой себя; но, во-первых, ей никто не поверит, а во-вторых, вещи-то вернуть она не сможет.

Сестры Нейборс напряженно смотрели друг на друга, держась за руки. Майкл гладил Алли по спине, пока девчонка не оттолкнула его руку. Бен Патчетт выдохнул – напряженно и печально. Кэрол Стори обхватила себя руками, словно стараясь унять дрожь. Во всей церкви, наверное, только Ник был спокоен. Он и в лучшие времена не умел читать по губам, а при свечах с пятидесяти футов уж точно ничего не мог разобрать. Он рисовал могильные плиты на последней странице песенника. В числе безвременно ушедших числились Я. Готов, Гарри Моггил и Тут И. Конец. На одной плите было написано: «Вот могила воровская, харанили не рыдая», – так что, возможно, он все-таки понимал, о чем речь.

Отец Стори поднял взгляд, по-прежнему улыбаясь и не выказывая ни малейшего огорчения.

– Да, – сказал он. – Пожалуй, я просил слишком многого. Понимаю, той, которая взяла вещи на кухне и в женской спальне, сейчас тяжело. Я только хотел объяснить, что все здесь желают вам добра. Вы одна из нас. Ваш голос – в нашем хоре. Вещи, которые вы взяли, – большой груз для вашей души, и я уверен, что вы хотите избавиться от его тяжести. Просто оставьте эти вещи где-нибудь на видном месте и подкиньте мне записку – где искать. Или шепните на ухо. Я не буду осуждать вас, и мы не хотим никого наказывать. У каждого из нас смертный приговор написан на коже, какой смысл в наказаниях? Мы признаны виновными в том, что мы люди. Есть преступления пострашнее. – Он обернулся к Кэрол: – Что мы поем сегодня, милая?

Кэрол собралась ответить, но кто-то крикнул:

– А если она не признается?

Харпер оглянулась: Алли. Дрожащая от ярости и, наверное, от волнения, и при этом выпятившая от злобы нижнюю челюсть – вот она, настоящая Алли. Почему-то Харпер ничуть не удивилась. Алли единственная в лагере не испытывала благоговейного трепета перед стариком.

– Что, если воровка продолжит красть? – спросила Алли.

Отец Стори поднял бровь:

– Тогда вещей у нас будет меньше.

– Так нечестно, – Джиллиан Нейборс сказала это очень тихо, почти шепотом, но в гулкой церкви ее слова расслышали все.

Кэрол шагнула вперед, на край возвышения, глядя себе под ноги. Когда она подняла голову, оказалось, что ее глаза покраснели – как будто она плакала или вот-вот заплачет.

– Как-то мне сегодня не до песен, – сказала она. – Такое чувство, будто сегодня ночью мы чего-то лишились. Чего-то особенного. Возможно, это была наша вера друг в друга. Алли, моя племянница, больше не хочет оставаться с другими девочками, зная, что среди них воровка. У нее нет других фотографий матери, моей сестры. Снимок в медальоне – единственная память о ней. Этот медальон бесценен для Алли и ее брата. Не понимаю, как можно было причинить им такую боль и потом прийти сюда, чтобы петь, как будто другие тебе небезразличны. Получается фальшь. Я сыграю для всех вас песню – можете петь, если хотите, а можете молчать со мной. Как сочтете правильным. Я считаю, что если мы не можем быть честными друг с другом, лучше молчать. Может быть, нам стоит положить в рот камешек отца Стори и подумать о важном.

Харпер сочла это выступление излишне назидательным, но люди кивали. Алли смахнула пальцем сердитую слезу, потом повернулась к сестрам Нейборс и что-то яростно зашептала.

Кэрол заиграла – не аккордами, а перебором струн. Ноты звенели как серебряные колокольчики под маленькими молоточками. Харпер сразу узнала «Тихую ночь». Никто не пел. Все благоговейно молчали, в комнате звучала только музыка.

Харпер не заметила, кто засветился первым. Просто в какой-то момент обратила внимание на тусклый свет в пещерном мраке. Глаза сияли зелено-голубым, как светлячки в летнюю ночь. Драконья чешуя светилась неяркой вязью. Харпер вспомнила о рыбах, живущих в самых глубинах океана, которые рассеивают тьму с помощью собственных светящихся органов. Это холодное, неземное свечение не было похоже на почти слепящий яркий Свет. Харпер не представляла, что можно добиться гармонии без звука, слиться в едином хоре недовольства.

Но светилась уже половина зала, и Харпер была не с ними. Впервые за многие недели она не могла слиться, соединиться с другими. В последнее время она с радостью ожидала служб и ныряла в Свет, как в теплую ванну. А теперь эта ванна оказалась холодной. Даже непонятно, как терпели остальные.

Последняя нота повисла в воздухе, точно снежинка, не желающая падать. Когда она затихла, погас и этот новый, нездорового оттенка Свет, и вернулась тьма.

Кэрол смаргивала слезы. Отец Стори обнял ее сзади и прижал к груди. Воровка украла медальон сразу у четверых: покойница была сестрой Кэрол и дочерью Тома Стори, а еще матерью Алли и Ника.

Отец Стори из-за плеча Кэрол оглядел собравшихся и улыбнулся.

– Что ж, это было прекрасно, но, надеюсь, не войдет в привычку. Мне нравится вас всех слушать. Теперь нужно переставить скамьи для утреннего чтения и… А! Джон! Чуть не забыл про вас. Спасибо, что пришли. Вы что-то хотели сказать нам?

Пожарный улыбнулся из глубины зала.

– Я нашел двух человек, которым нужно прибежище. Если позволите, я доставлю их в лагерь. Отец, я не могу за них поручиться – так и не получилось поговорить. Они загнаны в угол. Я могу их выпустить и устроить отвлекающий маневр, чтобы прикрыть их побег, но мне нужны еще люди, чтобы доставить их в лагерь.

Отец Стори нахмурился:

– Разумеется. Доставьте сюда всех, кому нужна наша помощь. Даже странно, что вы спрашиваете. Есть какая-то особая причина для беспокойства?

– Судя по оранжевым комбинезонам, – сказал Пожарный, – и надписи «Окружной суд. Брентвуд» на спине, они, возможно, нуждаются в спасении души больше, чем кто-либо из ваших прихожан, отец.





6


Когда отец Стори спросил у Пожарного, кого он хочет взять с собой, Харпер никак не ожидала, что попадет в список, но только ее он назвал персонально.

– Человека два-три и сестру Уиллоуз, с вашего позволения, отец. Я не знаю, в каком состоянии мы их найдем. Они как минимум сутки провели в тесном убежище, при температуре около нуля, так что им грозит обморожение. И хорошо бы иметь под рукой медицинский персонал. Давайте соберемся в Мемориальном парке через двадцать минут? Не хочется тянуть.

Служба закончилась. Все столпились в приделе, болтая без умолку. Харпер протискивалась сквозь гудящую толпу. Бен Патчетт начал было: «…Харпер, вы беременны, он из ума выжил, если…» – но она сделала вид, что не слышит. Через мгновение она миновала громадные красные двери и вышла на мороз – такой сухой и острый, что глаза защипало.

Оказавшись в одиночестве в лазарете, она выдвинула ящики, собирая все, что может пригодиться, и складывая в небольшой нейлоновый ранец. Второпях она задела локтем анатомическую модель человеческой головы. Голова рухнула на пол и разбилась.

Харпер выругалась, повернулась, чтобы ногой смести осколки с дороги – подметать было некогда, – и застыла на месте.

Голова раскололась на несколько крупных кусков. Половина лица уставилась на Харпер в идиотском изумлении. А среди осколков лежал стенографический блокнот, свернутый в трубочку и перетянутый резинками.

Харпер подобрала блокнот, сняла резинки и посмотрела на обложку.



«ЛИЧНЫЙ БЛОКНОТ ГАРОЛЬДА КРОССА

МЕДИЦИНСКИЕ НАБЛЮДЕНИЯ И НЕКОТОРЫЕ СООБРАЖЕНИЯ

И СЛУЧАЙНЫЕ СТИХИ»



Харпер задумалась, что ей делать с блокнотом – многие в лагере хотели бы знать, о чем писал Гарольд в последние недели перед смертью. Потом решила не принимать никаких решений. Некогда. Она бросила блокнот в ящик и вышла.

На ступеньках лазарета она увидела Капитана Америку.

– У меня есть несколько масок на выбор, если хотите, – сказала Алли, шагая по шатким доскам, проложенным между зданиями. – Халк, Оптимус Прайм и экс-губернатор Аляски Сара Пэйлин.

– Обязательно прятать лицо?

– Необязательно. Но чувствуешь себя круче. Как грабители банков в масках страшных клоунов. Меня страшные клоуны ужас как заводят.

– Если нет Мэри Поппинс, то, пожалуй, обойдусь. Но спасибо за предложение.

Алли провела ее мимо нависающих языческих камней Мемориального парка к каменному жертвеннику – он идеально подошел бы для жертвоприношения Аслана. За камнем стоял отец Стори, справа от него – Пожарный, а слева – Майкл и Бен. Вся группа странным образом напомнила Харпер «Тайную вечерю». У Майкла даже имелась рыжая бородка Иуды, хотя в его глазах не было злобы или страха.

– Алли? – Отец Стори поднял ладонь, как будто для благословения. – Я обещал твоей тете, что ты не будешь участвовать. Ступай к автобусу – сегодня ночью ты дежуришь на воротах.

– Я поменялась с Минди Скиллинг, – сказала Алли. – Минди не возражала.

– Думаю, она не будет возражать, если вы поменяетесь обратно.

Алли бросила на Пожарного злой вопросительный взгляд.

– Я всегда хожу. С каких это пор мне нельзя? Майк идет. А он только на год старше меня. С меня начались дозорные, а не с него. Я была первой.

– В прошлый раз, когда ты отправилась с Джоном, твоя тетя Кэрол глядела в окно, сжимая твой свитер, и молилась, – сказал отец Стори. – И молилась не Богу, Алли. Она молилась твоей матери, чтобы та уберегла тебя. Не заставляй ее пережить еще одну подобную ночь. Пожалей ее. И пожалей меня.

Алли продолжала смотреть на Пожарного.

– И вы терпите всю эту хрень?

– Ты слышала его, – ответил Пожарный. – Беги, Алли, и не сверли меня своим убийственным взглядом шестнадцатилетки. А если хочешь огрести, придется подождать.

Она смотрела на него еще мгновение – словно решала, как поквитаться. Потом взглянула на Майкла, словно собралась упрашивать его. Майкл, впрочем, отвернулся и чесал спину палисандровой дубинкой. Взгляда Алли он как будто не замечал.

– Засранец, – сказала Алли дрожащим от гнева голосом. – Все вы засранцы.

Через мгновение она скрылась за деревьями. Харпер когда-то тоже умела так двигаться; она живо помнила себя шестнадцатилетнюю.

Улыбка отца Стори получилась похожей на гримасу.

– В своем обычном спокойном стиле она все-таки сумела донести суть. И добавлю, что по сравнению со своей матерью Алли Стори – образец сдержанности.

– Ах ты!.. – спохватился Бен Патчетт. – Забыл фонарик взять.

– Не переживай, Бен, – сказал Пожарный, стягивая левую перчатку. – Я посвечу.

Рука с легким присвистом полыхнула голубым пламенем, осветив круг диаметром футов в десять. Громадные тени от камней тянулись по склону холма.

Бен Патчетт гулко сглотнул.

– Никак не привыкну, – сказал он Харпер.





7


Они шли за Пожарным под соснами, где уже не было пешеходных досок. Но наст был крепким, так что им удалось спуститься с холма, не оставляя следов.

Спуститься? Похоже, они двигались к воде. Харпер удивилась – она думала, что все поедут на машине.

Нога скользнула по насту, и Харпер качнулась в сторону Бена. Он поддержал ее, а потом взял под локоть.

– Давайте помогу. – Бен бросил взгляд в спину Пожарному и пробормотал: – С ума сошел – вас брать.

В кармане у Бена лежало что-то тяжелое, необычной формы – Харпер нахмурилась, когда непонятный предмет прижался к ее боку. Запустив руку в карман его куртки, она нащупала револьвер: рукоятка с ореховыми накладками, холодный стальной курок.

Харпер отдернула руку.

Бен посмотрел на нее с полуулыбкой.

– Давайте, спрашивайте – это у меня пистолет в кармане или просто я рад вас видеть?

– Зачем он вам?

– Разве не очевидно?

– Извините, – сказала Харпер. – Я думала, мы будем помогать людям, а не стрелять в них.

– Вы будете помогать людям. А я здесь для уверенности в том, что моя любимая медсестра вернется в лагерь целой и невредимой. Мы ничего не знаем о тех двоих. Мы не знаем, за что их посадили. Может, Джон Руквуд считает нормальным рисковать вашей жизнью ради пары уголовников, но я – нет. – Бен вспыхнул и отвернулся. – Вы уже, наверное, поняли, как я к вам отношусь, Харп. Если что не так – извиняйте.

Харпер легонько пожала его плечо. Она надеялась, что он поймет это, как: «Спасибо за заботу», а не как: «Боже, я вся горю, давайте трахаться». По опыту она знала, что трудно выказать мужчине участие и доброту, не создав впечатления, что зовешь в постель.

Бен улыбнулся:

– И потом. Правила предписывают полицейскому, перевозящему заключенного, обязательно иметь при себе оружие. Можно снять значок, но трудно избавиться от привычек. И не то чтобы я насовсем снял значок.

– Он еще у вас?

– Храню его вместе с секретным кольцом-дешифратором и накладными усами, которые использовал для работы под прикрытием. – Он игриво толкнул ее плечом.

Снег под луной приобрел оттенок голубой оружейной стали.

– Иногда, – задумчиво продолжил Бен, – я подумываю – не надеть ли снова…

– Накладные усы? – Харпер заглянула ему в лицо. – Думаю, вы могли бы отрастить собственные – будет неплохо. Вам пойдет.

– Нет. Значок. Иногда мне кажется, что нашей общине нужен закон. Хоть какое-то правосудие. Вспомните девчонку, которая тырит хавку и ценности. Если она выйдет и признается, что это она – или мы сами ее застукаем, – на этом все действительно кончится? Просто потому, что отец Стори так сказал?

– Ну, будет неделю чистить картошку.

– Или можно посадить ее месяца на три под замок, чтобы неповадно было. Я даже знаю, куда именно. Под кафетерием есть холодильная камера для мяса. Принести туда койку и…

– Бен! – воскликнула Харпер.

– Что? Не замерзнет. Там, пожалуй, теплее, чем в подвале церкви. Электричества нет уже несколько месяцев.

– Это отвратительно. Одиночное заключение в камере, пропахшей гнилым мясом. За пару банок молока?

– И «Подручную маму».

– Да насрать на «Подручную маму».

Бен вздрогнул.

Отец Стори и Майкл Линдквист легко шагали впереди; отец Стори говорил что-то, положив руку Майклу на плечо. Майкл нес в руке дубинку, постукивая по стволам деревьев, точно мальчишка, колотящий палкой по доскам забора. Бен взглянул на них, потом покачал головой и фыркнул:

– На месте Майка я бы радовался, что выбрался из лагеря, и не торопился бы обратно. Там ему грозят более серьезные опасности.

– Какие? – спросила Харпер.

– Ему грозит Алли. Вот характер. Не хотел бы я ее сердить.

– Думаете, она злится на Майкла за то, что он не встал на ее сторону?

– Особенно после того, что они вытворяли у церкви. Я-то видел, как они милуются за сосной на опушке – можно было подумать, что расстаются навек. Будь я ее отцом… впрочем, я не отец, да и они, пожалуй, уже вовсе не дети.

– А я не знала, что они встречаются.

Бен махнул рукой:

– Сходятся, расходятся. Сейчас, похоже, сошлись. – Он улыбнулся. И заговорил тише: – Воровку, пожалуй, стоит посадить в мясной холодильник для ее же блага. Вы этого не понимаете – считаете, что у всех сердце доброе, как у вас. И отец Стори тоже не понимает. Вы с ним – как две стороны одной монеты.

– В чем же тут благо?

– Это спасет ее от смерти. Арест ради обеспечения безопасности.

Харпер собралась возразить, но вспомнила, как Алли требовала отрезать воровке язык, и промолчала.

Привязанные к пристани три каноэ качались на волнах. Пожарный спрятал горящую руку под полой форменной куртки и затушил пламя.

– Безопаснее и быстрее дальше плыть по воде. – Он сел в каноэ у дальнего конца пристани и выложил лом-хулиган на дно.

Бен нахмурился:

– Э… Джон! Я забыл арифметику или нам не хватает как минимум одной лодки? Мы ведь спасаем двоих? Так куда мы их посадим?

– Место будет. Я не поплыву с вами обратно. Есть другой транспорт. – Пожарный развязал канат и оттолкнул каноэ. Лодка сидела низко, и Харпер задумалась – неужели хулиган такой тяжелый.

Бен махнул в сторону второго каноэ.

– Харпер, я в лодках не очень разбираюсь. Давайте вы будете рулить, а я…

– Вообще-то, – вмешался отец Стори, – мне хотелось обсудить с сестрой Уиллоуз один медицинский вопрос. Вы не против?

Бен был против – на лице отразилось такое разочарование, что Харпер чуть не рассмеялась. Но он кивнул и полез в другую лодку.

– Ну, тогда увидимся, когда доберемся до места. Берегитесь айсбергов.

Харпер отвязала канат, пока отец Стори осторожно забирался в оставшееся каноэ. Когда лодка закачалась на волнах, Харпер зажмурилась и глубоко вздохнула. Воздух был такой чистый и так пах морем, что чуть закружилась голова.

– Люблю океан. Всегда любил, – сказал отец Стори через плечо. – Знаете, у нас есть почти сорокафутовый парусник, припрятанный на острове Джона. Достаточно большой, чтобы… ох, да вы только посмотрите! – Он ткнул в сторону веслом, с которого капала вода.

На носу каноэ Пожарного сидела Алли с веслом. Она выпрямилась, как только они отплыли на пятьдесят футов от причала.

– Помните, что сказал ей Джон там, на берегу? «Если хочешь огрести, придется подождать». – Отец Стори говорил голосом Пола Маккартни из «Желтой подводной лодки». Было действительно похоже на Пожарного. – «Э… грести!» Ха! Да он просто сообщил ей, что мы плывем на каноэ, а она побежала вперед и ждала нас. Ну да. Это ее стиль жизни – «сам отвали». И ее матери я слова поперек не мог сказать.

Они выплывали из маленькой гавани; берега ощетинились елками.

– Так на что жалуетесь, отец? Вы сказали, что неважно себя чувствуете?

– Я сказал – медицинский вопрос. И, кажется, не упоминал, что речь обо мне. На самочувствие не жалуюсь. Вот только сердце щемит. Вы же это не лечите?

– Легко. Примите две шоколадки и приходите утром. Думаю, у Нормы Хилд есть несколько «поцелуйчиков «Херши» на кухне. Скажите, что это я прописала.

Отец Стори не рассмеялся.

– Мне кажется, придется кое-кого выгнать. Я пытался придумать – как защитить кое-кого, кого никто не простит. И выходит, что других вариантов, кроме как прогнать ее, нет. Если она останется, боюсь представить, что с ней могут сделать. – Он бросил взгляд через плечо на Харпер и все-таки улыбнулся. – Каждый раз, когда я вижу, как они поют и сияют, я думаю: а что, если они превратятся в толпу линчевателей? Как, по-вашему, – есть драконьей чешуе разница, хор это или толпа линчевателей? По-моему, нет.





8


«Он знает, кто воровка», – подумала Харпер. Эта мысль пронзила мозг, как торчащий из доски гвоздь – ногу.

– Зачем вы говорите об этом мне? – спросила Харпер.

Он смотрел вперед.

– Та, о ком я говорю, никогда не уйдет по своей воле. Могли бы вы – если придется – дать какое-нибудь лекарство? Успокоительное, на случай истерики? Если она станет опасной – для себя или… или для других?

К такому повороту Харпер была абсолютно не готова.

– У меня в аптечке нет ничего сильнодействующего. Честно говоря, отец…

– Мне не хотелось бы, чтобы вы меня так называли, – неожиданно перебил он с какой-то горечью. – У меня нет духовного сана ни от одной из церквей. И называть меня отцом может только Кэрол. Надо было сразу отказаться от этого обращения, но оно тешило мое самолюбие. Я преподавал этику и историю христианства в начальной школе в Массачусетсе. Прошел путь от старомодного профессора в башне из слоновой кости до верховного наставника – далай-ламы новой веры – за пять месяцев. Покажите мне человека, который устоял бы, и я покажу вам настоящего святого.

– Послушайте, отец. Если бы кто другой начал такое про вас болтать, я бы ему по башке чем-нибудь шандарахнула. Разве вы не знаете, что даете этим людям надежду? Вы даете надежду мне, а это такое же чудо, как полная церковь людей, сияющих как рождественские огни. Я поверила, что смогу дожить до рождения своего ребенка, – поверила благодаря вам, и песням, и всем замечательным людям, собравшимся вокруг вас.

– А. Вы очень добры, Харпер. Только помните: вовсе не я сделал вас всех чудесными. Вы уже были такими, когда я нашел вас.

Они обогнули мыс и вышли на открытую воду. Берег остался в сорока футах от них – пологий холм поднимался среди облетевших деревьев и валунов.

– Возвращаясь к вашему вопросу – у меня все равно нет сильных успокоительных. Да поможет нам Бог, если кому-то потребуется операция. Самый сильный препарат в аптечке лагеря – адвил. Но даже если бы там нашлось что-нибудь помощнее, не хотелось бы давать успокоительное в качестве наказания. Я этим не занимаюсь. Я помогаю больным.

– Эта женщина… она больна. Предупреждая ваши вопросы – нет, я не скажу, кто это. Пока окончательно не решу, что предпринять.

– Я не собиралась спрашивать. – Харпер уже заметила, как он избегает имен.

Стори помолчал, раздумывая, потом поинтересовался:

– Что вы думаете об острове Марты Куинн?

– Думаю, мне было бы легче об этом рассуждать, если бы я знала хоть кого-то, кто действительно слушал передачу. Не стоит выдавать желаемое за действительное.

Отец Стори сказал:

– Гарольд Кросс утверждал, что слушал. Один раз. И переписывался с кем-то из Любека – Любек стал столицей Мэна после того, как Огаста сгорела дотла.

– Гарольд переписывался с кем-то, утверждавшим, что находится в Любеке, – поправила Харпер. – Я не знала Гарольда, но, похоже, он был слишком легковерным.

– Лучше и не скажешь. – И снова в голосе отца Стори прозвучала едкая, неприятная, совсем не свойственная ему горечь.

Харпер ощущала сонную тягу океана под днищем лодки. Если бросить весла, течение понесет каноэ на восток. Через полчаса они увидят огни Портсмута; через час, наверное, станут видны огни всего Нью-Гемпшира. А еще через час они будут так далеко, что не увидят уже никаких огней.

– Боюсь, одну женщину придется выгнать. Выслать из лагеря, – сказал отец Стори. – И тогда… нет, одиночная ссылка – слишком страшное наказание за какие угодно грехи, я так не могу. Рано или поздно кремационная бригада поймает ее. Нет. Наверное, я отправлюсь с ней. Может быть, на большом паруснике с острова Джона. Я и Дон Льюистон. Я бы поискал Марту Куинн.

– А кто будет заботиться о лагере?

– Джон. По-моему, он единственный, кто годится для этого.

Они повернули за мыс и вошли в узкий залив, не шире восьмидесяти футов; по обоим берегам стояли дома с нависающими над водой верандами. Впереди возник короткий мост, за ним – небольшая бухта.

Харпер не узнавала место, пока они не проскользнули под мостом, ржавые решетки которого металлическим эхом отзывались на их дыхание. Перед ними открылся пруд Саут-Милл – округлый водоем между парком и… полицейским управлением Портсмута.

Почти все здания у пруда были окутаны темнотой, зато полицейское управление и стоянка рядом – освещены, как футбольный стадион во время вечерней игры. Со своего места Харпер видела, что на стоянке горят две большие груды мусора – каждая двадцать футов в высоту. Интересно, подумала Харпер, что они уничтожают – зараженную одежду? Неподалеку стояли припаркованные пожарные машины, пожарные следили за огнем. Харпер заметила людей в касках и форменных куртках, бродивших у костров. От горящих мусорных холмов поднимался адский дым, который поднимался в ночь, закрывая звезды.

Пожарный погреб в сторону полицейского участка.

– Ох, Джон, – вздохнул отец Стори. – Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

Пруд размером не больше футбольного поля был разделен напополам дамбой, к которой они и подплыли. Перетащить каноэ через дамбу на другую сторону пруда можно было только волоком. Харпер не понимала, где Пожарный собрался причаливать, но так или иначе они должны были вскоре оказаться на берегу.

Харпер подалась вперед и прошептала:

– Договорим, когда вернемся в лагерь. Впрочем, в любом случае я сделаю, что смогу. Были бы нужные лекарства, я бы успокоила воровку, когда вы обвините ее… но только в крайнем случае. Не думаю, что он наступит. Если вы с Кэрол побеседуете с этой женщиной наедине и проявите сочувствие и понимание, о которых говорили в церкви, – думаю, весь лагерь вас поддержит и уж точно никто не будет против.

Том Стори обернулся к ней, озадаченно наморщив лоб; в глазах и на устах застыл вопрос… он как будто столкнулся с очень трудной задачей. Харпер удивилась. Она, казалось бы, выразилась очень ясно. Стоило, конечно, спросить, что именно он не понял, но времени не было. Пожарный вел их к дамбе. Харпер ткнула в ту сторону веслом, отец Стори кивнул и повернул лодку. «Потом», – сказала себе Харпер, не представляя, что не будет никакого «потом».

По крайней мере, для отца Стори.





9


Дамба была сложена из грубо вытесанных гранитных блоков поверх песчаной насыпи. Каноэ с ужасающим хрустом ткнулось в песок. Бен уже поджидал их, чтобы подтащить лодку к первым двум.

Пожарный сжал плечо Алли и показал в сторону насыпи. Он пробормотал что-то ей в ухо; Алли кивнула и, пригнувшись, двинулась вдоль узкой песчаной полоски.

– Куда она, Джон? – шепотом спросила Харпер.

– Люди, которых мы хотим спасти, находятся с другой стороны дамбы; и единственный способ добраться до них незамеченными – пролезть здесь.

Он снова махнул рукой, и на этот раз Харпер увидела под насыпью водопропускную трубу. При сильном приливе отверстие оказывалось под водой, но сейчас труба была почти суха. Алли согнулась и начала разбрасывать ветки и ржавые пивные банки, забившие проход.

– Вы посылаете шестнадцатилетнюю девчонку на переговоры с парой уголовников? – спросил Бен. – А вдруг один из них схватит ее за волосы и вытащит из трубы?

– У нее нет волос – не за что хватать, Бен. И она знает свое дело. Уже не первый раз она помогает в тяжелых ситуациях, – сказал Пожарный.

Он подошел к своему каноэ. Звякнула сталь. Пожарный вернулся с хулиганом в руке.

– Я поверю вам, Джон, – сказал отец Стори. – Если вы дадите слово, что Алли в безопасности.

– Этого я не мог бы обещать, даже если бы она осталась с Нормой Хилд вязать на спицах. Но не надо бояться тех двоих, что прячутся по другую сторону дамбы. Они хотят выбраться оттуда, а не попасться.

Майкл сказал:

– Труба довольно узкая. Они точно пролезут?

Алли возилась со ржавой магазинной тележкой, частично забаррикадировавшей вход.

– Наверняка нет, – ответил Пожарный. – Один ростом с Бориса Карлоффа, а второй огромный, как водяной буйвол. Если они полезут за Алли, то окажутся в еще более безвыходном положении, чем сейчас. Нет, им придется перебираться через дамбу, когда будет возможность. Бен, Майкл, отец, приготовьтесь помогать им. Не знаю, в силах ли они держаться на ногах.

– Что значит – через дамбу? – спросил Бен. – И когда же появится такая возможность?

Пожарный взобрался по крутому откосу дамбы, помогая себе ломом. Обернувшись, он прошептал:

– Когда начнутся крики.

Он добрался до верха, постоял немного на краю парковки – бронзовый отсвет костров ложился на его лицо, – положил хулиган на плечо и двинулся вперед, насвистывая.

– Вам при нем тоже как-то неловко? – спросил Бен, ни к кому персонально не обращаясь. – Я вот начинаю чувствовать себя тупым.

– А теперь что? – спросила Харпер.

– Затаимся и подождем, – сказал Бен. – Надо быть осторожными – вдруг случится что-нибудь непредвиденное.

Пожарный не успел уйти далеко – его громкий, ясный свист только что затих, – когда Алли с кошачьим воплем ужаса отшатнулась от водопропускной трубы, споткнулась и села в воду.

– Что-то слишком быстро, – сказал Майкл.





10


Харпер первая поспешила к Алли и помогла встать.

– Что? – спросила она шепотом. – Что там?

Алли затрясла головой, глаза блеснули в прорезях маски Капитана Америки.

Харпер нагнулась к просвету водопропускной трубы. На расстоянии вытянутой руки от входа в нем застряла куча грязи, сучьев и листьев.

Потом куча шевельнулась, приподнялась и отодвинулась.

Это был зверь. Гребаный зверь, дикобраз размером с вельш-корги.

Харпер нашла палку – в два фута длиной и с разветвлением на конце. Она решила, что просунет палку за спину дикобраза и подтащит его к себе, чтобы освободить проход. Но вместо этого разветвленный конец палки ткнулся дикобразу в бок. Иглы встопорщились. Дикобраз заворчал и уполз глубже в трубу.

Харпер оглянулась на Алли. Майкл подобрался к девчонке и укутал ее в свою куртку. Джинсы Алли намокли, она дрожала. Дрожала… и смотрела на трубу с явной тревогой. Никогда прежде Харпер не видела и следа страха в глазах Алли Стори, и было даже немного приятно, что хоть что-то смогло ее пронять.

Харпер не винила Алли. Протискиваться по трубе шириной в три фута мимо здоровенного, сердитого дикобраза – об этом и подумать было страшно.

И Харпер не думала. Она опустилась на четвереньки и заглянула в трубу. Пахло гниющим мусором и теплым зверем.

– Что это вы задумали? – спросил Бен. – Эй, Харпер. Не надо. Не лезьте туда. Пустите меня…

Но Бен не успел добраться до Харпер – она махнула рукой и полезла в трубу. Бен, с его ростом в шесть футов и весом больше двухсот фунтов, имел не больше шансов туда втиснуться, чем ржавая магазинная тележка, которую Алли отбросила на мелководье.

Зато сама Харпер была ненамного выше Алли и всего фунтов на пятнадцать тяжелее, так что если кто и мог пролезть в трубу, то это она. Хоть и с трудом. С большим трудом – это она поняла сразу, почувствовав, как бока трубы стиснули ее плечи.

И тут Харпер вспомнила, что она уже на втором триместре и теперь, пожалуй, тяжелее Алли на все тридцать фунтов. А если она настолько огромная, что может здесь застрять? Харпер поразмыслила, не вернуться ли, но все-таки продвинулась вперед – совсем чуть-чуть.

Дикобраз перестал топтаться и повернулся боком, чтобы следить за Харпер. Она снова ткнула животное палкой, и глаз, обращенный к ней, полыхнул яростью – цветом крови, застывшей в куске янтаря. Дикобраз зашипел и опять отполз.

Харпер на четвереньках двинулась за ним, обтирая гофрированные стены. Она проползла примерно треть пути – и бедра застряли.

Харпер тянулась вперед, чтобы освободиться, но не могла сдвинуться с места. Казалось, что стены стискивают ее все сильнее. Харпер попробовала ползти назад – и не смогла; она вспомнила пробку, застрявшую в бутылочном горлышке в тот последний вечер с Джейкобом.

Дикобраз замер и смотрел словно со злобной насмешкой: «Что? Не выходит? Застряла? Может, подсобить, ткнуть в тебя палкой, чтобы пролезла?»

Под ладонями текла ледяная вода, стальные бока трубы покрывал иней, но Харпер внезапно стало жарко. Жар поднимался по бокам к ключицам. И это была не обычная горячка, охватывающая человека в момент тревоги. Знакомое ощущение – как будто спрей от насекомых попал на ободранную кожу. Харпер еще раз вдохнула и почувствовала запах дыма – нездоровую сладкую вонь, как от подгоревшего бекона с кленовым сиропом.

«Это ты сама», – подумала она и заметила бледный дымок, поднимающийся от узора драконьей чешуи на тыльной стороне ладоней.

«А я тебе говорил, – зашептал дикобраз голосом Джейкоба. – Надо было нам умереть вместе, как планировали. Разве это не лучше, чем сгореть заживо здесь, в темной дыре? Ведь могла бы просто уснуть в моих объятьях, без суеты, без боли. А вместо этого ты изжаришься тут, а когда начнешь кричать, прибегут полицейские и схватят Алли, отца Стори, Бена, Майкла, поставят их на колени в песок и пустят им пулю в голову – а виновата во всем этом будешь ты».

Харпер дернулась еще раз. Труба держала крепко.

Харпер заморгала, глаза слезились от дыма. И тут она поняла: убивает не огонь. Убивают страх и капитуляция. В момент испуга или стыда ты понимаешь, что попал в ловушку и нет сил освободиться. Да, драконья чешуя – пуля, но именно страх спускает курок.

В глотке засипело. Харпер ткнула дикобраза палкой, не давая опомниться, – зверь удивленно пискнул. Он двинулся прочь – быстрее, чем прежде.

Харпер уже не могла разглядеть другой конец трубы за дымом, поднимающимся от нее. И было непонятно, как она до сих пор не задохнулась. Харпер сделала глубокий вдох, приготовившись кашлять, и вдруг подумала: «Пой. Прогони все песней».

– Дум-дилли-дилли, ум-дилли-дай, – зашептала она надтреснутым хриплым голосом и тут же остановилась.

Плохо застрять в трубе с дикобразом, но еще хуже с психом, даже если псих – ты сама. Отчаяние в собственном голосе напугало Харпер.

Новая волна ядовитого жара окатила ее. Огненные червячки поползли по коже головы. Харпер почувствовала, как шипят и закручиваются колечками волосы, и подумала, что, пожалуй, попросит Алли обрить ей голову – если выберется из трубы. Но выбраться не получалось, потому что все это ложь – сама идея, что пение может спасти. Дети Британии пели друг другу во время блицкрига, но крыша все равно обрушилась на них. Вся вера Тома Стори – молитва перед пустым шкафом.

Дым обжигал ей горло. Клубы белого дыма вырывались из ноздрей. Она ненавидела себя за каждый миг надежды, который себе позволяла. За песни, которые пела с другими, пела для других, пела…

«Пела для других», – повторила про себя Харпер. Пела в гармонии. Отец Стори говорил, что дело не в песне, а в гармонии. А в одиночку гармонию не создать.

Она заморгала от дыма, слезы катились по щекам; тихим, дрожащим голосом Харпер снова запела, обращаясь к себе, к комочку новой жизни в своей утробе.

– I’ll be your candle on the water, – запела она. На сей раз – не как Джули Эндрюс, а как Хелен Редди. Эта песня первой пришла на ум, и, услышав эхо от стен трубы, Харпер едва сдержала истерический смех. – My love for you will always burn…[3]

Она совсем не попадала в тональность, голос дрожал, но чуть ли не с первого слова драконья чешуя запульсировала и засияла мягким золотым светом; ощущение химического ожога начало ослабевать. И тут же ребенок еле заметно шевельнулся внутри нее, словно крутанувшись винтом, и Харпер подумала: «Он показывает тебе, что нужно делать. Он в гармонии». Идея казалась нелепой, но Харпер, дернув бедрами в попытке ввинтиться в трубу, действительно сдвинулась с места. Она освободилась так неожиданно, что гулко стукнулась обо что-то головой.

Харпер ползла по заполненной дымом трубе. Легким отчаянно не хватало кислорода, но голова не кружилась и не туманилась. И воздуха хватало на то, чтобы продолжать петь ребенку усталым шепотом.

Харпер опустила голову, смаргивая слезы, а когда снова ее подняла, увидела прямо перед собой дикобраза – она чуть было не положила на него руку. Иглы встали дыбом.

Харпер хлопнула палкой по трубе, размахнулась и ткнула в дикобраза.

– Я буду свечой в твоей заднице, пошевеливайся, толстяк. – Она то ли пела, то ли хрипела.

Зверь снова двинулся, но Харпер уже осточертели и дикобраз, и водопропускная труба. Упершись палкой дикобразу в зад, Харпер принялась толкать его перед собой. Вот вам и новый олимпийский вид спорта: керлинг с дикобразом.

Грызун бросился прочь со всех лап – так, наверное, это назвали бы его сородичи. Добравшись до конца трубы, он, не мешкая, нырнул за край. При колеблющемся оранжевом свете костров Харпер разглядела, что дикобраз не так уж и велик. Перегораживая трубу, он казался размером с приличного щенка. А при неверном отблеске костров стал похож на покрытого иголками хомяка. Напоследок дикобраз обернулся и бросил укоризненный взгляд на Харпер. Она даже почувствовала стыд за то, как с ним обошлась. Ее ведь тоже прогнали из дома – могла бы проявить больше сочувствия.

Снаружи, слева от трубы, донесся тревожный шепот:

– Это что за гнусь? – Кто-то бросил камень в дикобраза, и бедный изгнанник поспешил в кусты.

Харпер протиснулась вперед еще на несколько дюймов – почти к устью трубы.

– Привет, – сказала она негромко.

Отверстие трубы потемнело – ночное небо заслонили голова и плечи крупного мужчины.

Харпер больше не тлела и не пела; золотые крапинки драконьей чешуи угасли. Руки и спина, покрытые изящными, нежными узорами спор, еще ныли, но это не доставляло особого неудобства.

– Кто тут? – спросил большой человек, вглядываясь в трубу.

Его морковного цвета комбинезон, даже потертый, грязный и покрытый сажей, светился в сумраке, как неоновая вывеска. Медвежья фигура, рожа кирпичом, покрытая шрамами от прыщей… но он смотрел на Харпер почти профессорским взглядом. И глаза его по цвету очень напоминали глаза дикобраза.

– Я – Харпер Уиллоуз. Медсестра. И пришла помочь вам выбраться отсюда. Вас тут двое?

– Да, но он уже пробовал пролезть в трубу, и не смог. А я еще покрупнее его буду.

– Вам не надо лезть через трубу. Перейдете прямо через дамбу. На другой стороне ждут друзья с лодками. Они доставят вас в безопасное место.

– Дамочка, мы в этой дыре уже двадцать часов сидим. И нам не перебежать через дорогу. Мой кореш вообще еле стоит. Спасибо за заботу. Правда спасибо. Но ничего не выйдет. И пусть лодки всего в сотне футов отсюда. Для нас это все равно что на Луне. На парковке пятьдесят человек, и почти все с пушками. Если мы выскочим и рванем – точнее, поковыляем, – они нас пристрелят и фамилию не спросят.

– Вам не нужно бежать, – сказала Харпер, припомнив слова Пожарного. – Вы просто пойдете. И вас не заметят. Будет отвлекающий маневр.

– Какой маневр?

– Сами увидите. – Харпер решила, что лучше темнить, чем признаваться, что она понятия не имеет.

Мужчина улыбнулся, сверкнув золотым зубом. Отец называл таких, как он, грубым словом.

– Лезьте сюда! Давайте, посидите с нами, милочка.

– Мне пора обратно. Будьте наготове, – сказала Харпер.

– Вы же не собираетесь ползти задом наперед? Вылезайте, тут и развернетесь.

До сих пор она не задумывалась об обратном пути – как это ни смешно, – и не нашлась что ответить. Он, конечно, был прав. Лезть по трубе задом наперед было не проще, чем растаять дымкой; впрочем, дымка могла вполне себе получиться.

А если двинуться вперед, хотя бы на фут… воображение быстро нарисовало, как человек-медведь хватает ее за волосы, его улыбка тает, а взгляд мертвеет. Они будут делать с ней, что захотят: ведь кричать она не станет, чтобы не привлечь внимание полиции и не выдать местонахождение друзей. Пожарный говорил, что эти люди хотят выбраться, а не попасться, и это правда. Но правда и то, что они уголовники, а она – беременная, которая не сможет позвать на помощь. И эти парни совершенно очевидно способны и рыбку съесть, и ее же отыметь, да и убить тоже.

Харпер снова оказалась в ловушке, и на этот раз все было еще безнадежнее, чем тогда, в середине трубы. Дорогу назад она не видела, а двигаться вперед не осмеливалась. «Давай, спой ему что-нибудь из любимых мюзиклов», – поддразнила она себя и чуть не рассмеялась.

Но тут, в один миг, все изменилось, и уже не нужно было ничего решать, не нужно было искать ответ. Что-то на дамбе отвлекло внимание большого человека. Его глаза, блестевшие от света костров, остекленели.

– Ха-а-а… – выдохнул он. – Святое… святое…

Видимо, он хотел добавить что-то непечатное, но не мог продвинуться дальше первого слова. Так Харпер решила сначала, но тут же засомневалась – а вдруг он сказал именно то, что хотел, и на дороге действительно происходит какое-то святое чудо, столь же невероятное, как неопалимая купина или полное ангелов ночное небо над Вифлеемом.

Но потом она поняла, что определение «святое» тут не подходит.

Правильнее было бы сказать – «адское».





11


Свет померк. Словно гигантский черный занавес опустился между прудом и кострами на парковке.

Глаза заключенного стали размером с блюдца.

– Что там? – спросила Харпер.

Он не ответил, только растерянно дернул головой. Упершись ладонями в коленки, он с трудом выпрямился во весь рост. Харпер поняла, что у него болят ноги. Заключенный отступил влево и пропал из виду. Послышались шепот, болезненный стон и шарканье ног по камням. И все стихло.

Нет – не все. Вдали послышались крики и удивленные возгласы.

Весь свет как будто кто-то проглотил. Харпер не могла представить, что же могло погасить столько огней.

Она высунула голову наружу, готовая юркнуть обратно, едва увидев человека в оранжевом. Но ее никто не поджидал. По левую руку она разглядела еще один крутой склон шестифутовой насыпи из гранитного щебня. Широкая бетонная труба уходила в дамбу под парковкой. Там было достаточно места, чтобы два человека могли спрятаться под бетонной облицовкой, но ржавые прутья закрывали проход в трубу. Значит, вот где они укрылись… на тесном пятачке у ржавых прутьев, прижимаясь друг к другу, чтобы согреться.

Харпер вытянула шею, чтобы рассмотреть дамбу, но, оставаясь в трубе, она мало что видела. Только дым: клубящаяся черная туча застилала небо, расплываясь над дорогой и парковкой.

Она выползла из трубы на коленях, выпрямилась и уставилась на дамбу.

В громадной черной туче маячил дьявол: широкоплечий демон высотой с двухэтажный дом, с громадными рогами. Огненный демон в клубах черного дыма. Огромной, как телефонный столб, ручищей он поднял молот и ударил по раскаленной докрасна наковальне. Харпер совершенно отчетливо расслышала звон стали. Откуда-то из черной тучи взвились искры. Хвост дьявола – тонкий двенадцатифутовый огненный кнут – хлестнул по земле.

Туча была так огромна, что Харпер не видела за ней ни полицейского участка, ни стоянки с кострами. Дым полз над дамбой непроницаемым валом ядовитого тумана.

За дымовой завесой кричали и бегали люди.

Дьявол снова и снова опускал молот с громовым «клац!» Он запрокинул горящую голову, весело сверкая красными глазами-угольками. В профиль невозможно было не узнать в нем Пожарного.

Завершив работу, дьявол отложил молот и поднял свежевыкованный инструмент: огненное копье, трезубец из чистого пламени высотой с него самого.

За дымовой завесой кто-то запричитал. Харпер в жизни не слышала в голосе такого отчаяния. Это был вопль человека, оплакивающего собственную душу.

В голове пронеслись одна за другой несколько мыслей – как цепочка фейерверков.

Первая: перед ней театр теней. Как он это делает – непонятно, но принцип один: точно так же маленький мальчик светит фонарем на руку и показывает слона на стене спальни.

Вторая: если бежать, то сейчас. Все это не продлится долго.

Третья: Джону тоже надо бежать. Закончить представление и сматываться. Дыма и неразберихи было уже достаточно, чтобы заключенные незаметно перебрались через дамбу.

Четвертая мысль – и последняя: возможно, он вообще не переживает о том, успеет ли убежать. И никогда не переживал. Возможно, опасность быть схваченным и убитым не страшит его, а заводит.

Харпер на четвереньках вскарабкалась на дамбу, опираясь на замшелые гранитные блоки.

Она выпрямилась в густом облаке дыма. Сразу сообразила, что лучше не вдыхать глубоко, но горло и ноздри все равно саднило. Если нагнуться, становилось полегче, но ненамного.

Харпер побрела сквозь тучу. Видно было только асфальт прямо под ногами – и все. Дальше все тонуло в плотном дыму.

Из-за облака дыма послышались новые звуки: несколько человек раздавали команды и перекрикивались, подбадривая друг друга.

В толщу дыма ударила струя воды, направленная в горящую грудь дьявола. Сатана моргнул, поднял руку, закрывая лицо; трезубец затрепетал и на мгновение стал похож на гигантский лом-хулиган.

Пожарный удивленно вскрикнул где-то в дыму. Сталь звякнула и задребезжала.

Сатана, качнувшись, повернулся и уронил огненный трезубец. Потом прикрыл крыльями тело, спрятался, съежился и исчез.

Люди с пожарным шлангом продолжали поливать облако дыма. Брызги пролетали рядом с Харпер. Капли шипели, и облако начало менять цвет и вид – из грязно-черного оно становилось сырым и бледным: не дым, а пар.

Харпер поняла, что произошло. Они достали его, вот в чем дело. Мощнейший удар воды сбил Пожарного с ног.

Не раздумывая, Харпер кинулась в облако – в ту сторону, где в последний раз слышала голос Пожарного.

Снова раздались крики – теперь ближе. Голоса приближались к ней. Нет – они приближались к Пожарному.

Харпер наступила на что-то – металлический лом, звякнувший на асфальте, – и, пошатнувшись, выпрямилась. Хулиган. В тумане послышался шум. Кого-то рвало.

Пожарный с трудом поднялся на четвереньки. Каска слетела с головы, и волосы промокли насквозь. Он сгорбился, рыгнул, и его вырвало потоком воды.

– Джон! – позвала Харпер.

Он поднял голову. Измученные глаза смотрели удивленно.

– Какого хрена вам тут надо? – спросил он.

Поднявшись на колени, он покачнулся и открыл рот, чтобы что-то сказать, но не успел. В дыму, слева от него, появилось нечто странное.

Какое-то жукомордое чудовище надвинулось на них из дыма. Скользкие блестящие глазки сверкали во мгле, а рот был большой и нелепый. В остальном оно было похоже на человека в униформе пожарного и сапогах по колено. Чудовище поставило черный сапог Пожарному между лопаток и толкнуло. Джон уткнулся лицом в землю.

– Ах ты, мразь, – сказало чудовище – пожарный, настоящий пожарный в противогазе. – Я достал тебя, сукин сын.

Джон начал подниматься на четвереньки. Но человек в противогазе ударил его ногой по ребрам, от этого ладони и колени Джона разъехались.

– Конец тебе, недоносок, – сказал человек. – Сукин сын… Ребята! Ребята, я поймал его! Я поймал этого засранца!

Он снова ударил Пожарного в бок, почти перевернув его.

Харпер отчетливо поняла, что через пару секунд к человеку в противогазе прибегут приятели и забьют Пожарного до смерти.

Она нагнулась и схватила хулиган…

…и уронила его, взвизгнув от неожиданной боли. Харпер ошеломленно взглянула на ладонь. Уже начали вздуваться волдыри. Хулиган был горячим, как раскаленная кочерга.

Крик Харпер привлек внимание человека в противогазе. Он перевел на нее мутный, ужасный взгляд и ткнул в ее сторону пальцем в перчатке.

– Ты! Давай, мать твою, на землю! Сиськами вниз, руки, мать твою, за голову! Живо, мать твою…

Джон поднялся с гневным криком, обхватил человека в противогазе за пояс и попытался повалить. Единственное, чего он добился, – сдвинул противника на несколько шагов, прежде чем человек в противогазе, который был на шесть дюймов выше и на сотню фунтов тяжелее Джона Руквуда, начал толкать его обратно.

Сцепившись, они топтались по земле. Человек в противогазе вцепился в правую руку Джона и выкрутил ее. Сустав чавкнул. Джон опустился на колено, и человек в противогазе коленом ткнул ему в подбородок. Джон опрокинулся на спину. Человек в противогазе опустил сапог на грудь англичанину и надавил. Хрустнули кости.

Харпер скинула нейлоновую куртку, обернула ее вокруг обожженной правой руки и снова ухватила хулиган. Даже через толстую ткань она ощущала жар, чувствовала вонь плавящегося нейлона.

Харпер подняла лом. Человек в противогазе обернулся, убрал ногу с груди Джона и двинулся к Харпер, растопырив руки. Она взмахнула хулиганом – и каска отозвалась стальным «дын-н-н». Человек сделал еще шаг и сложился пополам, ткнувшись в землю. Его каска улетела, вращаясь, как тарелка для фрисби, в туман. И шмякнулась на асфальт, демонстрируя огромную вмятину на одном из боков.

От вида помятой каски Харпер затошнило. В горле появился вкус желчи. Вмятина казалась страшнее даже разбитой головы.

Она сама не понимала, почему так поступила. Она хотела только напугать этого человека, а не сносить ему голову. Харпер с отвращением отбросила хулиган. Он упал в грязную лужу на асфальте и зашипел.

Снова раздались крики. Харпер увидела, как слева еще один пожарный бежит сквозь облако дыма и пара. Он промчался мимо, не заметив ее.

Пожарный – ее Пожарный – тронул Харпер за локоть. Его правая рука повисла под странным углом, сам он согнулся в три погибели, морщась, как бегун после финиша.

– Вы как? – спросил он.

Она уставилась на него, как будто он говорил на иностранном языке.

– Джон! Я… я ударила его вашим хулиганом.

– О да, еще как! По звуку – будто литавры. – Он восторженно улыбнулся.

Раздался новый крик – буквально в нескольких шагах. Джон обернулся на звук, а когда снова посмотрел на Харпер, улыбки уже не было. Он схватил ее за плечо.

– Скорее, – сказал он. – Пора уходить. Дайте мне его куртку.

Харпер наотрез отказалась подходить к мертвецу, и Пожарному пришлось самому отправиться во мглу. Он с усилием нагнулся – Харпер, несмотря на шок, заметила, что его лицо перекосилось от боли, – и поднял помятый шлем. Пожарный обернулся.

– Дайте куртку, Уиллоуз! – сказал он. – Быстрее.

Харпер замотала головой. Нет. Она даже посмотреть не могла на труп. Она убила человека, вышибла ему мозги – и теперь еле сдерживалась, чтобы не зареветь, рухнув на колени.

– Успокойтесь. – Впервые Пожарный говорил с ней нетерпеливым, даже сердитым тоном. Он снял собственную куртку – пришлось помучаться, освобождая правую руку, – и, подойдя, набросил Харпер на плечи. Под курткой у него оказалась черная эластичная рубашка и ярко-желтые подтяжки.

Он собрался надеть помятую каску на Харпер, но та сжалась и отшатнулась. Заметив, что она уставилась на распростертое на земле тело, он наконец понял.

– О, ради бога, – сказал он. – Вы его не убили. Смотрите…

Он легонько ткнул мыском ботинка человека в противогазе. Тот тихо вскрикнул.

– На каске нет ни крови, ни мозгов, так что надевайте и помогите мне, – приказал Джон, и Харпер наконец позволила надеть каску себе на голову. Джон отступил на шаг, взглянул на нее и снова улыбнулся.

– Ну вот! Что за прелестная пожарная!

И тут его ноги подкосились.





12


Харпер подхватила его, не дав опуститься на колени, и обняла за талию. Он навалился на нее, мыча неуместно веселую мелодию, и они пошли шатаясь.

– Что за песня?

– «Хутерс»! «И мы танцевали»! – почти пропел Пожарный. – Утерянное сокровище лучших дней, когда в моде были вареные джинсы и смешные прически. Вам нравится музыка восьмидесятых, сестра Уиллоуз?

– Может, обсудим старье в другой раз?

– Что? Что? Старье? Какой-то мужик сломал мне ребра, а вы вдобавок разбили сердце.

– Эй! – крикнул кто-то, приближаясь к ним в дыму. Харпер посмотрела через плечо Джона и увидела еще одного человека в противогазе, даже крупнее первого. – Вы целы?

Харпер поняла, что в тумане он принял их за пожарных.

– Он удрал! Тот парень! Сукин сын, который напустил дыму! – крикнул Джон, и его акцент совершенно пропал. – Он сбил нас с ног и побежал туда! – Джон показал мимо Харпер в клубы пара.

– Черт… опять этот сукин сын, – сказал второй человек в противогазе.

– Но мы уделали этого засранца! – крикнул Джон, указывая на лежащего первого. – Гребаного сукина сына!

Харпер захотелось двинуть его локтем в бок, но вряд ли его ребра это выдержали бы.

– Валите отсюда на хрен, – сказал второй человек в противогазе. – Оба. Выбирайтесь из сраного дыма. Я им займусь.

Харпер повела Пожарного дальше – она обнимала его за пояс, он положил руку ей на плечо. Они сделали несколько шагов, и тут второй человек в противогазе заорал:

– Эй! Стойте!

Харпер заставила себя обернуться, опустив глаза.

Второй человек в противогазе протягивал упавший хулиган.

– Заберите. Тут кругом полно ребят. Не хочу, чтобы кто-нибудь споткнулся и получил сраным топором в колено.

– Верно. Спасибо, – сказала Харпер и добавила для ровного счета: – На хрен.

Металл был еще теплым – ладонь болезненно напряглась, – но холодная лужа достаточно остудила лом, чтобы его можно было взять голой рукой. Харпер потянула лом к себе, но второй человек в противогазе не сразу отпустил руку. Через линзы было видно, как сдвинулись его брови. Он смотрел на Харпер и Джона пристально, как будто видел их впервые. А может, просто размышлял о том, что из-за малого количества женщин-пожарных он их всех знает по имени, а эту почему-то не знает. Сейчас он отнимет хулиган у Харпер и набросится на них.

Сырой белый дым клубился вокруг призрачных фигур.

Второй человек в противогазе отпустил лом и отвернулся, качая головой. Он опустился на колено рядом с лежащим товарищем.

– Сестра Уиллоуз, – шепнул Джон, и она поняла, что путь свободен.

Она повела его сквозь дым. Мимо них пробегали, перекликаясь, люди.

– Он сказал «опять этот парень», – сказала Харпер, нагнувшись поближе к уху Джона. – Вы часто по ночам изводите пожарное управление художественными поджогами?

– Каждому нужно хобби, – буркнул он.

В дыму они добрались до парковки – полицейский участок был всего в сотне шагов слева. Дым белой плотной стеной закрывал дамбу и весь пруд Саут-Милл.

Они очутились возле одного из костров. Огонь шумел, и в его шипении слышалась несомненная ярость; Харпер впервые задумалась – способен ли огонь ненавидеть?.. И от этой абсурдной, детской мысли трудно было отвязаться.

Полицейские сновали за двойными стеклянными дверьми участка. Харпер и Джон вынырнули из клубов дыма прямо перед упакованным в черное пончо и черные резиновые перчатки копом с круглым, веснушчатым, невинным лицом. Он смотрел не на них, а на дым. Харпер показалось, что его губы шевелятся в беззвучной молитве. Впрочем, что тут удивительного? Весь мир в огне, а сегодня они видели самого дьявола, пришедшего наконец заявить права на свое огненное царство.

Харпер посмотрела на первый костер и увидела, что горят вовсе не горы одежды. Вернее, одежда и впрямь горела – вот только в ней все еще были люди. В костер были сложены высохшие тела, почерневшие трупы. В пламени они потрескивали, свистели и шипели, как обычные дрова.

Харпер разглядела мертвую женщину, прижимающую к груди голову ребенка лет восьми. Это зрелище не заставило Харпер вздрогнуть. Она навидалась смертей в Портсмутской больнице. Если она и чувствовала что-то, то простую радость, что эти двое – мать и дитя – умерли вместе, обнимая друг друга. Иметь возможность обнять перед смертью ребенка или маму – своего рода благословение.

– Опустите голову, – пробормотал Джон. – Он может увидеть.

– Кто?

– Ваш бывший.

За первым костром стоял оранжевый спецгрузовик. Задний борт был открыт, а кузов запрокинут, словно из него ссыпали песок. Четыре или пять тел застряли в кузове – возможно, примерзли к металлу.

Джейкоб сидел на пассажирском сиденье у открытой дверцы и курил «галуазку». Его покрытое недельной щетиной лицо было красным и потным от жара костра. Джейкоб похудел – это было заметно по ввалившимся щекам и кругам вокруг глаз.

Словно почувствовав прикосновение чужого взгляда к изрезанной шрамами щеке, Джейкоб повернул голову и посмотрел на Харпер. Его раны плохо зажили, ярко-белые линии покрывали половину лица. Еще хуже выглядел ожог на шее в форме человеческой ладони.

Харпер опустила голову и пошла прочь. Досчитав до десяти, она рискнула взглянуть еще раз. Джейкоб снова смотрел на дамбу – вернее, на дым. Он ее не узнал. Наверное, это неудивительно. Она, хоть и узнала его сразу, в каком-то смысле видела перед собой незнакомца.

– Он не болен, – сказала Харпер.

– Драконьей чешуей – нет.

Харпер и Джон неторопливо пересекли парковку, оставив полицейский участок позади. Они удалялись от света и от людей. Впрочем, дальний конец парковки тоже не тонул во мраке. Второй костер бросал в темноту красные сполохи. Запах был отвратительный, воняло так, будто жгли мокрый ковер. Оборачиваться не хотелось, но Харпер не удержалась.

Собаки. Здесь жгли собак. Черный пепел сыпался с ночного неба.

– Посмотрите на весь этот пепел, – сказал Пожарный, сдув черную снежинку с носа. – Идиоты. Некоторые из них окажутся на нашей стороне через пару недель. Вы не заразили мужа, сестра Уиллоуз, но шанс у него еще есть.

Харпер посмотрела вопросительно, но Пожарный, похоже, ничего не собирался объяснять.

– Зачем они жгут собак? – спросила она. – У них ведь не бывает чешуи?

– Свирепствуют две эпидемии. Одна – драконья чешуя, другая – паника.

– Вот что меня каждый раз в вас поражает.

– Что?

– Вы все-таки умеете рассуждать разумно.

Его смех перешел в тихий, придушенный хрип, и пришлось подождать, пока он топтался на месте, схватившись за бока.

– Словно битого стекла в грудь натолкали, – сказал он.

– Вам надо прилечь. Далеко еще?

– Туда, – сказал он, кивнув в темноту.

На дальнем конце парковки стояли несколько легковушек и пикапов, а среди них ждала своего часа древняя пожарная машина – по виду восьмидесятилетняя, – с парой фар, установленных на высокой решетке.

Пытаясь забраться на водительское место, Джон чуть не свалился, оступившись, с подножки. Харпер еле его удержала. Он оперся о грузовик и тяжело пыхтел. Глаза вылезли из орбит, словно даже дышать Пожарному было неимоверно трудно.

Придя в себя, он попробовал снова и сумел взгромоздиться на старое сиденье из черной кожи. Сбоку от ветрового стекла на скобе висел медный колокол. Настоящий колокол с тяжелым языком.

Харпер обошла кабину и забралась на пассажирское сиденье. Между сиденьями были приварены две ржавеющие скобы, на которых уютно умостился лом-хулиган.

Запущенный мотор радостно откашлялся – по звуку это напоминало не машину, а скорее одежду, грохочущую в сушилке.

– Сестра Уиллоуз, не могли бы вы сделать одолжение? Толкните рукоятку вперед и вправо.

Его правая рука лежала на коленях, левой он держал руль. И Харпер не понравилось то, как было вывернуто правое запястье.

– Дайте я лучше взгляну на вашу руку, – сказала она.

– Потом, когда время будет, – ответил он. – Передачу.

Харпер включила задний ход, а Пожарный отпустил сцепление.

Джон вывел машину из-под тени большого дуба на дорогу, потом попросил Харпер включить первую передачу. Когда они выезжали с парковки возле полицейского участка, Джон высунул руку в окно и дернул шнур колокола: «Блям-блям!» Харпер вспомнила фильм о трамваях Сан-Франциско.

Человек пятьдесят видели их отъезд, и, похоже, ни один не заинтересовался всерьез. Кто-то из полицейских даже приветственно поднял кепи. Харпер поискала глазами Джейкоба, но его уже не было в кабине «Фрейтлайнера», и в толпе она его тоже не нашла.

– У вас собственная пожарная машина, – сказала она.

– В мире, где пожары полыхают на каждом шагу, она на удивление неприметна. И вы представить не можете, как бывает кстати шестидесятифутовая лестница.

– Я-то могу. Мало ли, вдруг потребуется вытащить ребенка с третьего этажа больницы.

Он кивнул.

– Или поменять лампочку высоко-высо-о-око. Двинете еще рычаг? На вторую… о, прекрасно.

Он прибавил газу – позади остались костры, дым, запах сгоревших людей и собак.

У воды ночь была хрусткая и ветреная. В пожарной машине на тридцати милях в час Харпер чувствовала себя как на Северном полюсе.

Джон включил «дворники» – они размазали пепел по стеклу серыми полосами.

– Пьепьел, – сказал Джон. – Только посмотрите. Тем, что налипло на стекло, можно заразить чуть ли не весь Род-Айленд.

Они ехали сквозь ночь.

– Пепел, – сказала она. – Это все пепел. Вот почему я не заразила Джейкоба. Болезнь не передается от человека к человеку. Нужно коснуться пепла.

– На удивление обычный способ размножения грибков. На третью, пожалуйста. Спасибо. Фермеры Южной Америки жгут зараженный урожай, и воздушные потоки разносят споры грибка на полмира – аж до Новой Зеландии. Draco incendia trychophyton ничем не отличается. Ты вдыхаешь споры вместе с пеплом, который защищает их и готовит к размножению, и вскоре грибок захватывает жилое пространство в твоих легких. Можно вас попросить – на четвертую… да, идеально. – Он болезненно улыбнулся. – А я видел, как вы заразились. В тот день, когда сгорела больница. Я видел, как все вы вдыхаете споры, но предупреждать уже было поздно.

Грузовик тряхнуло на выбоине – он не был оборудован амортизаторами, так что пассажиры ощущали каждую борозду, трещину и проплешину на дороге, – и Джон застонал.

– Еще не поздно предупредить остальной мир.

– Что? Думаете, я первый понял, что грибок распространяется с пеплом? Я всего лишь скромный миколог в колледже штата. Точнее, был им. Разумеется, весь процесс давно изучен там, где драконьей чешуей занимаются всерьез. Где бы это ни было.

– Нет. Если бы они понимали механизм, то предупредили бы людей.

– Может, и предупредили… в тех частях страны, где не воцарился хаос и не правят мертвые. Но ведь мы – с подветренной стороны. От остальных. Северо-Американское воздушное течение несет все в нашу сторону. Кто не болен сегодня – заразится завтра или через год. Думаю, в пепле споры могут ждать носителя очень долго. Тысячи лет. Или миллионы.

Грузовик снесло к левой обочине. Край капота срезал почтовый ящик, отправив его в ночной полет. Харпер вцепилась в руль и помогла Джону вернуть машину на середину дороги.

Джон, дрожа, провел языком по сухим губам. Казалось, не он ведет грузовик, а грузовик – его, и Джон цепляется за руль, как за спасательный круг.

– И действительно, потрясающий жизненный цикл, если вдуматься. Пепел заражает носителя, который в конце концов сгорает заживо, производя новый пепел, чтобы заражать новых носителей. Вот сейчас существуют зараженные и здоровые. Но через несколько лет останутся только больные и мертвые. Останутся только научившиеся жить с драконьей чешуей и те, кто сгорел… от собственного ужаса и невежества.

Он протянул руку во тьму и принялся звонить в колокол – так громко, что у Харпер разболелись уши и заломило зубы. Машина приближалась к повороту. Харпер хотела попросить притормозить, хотела сказать: «Тише, Джон, пожалуйста», – когда он, морщась, повернул рулевое колесо, сворачивая с Литтл-Харбор-роуд.

Пожарная машина влетела на занесенную снегом дорожку к лагерю и легко проскочила между двумя камнями на въезде. Харпер разглядела девочку лет пятнадцати – сегодня она дежурила в автобусе. Заслышав колокол Джона, она вышла опустить цепь и пропустить машину.

– Давайте третью скорость, сестра Уиллоуз… блестяще.

Джон покачивался на сиденье, пока машина, замедляясь, взбиралась на склон. Харпер принялась составлять в голове список – что делать в первую очередь, когда они с Джоном доберутся до лазарета. Нужны бинт, марля, адвил, ножницы, перевязь для руки, давящие повязки, пластиковая шина. Не считая адвила и бинта, неизвестно, сколько чего в наличии. Машина взобралась на холм…

…и поехала дальше прямо. Церковь осталась по левую руку. Из-под шин брызнул искристый снег.

– Вы пропустили поворот к лазарету, – сказала она.

– Мы не едем в лазарет. Я не могу находиться вне дома всю ночь. Огонь погаснет.

– И что? Мистер Руквуд, вы несете чушь. У вас трещина в ребрах, вывих или перелом запястья – а возможно, еще и трещина в локтевой или лучевой кости. Если вы хотите поправить здоровье…

– Боюсь, давно прошли времена, когда я хоть что-то мог поправить, сестра Уиллоуз.

Машина, замедляясь, стуча и покачиваясь, миновала просеку среди пихт и докатилась до лодочного сарая. Джон с усилием повернул руль, притормаживая, заехал в сарай и остановил грузовик на бетонном полу среди полок с байдарками и каноэ.

Пожарный повернул ключ, и они оказались в холодной, молчаливой тьме. Потом он подался вперед и уперся лбом в руль.

– Я должен перебраться через воду, сестра Уиллоуз, – сказал Джон, не глядя на нее. – Должен. Пожалуйста. Вы сказали, что хотите помочь мне. Тогда помогите вернуться обратно на остров.

Харпер вылезла и обошла грузовик, чтобы помочь Джону выбраться из кабины.

Здоровой рукой он обхватил Харпер за плечи и с ее помощью спустился – сначала на подножку, потом на землю. Его бледное лицо почти светилось в темноте. Глаза вдруг удивленно расширились. Работая медсестрой, Харпер часто видела такие взгляды. Боль накатывает внезапно и порой вызывает у раненого такое удивление, словно он увидел летающего мага.

Они, прихрамывая, двинулись по белому блестящему снегу, вцепившись друг в друга и шаркая по-стариковски.

На берегу ждала гребная шлюпка с приготовленными веслами. Больше ни одного каноэ – и ни следа отца Стори и остальных. Впрочем, их не стоило ждать еще, пожалуй, час. Примерно столько они потратили на дорогу к пруду Саут-Милл, и при этом не нужно было бороться с туманом.

Дымка стояла над водой, закрывая горизонт. До островка Джона было не больше трех сотен футов (при низком отливе можно перейти вброд), но сейчас он исчез из виду.

– Надеюсь, они сумеют найти дорогу в тумане, – сказала Харпер. – И сообразят, что я уехала с вами.

– Отец Стори знает дорогу, – ответил Джон. – Он вдоль этого берега ходил на веслах, еще когда вы были ребенком. А то и раньше. И он, конечно, понимает, что я вас не оставлю в беде. – Пожарный словно забыл, что если бы не Харпер, то в беде остался бы именно он.

Джон осторожно перелез на нос лодки, Харпер столкнула шлюпку с берега и забралась на корму. Сев на банку, она взялась за весла.

– Гребите, – сказал Джон. – Вези нас через Лету, перевозчик. Перевозчица. Перевозчичка. – Он засмеялся. – Аllons-y!

Джон потянулся за масляной лампой, поставил ее на дно лодки между банками, поднял стекло и погладил фитиль пальцем. Появился язычок голубого пламени. Джон бросил взгляд на Харпер: видит ли она. Даже в болезненном состоянии он не переставал форсить.

Весла лязгали в уключинах. Харпер чудилось, что лодка скользит не по морю, а по небу, сквозь невероятных размеров облако. Они рассекали туман, который закручивался светящимися перьями.

Харпер все еще вглядывалась в бледные, холодные волны тумана, пытаясь разглядеть остров, когда лодка ткнулась в берег, резко остановившись.

– Я полагал, что придется чуть намокнуть, когда будем вылезать, но и представить не мог, что мы утонем в грязи, – сказал Джон. – Идите за мной, след в след.

Он перекинул одну ногу через борт лодки, прежде чем Харпер успела приблизиться, и завалился на бок. Лампа вылетела у него из рук, разбилась где-то в темноте и погасла. Джон закричал от боли, потом засмеялся – дурным, пьяным гоготом, который и напугал, и разозлил Харпер.

Она выпрыгнула из лодки и увязла по щиколотки в приливной грязи – словно наступила в холодный, липкий пудинг. Харпер потеряла один ботинок, пробираясь через вязкий ил к Пожарному. Второй она потеряла, помогая Джону выбраться на твердую почву. Ил с жидким чавканьем стянул ботинок с ее ноги – дальше пришлось идти босиком.

Они с трудом добрались до сырого, плотного песка. Харпер заметила сарай – на бледно-зеленой стене белела дверь, – и они двинулись туда.

– Вам надо будет вернуться и затащить лодку повыше. – Джон поднял задвижку и прижался к двери плечом. – Иначе начнется прилив и утащит ее.

Глаза постепенно привыкли к сумраку. Харпер разглядела койку; одежду на веревке; стопки покоробленных книг – похоже, они не раз намокали и просыхали. Серебряный туманный свет струился в два световых люка; других окон не было.

У дальней стены мастерской – для небольшой комнаты больше всего подходило именно это слово – на металлических подставках лежала большая железная бочка. У папы была такая же во Флориде, во дворе; с ее помощью он поджаривал свиные лопатки для пикников. К одному концу бочки была приварена дымовая труба, выведенная через стену.

С торца в бочку была вделана сдвигающаяся заслонка. Рядом с самодельной печью были сложены в аккуратные кучки плавник – выброшенные прибоем куски дерева, – и морская трава. Джон отпустил Харпер, сделал, пошатываясь, несколько шагов по полу из узких деревянных планок и остановился у печки. Он взглянул на странные сине-зеленые языки пламени.

– Я пришел, родная, – сказал он углям. – Я дома.

Джон взял несколько сухих веток и положил в печь, при этом его руки окунулись в пламя по запястья. Потом он отошел, держась за бока. Его пустые стеклянные глаза продолжали смотреть в печь. Он пятился так до узкой койки и, уперевшись в нее голенями, сел.

Харпер помогла ему лечь и начала расстегивать пуговицы на рубашке Джона. Он смотрел мимо нее на полную огня бочку. Чем-то она притягивала его.

– Закройте печку, – прошептал он.

Харпер не обратила внимания на его слова и отстегнула подтяжки.

– Рубашку нужно снять.

– Пожалуйста, – сказал он и слабо рассмеялся. – Она может увидеть и неправильно поймет.

Харпер приложила ладонь к его щеке. Лихорадочный жар не удивил ее. Она задрала его рубашку и начала ее стягивать. Освободить левую руку не составило труда, но когда Харпер потянула правый рукав, Джон коротко ахнул – то ли всхлипнул, то ли засмеялся.

Правый локоть распух и был ужасного лилового цвета с почти черными пятнами.

– Согнуть можете? – спросила Харпер.

Пожарный закричал, когда она нежно приподняла его руку, сгибая локоть, и осторожно провела большими пальцами вдоль кости. Переломов нет, но мягкие ткани набухли и уплотнились, связки порвались на отдельные пучки. Запястье – еще хуже, чем локоть, опухло так, что сравнялось по толщине с икрами, и покрыто густыми синяками.

Одной рукой она взяла его за ладонь, другой обхватила предплечье. Она стала поворачивать запястье, ища подвывих. Одна косточка – полулунная – двигалась отдельно от прочих, явно находясь не на месте.

– Все плохо? – спросил Джон.

– Ничего серьезного, – ответила Харпер.

Кость надо вернуть на место, и чем раньше, тем лучше. Она положила большие пальцы ему на запястье. Пот выступил на белом как бумага лице Джона.

– Послушайте, – сказал он. – Вы ведь не сделаете со мной ничего ужасного?

Она виновато улыбнулась и нажала. Полулунная кость втиснулась на место с мокрым щелчком. Джон содрогнулся и закрыл глаза.

Харпер осмотрела его правый бок, разукрашенный неестественными заплатами синяков. Провела пальцами по ребрам. Перелом. И тут. И еще один. И четвертый.

– Харпер, – выдохнул он. – Похоже, я могу отключиться.

– Это не страшно.

Но он оставался в сознании. Пока. Он сгорбился на краю матраса, беспомощно дрожа, прижимая покалеченную руку к истерзанному боку.

Нужна была перевязь. Харпер поднялась и стала рыться в груде хлама у кровати. В большой коробке нашлись грязные тарелки фрисби, теннисные мячи, крокетные воротца и молотки. Все, что угодно, для послеобеденных развлечений. За коробкой торчал большой спортивный лук, знававший лучшие времена, а дальше – ага! Полотняный колчан, в котором торчали несколько потрепанных больших стрел с ободранным оперением. Харпер вывалила стрелы на пол. Еще минута поиска – и вот они, садовые ножницы.

Харпер вспорола колчан снизу доверху, развернув полотно. Потом отрезала ремень. Когда Харпер вернулась к кровати, Джон лежал поперек матраса на левом боку. Он еще вздрагивал, но редко. Веки опустились.

Харпер уложила его правую руку в самодельную перевязь – осторожно, чтобы лишний раз не потревожить запястье или локоть. Пожарный несколько раз судорожно вздохнул, но больше не издал ни звука. Когда рука заняла свое место в распоротом колчане, Харпер подняла ноги Джона и уложила на матрас, а потом накрыла одеялом.

Подтыкая одеяло, она была уверена, что Джон уже заснул, но он прошептал:

– Закройте дверцу, пожалуйста. Надо беречь тепло. Тогда огонь не прогорит слишком быстро.

Харпер поправила локон каштановых волос на его потном виске и прошептала:

– Хорошо, Джон.

Она подошла к печке, но не торопилась задвигать дверцу, завороженная странными, переливчатыми оттенками пламени внутри: она видела вспышки нефритового и розового цветов. Харпер смотрела на огонь почти полминуты в каком-то умиротворенном трансе и уже готова была закрыть дверцу… когда увидела ее.

На мгновение в пламени появилось лицо: женское лицо с большими, удивленными, широко расставленными глазами и правильными чертами классической статуи, очень похожее на лицо Алли, только полнее, старше и печальнее. Губы приоткрылись, словно она собралась говорить. Не галлюцинация; не плод воображения; не причудливый отблеск танцующего огня. Лицо из пламени долго глядело на Харпер – можно было сосчитать до пяти.

Харпер хотела закричать, но воздуха не хватало. Когда она снова обрела возможность дышать, женщина, явившаяся в огне, исчезла.





13


Харпер отступала, следя, не выкинет ли пламя новых чудес. О том, чтобы задвинуть дверцу, уже и думать не хотелось. Харпер обернулась к Джону – спросить, что она видела, спросить, что за чертовщина творится в печке, – и увидела, что он спит. Во сне он тихо, напряженно присвистывал.

Харпер чувствовала, что и сама истощена до невозможности. Слабость отдавалась сухой, жгучей болью во всех суставах. Она устроилась в мягком кресле с обветшалыми льняными подушками, так, чтобы видеть огонь, – и заметить, если там появится что-нибудь еще.

Языки пламени трепетали и струились, творя древнее гипнотическое заклятие, отнимая волю и способность мыслить. Взамен они дарили тепло, приятное и уютное, как старое стеганое одеяло. С одной стороны, Харпер боялась, что та женщина опять раздвинет кроваво-красные занавеси пламени и взглянет на нее. А с другой – хотела увидеть ее снова.

Видимо, на какое-то время Харпер прикрыла глаза.

Разбудил ее крик – тихий всхлип боли или ужаса. Харпер не знала, сколько времени прошло – может, минута, может, час, – и не знала, был ли крик настоящим или приснился ей. Она подождала, но больше ничего не услышала.

Огонь почти прогорел, и Харпер наконец вспомнила, что Джон просил ее закрыть печь. Усилием воли Харпер поднялась и задвинула стальную дверцу. Потом снова села и какое-то время дрейфовала в нейтральной зоне между сном и бодрствованием. Она чувствовала себя свободной и послушной воле волн, как пустая лодка в пустом море; было легко ощущать, но тяжело думать; и вдруг Харпер окончательно и бесповоротно проснулась. Лодка. Джон предупреждал, что нужно вытащить ее дальше на берег, или они окажутся отрезанными от суши.

Страх потерять лодку подбросил Харпер на кресле и заставил встать. Остатки сонной паутины унесло, едва Харпер ощутила первый шершавый удар соленого ветра в лицо.

Уже был близок рассвет, туман светился от первых лучей солнца жемчугом и шелком. Ветер раздирал его на серебряные полосы, и сквозь прорехи в ткани тумана виднелся противоположный берег.

Три каноэ были вытащены из воды на снег. Значит, все вернулись живыми. Еще одну лодку тащил по песку Ник. Харпер поразилась – кто же отправил маленького мальчика в одиночку перетаскивать лодки в сарай. В такой ранний час ему положено быть в постели.

Харпер махнула рукой. Едва заметив ее, Ник бросил свое занятие и замахал в ответ, отчаянно передавая обеими руками универсальные знаки отчаяния. И Харпер наконец поняла, почему вся эта картина сразу показалась ей странной. Ник был одет не по погоде: только черный шерстяной свитер и тапки. И еще: он тащил каноэ не к сараю, а вниз, к воде. Никто не посылал его убирать лодки. Он пришел искать Харпер.

Через два шага Харпер снова оказалась по щиколотку в соленой, вонючей грязи. Где-то в трясине теперь покоились и ее ботинки. Харпер не собиралась их искать, она толкнула лодку на воду и запрыгнула.

Ник поджидал ее у причала с веревкой. Привязав лодку, он схватил Харпер за руку. Будь он достаточно большим и крепким, втащил бы Харпер на сосновые доски, как рыбак – свой улов.

Харпер порывалась бежать, но Ник не пускал, вцепившись в ее руку, пока они поднимались по крутому склону. Он хрипло дышал. Харпер не поспевала за мальчиком, хрупая по насту босыми ногами.

– Стой, – сказала Харпер и притянула Ника к себе, словно хотела отдышаться – хотя на самом деле хотела, чтобы отдышался он. – Можешь написать? Что случилось, Ник?

Харпер отпустила руку Ника, чтобы изобразить, что пишет, водя невидимым карандашом по листу тумана. Но Ник отчаянно затряс головой и побежал, даже не попытавшись увлечь за собой Харпер.

Туман медленно катился мимо стволов красных сосен, тек, словно призрак великого потопа, по земле, обратно к морю.

Харпер бегом последовала за Ником в сторону лазарета; у ступенек он все же остановился, чтобы дождаться ее. За его спиной стояла его тетя, в тонкой фланелевой пижаме и тоже босая.

– Мой отец… – Кэрол говорила так прерывисто, между всхлипываниями, словно это она, а не Харпер пробежала полмили в гору по снегу. – Мой отец. Я молилась, молилась, чтобы вы вернулись – и вы здесь. Сейчас же скажите, что спасете его, вы должны.

– Сделаю все, что смогу, – ответила Харпер и, взяв Кэрол за локоть, развернула ее в сторону лазарета. – Что произошло?

– Он истекает кровью, – сказала Кэрол. – И говорит с Богом. Когда я уходила, он молил Бога простить его убийцу.





14


В палате было слишком много народу. Кэрол и Харпер пришлось протискиваться через толпу – там были Алли, сестры Нейборс, Майкл и другие дозорные. Некоторые держались за руки. Майкл разделся до пояса, и на груди блестела кровью и потом влажная полоса. С опущенной головой, закрытыми глазами и шевелящимися в беззвучной молитве губами, он был похож на искателя Эры Водолея в парилке. На полу сидела, обхватив колени, девочка и беспомощно рыдала.

Свечи горели на полках и вокруг рукомойника, но все равно комната была еле освещена. Тома Стори уложили на раскладушку. В тени его фигура напоминала пальто, наброшенное поверх простыней. У изголовья стоял Дон Льюистон.

– Молодые люди, – сказала Харпер, как будто годилась по возрасту в бабушки Алли и Майклу, а не была двадцатишестилетней женщиной, окончившей институт всего четыре года назад. – Спасибо вам. Спасибо за все, что вы сделали. – Она понятия не имела, что они сделали, но это не важно. Их легче будет спровадить, если они почувствуют, что их важный вклад оценен, если поверят, что все изменили. – Теперь вынуждена попросить всех выйти. Нам нужны воздух и покой.

Алли явно плакала. На горящих щеках остались полоски – следы слез. Маска Капитана Америки, грязная и мятая, висела на шее. Алли испуганно кивнула Харпер и ухватила Майкла за руку. Они вдвоем повели остальных в приемный покой, без единого слова.

Харпер придержала Майкла за плечо и тихо попросила:

– И Кэрол уведи. Пожалуйста. Скажи ей, что хочешь спеть с ней. Скажи, что Ник расстроен и ему нужна его тетя. Скажи что угодно, но убери ее из палаты. Ей не надо здесь находиться.

Майкл чуть заметно кивнул и позвал:

– Мисс Кэрол! Идемте петь с нами. Поможете нам петь для отца Стори?

– Нет, – ответила Кэрол. – Я должна быть с отцом. Я нужна ему. Он должен знать, что я с ним.

– Он будет знать, – сказал Майкл. – Мы будем петь вместе и позовем его в Свет. Если хотите, чтобы он знал, что вы рядом, так и сделайте. Если вы позовете его в Свет, он будет знать, что вы рядом, и не будет чувствовать страха и боли. Там нет боли. Это единственное, что мы можем сейчас сделать для него.

Кэрол била нервная дрожь. Видимо, она была не в себе.

– Да. Да, Майкл, наверное, ты прав. Наверное…

Отец Стори позвал их голосом ласковым, но напряженным, словно он до этого слишком много говорил и сорвал горло:

– Ах, Кэрол! Когда ты поешь, я так тебя люблю, что сердце разрывается. – Он засмеялся саркастическим смехом – совсем не похожим на смех Тома Стори. – Твоя последняя песня разбила мое сердце, как окно! И это хорошо! Ведь через грязное стекло плохо видно.

Кэрол застыла, глядя на него; на лице появилось выражение боли и удивления, словно кто-то ударил ее ножом.

Дон Льюистон, подложив ладонь под голову отца Стори, прижимал белый ватный тампон к ране. Свернутая фланелевая рубашка Майкла лежала на подушке, фланель уже пропиталась кровью.

Глаза отца Стори были широко раскрыты, но смотрели в разные стороны – один вниз и влево, другой уставился на мыски ботинок. Отец Стори ухмыльнулся с некоторым лукавством.

– Тысяча молитв каждую минуту по всей Земле – и что говорит в ответ Бог? Ничего! Потому что тишина никогда не лжет. Тишина – решающее преимущество Бога. Тишина – чистейшая гармония. Каждый должен попробовать. Положи в рот камешек, чтобы не врать. Положи камешек на язык, чтобы не сплетничать. Похорони лжецов и нечестивцев под камнями – пусть перестанут говорить. Тяжелыми камнями, аллилуйя. – Он сделал еще глоток воздуха и прошептал: – Дьявол явился. Я видел его сегодня. Он явился из дыма. А потом моя голова треснула и теперь полна камней. Тяжелых камней, аминь! Берегись, Кэрол! Лагерем правит дьявол, а не ты. И он не один. Многие служат ему.

Кэрол уставилась на отца, пораженная ужасом. Отец Стори облизнул губы.

– И его привел я. Я называл слабость добротой, я лгал вместо того, чтобы положить камень в рот. Я сделал худшее, что может сделать отец. У меня была любимица. Мне так жаль, Кэрол. Пожалуйста, прости меня. Я всегда больше любил Сару. Так что правильно и справедливо, что теперь я отправляюсь к ней. Дай мне еще камень. Тяжелый камень. Я все сказал, аминь.

Он длинно и сонно выдохнул и замолчал.

Харпер посмотрела в глаза Кэрол.

– Он не понимает, что говорит. У него субдуральная гематома. И он бредит – из-за высокого внутричерепного давления.

Кэрол посмотрела на нее неузнавающим взглядом, как будто они с Харпер никогда не встречались.

– Это не бред. Это откровение! Он делает то, что делал всегда. Указывает нам путь. – Кэрол, не глядя, потянулась и вцепилась в руку Майкла, сплетя его пальцы со своими. – Мы будем петь. Будем петь и звать его в Свет. Мы дадим ему столько света, чтобы хватило найти дорогу к нам. А если он не сможет вернуться… если он должен уйти… – У Кэрол перехватило горло. Она кашлянула, плечи содрогнулись. – Если он должен уйти, наши песни будут вести и утешать его.

– Да, – сказала Харпер. – Прекрасная мысль. Ступайте и пойте для него. Ему нужна ваша сила. И пойте для меня, потому что мне тоже нужна ваша сила. Я попытаюсь помочь ему, но мне страшно. И вы очень поможете мне самой, возвысив голоса для нас обоих.

Кэрол еще раз восхищенно посмотрела на Харпер, потом привстала на цыпочки и поцеловала в щеку. Наверное, в последний раз она проявила доброту к Харпер. Потом скользнула за занавеску и ушла, уведя остальных.

Дон Льюистон тоже собрался уходить и спустил рукава, чтобы застегнуть манжеты.

– Но не вы, Дон, – сказала Харпер. – Останьтесь. Вы мне нужны.

Она обошла койку, сменив Дона Льюистона у подушки отца Стори. Осторожно, двумя ладонями приподняла его голову. Седые волосы пропитались кровью. Харпер нащупала место за правым ухом, куда его ударили, – теплую мокрую шишку; и вторую, повыше – туда, видимо, пришелся второй удар.

– Как это случилось? – спросила она.

– Не знаю, – сказал Дон. – Я не всю историю слышал. Мики принес его в лагерь – нашел полумертвым в лесу. Думаю, это один из чертовых уголовников. Хотя точно не знаю. Бен с ними работает.

Работает с ними? Что это значит? Не важно. Сейчас не важно.

– А отец Стори ничего не рассказал о том, что случилось?

– Ничего связного. Говорит – это наказание. Это ему за то, что защищал нечестивых.

– Это внутричерепное давление. Он сам не понимает, что говорит.

– Ясно дело.

Она проверила зрачки отца Стори, понюхала губы, без удивления ощутив запах рвоты. Она подумала о том, что предстоит сделать, и сама почувствовала тошноту. Не от возникшей в воображении картины самой операции – давно прошли времена, когда ее мутило от вида крови, – а от мысли, что она может ошибиться.

В приемном покое слышались голоса – дозорные распевались, стараясь попасть в тональность.

– Нужно лезвие – сбрить здесь волосы, – сказала Харпер.

– Есть, мэм. Добуду, – ответил Дон и шагнул к выходу.

– Дон!

– Да, мэм?

– Вы можете раздобыть дрель? Может, в столярной мастерской? Лучше всего электрическую, но вряд ли вы найдете хоть одну с зарядом. Сойдет и ручная.

Дон перевел взгляд с нее на Тома Стори, на его седые волосы, покрытые красной пеной, и обратно.

– Господи Иисусе. Что-нибудь еще?

– Кипяток, чтобы хоть как-то стерилизовать сверло. Спасибо.

Дон не ответил, и Харпер повернулась, чтобы сказать, что это все и он может идти, но Дона в палате уже не было.

В соседней комнате начали петь.





15


Прохладным, влажным кухонным полотенцем Харпер обтерла удивительно похожее на волчью морду лицо отца Стори, снимая сажу и кровь длинными полосами. Из левого глаза то и дело выкатывалась капля крови и текла к уху. Харпер приходилось каждый раз ее вытирать.

Отец Стори словно внимательно прислушивался к голосам в соседней комнате. Там пели ту же песню, что слышала Харпер, когда впервые появилась в лагере. Люди пели, что они одной крови и у них одна жизнь. Харпер была уверена, что сама не пойдет в Свет – сейчас ей нельзя было ускользать в ослепительное сияние, где все лучше и проще. Нужно оставаться здесь, с умирающим. Но ей очень хотелось, чтобы отец Стори унесся туда, это было бы так кстати – взамен анестетиков и плазмы, которых у нее не было.

Впрочем, его драконья чешуя оставалась холодной – черные завитки и вязь на дряблой коже.

– Бог – хорошая сказка, – сказал он вдруг. – Она мне нравится – а еще нравится про Питера Полено и Венди. Мы читали ее вместе, Сара, когда ты была маленькой.

Перед мысленным взором Харпер возникло чистое, милое лицо в огне. Она взяла Тома за руку.

– Я не Сара, отец Стори, – сказала Харпер. – Я ваш друг, медсестра Уиллоуз.

– Хорошо. Сестра Уиллоуз, у меня к вам серьезный вздор на медицинскую тему. Боюсь, кто-то играет на нас, как на гавайской гитаре. Кто-то придумал новые слова на старые мелодии. А теперь необходимо действовать. Запасы тают.

Она ответила:

– Сначала починим вашу голову. Тогда и займемся воровкой.

– Я не пущу воровку в рот, чтобы она украла мои мозги, – сказал он. – И камни на вкус лучше. Кажется, я стукнулся обо что-то головой и отбил свою тень. Вы пришьете ее или она улетела?

– Мне бы только нитку с иголкой, и станете как новенький.

– Мне хотя бы мозг готовенький, – отозвался он. – А то совсем фиговенько. Знаете, а моя маленькая Сара тоже была та еще воровка. Она обокрала меня – обокрала всех нас. Даже Пожарного. Бедный Джон Руквуд. Он пытался не убить ее. Похоже, он и вас сейчас пытается не убить. Он, наверное, вас любит – вот незадача. Из огня да в… Пожарного.

– Конечно, он не хотел убить ее, отец Стори. Он ее и не убивал. Я слышала, что его даже не было на острове, когда Сара…

– А! Нет. Конечно, нет. Он был просто зрителем. И Ник тоже. Не вините мальчика. Они оба стали невольными пособниками. А она всегда была довольно способненькая. Не получила от одного, взяла у другого. Знаю, что Джон винит себя, но напрасно. Он испепелен за преступление, которого не совершал. Невеста сгорела, публика ревела. Не то чтобы они были женаты. Они так и не поженились. Все пожарные обручены с золой, в конце концов. Слыхали старую дразнилку? «Джон и Сара на дереве сидят и Г-О-Р-Я-Т». – Он замолчал, а потом левый глаз уставился куда-то за плечо Харпер. – Вот она! Моя тень! Быстро! Пришивайте.

Она оглянулась. Темный силуэт появился на зеленой занавеске между палатой и приемным покоем. Вошел Дон Льюистон, неся в одной руке стальное ведро, а в другой – бумажный пакет.

– Уж в такую удачу ни хрена не верил, – сказал Дон. – Нашел-таки, на хрен, электродрель, да с хорошими батарейками. Один парень приехал в лагерь на этой неделе – вот у него в пикапе нашлось. Сверло я прямо в кипяток сунул.

– А бритва? Ножницы?

– Принес, мэм.

– Хорошо. Идите сюда. Отец Стори! Том!

Том Стори сказал:

– Скучали Уилл… оуз?

– Том, я просто хочу чуть-чуть вас постричь. Потерпите.

– Портер пить? Я не любитель пива, но хлебнул бы. Фо рту перехохло.

Дон Льюистон спросил:

– Вы… чего-нибудь понимаете?

– Дон, я и вас нечасто понимаю. Поднимите ему голову.

В соседней комнате песня завершилась последним гармоничным аккордом. Кэрол что-то пробормотала своей маленькой внимательной пастве. Они теперь проникли глубоко в Свет – даже зеленая занавеска в дверях светилась цветом лайма.

Дон держал голову отца Стори заскорузлыми пальцами, пока Харпер состригала клочья кровавых волос с того места за ухом, куда его ударили. Кожа под волосами оказалась черно-лиловой, как баклажан.

В приемном покое снова запели. Битлы. Солнце встает, долгая одинокая зима закончилась.

Отец Стори оцепенел и заколотил пятками.

– У него эпилептический припадок, – сказала Харпер.

– Он своим же языком подавится, – ахнул Дон Льюистон.

– Это анатомически невозможно.

– Мы его теряем.

Харпер про себя согласилась. Если это не агония, то уже близко. Пена стекала из угла рта. Левая рука вцепилась в простыню, отпустила, вцепилась снова. Правая не двигалась. Харпер взяла Тома за запястье, проверила неровный торопливый пульс.

Песня в соседней комнате поднялась до высокой идеальной ноты, и отец Стори внезапно распахнул глаза – радужки превратились в кольца золотого света.

Он уже не стоял дугой, выгнув спину и упираясь в постель только головой и пятками, а расслабился и улегся на простыню. Пульс начал успокаиваться. Бледно-красные закорючки на его драконьей чешуе запульсировали, побледнели, запульсировали снова.

Он даже почти улыбнулся – уголки губ чуть приподнялись, и веки плотно закрылись.

– Отключился, – сказал Дон. – Боженьки… помогло. Они пением спасли его от худшего.

– Думаю, да. Вставьте сверло, Дон, пожалуйста.

– Мы что – сами?..

– У него осталось совсем мало сил. Если не сейчас, второго шанса не будет.

Она сбрила остатки волос с головы отца Стори, чтобы открыть поврежденную кожу. Главное теперь – не думать. Не стоит представлять, как она убивает его или делает ненароком лоботомию – рука соскальзывает, сверло ныряет вглубь, выбрасывая ошметки мозга.

Дон сунул руку в почти кипящую воду, не выказывая никаких признаков боли, – Харпер подумала, что его руки не чувствительнее пары матерчатых перчаток, – и, достав сверло, стряхнул с него капли. Вставил сверло в новенькую электродрель и нажал кнопку. Дрель жужжала совсем как электрический венчик для взбивания яиц.

Дон взглянул на почерневший синяк на голове отца Стори и сглотнул.

– Вы ведь не станете просить меня… – начал он, потом спохватился и снова сглотнул. – Рыбы-то я вдоволь наубивал, напотрошил, но… человека… Томми… вряд ли я…

– Нет. Не стану. Лучше я сама, мистер Льюистон.

– И то. Вы же делали это прежде…

На вопрос было не очень похоже, так что Харпер решила, что и ответа не требуется. Она протянула руку за дрелью. Сверло дымилось.

– Держите его голову. Не давайте ей шевелиться, пока я оперирую, мистер Льюистон, – сказала Харпер командным тоном – и сама не узнала свой голос.

– Да, мэм.

Он обхватил пальцами голову отца Стори, приподняв ее с подушки.

Харпер осмотрела дрель, нашла колесико управления мощностью и повернула его на максимум. Нажала на кнопку – попробовать. И испугалась: сверло расплылось хромовым пятном, вибрация отдалась по всей руке.

– Жалко, что свет у нас тут хреновый, – сказал Дон.

– Жалко, что доктор тоже хреновый, – отозвалась Харпер, нагнулась и приставила жало сверла к черепу отца Стори, в двух дюймах от правого уха, где был самый ужасный синяк.

Нажала на кнопку.

Сверло мигом сжевало тонкий слой кожи, превратив ее в склизкие овсяные хлопья. Кость задымилась и заныла под сверлом. Харпер давила медленно, постепенно. Пот заливал ей лицо, но Дон был занят, удерживая голову Тома, и нельзя было попросить его вытереть лоб. Капелька пота повисла на ресницах; когда Харпер моргнула, глаз защипало.

Кровь текла из отверстия в черепе по канавкам сверла. Харпер некстати представила, как ребенок сосет красный «кул-эйд» через забавную соломинку.

Не открывая глаз, отец Стори произнес:

– Так лучше, Харпер. Спасибо.

Потом замолк и больше не разговаривал – два месяца.





Книга четвертая

Ковбой Мальборо





1


Из дневника Гарольда Кросса:

«18 ИЮНЯ.

ДЕВКИ В ЭТОМ ЛАГЕРЕ – КУЧКА ШАЛАВ-ЛЕСБИЯНОК. И ЕСЛИ ОНИ ВСЕ СГОРЯТ ЗАВТРА, Я ДАЖЕ НЕ ПЕРНУ ДЫМОМ.

ИЗ САН-ФРАНЦИСКО СООБЩИЛИ, ЧТО У НИХ НА БАЗЕ ПРЕЗИДИО 2500 ЖИВЫХ ЧЕЛОВЕК, У КОТОРЫХ ЧЕШУЯ, И НИКТО НЕ ГОРИТ. НАСРАТЬ. ЗАВТРА СДЕЛАЮ ОБЪЯВЛЕНИЕ В ЦЕРКВИ. КТО-ТО ДОЛЖЕН СКАЗАТЬ ЭТИМ НЕВЕЖДАМ, ЧТО НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО ХОДИТЬ НА СЛУЖБУ В СВЯТУЮ ЦЕРКОВЬ ПРЕПОДОБНЫХ ЛОБКОВЫХ ВОЛОС КЭРОЛ СТОРИ, ЧТОБЫ ВЫЖИТЬ. ЛЮБОЙ ВЫБРОС ОКСИТОЦИНА СКАЖЕТ ЧЕШУЕ, ЧТО ОНА НАШЛА НАДЕЖНОГО НОСИТЕЛЯ.

ЕСЛИ ХОТЬ ЕЩЕ РАЗ УСЛЫШУ «АНГЕЛЫ В НЕБЕСАХ» ИЛИ «СВЯТУЮ ХОЛЛИ», СРАЗУ СБЛЮЮ. СПОРЫ МОЖНО УСПОКОИТЬ, ЕСЛИ ВСЕМ ДРОЧИТЬ ВКРУГОВУЮ. ВСЯ ОБЩИНА В КРУЖОК, МИЛАЯ РУЧКА КЭРОЛ ПРЯМО НА МОЕМ СТВОЛЕ. ЕЕ ПАПА МОЖЕТ УБЛАЖАТЬ ЕЕ, ПОКА ОНА УБЛАЖАЕТ МЕНЯ – ИМЕННО ЭТОГО ЕЙ НА САМОМ ДЕЛЕ И НЕ ХВАТАЕТ.

ЗА НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ НЕ НАПИСАЛ НИ ОДНОГО СТИХА. НЕНАВИЖУ ЭТО МЕСТО».





2


Харпер прочитала одну страницу в блокноте Гарольда наугад, пролистнула еще несколько. Рисунки сисек и писек, надписи жирными буквами – «ШЛЮХИ ТВАРИ СУКИ ШАЛАВЫ». Харпер не встречалась с ним, но вполне могла понять, каким человеком был Гарольд Кросс. Сборник стихов мистера Кросса, наверное, прекрасно смотрелся бы на одной полке с «Плугом разрушения».

Харпер вернулась к записи от 18 июня и уперлась взглядом в предложение: «ЛЮБОЙ ВЫБРОС ОКСИТОЦИНА СКАЖЕТ ЧЕШУЕ, ЧТО ОНА НАШЛА НАДЕЖНОГО НОСИТЕЛЯ». Захлопнув дневник, она шлепнула им по бедру и убрала в ящик… а потом достала снова.

Подвесной потолок состоял из белых плит прессованных опилок. Пришлось встать на стул, чтобы достать до него. Харпер сдвинула одну плиту и запихнула в щель блокнот. Этот тайник, конечно, похуже анатомической модели головы, но пока сойдет.

Она и сама не знала, от кого прячет блокнот. Наверное, решила, что сам Гарольд неспроста прятал его – а значит, кто-то хочет наложить на дневник лапу, если сумеет.

Ставя стул на место, Харпер заметила кровь на костяшках пальцев правой руки. Кровь Тома Стори. Харпер смыла ее ледяной водой, наблюдая, как розовые струйки убегают в сток, раскрашивая раковину веселыми полосками рождественских карамельных тростей.

Отец Стори лежал на спине; верхнюю часть головы укутывал чистый белый бинт. Через пыльные окна наверху лились молочные солнечные лучи. Дневной свет казался изможденным, как и сам отец Стори. Однако простыня была подтянута к подбородку, а не закрывала лицо. Отец Стори пережил ночь. И это вовсе не мелкая победа.

Харпер ослабела от усталости, но ребенок не позволял ей спать. Ребенок был голоден. И хотел он большую миску теплой манной каши с маслом и кленовым сиропом. Сначала есть, потом спать.

Шагая над снегом по качающимся сосновым доскам, по колено в тумане, Харпер старалась припомнить, что ей известно про окситоцин. Его называют «гормон объятий» – он вырабатывается, когда мать держит дитя на руках, – вырабатывается и у матери, и у ребенка. Харпер вспомнила, как ползла в задымленной водопропускной трубе и пела ребенку, которого еще не видела; и как успокоилась чешуя.

Мозг выдает дозу окситоцина, когда тебя обнимают, когда тебе аплодируют, когда поешь в гармонии с кем-то и поешь хорошо. Больше всего окситоцина производится при активном общении. Можно получить дозу и от поста в Твиттере или Фейсбуке. Когда множество людей делают перепост твоего высказывания или лайкают фото, они включают новый выброс окситоцина. Так почему не назвать его «гормон социальных сетей»? Звучит лучше, чем «гормон объятий», потому что… потому что…

Харпер никак не удавалось вспомнить. Было еще что-то про окситоцин, что-то важное, но читала она об этом слишком давно. И все же почему-то, когда она закрыла глаза, воображение нарисовало солдат в форме для пустынной местности и сапогах, с винтовками М-16. Почему? Почему окситоцин заставил ее вспомнить кресты, горящие ночью в Миссисипи?

Кафетерий был заперт снаружи, окна заколочены листами фанеры. Как будто он давно закрыт на зиму. Впрочем, Харпер достаточно наработалась на кухне, чтобы знать, где припрятан ключ, – на гвоздике под ступеньками.

Она вошла в пыльный полумрак. Перевернутые стулья и скамейки стояли на столах. В темной кухне все было убрано.

В духовке Харпер нашла поднос с бисквитами, накрытый целлофаном. В шкафу она взяла бочонок арахисового масла, пошла на другой конец зала за ножом для масла – и чуть не провалилась в люк подвала. Косая деревянная лестница сбегала в темноту, пахнущую землей и крысами.

Харпер нахмурилась, услышав снизу ругань и глухой удар, как будто уронили мешок муки. Застонал мужчина. Харпер зажала полбисквита в зубах и начала спускаться.

Подвал был опоясан стальными стеллажами, на которых стояли пластиковые бутылки растительного масла и лежали мешки с мукой. Дверь, ведущая из подвала в большую холодильную камеру, была приоткрыта, и изнутри пробивался свет. «Эй!» – хотела позвать Харпер, но получился лишь невнятный хрип – из-за сухого бисквита, которым был набит ее рот. Харпер подкралась к массивной двери и сунула голову внутрь.

Заключенные стояли на цыпочках у дальней стены. Они были скованы одними наручниками; цепь, перекинутая через трубу примерно в семи футах от пола, вынуждала обоих стоять с поднятой рукой – они напоминали учеников, пытающихся привлечь внимание учителя.

Одного из заключенных Харпер уже встречала – большой человек со странно желтыми глазами, – но второго увидела впервые. Ему могло быть лет тридцать, а могло и пятьдесят – стройный и неуклюжий, с высоким лбом, заставляющим вспомнить чудовище Франкенштейна, и шапочкой коротко стриженных черных волос с седыми нитками. Оба были в шерстяных носках и комбинезонах цвета школьного автобуса.

Мужчина, с которым Харпер познакомилась прошлой ночью, улыбнулся, обнажив розовые зубы. Из разбитой верхней губы все еще сочилась кровь. В комнате вовсю воняло тухлым мясом. Засохшие пятна крови темнели на бетонном полу под ржавыми цепями, на которых когда-то висели говяжьи туши.

На деревянном стуле с прямой спинкой сидел Бен Патчетт, опустив голову к коленям. Казалось, он пытается сдержать тошноту. На полу стоял фонарь на батарейках, рядом лежало скомканное полотенце.

– Что тут происходит? – спросила Харпер.

Бен поднял голову и посмотрел на нее, словно не узнавая.

– А вы здесь зачем? Вам положено быть в постели.

– Но я тут. – Харпер удивилась собственному холодному и отчужденному тону. Так она разговаривала не с друзьями, а с надоедливыми пациентами. – Эти люди страдают от переохлаждения. Подвесить их на трубу – не тот метод лечения, который я могла бы рекомендовать.

– О, Харп. Харпер, вы даже не представляете, что этот парень… вот этот самый… – Бен махнул пистолетом. Харпер только теперь заметила, что у него в руках оружие.

– Я? – сказал узник с кровавой улыбкой. – Ясно дело, я. Можно сразу сдаваться. Я до усрачки устал висеть на этой гребаной трубе, пока этот козел орет на меня. Я поддался дурному настроению и попытался ударить его пушку своим лицом. Жаль, что вы нас прервали. Я как раз собирался дать ему яйцами по сапогу.

Бен выпучил глаза.

– Все, что я сделал, было самозащитой. – Бен посмотрел на Харпер. – Он сбил меня с ног. И пытался сплясать на моей голове.

– Самозащитой? Ты для самозащиты приволок сюда полотенце с камнями? Знал, что пригодится, как будто тридцать восьмого недостаточно? – Мужчина скривил кровавые губы.

Бен вспыхнул. Харпер раньше никогда не видела, чтобы взрослый так краснел.

Она опустилась на колено и отвернула уголок скомканного полотенца на полу. Внутри было полно белых камешков. Харпер подняла глаза, но Бен не хотел встречаться с ней взглядом. Харпер посмотрела на человека с разбитыми губами.

– Как вас зовут?

– Маззучелли. Марк Маззучелли. Многие зовут меня Мазз. Без обид, дамочка, но если бы я знал, что вы это имели в виду, когда говорили, что спасете нас, думаю, я бы сказал: спасибо, не надо. Я и там, у дамбы, прекрасно помирал.

– Простите. Ничего подобного не должно было случиться.

– В точку, Харпер, – сказал Бен. – Ничего, начиная с того момента, как этот тип решил пробить голову отцу Стори и сбежать. Ребята нашли его, когда он пытался завести одну из наших машин, – весь в крови.

– В старой крови, господи, это была старая кровь. Все же видели – кровь старая. Да и с какой стати мне нападать на вашего отца? Старик только что спас мне жизнь. Ради чего мне убивать его?

– Ради его ботинок, – ответил Бен. – Тех, что были на тебе, когда тебя поймали. Его ботинки и его пальто.

Мазз посмотрел на Харпер обиженными, молящими глазами.

– Этот мужик, этот ваш отец – он сам дал мне ботинки, когда увидел, что я босой. И пальто. Он отдал ботинки, потому что я уже ног не чуял от холода. И такому человеку отплатить камнем по башке? Слушайте, я этому придурку сто раз уже рассказывал. Святой отец и я доплыли раньше остальных. Он был очень добр ко мне. И отдал ботинки и пальто, как увидел, что я дрожу не переставая. Когда мы причалили, он повел меня в лес. Мы прошли, ну, что-то около сотни футов. Он показал на колокольню и сказал, что по этой дороге я за минуту-две дойду до колокольни и там люди мне помогут. А сам, говорит, пойдет обратно, чтобы убедиться, что все добрались благополучно. Я хотел ботинки ему обратно отдать, но он не взял. И… ладно. Послушайте. Я не знаю никого из вас. Я видел колокольню, но заметил и отличный «Бьюик», припаркованный рядом, и подумал: «Черт, может, мне отправиться в другое место, к людям, которых я знаю». Я ничего плохого не хотел. Я не знал, что это чья-то машина.

– Конечно. Не знал, что машина чья-то. В мире полно ничейных машин. Как ромашки на лугу – собирай кто хочет, – сказал Бен.

– В мире полно ничейных машин – теперь, – сказал Мазз. – Потому что человек лишается права собственности на тачку после того, как исчезает в дыму. Сейчас в штате с тысячу машин, на которые никто не претендует.

Харпер шагнула к заключенным. Бен подскочил и схватил ее за запястье.

– Нет. Я не дам вам подойти. Встаньте за мной. Этот парень…

– Нуждается в медицинской помощи. Отпустите руку, пожалуйста, мистер Патчетт.

Он словно содрогнулся от того, что она так официально произнесла его фамилию. А может, от ее тона: холодного, терпеливого, но безликого, спокойно-властного. Бен отпустил ее руку, и на его лице появилось выражение удивленной печали – видимо, он понял, что упускает заодно и контроль над ситуацией. Он мог спорить с Харпер, но не с сестрой Уиллоуз.

Бен взглянул на заключенных.

– Тронете ее – любой из вас – и я пущу в ход не рукоятку пистолета, ясно?

Харпер подошла так близко к Маззу, что ощутила его дыхание: металлический запах свежей крови. Она приблизилась, чтобы осмотреть его розовые зубы.

– Зашивать не стоит, – сказала она. – Но я бы приложила холодный компресс к губам. Что с ногами?

– Я их уже давно не чувствую. Гилберту хуже. Гил еле стоит. – Мазз мотнул головой в сторону второго заключенного, который пока не сказал ни слова. – А у меня руки… в наручниках… затекли.

– Сейчас снимем. Мистер Патчетт?

– Нет. Они останутся.

– Можете приковать их еще к чему-нибудь, если считаете нужным, но нельзя оставлять их в таком мучительном положении. Прекратите. Что бы вы ни думали, это не оправдывает такую жестокость.

– Я расскажу вам про жестокость! – закричал Мазз. – Подвесить нас здесь – это еще ерунда! Слушайте, как мне разбили рот. Ладно, заперли с вывихнутой рукой, ладно, еды и воды не дают, прикорнуть – тоже. Но психанул-то я, когда посрать захотел. А он говорит, что рад мне помочь с этим, как только я начну отвечать на его вопросы так, как ему нужно. Говорит, мне же будет лучше, если из моего рта выйдет наконец что-то полезное. Не хотел его разочаровывать – и плюнул в полицейскую рожу. Он мне врезал. И врезал бы снова, только я двинул коленом ему в живот и повалил на пол. Я что хочу сказать – надрать ему задницу я бы мог и с одной рукой, прикованной за спиной. Буквально.

Бен сказал:

– Тебе лучше заткнуться, пока…

– Пока вы еще раз не ударили пистолетом человека в наручниках, мистер Патчетт? – тихо спросила Харпер.

Бен взглянул на Харпер смущенно и растерянно, как шестиклассник, застуканный над грязными картинками.

– Пока я не выстрелил, – прошептал он. Бен явно не хотел, чтобы заключенный его услышал, но в гулкой металлической комнате хранить секреты было невозможно. – Послушайте, Харпер. Перестаньте. Все было не так. Я приковал их здесь, потому что так проще, а не чтобы мучить их. Полотенце с камнями – только для острастки. А он пытался проломить мне голову. Как отцу Стори. Мне повезло, что я отбился. Как вы можете верить ему больше, чем мне! Подозреваю, это просто гормоны.

– Мне не важно, кто из вас говорит правду, – сказала Харпер. Она пыталась сдержать гнев в голосе. Гормоны. – Я медик. Этот человек ранен и не может оставаться в таком положении. Снимите его с трубы.

– Сниму. Но в сортир он все равно пойдет в наручниках.

Мазз ответил:

– Да пожалуйста. Если обещаешь потом вытереть мне задницу. И сразу предупреждаю, брат, похоже, будет жидковато.

– Так вы делу не поможете, – вмешалась Харпер.

– Понял. Извините, мэм. – Мазз потупил взгляд, но улыбка тронула углы его губ.

– А вы? – спросила Харпер молчаливого. – Гилберт. Вам нужно в сортир?

– Нет, спасибо, мэм. У меня запор. Я не снимал штаны уже несколько дней.

Последовало молчание, а потом Харпер расхохоталась. Не смогла себя сдержать. И даже не могла толком сказать, что тут такого смешного.

– Гилберт. А как ваша фамилия?

– Клайн, но зовите меня Гил. Туалет мне не нужен, но я готов сознаться в любых преступлениях за жратву.

– Не беспокойтесь, – послышался голос Рене Гилмонтон. – Мы не оставим вас голодным, мистер Клайн. И не нужно уголовщины.

Харпер повернулась и увидела Рене в дверном проеме. Та продолжала:

– Впрочем, не знаю, откуда здесь возьмется аппетит. Фу, как воняет. Это лучшее место, что мы можем им предложить?

– Господи, – пробормотал Бен. – Сначала она, теперь вы. Простите, что в нашем странном «Хилтоне» нет комнат, подходящих для неудавшегося убийцы и его подручного. Вы-то что тут делаете? Вам полагается спать. Выходить в дневное время запрещено. Правила не зря писаны.

– Девочки хотят знать, что там с отцом Стори, а в лазарете Харпер не оказалось. Я подумала, что она скорее всего в кафетерии. Я могу чем-то помочь?

– Нет, – отрезал Бен.

– Да, – ответила Харпер. – Этому человеку нужен холодный компресс на лицо, чашка горячего чаю и поход в туалет – не обязательно в таком порядке. Обоим нужно позавтракать. И вы правы, это слишком грязное место для них. В лазарете есть две свободные койки. Мы должны…

– Не обсуждается, – сказал Бен. – Они останутся здесь.

– Оба? Прекрасно. Я к этому и веду. Вы сказали, что мистер Маззучелли напал на отца Стори. Тогда я не понимаю, почему мистер Клайн тоже в наручниках.

– Потому что они оба замешаны. Они уже один раз действовали заодно, чтобы бежать.

– Но как я понимаю, мистер Клайн и близко не был к месту нападения на отца Стори?

Бен смотрел пустым, бесстрастным взглядом.

– Нет. Он был в лодке со мной. Отец Стори и Маззучелли добрались до лагеря первыми. Потом Алли и Майк. Мы с Клайном заблудились в тумане, и я не сразу нашел залив. Потом я заметил мигающий огонь, и мы погребли к нему. Это Алли подавала нам сигналы с берега. Она осталась на берегу встречать нас, а Майкл отправился вперед. Едва мы вытащили каноэ на берег, как услышали Майкла – он звал на помощь. Мы прибежали к месту происшествия. – Харпер обратила внимание, что Бен рассказывал о случившемся так, будто давал показания враждебно настроенному адвокату. – И нашли Майка, сидящего в снегу рядом с отцом Стори, а вокруг – кровь. Майк сказал, что кто-то убил отца Стори. Но Алли проверила пульс – и оказалось, что он еще жив. Майкл отнес отца Стори в лагерь – и там несколько человек уже держали мистера Маззучелли. Алли заметила, что на Маззучелли ботинки и пальто отца Стори. Тогда началась заваруха. Этим двоим еще повезло, что их не убили.

– Вы так и не ответили на вопрос, почему мистер Клайн тоже признан опасным, – сказала Рене.

Гилберт пояснил:

– Когда все началось, мой товарищ позвал на помощь. Я и помог.

– Он сломал Фрэнку Пендергасту три пальца на правой руке, – сказал Бен. – И ударил Джейми Клоуз по горлу – я думал, трахею раздавит. А Джейми, между прочим, всего девятнадцать, почти ребенок.

– Ребенок схватил разбитую бутылку, – сказал Гилберт почти извиняющимся тоном.

– Я осмотрю их, – сказала Харпер. – Мистер Пендергаст должен был сразу мне показаться.

– Он не хотел отвлекать вас от отца Стори, – сказал Бен. – Дон хорошенько перевязал ему руку тряпками, которые мы нашли.

– Черт подери, – сказала Харпер.

Ран, которые нельзя нормально вылечить из-за отсутствия медикаментов, прибавлялось: внутричерепная гематома, ушиб лица, значительное обморожение, у Джона – растяжения, сломанные ребра и вывихи, теперь осколок кости в запястье. А у нее – йод, пластырь и алказельцер. Она заткнула дыру в черепе отца Стори пробкой и свечным воском, как лекарь семнадцатого века. Да здесь, в лесу, и впрямь семнадцатый век.

Бен продолжал:

– Что бы ни сделал Клайн и чем бы он ни руководствовался, давайте скажем прямо. Мы все знаем, кто ударил отца Стори по голове, и Клайн тоже знает. Он выбрал сторону преступника.

– Он решил не наблюдать из кустов, как линчуют его друга, – сказала Рене. – И это вполне понятно.

Бен посмотрел на Гилберта Клайна и сказал:

– Вполне понятно то, что нужно лучше выбирать друзей. Его приятель чуть не убил человека. Клайн это знал. И мог остаться в стороне. Но он предпочел сам напасть. Хотите возразить, Клайн? Говорите прямо.

– Нет, сэр, – сказал Гилберт Клайн, глядя на Рене. – Тут вот какое дело. Только благодаря Маззу я не помер в тюряге. И я бы не добрался в дыму до каноэ, если бы не он – я еле ноги переставлял. А он меня почти что нес. И я чувствовал, что права не имею стоять в стороне и ждать, пока его убьют.

– А череп отцу Стори он проломил? – спросил Бен.

Клайн посмотрел на Маззучелли, потом снова на Бена. Лицо оставалось непроницаемым.

– Я об этом как-то совсем и не думал. Я в долгу перед ним.

Голова Харпер до сих пор была занята ранами и обморожениями. И некогда было даже подумать: «А что, если Марк Маззучелли действительно сделал это… действительно ударил отца Стори камнем ради пары ботинок?»

Ударил камнем.

– А у мистера Маззучелли было оружие, когда вы обнаружили, что он пытается сбежать? – спросила Харпер.

– Нет, – ответил Мазз. – Полное гонево. Никогда оружия не ношу.

– Мы не нашли то, чем он ударил отца Стори, – сказал Бен сдавленным голосом. – Пока не нашли. Найдем.

– Тогда у вас есть нападение, но нет свидетелей, нет оружия, и обвиняемый заявляет, что не виновен, даже после того, как вы пытали его и ударили пистолетом.

– Ну все же не так…

Харпер подняла руку.

– Вы не в суде, и я не судья. У меня нет никаких прав выносить приговоры. И у вас тоже. И, на мой взгляд, вы ничего не можете доказать, а пока вина этих людей не доказана, с ними следует обращаться как со всеми остальными в лагере.

Рене подхватила:

– Любопытно, сколько вы собираетесь держать их взаперти и на каком основании – без доказательств преступления. Нужно справедливое расследование. У них есть право на защиту. У них есть право на права.

– Я бы с удовольствием посрал прямо сейчас, – сказал Мазз, но его никто не слушал.

– Не знаю, Рене, известно ли вам, – сказал Бен, – но Конституция сгорела в огне, как и весь Вашингтон. И люди в нашем лагере очень не хотели бы обратиться в пепел, мисс Гражданские Свободы.

– Я посылала пожертвования в Американский союз гражданских свобод ежегодно, – кивнула Рене. – Впрочем, это не важно. Я вот о чем. Нам не просто нужно решить – пытался этот человек убить отца Стори или нет. Нужно решить – как мы будем решать и кто выносит решение. И если мистер Маззучелли будет признан виновным, мы – сообщество – должны выбрать, что с ним делать… И как потом с этим жить. Трудное решение.

– Не думаю, что такое уж трудное. Общество уже сделало выбор. Вы бы это поняли, если бы были там, когда начали бросать камни. Не знаю, чем вы занимались всю ночь, но пропустили все веселье.

– Может быть, я ночью пряталась в лесу, – ответила Рене. – Ждала случая убить отца Стори.

Бен уставился на нее, открыв рот и наморщив лоб, как будто Рене загадала слишком головоломную загадку. Он покачал головой.

– Не стоит острить. Вы не представляете, что Кэрол, Алли и вся толпа сделают с вами, если только подумают…

Бен затих, потом снова заговорил с жесткой улыбкой:

– Дело в том, Рене, что у вас всегда благие намерения. Со всем этим чаем, книгами и чтением для детей вы ужасно безобидная. И как все безобидные люди, вы и малейшего представления не имеете, на что бывают способны другие.

– Как же вы не понимаете, Бен. Я об этом и говорю. Мы не представляем, на что способны другие. Никто из нас. Кто может утверждать, что на отца Стори не напал какой-то обитатель лагеря, желавший ему зла? Из того, что известно, легко сделать вывод, что даже у меня могла быть причина желать его смерти и поджидать его среди деревьев с камнем в руке. Кто угодно мог, и, не имея определенности, мы не можем публично казнить человека. И держать его взаперти тоже не можем.

– Вот тут вы ошибаетесь, Рене. Вы сами себя загнали в угол. Смотрите: вот Марк Маззучелли, у него был мотив и была возможность. Это уже плохо. Но хуже то, что я не могу представить ни единого человека в лагере, который желал бы зла милому старику, принявшему всех нас, давшему нам укрытие и научившему, как защититься от драконьей чешуи. Вот и все. Я не могу представить причины, по которой кто-то другой мог бы желать смерти отца Стори.

И тут Харпер вспомнила, что говорил ей отец Стори в каноэ.

«Придется кое-кого выгнать, – говорил он. – Кое-кого, кто творил… непростительное».

– А я, – сказала Харпер, – могу представить причину.





3


Из дневника Гарольда Кросса:

«19 ИЮНЯ.

ПОНОСНИКИ. ТОШНОТВОРНЫЕ БЕЗГРАМОТНЫЕ ПОНОСНИКИ.

19 ИЮНЯ, ПОЗЖЕ.

ПОЛИЦЕЙСКИЙ СРАТЧЕТТ ЗАБРАЛ МОЙ ТЕЛЕФОН. И ПРЕЖДЕ, ЧЕМ ВЫКЛЮЧИТЬ ЕГО, ВСЕ СТЕР, ПРЯМО НА МОИХ ГЛАЗАХ. ВСЕ СООБЩЕНИЯ, ПОЧТУ И ЗАПИСИ.

ОНИ НИЧЕГО НЕ ПОНЯЛИ. ДАЖЕ НЕ ПЫТАЛИСЬ ПОНЯТЬ. КАК ТОЛЬКО Я СКАЗАЛ, ЧТО СВЯЗЫВАЛСЯ С ЛЮДЬМИ ВНЕ ЛАГЕРЯ, У НИХ НАЧАЛАСЬ ИСТЕРИКА. ОКАЖИСЬ ТУТ ДЖИМ ДЖОНС С ОТРАВЛЕННЫМ «КУЛ-ЭЙДОМ», ОНИ ВСЕ ВЫСТРОИЛИСЬ БЫ В ОЧЕРЕДЬ ЗА ЧАШЕЧКОЙ. СЕЙЧАС Я ОСТЫЛ И ДУМАЮ, ЧТО ЭТОГО СЛЕДОВАЛО ОЖИДАТЬ.

САМОЕ УНИКАЛЬНОЕ СВОЙСТВО ГРИБКА – ТО, КАК ОН УСТАНАВЛИВАЕТ СВЯЗИ С МОЗГОМ. ДОКТОР СОЛЖЕНИЦЫН В НОВОСИБИРСКЕ ДОКАЗАЛ, ЧТО СПОРЫ ИМЕЮТ ДРЕВОВИДНОЕ СТРОЕНИЕ И ВСТРАИВАЮТСЯ В АРХИТЕКТУРУ МОЗГА. ОКСИТОЦИН СООБЩАЕТ DRACO INCENDIA TRYCHOPHYTON, ЧТО ОН НАШЕЛ БЕЗОПАСНУЮ СРЕДУ. ГРИБОК, В СВОЮ ОЧЕРЕДЬ, СТИМУЛИРУЕТ СТАДНОЕ ПОВЕДЕНИЕ, ЧТОБЫ ОХРАНЯТЬ СОБСТВЕННОЕ БЛАГОПОЛУЧИЕ. ТАКОЕ ЖЕ ГРУППОВОЕ МЫШЛЕНИЕ, ЧТО ЗАСТАВЛЯЕТ СТАЮ ВОРОБЬЕВ РАЗВОРАЧИВАТЬСЯ КАК ОДИН. ЧЕШУЯ ТАК МОГУЩЕСТВЕННА, ЧТО МОЖЕТ ВРЕМЕННО ПОДАВЛЯТЬ ДАЖЕ ФУНДАМЕНТАЛЬНЫЕ ЛИЧНОСТНЫЕ ЦЕННОСТИ. ЧУЖИЕ ИДЕИ СЧИТАЕШЬ СОБСТВЕННЫМИ, НУЖДЫ ДРУГИХ ЛЮДЕЙ ВАЖНЕЕ, ЧЕМ СОБСТВЕННЫЕ, И Т. Д. МЫ И ВПРАВДУ ЖИВЕМ В ЗОМБИ-АПОКАЛИПСИСЕ, ВОТ ТОЛЬКО ЗОМБИ – МЫ САМИ.

И В ЭТОМ ЕСТЬ СМЫСЛ, УЧИТЫВАЯ ПРИРОДУ ОКСИТОЦИНА, КОТОРЫЙ ОБЕСПЕЧИВАЕТ КОМФОРТ ТЕМ, КТО ДЕМОНСТРИРУЕТ СТАДНОЕ ПОВЕДЕНИЕ. Я НЕ ВХОЖУ В ТУПОЕ ПЛЕМЯ СВЯТОШ, ПОЭТОМУ Я И ДЫМЛЮ ВСЕ ВРЕМЯ И НЕ ПОЛУЧАЮ НИКАКОЙ ХИМИЧЕСКОЙ ПОЛЬЗЫ ОТ ИХ ИДИОТСКИХ ЕЖЕДНЕВНЫХ ПЕСНОПЕНИЙ. ЭТО ЖЕ И ОБЪЯСНЯЕТ, ПОЧЕМУ ВСЕ С ТАКОЙ ГОТОВНОСТЬЮ ВЫКЛЮЧИЛИ МОБИЛЬНИКИ (ДА, ТУПОРЫЛЫЙ СОБРАЛ ТЕЛЕФОНЫ У ВСЕХ, НЕ ТОЛЬКО У МЕНЯ). ЧЕШУЯ ВСЕХ ПОДСАДИЛА НА СОЦИАЛЬНОЕ ОДОБРЕНИЕ.

ХОТЕЛОСЬ БЫ ЗНАТЬ, ПОЧЕМУ ПОЖАРНЫЙ РУЛИТ ЧЕШУЕЙ, А НЕ ОНА – ИМ. НИКТО ДРУГОЙ ТАК НЕ ВЫДЕЛЯЕТСЯ. Я БЫ КОГО УГОДНО УБИЛ, ЛИШЬ БЫ УЗНАТЬ, КАК ОН ПОДЖИГАЕТ ЧАСТИ ТЕЛА И НЕ ОБЖИГАЕТСЯ.

И Я НЕ ЕДИНСТВЕННЫЙ, КТО ХОЧЕТ УЗНАТЬ. Я БЫЛ НА БЕРЕГУ ТРИ ДНЯ НАЗАД И СЛЫШАЛ, КАК ОНИ НА ОСТРОВЕ ОРАЛИ ДРУГ НА ДРУГА. ЧТО БЫ ОН НИ ЗНАЛ, САРЕ СТОРИ ОН РАССКАЗЫВАТЬ НЕ ХОТЕЛ, И КАК ЖЕ ОНА ЯРИЛАСЬ!

ЕСЛИ ОНА ПОРВЕТ ЕМУ ЗАДНИЦУ НА БРИТАНСКИЙ ФЛАГ, КРАНТЫ МИСТЕРУ РУКВУДУ. В ЛАЗАРЕТЕ НЕ ХВАТАЕТ ПОДГУЗНИКОВ. И ЕЩЕ МНОГО ЧЕГО».





4


Она хлопнула блокнотом по бедру и посмотрела в окно. Гусиным пухом летали снежинки, не зная, что предпринять, – упасть или подняться. Словно какой-то бог-ребенок встряхнул игрушку – стеклянный шар со снегом и лагерем.

Харпер уже минут пятнадцать как проснулась и все еще не могла понять: утро сейчас или вечер. Рассеянно-сероватый свет укрыл весь мир простыней. Харпер присела на край койки отца Стори. То и дело он издавал внезапный удивленный вдох, словно прочитал ужасную новость в газете. Например, некролог другу. Или собственный.

В одном Гарольд Кросс определенно был прав. В лазарете не хватает подгузников и всего прочего. Дезинфекцию отцу Стори перед трепанацией она проводила, плеснув портвейна, а разбитую руку Джона Руквуда обрабатывала слабой дозой благих намерений. Может, благие намерения и не всегда мостят дорогу в ад, но к высшим стандартам медицинской помощи уж точно не относятся.

Харпер встала на стул и потянулась, чтобы убрать дневник Гарольда за потолочную панель. Краем глаза она заметила какое-то движение. Оглянувшись, Харпер поняла, что у них с отцом Стори этим утром появилась компания.

Ник лежал на ближайшей к двери койке, натянув простыню до подбородка. Черные волосы были взъерошены. Он уставился на Харпер, словно разучился моргать. Должно быть, прокрался, пока она спала, и тихонько улегся на первую свободную койку.

Харпер задвинула дневник с глаз долой, решив вести себя как ни в чем не бывало. Вернув панель на место, она слезла со стула и встала в ногах койки Ника. Потом аккуратно задвигала руками, пытаясь с помощью уже выученных жестов спросить Ника, почему он здесь.

Он достал блокнот и ручку, которые везде носил с собой, и написал: «Живот болит. Алли меня привела. Она все равно шла в лозорет, потому что севодни у нее тут пост». Харпер присела на койку, взяла блокнот и написала: «Тошнота? Понос?»

Он замотал головой. Скорее всего не отравление, а тревога за отца Стори.

«Что значит – у Алли тут пост?» – написала Харпер и передала Нику блокнот и ручку.

«Она в другой комнате», – накалякал Ник.

Харпер подняла плечи, изображая удивление, и подняла руки ладонями вверх: «Почему?»

«Алли тут для ахраны. Тетя Кэрол хочет абиспечить безопасность дедушке. Что вы запихнули в потолок?» Не успела Харпер придумать ответ, как Ник продолжил: «Обещаю, я НИКОМУ НЕ СКАЖУ». Харпер улыбнулась. Разумеется, не скажет.

«Кое-какие нужные записи», – написала она; почти правда, если опустить пару подробностей.

«Записи про что?»

«Если не будешь спрашивать про это, – написала она, – я не буду спрашивать, правда ли у тебя болит живот».

Он стукнул себя по лбу подушечкой ладони – наверное, видел жест по телевизору. Харпер не осуждала его. Она и сама подмечала, что постоянно изображает Джули Эндрюс в киноверсии своей жизни. Образцы для подражания диктуют тебе роль.

Пальцами Харпер сказала: «С-П-А-Т-Ь».

Ник кивнул и сказал: «И вы, ладно?» Сказал в тишине – руки четко двигались в воздухе, словно поворачивая детали невидимой машины.

«Я уйду, – ответила она менее ловкими жестами. – Скоро вернусь».

«Берегите себя», – показал Ник.

Алли в соседней комнате свернулась на койке. Не спала, не читала, а просто лежала, прижав костяшки пальцев к губам. Она моргнула и подняла взгляд. В глазах не сразу появилось осмысленное выражение – она словно не узнавала Харпер.

– Ник говорит, что у тебя тут пост.

– Вроде того. Из-за вас Бен и тетя Кэрол думают, что кто-то в лагере, возможно, собирается убить дедушку. По-моему, бред – всем известно, что это был Мазз, – но не я решаю.

– Решает Бен?

– Он просто делает то, чего хочет тетя Кэрол. А она хочет безопасности для дедушки. Ее нельзя винить. Кто-то же пытался его убить. Тетя Кэрол хочет, чтобы вы тоже оставались тут. Чтобы медик был рядом – если приступ или еще что.

– Я теперь и обедать тут буду?

Харпер пыталась пошутить, но Алли ответила:

– Ага. Она очень расстроилась, что вы вчера уходили найти что-нибудь перекусить, а его оставили одного. У него же могло сердце остановиться. Или кто-нибудь мог войти и положить подушку ему на лицо.

– Я не могу оставаться здесь все время. На самом деле, мне прямо сейчас нужно уйти. Джон пострадал всерьез, и я отправляюсь к нему на остров. Ему нужны плотная повязка и перевязь.

У Харпер не было в руках ни того ни другого; она надеялась, что Алли не обратит внимания – и она не обратила.

– Нельзя, – сказала Алли. – Даже если бы вам было разрешено выходить из лазарета, сейчас день. Никто не выходит днем.

– Что значит – если бы было разрешено? Кем разрешено, Кэрол? А кто назначил ее главной?

– Мы.

– Кто?

– Мы все. Мы голосовали. Вас там не было – вы спали. Мы собрались в церкви и пели для отца Стори. Пели для всех, кого потеряли, кто учил нас, что делать. Клянусь, я слышала, как они поют с нами. В церкви было всего сто сорок человек, но казалось, что поет тысяча голосов. – Голые руки Алли даже покрылись мурашками от воспоминания. Она обхватила себя. – Я чувствовала, что спасена… от всех гадких чувств. Именно это нам было нужно. А потом мы сели, взялись за руки и говорили. Мы говорили о том, что нас еще радует. Мы благодарили. Как перед обедом. И строили планы. Тогда мы и проголосовали за то, что Бен должен получить полную власть по вопросам безопасности. И за то, чтобы тетя Кэрол проводила службы в церкви и занималась ежедневным планированием – раньше это делал отец Стори. Сначала она отказывалась. Говорила, что не может брать на себя новую работу. Что должна присматривать за своим отцом. Мы проголосовали еще раз, и снова все выбрали Кэрол. И тогда она сказала, что мы совершаем ошибку. Сказала, что она не такая сильная, как ее отец. Что он во всех отношениях лучше. Добрее, и мудрее, и терпеливее. Но мы голосовали третий раз, и она опять победила, единогласно. Это было смешно. Очень смешно. Даже Кэрол засмеялась. Сквозь слезы.

Харпер вспомнила слова из дневника Гарольда: «ГРИБОК СТИМУЛИРУЕТ СТАДНОЕ ПОВЕДЕНИЕ, ЧТОБЫ ОХРАНЯТЬ СОБСТВЕННОЕ БЛАГОПОЛУЧИЕ. ТАКОЕ ЖЕ ГРУППОВОЕ МЫШЛЕНИЕ, ЧТО ЗАСТАВЛЯЕТ СТАЮ ВОРОБЬЕВ РАЗВОРАЧИВАТЬСЯ КАК ОДИН», – но ей не понравилась эта мысль, и она ее отбросила.

Алли сказала:

– Наверное, я не должна вас выпускать. В прошлый раз, когда я дежурила в лазарете и не справилась, убили ребенка. – Она усмехнулась совсем невесело.

– А что ты сделаешь, если я пойду? Ударишь беременную женщину?

– Нет, – сказала Алли. – Наверное, просто выстрелю в ногу.

Она ухмылялась, и Харпер чуть не рассмеялась в ответ. Но потом увидела винчестер в углу комнаты.

– Бога ради, зачем тебе ружье? – воскликнула она.

– Мистер Патчетт решил, что дозорные на посту должны иметь ружья, – ответила Алли. – Он сказал, что давно пора было раздать винтовки. Если явится кремационная бригада, небольшая стрельба…

– …приведет ко множеству смертей. Никто из вас не должен носить винтовки. Алли, некоторым дозорным всего четырнадцать. – Харпер не стала упоминать, что и самой Алли нет еще семнадцати. Мысль о детях, рыщущих по снегу с заряженным оружием, так разгневала ее, что захотелось как следует пнуть Бена Патчетта в рыхлый живот.

– Раздали только старшим детям. – Алли как будто оправдывалась.

– Я пошла, – сказала Харпер.

– Нет. Не надо. Пожалуйста. Давайте подождем темноты, и сможем поговорить с Кэрол. Не выходить в дневное время – пожалуй, самое главное правило в лагере. А стемнеет скоро.

– В такой снегопад, наверное, уже темно.

– Мы сняли доски. Вы оставите следы.

– Ненадолго. Идет снег. Мои следы занесет. Алли. Ты кому-нибудь позволила бы указывать – можно ли тебе идти?

Это был точный удар.

Алли уставилась в синеватую муть с миллиардами алмазных искорок падающего снега. Челюстные мышцы напряглись.

– Черт, – сказала она наконец. – Какая глупость. Не позволила бы.

– Спасибо, – сказала Харпер.

– Вы должны вернуться через два часа, не позже. Не вернетесь через два часа – скормлю вас волкам.

– Если меня не будет через два часа, в любом случае найди Дона Льюистона – просто чтобы проверить состояние отца Стори.

Алли уставилась на Харпер.

– Вы не представляете, какая это хрень. Все дозорные собирались после службы. Бен Патчетт сказал, что многие ставят себя выше благосостояния лагеря и творят что хотят. Сказал, что нужно преподать урок с предостережением людям, которые не желают соблюдать наши правила. Мы все проголосовали и согласились. Мы заключили пакт.

– Пусть мистер Патчетт беспокоится о благосостоянии лагеря, – сказала Харпер. – А я должна беспокоиться о благосостоянии моих пациентов. Если он узнает, скажи, что уговаривала меня остаться, но не смогла остановить. Но он не узнает, потому что я вернусь, не успеешь глазом моргнуть.

– Тогда ступайте, если решили. Пока я не передумала.

Харпер уже взялась за задвижку, когда Алли снова заговорила:

– Хорошо, что вы ему нравитесь. Джон самый одинокий человек из всех, кого я знаю.

Харпер обернулась, но Алли уже не смотрела на нее, она снова свернулась на койке.

Харпер подумала, что добрые слова детей часто так же неожиданны, непредсказуемы и непрошены, как и детская жестокость. Лагерь Уиндем, в конце концов, этой зимой не был ни Хогвартсом, ни островом из «Повелителя мух»; здесь собрались потерянные, обездоленные сироты, дети, готовые отказаться от обеда, чтобы еды хватило другим.

– Я скоро вернусь, – сказала Харпер, свято веря, что говорит правду.

Но вернулась она гораздо позже наступления темноты, и к тому времени все в лагере снова изменилось.





5


Деревья были похожи на призраки в дымном мире низких туч и падающего снега. Вечер пах сожженными в пепельнице сосновыми шишками.

Давая обещание Алли, Харпер говорила искренне: она собиралась доплыть до острова к Пожарному, проверить его состояние и вернуться. Умолчала только о том, что ей нужно сначала зайти домой, потому что шкаф в лазарете был пуст, и она собиралась пошерстить собственные запасы на предмет необходимых Джону вещей. Если бы Алли узнала об этом, она повалила бы Харпер на пол и села сверху, чтобы не выпускать.

В доме можно было найти и другие полезные вещи, и еще можно было воспользоваться домашним телефоном. Харпер думала, брат и родители будут не против узнать, что она не сгорела заживо. Ужас как хотелось услышать папин голос; она разревется от простого «алло».

Только сегодня отец не скажет ей «алло». И никому она не позвонит из своей уютной гостиной. Харпер остановилась на краю леса, глядя на то, что сталось с ее домом; ее охватил почти благоговейный ужас.

Стена дома, обращенная к улице, обрушилась; от фасада ничего не осталось. Какая-то страшная сила вытащила из гостиной диван и отшвырнула его на край подъездной дорожки. Снег завалил его, но подлокотники были еще видны. Харпер догадалась, что по лужайке разбросано еще много вещей, но все они теперь прятались под сугробами. Вид был такой, словно на дом обрушился смерч.

Харпер перевела дыхание и подумала о той ночи, когда бежала из дома. Она вспомнила громовой треск, от которого дрожала земля. Джейкоб залез в свой «Фрейтлайнер» и проехался снежным плугом по фасаду дома, обрушив крышу на то, что осталось от их совместной жизни.

Несколько бумажных листов зацепились за голые ветви деревьев на опушке. Харпер сняла один: это оказалась страница из «Плуга разрушения». Пробежала глазами первые слова: «Отчаяние лишь синоним осознания, а разрушение то же самое, что искусство», – и отдала бумажку порыву капризного ветра. Слова улетели прочь.

Потрясенная Харпер почти позабыла, зачем явилась сюда, и вышла из леса во дворик, оставляя на снегу следы. Но по дороге прошуршали шины, напоминая об осторожности, и Харпер опомнилась. Она обошла дом с южной стороны, где деревья подбирались совсем близко к стенам. Влажная и блестящая красная ель нависала над снегом, почти касаясь винилового сайдинга.

В медицинском кабинете мозга сестра Уиллоуз – в накрахмаленном медицинском костюме – обращалась к мисс Уиллоуз, на шестом месяце беременности, сидящей в халатике на смотровом кресле: «Да, мисс Уиллоуз, надеюсь, вы будете продолжать заниматься физкультурой. Важно оставаться здоровой и активной, пока ваши занятия приносят удовольствие!»

Харпер ухватилась двумя руками за сук футах в четырех от земли, сделала глубокий вдох и качнулась. Маятником она пролетела над двумя ярдами снега и, опустив ноги, мыском уперлась в ледяной гравий, опоясывающий дом. Она почувствовала, что скользит назад и может рухнуть на мерзлую землю. Харпер уперлась ногами в ненадежный камень, оттолкнулась от сука и стукнулась о стену – животик спружинил от сайдинга. Маленькая подушка безопасности пришлась весьма кстати.

По узенькой полоске гравия Харпер прошла под карнизами к тыльной стороне дома. Дверь в подвал была заперта, но она вспомнила комбинацию, которую показывал Джейкоб, – «потрясти-пнуть-двинуть плечом-треснуть» – и открыла. Вдохнув стылый спертый воздух, Харпер захлопнула за собой дверь.

Переехав в этот дом, они с Джейкобом переделали подвал в «игровой зал», с баром и бильярдным столом, но ощущение погреба так никуда и не делось. Дешевый шишковатый ковер на цементном полу. Запах медных труб и паутины.

Обрушение дома наверху привело к значительной смене обстановки. Холодильник провалился из кухни и лежал на боку. Дверца распахнулась, открывая приправы и соусы, так и оставшиеся на полках. Провода свисали из дыры над головой.

Бильярдный стол в центре подвала чудом остался цел. Харпер так и не научилась играть. А вот Джейкоб не только хорошо играл, но и мог удерживать кий на одном пальце с тарелкой наверху – еще один из его цирковых трюков. Теперь Харпер полагала, что странно боготворить человека только за умение ездить на моноцикле.

Туристические принадлежности – палатка, портативная газовая плита, масляная лампа – лежали в шкафах у дальней стены, там же хранилась и аптечка. Они всегда любили походы. Единственное воспоминание, по-прежнему гревшее ей душу: они оба балдели от секса в лесу.

Однажды она сильно подвернула лодыжку, когда они путешествовали по Монтане; и Джейкоб радостно тащил ее на закорках последнюю милю до отеля. Вернувшись домой, Харпер первым делом купила аптечку – чтобы в следующий раз быть готовыми, если кто-то из них поранится в походе; но следующего раза не случилось, а еще через пару лет прекратились и походы.

Аптечка оказалась даже богаче, чем помнилось Харпер. Там была упаковка компрессионных эластичных бинтов, пузыри для льда и мазь от ожогов. Но настоящее сокровище таилось за аптечкой – именно то, что было нужно больше всего, то, ради чего она и вернулась: черный эластичный локтевой бандаж, купленный года два назад. Джейкоб упал, когда они играли в ракетбол, и вывихнул руку. После этого они уже не играли. Джейкоб заявлял, что локоть еще побаливает, и не хотел рисковать новым вывихом; но Харпер иногда подозревала, что он отказался от ракетбола по менее очевидным причинам. Она сильно вела в счете к тому времени, когда он врезался локтем в стену. И не то чтобы он так не любил проигрывать. Он не мог проигрывать ей. В их паре главным был он, а Харпер была комической, милой растяпой. И Джейкоб обижался, если она выходила за рамки роли.

Порывшись в других шкафах, Харпер обнаружила длинный блок сигарет «Галуаз», задвинутый к стенке на верхней полке – целлофан был сдернут и не хватало нескольких пачек. Джейкоб объявил год назад – миллион лет назад, – что бросает курить раз и навсегда, и жалел тех, у кого не хватает на это силы воли. Харпер порадовалась, что он такой засранец. Как в любой подпольной экономике, в эти дни нельзя недооценивать значимость сигарет. Глупцы копили золото в преддверии конца цивилизации. А надо было копить блоки «Кэмела».

Харпер подняла телефонную трубку и послушала тишину. Иного она и не ожидала, учитывая состояние дома. У бара стояли маленький – по пояс – холодильник и два шкафчика для бутылок.

Харпер обошла бар – посмотреть, что есть из выпивки. За спиной у нее оказалась дверь матового стекла, закрывавшая пустую нишу, где они собирались поставить стереосистему. Руки не дошли. Джейкоб хотел датскую «Банг и Олуфсен», которая стоила под десять тысяч долларов, так что планы накопить на нее так и остались мечтами.

Харпер нагнулась к ящику для напитков и нашла бутылку тридцатилетнего «Балвени»; шотландский виски обещал дымный вкус и наполнял человека дыханием ангела. Еще нашлась бутылка дешевого бананового рома – хорошая вещь, если хочешь, чтобы стошнило. Интересно, что сможет рассказать Джон Руквуд о драконьей чешуе после «Балвени» со льдом; или после трех.

Она еще сидела, скрючившись, за баром, когда кто-то потряс-пнул-двинул плечом-треснул дверь подвала.

– Грейсон! – проорал хриплый, громкий и почему-то знакомый голос, и Харпер чуть не подавилась криком. Не отвечать, не двигаться. Она застыла, согнувшись в три погибели, и ждала хоть какой-то подсказки, что делать.

– Грейсон! – снова прокричал человек, и Харпер поняла, что он кричит не снаружи, он уже внутри и кричит кому-то на улице. – Получилось! Мы вошли.

– Давно хотел починить этот замок. Меня беспокоило, что кто-нибудь может войти и украсть хороший виски или изнасиловать мою жену, – раздался голос Джейкоба. – А я очень трепетно отношусь к виски.

Его голос словно ножом вспарывал ее живот.

Харпер приоткрыла дверь матового стекла в нишу, куда они хотели поставить стерео. Пространства – не больше, чем под большим офисным столом, и пусто, только свисают провода. Харпер забралась внутрь с аптечкой, бандажом и сигаретами, прижав все к шарообразному животу. Три дня назад она пробиралась с этим животом по задымленной трубе. Сейчас, похоже, это ей не удалось бы. Харпер затворила за собой стеклянную дверь.

– Ясно, – сказал первый мужчина, и по голосу Харпер представила жирного парня, пыхтящего над тарелкой омлета с двойной порцией бекона. – Понял. Ты не хочешь, чтобы какой-то недостойный подонок уничтожал твои запасы дорогой выпивки. Увы, ты привел меня прямо к ним. – Он засмеялся, словно кто-то сдавил сломанный игрушечный аккордеон. – Почему бы тебе не подняться наверх и не посмотреть, все ли чисто? Вдруг жена дома? Проверь, может, приходила. А мы посторожим подвал. И под «посторожим» я имею в виду – будем пить виски, играть в бильярд и поищем домашнее порно.

– Ее тут не было. Я ведь заезжаю иногда. Приглядываю. Я решил, что она рано или поздно придет. За книгами, за любимой пижамой или за старым Винни-Пухом. Клянусь, я иногда чувствовал себя педофилом, когда спал с ней. Мы смотрели «Мэри Поппинс» каждое Рождество. Как только обменивались подарками.

– Господи, – сказал человек с жирным голосом, и Харпер наконец поняла, откуда он ей знаком; она так часто слушала Ковбоя Мальборо по радио. – И вместо того, чтобы убить ее сразу, ты ждал, пока ей надоест? – Он зашелся хохотом над собственной шуткой. Другой мужчина – не Джейкоб – оценил остроумие визгливым хихиканьем.

– Ты же видел, что здесь никого не было с последнего снегопада. Нет следов, – сказал Джейкоб.

– Может, ты и прав. Но мы все равно посмотрим. Для надежности. Ты знаешь о моем тайном радио? Я рассказывал? Про радио у меня в голове? Нет? Когда мне было двенадцать, я мог положить руку на выключенный приемник, закрыть глаза – и слышал, как диджей объявляет Аэросмит – «Иди сюда». Слышал у себя в голове. Как будто я антенна и принимаю сигнал прямо в мозг. И говорю приятелям: спорю с кем угодно, если включить это радио, там будет «Иди сюда». Все выставили по доллару. Я включил радио – и Стивен Тайлер тут как тут, хвастается, какая ему досталась целочка. А еще потом, когда я уже вырос и права получил. Сижу в тачке друга – мотор выключен – и жду, когда он появится из лавочки с банками «Шлитца». И вдруг я почувствовал, что Мо Вон только что сделал хоум-ран. Я знал это. Пришел приятель, вставил ключ – и вот весь стадион Фенуэй ревет от потрясающего удара, и охрипший Джо Кастильоне расписывает, куда Мо зафиндилил мяч. Долгое время я считал, что, возможно, как-то принимаю сигналы на пломбы. Но с самого начала чумы я слышу иные сигналы. Иногда как будто слышу собственный голос, который по секретному каналу читает последние известия. И вот я рассказываю, что дюжину окурков обнаружила в подвале Портсмутской библиотеки героическая кремационная бригада и всех расстреляла. И я собираю ребят, мы едем туда, и точно – окурки прячутся в подвале. Ты помнишь, Марти? Помнишь, в тот раз я сказал, что нужно проверить Портсмутскую библиотеку? Убили всех засранцев. И все получилось в точности, как я слышал в своих телепатических новостях.

– Это правда! – воскликнул третий человек визгливым подобострастным голосом. – Ты знал, что они должны быть там, Ковбой Мальборо! Ты знал раньше нас всех.

– Так вот почему мы сегодня приехали сюда? У тебя было предчувствие, что моя жена может прийти домой? – спросил Джейкоб. Похоже, он не очень-то поверил.

– Может быть. Может, тоненький голосок сказал: а почему бы не проехать мимо и не посмотреть. А может быть, я просто вспомнил, как ты рассказывал про хороший скотч, и захотел попробовать. Почему бы тебе не осмотреться – вот и узнаем, что к чему.

– Конечно, – ответил Джейкоб. – Проверь за баром. Поглядим, что осталось.

Дверь в комнаты распахнулась. С треском посыпались известка и щепки. Джейкоб выругался. Человек по имени Марти рассмеялся по-гиеньи. Джейкоб полез по скользящим, рассыпающимся обломкам.

Кто-то подошел к бару. Харпер через мутное стекло двери видела силуэт мужчины в зимних штанах. Тощий парень с кустами рыжих афрокосичек открыл шкафчик для напитков и вытащил бутылку «Балвени».

– Хорошая штука?

– Охренительный первый класс. Дай-ка посмотреть. – Тишина. – Черт возьми, эта бутылка стоит больше, чем я обычно зарабатываю в неделю. Как думаешь, у него жена хоть вполовину такая же классная, как его бильярд и виски? – спросил Ковбой Мальборо.

– Не важно, – отозвался Марти. – У нее чешуйня. Такую трахать не захочешь.

– Это да. Кстати, о чешуйне, поищи стаканы. Не хочу, чтоб ты слюней напускал в бутылку.

Тощий нагнулся, порыскал еще и вынырнул со стаканами.

– Хочешь музыки? Судя по его бильярдному столу и виски, могу поспорить, что у него, на хрен, классный звучок, – сказал Марти. Он повернулся к нише для стерео и нажал магнитную защелку. Стеклянная дверь приоткрылась на полдюйма. Харпер зажмурилась и подумала: «Отчаяние всего лишь синоним осознания».

– Тока нет, осел, – сказал Ковбой Мальборо. – «Порше» просто полтонны бесполезного железа, если в баке нет топлива.

– А, срань. Точно, Ковбой Мальборо! Я и не подумал! – Тощий закрыл дверцу.

– Последние известия!

Некоторое время мужчины молчали. Слышно было, как булькает в стаканы виски, потом раздались глотки и одобрительные вздохи.

Марти заговорил тоном ниже:

– А он правда страшный, да ведь?

– Кто? Общественный работник?

– Ага. Джейкоб. С этим ожогом на шее. Черная ладонь, вжарившаяся в кожу. А глаза? Как пыльное старое стекло. Как у куклы.

– Ну ты даешь. Сравнения прямо как у лорда Байрона.

– Я тебе вот что скажу. По-моему, он здесь скорее встретит Пожарного, чем свою жену. По-моему, у него быстрее встает на Пожарного, чем на сбежавшую невесту.

– Нет вообще никакого Пожарного.

Наступило неловкое молчание.

– Ну… – протянул Марти. – Ковбой Мальборо, кто-то ведь подпалил ему шею. А той ночью? Восемьдесят парней видели дьявола в два этажа ростом у полицейского участка. Восемьдесят парней. И Арло Грейнджер из пожарного управления боролся с кем-то в дыму. И у этого кого-то был британский акцент, пожарная каска и прочее. Арло снес бы ему башку, но друзья Пожарного, человек пять, навалились на него гурьбой…

– Я знаю Арло Грейнджера – гребаный врун. Как-то раз он мне рассказывал, что пробрался за кулисы на концерте «Раш» и нюхал кокс с Нилом Пиртом. Хотел бы я, чтобы ребята из «Раш» нюхали кокс. Может, это их подстегнуло бы и они попытались хоть разок сыграть настоящий рок-н-ролл, а не это кососрачное прог-роковое дерьмо.

– Моя кузина в Национальной гвардии. Эми Кастиган. Ты с ней зависал…

– Эми… твоя кузина Эми… возможно. Да, кажется, она мне отсасывала.

– Да, да, мне тоже, но слушай, послушай, Ковбой Мальборо. Эми в сентябре дежурила на контрольном пункте на мосту через Пискатакву… и вот в полночь видит, как над рекой двигается красный огонь. Как будто кто-то выстрелил в них ракетой. Она со всеми остальными там повалились на мост – и вовремя. Эта сраная громадная огненная птица – размах крыльев в тридцать футов – начала бомбардировку. Она опустилась так низко, что мешки с песком загорелись! И пока Эми и вся смена искали, куда спрятаться, через пост проехала машина и несколько окурков умотали в Мэн. Это тоже был он! Это он сделал! Он превратил драконью чешую в оружие, чувак.

– Ну, такой вариант возможен, – сказал Ковбой Мальборо. – Но есть и другой – что твоя кузина величайшая шлюшенция на Восточном побережье, и кто-то проскочил пост, пока она устраивала всей смене фирменный минет Эми Кастиган. Пожарного не существует. И Сатана не появлялся у полицейского участка. Людям многое видится в огне. Лица всякие, прочая ерунда. Вот и все.

Харпер, разумеется, вспомнила женщину в печке Джона: это точно была Сара Стори. Пусть Ковбой Мальборо верит во что хочет, но иногда лицо в огне – это действительно кто-то, кто смотрит на тебя.

Задвигались и зашуршали доски на ступенях лестницы.

– Ничего, – сказал Джейкоб. – Ничего и никого. Я же говорил. Если бы кто-то приходил, остались бы следы. Она на шестом месяце. Вряд ли она способна пройти сто шагов и не запыхаться.

– Вы правы, сквайр, – сказал Ковбой Мальборо. – Моя бывшая, когда ходила беременная, если чего захочет – сигарету, пива, мороженого, чего угодно, – посылала меня даже в соседнюю комнату.

– Жаль, что психический телеграф не сработал. Но хотя бы «Балвени» нашлось. Возьмем с собой. Пять сотен бутылка – нужно пить не спеша.

– А мы торопимся? Выпьем по парочке, и я тебя размажу в бильярд.

– Тут тебе парочка не поможет, – хмыкнул Джейкоб.

– Замажем?

– На что? Деньги теперь – не то, что прежде.

– Выиграю я – принесешь мне сверху пару трусиков твоей жены, – сказал Ковбой Мальборо.

– Если выиграю я – ты их наденешь, – парировал Джейкоб.

– Э, а если выиграю я? – спросил Марти.

– А если ты изобретешь лекарство от драконьей чешуи? А если ты перестанешь хихикать, как икающая тринадцатилетка?

Марти захихикал, как икающая тринадцатилетка.

– Кто разбивает? – спросил Джейкоб.

Громкий стук – шар врезался в пирамиду.

– Одну партию? – спросил Марти. – Или из трех?

– Мне все равно, – сказал Ковбой Мальборо. – Я никуда не спешу.





6


Снег делал ночь мелкозернистой. Харпер брела сквозь морозную тьму, холод кусал ноздри. Когда она вошла в дом, уже смеркалось. А теперь, шесть бильярдных партий спустя, было часов девять или десять – и ноги сводила судорога после нескольких часов сидения в шкафу за стеклянной дверью.

Джейкоб был первым в бильярде, а Ковбой Мальборо – в выпивке. Толстяк – по одному только голосу Харпер казалось, что весу в нем не меньше трехсот фунтов – унес с собой в кармане куртки ее трусики, весело насвистывая. Харпер выждала не меньше получаса, прежде чем выбралась наконец из своего убежища, наполовину убежденная, что Джейкоб и его новые приятели все еще там, тихо поджидают ее. Пустую бутылку от «Балвени» они надели на кий.

Ей бы расклеиться, зайтись в рыданиях или трястись беспомощно от шока. А Харпер, наоборот, была на взводе, словно только что промчалась на лыжах по склону на пределе возможностей, проходя повороты быстрее, чем прежде. Она читала про адреналиновые всплески, но никогда не испытывала такого. Ноги сами несли ее вперед.

Харпер и сама не знала, куда идет, пока не оказалась на месте. Она вошла в лагерь Уиндем – мимо цепи, натянутой между двумя гранитными монолитами, мимо выгоревшего остова автобуса – и шагала по аллее Литтл-Харбор, пока не начался гравий. Через сотню футов дорожка пошла под уклон – к набегающим волнам Атлантики.

И к острову Пожарного. Харпер быстро забралась на каменный волнолом, две минуты шла по гальке и вот увидела причал лагеря Уиндем.

Она обещала Алли вернуться через два часа. И, наверное, отсутствовала уже вдвое дольше. Харпер боялась встречи с Алли, которой наверняка уже досталось и которая уж точно измаялась от беспокойства. Харпер пообещала себе исправить все, что в ее силах.

Но Алли придется побеспокоиться еще немного. Харпер оставила Джона Руквуда на его острове в одиночестве на три дня, с разбитыми ребрами, вывихнутым локтем и серьезным смещением в запястье. Только ради него она и ускользнула из лазарета. И будет дурной шуткой возвращаться, так и не повидав его.

И потом. Что бы ни говорила Алли о показательных судах над теми, кто нарушает правила, Харпер не могла воспринять это всерьез. Слишком это напоминало школу. Там, конечно, были правила и наказания за их нарушение… но правила и наказания применяли взрослые к детям, а Харпер взрослая. Ученик может получить выговор за беготню в коридоре, но если кто-то из педагогического состава перешел на рысцу, значит, у него есть на то причины. Возможно, Бен рассердится, но она поговорит с ним и все уладит. Его власть (или власть Кэрол) пугает ее не больше, чем власть учителя. И вряд ли кто-то заставит ее писать сто раз на доске: «Я не буду покидать лагерь без разрешения».

Она гребла в нависающей тягучей темноте. И внутри себя ощущала медленный подъем, как будто маленький прилив.

Харпер постучала в притолоку сарая Пожарного.

– И кто там?

– Харпер.

– А! Наконец-то. Но учтите, я не одет.

– Минутку подожду.

Она глубоко вдохнула влажный, соленый, морозный воздух и выдохнула клуб белого пара. Она раньше не осматривала остров и теперь поднялась на центральную дюну, чтобы поглядеть сверху.

Остров был невелик. Пара акров, вытянутых в форме глаза. Гребень тянулся вдоль острова, и сарай Пожарного вдавался в склон. На южной оконечности остались развалины гостевого домика – обгорелые балки торчали из снега, как из-под простыни. Харпер поразилась, увидев парусник длиной футов в тридцать пять: он стоял на восточном берегу острова – шлюп на стапельной тележке из нержавеющей стали, палуба укрыта натянутой белой парусиной. Но ведь отец Стори упоминал парусник и говорил, что на нем можно отправиться на поиски Марты Куинн. Если снегопад не утихнет, парусник превратится в деталь пейзажа – белая дюна немного повыше остальных.

От холода занемели щеки. Харпер спустилась по песку и вошла в сарай Пожарного без стука. Она потопала ботинками, потерла ладони, стряхивая снег.

– Уиллоуз! Никогда так не был рад видеть человеческое лицо! У меня словно автомобиль припарковался на груди. Не испытывал подобной боли с тех пор, как распались «Ганз Эн Роузез».

– Простите, – сказала Харпер. Принесенную хозяйственную сумку она поставила на пол. – Много хлопот.

Она чуть не начала рассказывать ему про Джейкоба и Ковбоя Мальборо, про то, как едва не попалась, но одернула себя.

Джон сидел на койке, и на нем по-прежнему не было ничего, кроме перевязи, которую Харпер сделала из матерчатого колчана. Единственной уступкой приличиям была простыня, повязанная вокруг бедер. Кожу покрывали черно-золотые дьявольские письмена. Синяки под чешуей потемнели до оттенков ежевики и граната. Харпер почувствовала боль в груди от одного их вида.

– Вы до сих пор не одеты, – сказала она.

– Ну… – помялся он. – Я так и не решил, стоит ли. Вы не собираетесь меня осматривать? Тратить столько усилий – и только для того, чтобы опять раздеваться. Так где вы были? Я куковал на этой кучке песка целые дни; и поговорить было не с кем – только с самим собой.

– Отчего бы не поговорить с умным человеком.

Джон устремил алчный взгляд на хозяйственную сумку.

– Надеюсь, там морфий. И сигареты. И свежемолотый кофе.

– Я бы хотела, чтобы у меня был морфий. Собственно, об этом я и хотела поговорить.

– А сигареты?

– У меня нет для вас сигарет в данную минуту, мистер Руквуд. – Харпер тщательно подбирала слова. Она не врала – но и не открывала всю правду. Ей все лучше удавалась такая уклончивость. – Считайте это возможностью бросить, пока курение вас не убило.

– Думаете, курение убьет меня? Когда я курю, сестра Уиллоуз, пусть другие дрожат за свое здоровье. Ну, хоть кофе есть?

– Я принесла несколько прекрасных сортов заварного чая…

– Чая! Думаете, я хочу чай?

– А что? Вы англичанин.

– И, значит, я обязан пить чай? Вы что, представляете, что я брожу в лондонском тумане, надев охотничье кепи, и разговариваю с друзьями пятистопным ямбом? У нас есть «Старбакс», женщина.

– Это хорошо. Потому что у меня еще есть несколько упаковок растворимого «Старбакса».

– Так что ж вы не сказали?

– Потому что на вас забавно смотреть, когда вы разочарованы. Давайте я поставлю чайник, а вы наконец наденете какие-нибудь брюки. Не припомню, чтобы ниже пояса были повреждения, требующие медицинского вмешательства.

Он обвел мутным взглядом пол и дотянулся костлявой ногой до штанов от пожарной формы.

Харпер уже набрала воздуху, чтобы начать рассказывать о своем путешествии домой – и снова отвлеклась:

– А вы всегда мечтали стать пожарным? Всегда так одевались? С детства? – это говорил ее адреналин. Наверное, такими возбужденными бывают скайдайверы после прыжка. Руки дрожали.

– Вовсе нет. Я мечтал быть рок-звездой. Хотел носить кожаные штаны, по выходным валяться в постели с обдолбанными манекенщицами и писать песни, полные вычурных загадок.

– Я не знала, что вы музыкант. На каком инструменте играли?

– О, я не добрался до инструментов. Казалось, что это слишком долго. Ну а если мать глухая, а отец забияка, музыкальное образование в семье не числится среди приоритетов. И ближе всего я был к жизни рок-звезд, когда продавал наркотики.

– Вы были драгдилером? Нехорошо. Какие наркотики?

– Галлюциногенные грибы. Так я смог извлечь пользу из своей степени по биологии. Я всегда занимался микологией. Продавал разновидность псилоцибина под названием «смурфодятел» – очень синий, очень популярный, и отлично шел с яйцами. Вы разделите со мной омлет со «смурфодятлом», сестра Уиллоуз?

Она повернулась к нему спиной, чтобы не смущать, пока он будет натягивать штаны.

– Драконья чешуя – это ведь споры. Грибок. Вы должны много про нее знать.

Он не ответил. Харпер обернулась – его лицо светилось чистой невинностью. Джон и не думал поднимать штаны – они так и валялись у его ног. Харпер рассердилась. Значит, он еще сволочнее, чем казался. Она снова отвернулась.

– Именно поэтому вы можете управлять ею? Использовать ее? И не гореть заживо, как будто вы покрыты асбестом? Все потому, что вы понимаете что-то, чего не понимают другие?

Он промычал что-то и сказал:

– Я не столько понял чешую, сколько помог ей понять меня. Сковородки в ящике под печкой.

– Зачем мне сковородки?

– Вы что, не собираетесь жарить нам яичницу?

– Тут есть яйца?

– Нет. А вы не принесли? Это же сумка с покупками? Ради бога, сестра Уиллоуз, вы же должны были принести мне вкусненького!

– Простите, что не принесла ни яиц, ни французского кофе, ни морфия. Вместо этого я перла три мили и чуть не попала прямо в лапы кремационной бригаде – и все ради того, чтобы достать вам бандаж для локтя и бинт для запястья. И мой муж был среди них. – Харпер почувствовала, как защипало в уголках глаз, и это ей не понравилось. – Еще я принесла великолепный чай, потому что я милая и хотела вас порадовать и даже не просила благодарности. А просила только надеть штаны, но вы и этого не сделали, потому что, полагаю, счастливы сидеть голым и наблюдать за тем, смутит ли это меня.

– Я не могу.

– Чего не можете? Не можете сказать спасибо? Не можете извиниться? Не можете проявить человеческую благодарность?

– Я не могу надеть штаны. Не могу нагнуться и подобрать их. Слишком больно. А вы были очень добры, и я, конечно, обязан был сказать спасибо. Я говорю сейчас. Спасибо, сестра Уиллоуз.

Раскаяние в его голосе подкосило ее. Адреналиновое опьянение закончилось, и на смену ему пришла усталость.

– Простите. Очень тяжелые выдались дни. И я только что пережила худшую их часть. Я пошла домой, чтобы собрать кое-какие припасы, а там оказался Джейкоб с новыми приятелями. Один из них – тот гад с радио, Ковбой Мальборо, который все время хвастается, скольких окурков он казнил. И я пряталась. Долго.

– Вы пошли домой? Одна? Почему не послали кого-нибудь?

– Кого? Все дозорные – дети. Голодные, истощенные дети. Я никого не хотела подвергать риску. И вас не могла послать – с вашими-то ребрами. Кроме того, только я знала, где лежит то, что мне нужно. Поэтому и нужно было идти самой. А вы не рассказали мне про то, что случилось с моим домом.

– Про то, что ваш бывший решил устроить перепланировку двухтонным плугом? Я думал, что вам достаточно потерь на одну неделю. Зачем добавлять? Вы в норме?

– Я ужасно испугалась. Слышала, как они говорили обо мне. И о вас тоже.

– Быть не может! – воскликнул Джон. Похоже, он был доволен.

– Да. Они говорили о человеке, который превратил драконью чешую в оружие, который может швыряться огнем и везде разъезжает, переодетый пожарным. Только не могли решить – настоящий вы или это только городская легенда.

– Ага! Все-таки я становлюсь рок-звездой!

– В основном они говорили о том, что сделали с больными людьми. Ковбой Мальборо делает отчеты для всей кремационной бригады, он рассказывал, кто убил больше всех, кто убил больше за один день, кто убил самую уродливую девушку, кто убил самую симпатичную девушку. Рассказывал, как о статистике бейсбольной команды в компьютерной игре.

Ковбой Мальборо хвалил Джейкоба за то, что тот «крепко засадил» на Новый год. Только через несколько минут Харпер поняла, что речь идет не о сексе, а об убийстве. Джейкоб своим «Фрейтлайнером» долбанул в бок «Ниссан» с семьей зараженных – мужчина, женщина и двое детей. Машину расплющило в лепешку. Тела выдавило из обломков, как зубную пасту – так говорил Ковбой Мальборо. Джейкоб выслушал похвалы молча, не выразив ни гордости, ни ужаса.

Странная штука: человек, за которым она была замужем, которого любила и которому отдавала жизнь, начал совершать убийства. Убивал и собирался убивать еще. Полтора года назад они лежали, свернувшись, на диване и смотрели по телевизору «Мастер не на все руки».

– Я боялась, что они услышат, как я трясусь. Как зубы стучат. Потом они убрались, а я, когда поняла, что осталась цела, что уйду из дома живой, я… я чувствовала себя, словно кто-то бросил в меня гранату, а она почему-то не взорвалась. Я шла – голова ватная, а ноги резиновые. И вы не устроите мне разнос?

– За то, что вы идиотка и что радостно поперлись прямо на рожон?

– Да.

– Не-а. Нет других двух качеств, которыми я бы восхищался больше. Впрочем, я рад, что вы вернулись. Я не пил кофе много дней.

Когда Харпер обернулась, Пожарный зевал, закрыв рот кулаком и зажмурившись; и простыня сползла, открыв изгиб его бедра. Харпер поразилась собственной реакции на тощее волосатое тело, густую поросль на впалой израненной груди. Ее охватило внезапное желание, яркое и нелепое, которого минуту назад и представить было нельзя.

Она подошла к кровати, чувствуя, что единственное спасение – стремительность.

– Давайте сюда ноги.

Он поднял ноги. Харпер натянула ему пожарные штаны до колен, потом села рядом с ним и подхватила под мышки.

– На счет три поднимайте свою тощую задницу. – Но ей самой пришлось поднимать его, и она услышала хриплый вдох, быстро подавленный «ах». Его лицо стало совсем белым как бумага.

– Хуже всего даже не боль, когда шевелюсь, а то, что грудь чешется. При каждом вдохе. Спать не могу, как чешется.

– Это хорошо. Мы любим, когда чешется, мистер Руквуд. Кости чешутся, когда срастаются.

– Думаю, будет полегче, когда вы забинтуете мне грудь.

– Э, извините, сейчас больше не бинтуют. Мы же не хотим сдавить легкие, которым нужно дышать. Но вот запястье я бы замотала, и бандаж надену на локоть.

Она аккуратно двигала эластичный бандаж вверх по руке, пока он не оказался на месте, потом занялась распухшим, жутко посиневшим запястьем. С двух сторон она наложила ватные диски и начала наматывать бинт, создавая почти жесткую, но удобную повязку вокруг сустава. Потом подняла правую руку Джона, чтобы осмотреть бледный бок. Пальцами она вела по ребрам, ища переломы. И старалась не получать удовольствия от вида его позвонков или завитков драконьей чешуи на коже. Он был похож на разукрашенного участника карнавала. Неизвестно, скольких людей убила драконья чешуя, но нельзя было отделаться от мысли, что она прекрасна. И Харпер, конечно, отчаянно возбудилась. Так некстати.

– Возможно, вас ждет кое-что похуже, чем устная выволочка от Бена Патчетта, – сказал Пожарный. – Вы можете поймать на себе очень грустный взгляд и услышать печальный вздох Тома Стори. Вот в чем самый ужас и стыд: разочаровать старика. Это как сказать Санта-Клаусу в универмаге, что у него борода фальшивая.

– Не думаю, что у меня будут проблемы с отцом Стори.

Он взглянул на нее испытующим взглядом, уже безо всякого веселья.

– Выкладывайте все.

Она рассказала, как провела отцу Стори трепанацию черепа электродрелью и дезинфекцию – портвейном. Рассказала про Бена в мясном холодильнике, про прикованных заключенных и кухонном полотенце, набитом камнями. А потом пришлось вернуться чуть назад и рассказать о последней беседе с отцом Стори, в каноэ.

Пожарный почти не задавал вопросов… пока не дошло до последней беседы со стариком.

– Он хотел сослать какую-то несчастную за кражу чашки и банки «спама»?

– И медальона. И «Подручной мамы».

– Все равно. – Он покачал головой. – Не похоже на Тома.

– Он хотел сослать ее не за кражу. Он хотел сослать ее, потому что она стала опасной.

– Почему? Потому что обвинил ее в кражах, а она – что? Угрожала ему?

– Вроде того, – сказала Харпер.

Но она нахмурилась. Трудно было припомнить точно, что именно и как говорил Том. Казалось, будто они беседовали несколько месяцев, а не дней, назад. Так все-таки: что он говорил о воровке? А может быть, он вообще не упоминал ее?

– И по какой-то причине он считает, что должен уехать в ссылку вместе с воровкой?

– Чтобы приглядывать за ней. Он собирался найти остров Марты Куинн.

– А, остров Марты Куинн. Я люблю представлять, что там полно беглецов из восьмидесятых – они бродят в спандексе и леопардовой шкуре. Надеюсь, Тоуни Китаен там. Вокруг нее вертелись все мои ранние сексуальные фантазии. А кого Том собирался оставить за себя?

– Вас.

– Меня! – Пожарный засмеялся. – Вы уверены, что все это он сказал не после удара по голове? Не представляю никого хуже на эту должность.

– А Кэрол?

Пожарный улыбался, но тут снова погрустнел.

– Для меня Кэрол в качестве первосвященника – примерно как еще один удар по ребрам.

– Вы думаете, у нее злые намерения?

– Я уверен, что намерения добрые. Когда ваше правительство пытало бедняг, чтобы найти Бен Ладена, оно тоже хотело добра. Отец Кэрол действовал на нее успокаивающе, уравновешивал нестабильную личность. А без него… снаружи Кэрол угрожают карантинный патруль, полиция, кремационные бригады. Внутри напряжение создают воровка и те два уголовника. Страх не дает человеку с умом использовать тактики на крайний случай. Особенно такому человеку, как Кэрол.

– Не знаю. Она даже не стремилась к этой должности. Она трижды отказывалась, прежде чем согласиться.

– Как и Цезарь. Хотел бы я, чтобы Сара… – Пожарный замолчал и бросил расстроенный взгляд на печку. Потом опустил глаза и начал снова: – Не то чтобы Сара держала Кэрол в узде или пыталась бы отнять у нее власть над лагерем, ничего такого. Но она бросила бы сестричке веревку, если бы видела, как та тонет. Я ведь об этом и беспокоюсь. Плохо, что Кэрол может утонуть в собственной паранойе. Но хуже то, что тонущие тянут за собой других, а она сейчас обхватила руками весь лагерь.

В печке сухо треснул уголек.

– Какой была Сара? Видимо, не похожей на Кэрол. А на кого – на Тома?

– У нее было его чувство юмора. И очень твердый характер. Она катилась вперед, как шар для боулинга. И знаете, в Алли есть что-то от нее. С ней я всегда чувствовал себя кеглей – одной из десяти. – Он внимательно посмотрел на пламя, пляшущее в печи… потом повернулся к Харпер и одарил ее ласковой, почти мальчишеской улыбкой. – Наверное, порой именно это и называют любовью, правда?





7


– Что рассказывать о Саре до нашей с ней встречи? Забеременела в семнадцать от учителя музыки – пианиста, ангельски симпатичного литовца, всего на пару лет старше нее. Вылетела из частной академии, где преподавал ее отец. Том, ее единственный друг во всем мире, самый снисходительный из людей, каких она знала, наговорил ей ужасных вещей и отправил к родственникам. Позорно окончила школу с пузом, торчащим из-под свитера. Вышла замуж в мэрии в тот же день, как получила аттестат. Ее литовец, униженный и не сумевший устроиться учителем, вернулся к частным урокам – тогда-то Сара и выяснила, что спать с ученицами – его навязчивая идея. Тем не менее брак она сохранила – если бы ушла от него, пришлось бы возвращаться домой, а она дала себе слово, что в жизни не попросит отца ни о чем. Вместо этого она решила, что единственный способ сохранить отношения – завести еще ребенка. Я не слишком быстро? Обещаю, сейчас начнется интересное.

– И что именно? – спросила Харпер.

– В истории появляюсь я. Рождается Ник. Он глухой. Отец предлагает отдать его на усыновление, потому что не сможет общаться с дефективным уродом, который не слышит его музыки. Сара предлагает мужу найти новое место для жилья и вышвыривает его. Как-то в октябре в четыре утра он вваливается через сетку на двери и пугает всю семью бадминтонной ракеткой. Сара через суд добивается, чтобы ему запретили приближаться к ним. Он в ответ появляется в начальной школе Алли, якобы чтобы отвезти девочку к стоматологу, и они оба исчезают.

– Господи.

– Его арестовали спустя четыре долгих дня, в мотеле у канадской границы; там он пытался разузнать, как добраться до Торонто без документов на дочку. Он вроде бы собирался пойти в литовское посольство и вернуться в Европу с Алли. Когда его выпустили под залог, он повесился.

– Похоже, мы с Сарой выбирали мужей в одной лавочке, – сказала Харпер.

– Только в одном последняя выходка учителя музыки оказалась полезна. В те жуткие дни, когда Сара не знала, где Алли, на ее пороге появился Том – узнать, чем можно помочь. Он следил, чтобы Сара ела и спала, обнимал, когда она ревела, ухаживал за Ником. У него появилась возможность стать отцом, который был ей нужен, отцом, которым он был, пока не предал Сару. Я знаю Тома, и я уверен: он не простил себе, что отвернулся от нее – испуганной беременной девочки.

Том оставался с ней несколько месяцев. Потом Сара переехала поближе к его дому. И он помогал с детьми, когда она пошла учиться на соцработника. Она выбрала специальность «поддержка инвалидов».

А Том Стори проводил службы в лагере Уиндем с 1980-х, а через десять лет стал директором лагеря. Весной, когда Нику исполнилось семь, Сара предложила провести в лагере двухнедельную программу для глухих, и Том все устроил.

Стали искать инструкторов, знающих пальцевую азбуку, и я вполне подошел. Меня еще мальчишкой научила языку жестов мать-ирландка… и это, надо сказать, очаровало многих детей – они говорили, что у моих пальцев ирландский акцент. Я в Штатах готовил магистерскую диссертацию и был рад получить достойно оплачиваемую работу на лето. Невозможно заработать на жизнь, продавая «смурфодятел» в этой деградировавшей стране. Должен сказать, торговцы героином и метом совершенно вытеснили из вашей страны простых, честных драгдилеров, которые хотят предлагать клиентам невинные дозированные развлечения.

Том нанял меня преподавать науку выживания – какие ягоды можно есть, какими листьями нельзя подтираться, как развести костер без спичек. В этом-то я всегда был хорош. С самого начала всем нам дали прозвища. Меня назвали Стойкий Джон. Сара стала Рейнджером Сарой.

У нас было несколько дней на привыкание и тренировки, пока не прибыли дети, и очень быстро я понял, что прозвище «Стойкий» создаст мне проблемы. В первый же день Сара приветствовала меня: «Привет, Стояк» с самым невинным выражением лица. Остальные инструкторы услышали и покатились со смеху. И понеслось. «Никто не видел, где Стояк?», «Эй, ребята, Стояк пришел», «Стояк просто железный». Ну, в общем, понятно.

В ночь накануне приезда детей мы все сидели, пили пиво, и я сказал ей, что если повезет и она будет умницей, однажды утром она проснется рядом со Стойким Джоном. Все посмеялись. Она ответила, что скорее проснется с занозой в мягком месте, и все заржали в голос.

Я спросил, почему это она стала Рейнджером Сарой, она ответила, что как руководитель программы может сама выбирать себе прозвище. Я объявил, что по старинному английскому закону имею право оспорить ее власть в честной схватке. И предложил дартс. У каждого по одному броску. Если я попаду ближе к центру, то придумаю новые прозвища и ей, и себе. И заранее предупредил, что себя назову Большим Змеем, а ее – Боброматкой. Она заявила, что я проиграю, но она объявит мое прозвище после игры, и я буду тосковать о тех днях, когда был старым добрым Стойким Джоном.

К этому моменту все были смертельно серьезны. Я имею в виду – валялись на земле. Конечно, я верил в себя. На первом курсе я больше времени проводил в пабах, играя в дартс, чем на занятиях. Я бросил дротик издалека и попал почти в яблочко, не разминаясь. Тут уж все замолчали. Почуяли мою силу.

А Сара и бровью не повела. Она сняла с пояса топорик, встала на линию и метнула. Она не просто попала в яблочко, она разрубила мишень пополам. И сказала мне: «Ты же не говорил, что бросать нужно дротик». И вот так я стал «Дротчером Джоном» – из-за того, что здорово кидаю дротики.

И, наверное, тут все и началось – появилось чувство, что мы подходим друг другу.

В то время лагерь официально не работал, и Алли с матерью почти не разговаривали. От четырнадцатилетней Алли отказался третий психотерапевт, после того как она заехала ему по яйцам тяжелым пресс-папье. Она разбила машину матери, когда взяла нескольких парней покататься. Старших парней. Не знаю, насколько ее поведение было обусловлено тем, что отец похитил ее, когда она была в третьем классе, но ее гнев точно выходил за рамки обычных подростковых штучек. Она ненавидела любую форму контроля со стороны матери и бесилась из-за того, что ее заставляют работать младшим инструктором. Первые несколько дней были ужасны. Алли уходила от детей и сидела с мобильником. Если ее не устраивало, что подают в кафетерии, она сбегала из лагеря и отправлялась автостопом в город, встречаться с друзьями. И так далее.

Сара решила, что Алли согласится пойти с ней в поход с ночевкой к Нефритовому колодцу – холодному озеру под восемнадцатифутовой скалой. Может быть, хотела удавить и решила, что проще всего спрятать тело в глухой чащобе. Нужен был третий взрослый, и выбрали меня. И мы пошли – двенадцать детей, десять миль и туча комаров. Одно скажу: слава богу, что дети были глухие. Алли и Сара всю дорогу костерили друг друга. Стоило Алли один раз глянуть на телефон, как Сара конфисковала его. Алли, проходя, и не думала придерживать ветки, и они хлестали ее мать по лицу. Дети чувствовали неладное и смущались все больше.

К тому времени, как мы добрались до Нефритового колодца, эти две уже орали друг на друга в полный голос. Все дети обгорели и были искусаны. Сара взбесилась из-за того, что Алли забыла спрей от насекомых в автобусе, а Алли кричала, что Сара сваливает вину с больной головы на здоровую; я уже готов был взорваться. Мы стояли недалеко от края, и я не сдержался. Схватил обеих за руки и столкнул вниз, прямо в ботинках. И представьте: обе, выплыв, смеялись… смеялись и брызгались друг в дружку водой.

И весь остаток похода они меня изводили. Когда раздавали хот-доги, у меня в булке оказался замечательный свежий тампон. В два часа ночи они расстегнули мою палатку и вылили внутрь холодную воду. Вместо лосьона от загара они спрыскивали меня лаком для волос. И знаете что? Это было прекрасно. Обратный путь был настолько же веселым, насколько печальной была дорога туда. Дети принялись защищать меня от Рейнджера Сары и Ондатры Алли. Особенно Ник. Похоже, он считал своей особой обязанностью защищать меня от безумных женщин из его семьи. Он оставался моим телохранителем все лето.

На последней неделе смены устроили еще один поход. И в ту ночь Сара пришла в мою палатку. И спросила только одно: «Я была умницей?»

После этого мы почти год были вместе. Она хотела поплавать на Большом Барьерном рифе – жаль, что так и не поехали. Жаль, что не читали книги друг другу. У нас были только выходные для сексуальных утех в Нью-Йорке, пока ее отец приглядывал за детьми. Жалко, что не больше. Жалко, что мы не гуляли чаще. Жалко, что столько торчали у телевизора. Было мило, мы, обнявшись, смеялись над Стивеном Кольбером и Сетом Майерсом, но теперь не о чем вспоминать. Мы жили так обыденно, так банально. Заказывали пиццу и играли в «Тривиал персьют» с ее сестрой и отцом. Помогали детям с домашней работой. Мы посуду мыли чаще, чем занимались любовью. Что же это за жизнь?

– Настоящая, – сказала Харпер.

Он не глядел на нее, пока рассказывал историю своего романа. Он смотрел только на свою тень, которая ритмично вздымалась и опадала в такт колебаниям огня в открытой печи.

– Я больше думал о том, чего мы не делали, чем о том, что делали. Как если бы мы открыли бутылку великолепного вина и сделали по глотку… а неуклюжий официант уронил бутылку на пол, и нам больше не досталось.

Впервые я увидел споры на торжественном обеде в Бостонском микологическом обществе – за три месяца до Сиэтла. – Объяснять, что значит «Сиэтл», было не нужно. Харпер понимала, что речь о «Космической игле». – Тип по имени Хокинс, только что вернувшийся из России, показал сорокаминутную презентацию. Не знаю, что меня напугало больше – фото или сам Хокинс. Во рту у него пересыхало. Он выпил полграфина воды за кулисами. И говорил так тихо, что приходилось напрягать слух, чтобы расслышать его. Мы улавливали только отдельные слова: «переносчики заболевания», «точки заражения», «клеточное возгорание». А он показывал картинки из фильмов ужасов – обгорелые трупы, только зубы и почерневшая плоть. И, скажу я вам, в буфете никто не брал добавки, зато в бар выстроилась очередь. А этот Хокинс закончил на том, что хотя достоверно известно только о семидесяти шести погибших непосредственно от спор на Камчатке, возникшие крупные пожары привели к гибели еще 530 человек. Убытки от пожаров в городской местности составили почти восемьдесят миллионов долларов, и еще русские потеряли сорок три тысячи акров богатейших лесных угодий. Хокинс добавил: три последних случая на Аляске заставляют предположить, что болезнетворные микроорганизмы распространяются не так, как обычные вирусы, и срочно требуются новые исследования. По его подсчетам, четверть миллиона больных в Соединенных Штатах станут причиной гибели более двадцати миллионов человек и превратят более шести миллионов акров земли в пепельницу.

– А это сколько?

– Примерно с Массачусетс. Должен сказать, он чертовски напугал нас тогда, но сейчас я понимаю, что он был слишком сдержан. Полагаю, в его расчетах не учитывался социальный кризис – такой, что никто уже не станет бороться с огнем.

Но знаете… к обеду я почти перестал об этом думать. Очень скоро все это стало похоже на очередной предположительный, но невероятный апокалипсис нашего века – вроде эпидемии птичьего гриппа, выкашивающего миллиарды, или астероида, раскалывающего планету пополам. С этим ничего нельзя поделать, и все это происходит с бедняками на другом краю земли, а детям нужно помогать делать уроки… в общем, перестаешь об этом думать.

Если бы, конечно, можно было перестать. Споры фигурировали в каждой рассылке и в первой тридцатке тем на любой доске объявлений в микологическом сообществе. Проводились вебинары и конференции, была создана президентская комиссия. Подготовили доклад в Сенате. Сначала я следил только из академического интереса. И потом, вы же, сестра Уиллоуз, знаете, как я люблю выпендриваться. То, что я знал про споры, сделало меня королем пикников. Но по-человечески мне не верилось, что беда доберется до нашего двора – пока не загорелась Манитоба, да так, что никто не мог потушить. Это было за месяц до первых случаев в Бостоне.

Но что толку знать? Если это очередная чума, нужно прятаться. Отправляться в леса. Взять с собой любимых, укрыться в какой-нибудь дыре, запереть дверь на засов и ждать, пока инфекция сама себя не спалит. Но тут было иначе. Один человек со спорами может начать пожар, от которого выгорит половина штата. Прятаться в лесу – все равно что прятаться на спичечной фабрике. В городе хотя бы есть пожарная охрана.

Я могу точно сказать, когда и как заразился. Могу сказать, где мы все заразились, потому что мы, разумеется, были вместе. Устроили небольшую вечеринку на тридцатый день рождения Кэрол, в самом начале мая. Мы с Сарой только что съехались. У нас был небольшой бассейн, хотя из-за холода никто не хотел купаться, кроме Сары. Вечеринка была небольшая – Том и дети, Сара, Кэрол и я – и пирожные без глютена на день рождения девочки.

Мы с Сарой часто по ночам обсуждали, спала ли Кэрол с кем-нибудь или нет. В юности она была пять лет обручена с очень душевным мужчиной; все знали, что он гомосексуалист – все, кроме, видимо, Кэрол. Думаю, он был из тех пристойных, напуганных геев, которые обращаются к религии в надежде отмолить грех. Сара говорила, что не верит, что эти двое спали друг с другом – они только обменивались страстными сообщениями. Кэрол случайно застала жениха, когда он – аспирант теологического института в Нью-Йорке – лежал в постели с девятнадцатилетним кубинцем – танцором-студентом.

Я как-то спросил Сару – а может, Кэрол и сама лесбиянка? Она долго хмурилась и наконец сказала, что для Кэрол ужасна сама идея секса. Ужасна идея грязи. Кэрол считала, что любовь должна быть куском мыла, очищающим гигиеническим скрабом. И еще Сара сказала, что Кэрол целиком посвятила жизнь их отцу и что он – единственный мужчина, который что-то значит для нее.

Кэрол и Сара очень подозрительно относились друг к дружке. Когда Сара была беременным подростком, Кэрол прислала ей оскорбительное письмо о том, что сердце отца разбито, и обещала больше не разговаривать с Сарой. И в самом деле не говорила с ней до рождения Ника. Сара снова впустила младшую сестру в свою жизнь, но напряженность в их отношениях не исчезла. Кэрол боролась за внимание так по-детски, что это было даже смешно. Если Сара выигрывала в «эрудит», Кэрол заходилась в приступе кашля, утверждая, что у нее приступ аллергии, и заставляла отца везти ее в больницу. Если Сара и Том начинали говорить о Викторе Гюго, Кэрол настаивала, что Сара не может по-настоящему восхищаться его романами, поскольку не читала их в оригинале, по-французски. Сара только смеялась над такими выходками. Она, наверное, чувствовала себя слишком виноватой перед Кэрол, чтобы спорить, и выбивалась из сил, чтобы сделать что-нибудь хорошее для нее. Вроде вечеринки на день рождения.

Я как раз набрался сил, чтобы пойти в дом и принести еще пива, когда раздался грохот, словно вдали рухнуло с грузовика что-то тяжелое, такое тяжелое, что вода в бассейне пошла рябью. Все начали оглядываться – даже Ник, который почувствовал вибрацию ногами.

Сара стояла в мелком конце бассейна, очень красивая, хотя кожа покрылась мурашками, и губы посинели – и она прислушивалась: не громыхнет ли еще. Ник первым увидел черный, масляный столб дыма в конце квартала. Снова раздался грохот, потом еще несколько раз подряд – зазвенели оконные стекла и подпрыгнуло столовое серебро.

Завыли сирены. Сара сказала, что это у аптеки на углу, и спросила меня, не схожу ли я посмотреть.

Соседи высыпали на тротуар и стояли под деревьями. Ветер переменился и понес дым по улице. Дым вонял горелыми шинами и тухлыми яйцами.

Я прошел до конца квартала и увидел аптеку. Одна стена была объята красным пламенем. На тротуаре плакала женщина, вытирая слезы футболкой. У меня был платок, я отдал его той женщине и спросил, как она. Она сказала, что прежде не видела, как умирает человек. Рассказала, что парень на мотоцикле врезался в проволочный ящик у аптеки, полный баллонов с пропаном. Баллоны полыхнули, как самый большой в мире фейерверк. Кто-то сказал, что это несчастный случай, а она возразила, что вовсе нет. Сказала, что парень горел до того, как врезался в баллоны. Что он был похож на Призрачного гонщика. И забрало его шлема было поднято, а внутри виднелся горящий череп – пламя и улыбающиеся зубы.

Я отправился обратно, чтобы загнать всех домой. Сам не знаю, почему. Было неясное предчувствие. Все были там, где я их оставил, и пялились на дым. Стояли вместе под снегом. Было и вправду похоже на снег. Крупные хлопья пепла. Они падали всем на волосы. Падали в торт.

Через пару недель Ник разбудил нас с Сарой, чтобы показать полосы на запястье. Он даже не спросил, что это. И сам уже знал. Я увидел первую отметину на себе вечером того же дня. За четыре дня мы все покрылись драконьей чешуей… все, кроме Сары.





8


– Все, кроме Сары? – переспросила Харпер.

– Думаю, продолжение – в другой раз.

– Наверное, вы очень по ней скучаете.

Он промолчал и уставился через комнату в открытую печку пустым слепым взглядом. Потом медленно поднялся, огляделся и улыбнулся.

– Она по-прежнему со мной.

У Харпер перехватило горло.

– Что?

– Я говорю с ней почти каждый день. – Его глаза узкими щелочками смотрели в мерцающую мглу, словно он видел Сару где-то там, в противоположном углу сарая. – Я легко представляю, что она сказала бы, чтобы поддеть меня. Если я задаю себе вопрос, мне отвечает ее голос. Мы привыкли считать личность чем-то целостным, внутренним. Все мысли, убеждения, взгляды, которые делают меня мной, – мы приучены думать, что это система файлов, которые хранятся в сейфе мозга. Большинство даже не предполагают, сколько мы храним снаружи. Ваша личность – не только то, что вы знаете о себе, но и то, что знают о вас другие. У человека одна личность с матерью, другая – с любовницей, третья – с ребенком. Другие люди создают и совершенствуют нас не меньше, чем мы сами. Когда человек умирает, те, кого он оставляет, хранят, как и прежде, часть его личности.

Харпер сложила губы трубочкой и выдохнула со свистом. Он говорил о воспоминаниях, а не о призраках.

Взгляд Пожарного снова обратился к открытому люку печки, и Харпер сказала себе: «Спроси его о том, что ты видела – спроси о лице». Но интуиция уберегла ее. Если надавить на него сейчас, он прикинется дурачком, сделает вид, что не понимает, о чем речь. И потом, были более важные темы для серьезного разговора.

– Вы толком не притронулись к кофе, – сказала она. – Он остыл.

– Так это легко исправить, – ответил он и поднял жестяную кружку в левой руке.

Золотые иероглифы на его драконьей чешуе посветлели и замерцали. Рука превратилась в чашу пламени. Пожарный медленно поворачивал кружку в пальцах, и над кофе появился пар.

– Жаль, нет способа вылечить вас от бесстыдного выпендрежа, – сказала Харпер.

– Да разве я выпендриваюсь? Это ерунда. Вчера, умирая и от скуки, и от боли в ребрах, я тренировался пукать кольцами дыма трех цветов. Вот это было впечатляюще.

– Я рада, что хоть кого-то забавляет конец света.

– А почему вы думаете, что свету конец? – Пожарный, похоже, искренне удивился.

– Мне-то точно кажется, что конец. Пятнадцать миллионов человек заражены. Мэн стал похож на Мордор – пояс пепла и отравы в сотню миль шириной. В Южной Калифорнии дело еще хуже. Последнее, что я слышала, – она пылает от Эскондидо до Санта-Марии.

– Черт. Знал же, что не надо откладывать поездку на студию «Юниверсал».

– И что в конце света вас забавляет?

– Все. Особенно заносчивая идея, что мир кончится только потому, что люди могут не пережить этот век. Мы не испытываем должной благодарности за то, что протянули прошлое столетие – я так считаю. Человечество хуже мух. Если хоть один сушеный кусочек ливера переживет пожар, мы все набросимся на него. Будем спорить, чей он, и продавать самые ароматные ломти богатым и легковерным. Вы боитесь, что настали последние дни, поскольку вокруг смерть и развалины. Сестра Уиллоуз, разве вы не в курсе? Смерть и развалины – любимая экосистема человека. Вам доводилось читать о бактерии, которая выживает в вулкане, прямо по соседству с кипящей лавой? Это мы. Человечество – микроб, процветающий на краю катастрофы.

– И кому вы читаете такие лекции, когда меня нет поблизости?

Пожарный засмеялся – словно залаял, – но потом согнулся и поморщился.

– Ох, умереть от смеха в теории романтично, но на деле…

Харпер повернулась к нему лицом и поджала под себя ноги, словно собиралась медитировать.

– Научите меня делать то, что вы умеете.

– Что? Нет. Не могу. Без толку спрашивать меня, как я это делаю. Я и сам не понимаю. И не могу научить, потому что учить нечему.

– Господи, какой же вы жуткий лжец.

Он поставил миску овсянки на пол.

– Отвратительно. Как клей на вкус. Лучше жуков под камнями собирать. Какие болеутоляющие есть в вашей сумке? Мне нужно что-то сильное, чтобы отключиться. Я уже три дня не могу заснуть больше чем на десять минут.

Харпер встала и порылась в хозяйственной сумке на полу. Она достала два пластиковых пакетика адвила.

– Все, чем могу поделиться. Второй принимайте не раньше чем через шесть часов.

– Это еще, на хрен, что? – воскликнул он. – Адвил? Просто адвил? Вы не медсестра. Вы – врач-убийца из третьего мира.

– Хуже: я отчаявшаяся медсестра, мистер Руквуд. Видите эту маленькую сумочку? Там аптечка. Там половина всех медицинских препаратов, которые у меня есть, чтобы лечить полторы сотни людей, включая пожилого пациента в коме, у которого в черепе дыра в четверть дюйма.

Пожарный посмотрел измученным взглядом.

– Вам нужны поставки.

– Вы даже не представляете. Гипс. Морфий. Антибиотики. Гору противоожоговых салфеток. Антигистамины. Дефибрилляторы. У Нормы Хилд ревматоидный артрит, и холодным утром она пальцы разогнуть не в состоянии. Ей нужен плаквенил. У Майкла диабет, и через десять дней кончится инсулин. У Нельсона Гейнриха повышенное давление, а…

– Да, да, ясно. У меня есть идея. Кто-то должен ограбить аптеку.

– Кто-то должен ограбить карету «Скорой помощи».

– Полагаю, это должен сделать я, правда? – Он осторожно коснулся своего бока. – Дайте мне четыре или пять дней. Нет, лучше неделю. Я болен и слишком устал, чтобы прямо сейчас делать то, что нужно.

– Вы будете не в состоянии что-либо делать недели две, а то и четыре. Сомневаюсь, что в вашем состоянии вы до церкви дойдете.

– О, я никуда не пойду. Я пошлю феникса. А теперь слушайте. Есть дом…

– Что значит – пошлете феникса? – Тут Харпер вспомнила, как Марти, приятель Ковбоя Мальборо, бормотал: «Эта сраная громадная огненная птица – размах крыльев в тридцать футов – начала бомбардировку. Она опустилась так низко, что мешки с песком загорелись!»

– Это еще один из моих маленьких приколов. Фейерверк, чтобы напугать туземцев, и, к счастью, я могу им управлять с большого расстояния. Вы с несколькими надежными помощниками найдете переулочек вдалеке от лагеря. Верден-авеню вполне подойдет – наискосок от кладбища, и мне известно, что дом номер десять свободен. Остановитесь у него на дорожке и…

– Откуда вы знаете, что десятый пуст?

– Там жили мы с Сарой. Ровно через неделю звоните «911». Звоните с мобильного – у Бена, думаю, их целая коллекция. Сообщите в экстренную службу, что у старенького папеньки сердечный приступ. Когда спросят, поклянитесь, что у вас нет драконьей чешуи. Скажите, что нужна «Скорая помощь», и ждите.

– Они не пошлют «Скорую» без полицейского сопровождения.

– Конечно, но об этом не беспокойтесь. Для того и нужен феникс – мое световое шоу. Когда они остановятся, я прогоню всех прочь, и вы сможете удрать, забрав все необходимое. Конечно, хорошо было бы просто угнать саму машину, но…

– На ней может стоять противоугонка. Или устройство спутникового слежения.

– Точно.

– И я не хочу, чтобы кто-то пострадал. Врачи «Скорой помощи» рискуют жизнями, помогая другим.

– Никто не пострадает. Я напугаю их до потери сознания, но и только.

– Очень не хочется просить вас о помощи. Вот вы всегда так. Придаете таинственность вещам, в которых не должно быть ничего таинственного, потому что хотите, чтобы все вами восхищались. Дешевый кайф.

– Не лишайте меня моих маленьких удовольствий. Вы получите все, чего хотите. Почему бы и мне не получить немножко того, что хочу я?

– Я не получу всего. Если бы я могла делать то, что умеете вы, мне не нужно было бы умолять вас о помощи. Пожалуйста, Джон. Хотя бы попробуйте научить меня.

Его взгляд скользнул к печке и обратно.

– Все равно что просить рыбу научить вас дышать под водой. Теперь ступайте. У меня болят бока, и нужно поспать. И без сигарет не возвращайтесь.

– Вы пытались научить ее? Сару?

Он словно отшатнулся от нее. На мгновение в его взгляде застыли ужас и боль, словно она двинула его по ребрам.

– Нет. Не я. – Позже Харпер сообразила, что это странная форма отрицания. Пожарный вытянулся, повернулся на здоровый бок, и теперь Харпер смотрела в костлявый изгиб его шеи. – Разве вам больше не за кем ухаживать? Поите других бальзамом врачебного такта, сестра Уиллоуз. Я уже сыт по горло.

Харпер поднялась и обулась. Надела и застегнула парку. Собрала сумку. Тронула задвижку и замерла.

– Я сегодня три часа пряталась в шкафу, меньше чем в дюжине футов от своего бывшего. Я три часа слушала его рассказы: что он сделал с больными. Он и его новые друзья. Три часа слушала – что он сделал бы со мной, будь у него возможность. На их взгляд, мы – плохие ребята во всей этой истории. Если он увидит меня, то убьет. Если бы он мог, то убил бы всех в лагере. И после этого думал бы, что хорошо потрудился. Он считает себя парнем в ковбойской шляпе из «Ходячих мертвецов», косящим зомби.

Пожарный ничего не ответил.

Харпер продолжила:

– Однажды вы спасли меня. Я буду вам обязана до конца жизни – правда, не знаю, сколько протяну. Но что, если я умру в ближайшие пару месяцев, потому что вы не научили меня, не сделали такой, как вы, способной постоять за себя – хотя могли? Это все равно как если бы вы спрятались тогда в лесу и позволили Джейкобу меня убить.

Пружины кровати сердито скрипнули.

– Я собираюсь жить, чтобы родить ребенка. Если Господь позволит мне протянуть еще три месяца, я буду молиться. Если Кэрол Стори поможет мне выжить, я буду петь с ней «Будь рядом с нами, Господь», пока не охрипну. А если вы можете научить меня чему-то полезному, мистер Руквуд, я даже прощу вашу заносчивость, гадкие манеры и доморощенные философские лекции. Но не ждите, что я откажусь. У вас есть живо-творное лекарство. Оно мне нужно.

Харпер открыла дверь. Ветер завывал одновременно и пугающе, и мелодично.

– И еще одно. Я не говорила, что у меня нет сигарет. Я сказала, что нет сигарет для вас. И не будет… пока вы не наденете профессорскую шапочку и не начнете первое занятие по спасению от самовозгорания. А до тех пор «галуазки» останутся в моей сумке.

Захлопнув дверь, Харпер услышала вопли Пожарного. По дороге к лодке она узнала несколько новых ругательств. Ей понравилось «сучара помойная». Надо будет приберечь для особого случая.





9


Харпер не знала, что ее ждут на пристани, пока кто-то не схватился за ткнувшийся в доски нос лодки.

– Вам помочь, сестра? – Джейми Клоуз протянула руку.

Казалось, говорит сама тьма. Харпер не могла толком разглядеть фигуру Джейми, присевшей на корточки, на фоне черных качающихся сосен и черных клубящихся туч на черном небе. Кто-то уже привязывал лодку. Алли – Харпер узнала ее по гибкой мальчишеской фигуре и ловким движениям.

Харпер приняла руку Джейми и помедлила. Хозяйственная сумка с припасами была задвинута под банку, на которой сидела Харпер; в холщовой сумке помимо прочего были ром, сигареты, растворимый кофе и чай. Все ее имущество по давним законам лагеря становилось общим, но сейчас она писала собственные законы. Если спиртное и курево можно обменять на секреты Пожарного, лагерю придется обойтись.

Харпер нагнулась, вынула из сумки аптечку – она лежала сверху – и выпрямилась, оставив сумку на месте.

Проходя мимо Джейми, Харпер попыталась заглянуть в глаза Алли, но та уже повернулась к ней спиной. Девушка дрожала – от ярости, решила Харпер, а не от холода. На плече у Алли была винтовка. У Джейми тоже.

– Алли, прости, что не вернулась раньше. Я понимаю, что ты злишься на меня. Если у тебя неприятности, я поговорю с Беном, или с Кэрол, или с кем угодно и объясню, что ты не виновата. Но даже не представляю, почему у тебя должны быть неприятности. Я сказала, что проведаю Пожарного и вернусь – так я и поступила. Примерно.

– Вы забыли, что сначала пошли домой, да, сестра? – спросила Джейми.

Значит, им известно, что она сделала крюк по дороге на остров Пожарного. Она держалась деревьев, уходя из лагеря, но, оглянувшись однажды, подумала – видит ли ее Майкл с колокольни. На башне око видит далёко.

– В лазарете не хватает важных медикаментов. К счастью, я знала, что найду нужное в моем подвале.

Девочки встали по бокам от Харпер. Они напоминали полицейских, конвоирующих преступника в суд.

– Счастья хоть отбавляй, – сказала Джейми. – Знаете, в чем еще счастье? Вас не забили до смерти киями. И нам тоже повезло. Повезло, что они не пошли по вашим следам – в лес и до самого лагеря. Да-да, мы их видели. Кремационная бригада объявилась сразу после вашего ухода. У нас обеих винтовки, но Алли велела мне застрелить вас – у нее самой рука не поднималась. Мы прятались в лесу, пока совсем не стемнело. Потом не было смысла.

Харпер под конвоем прошла между пихтами, вдоль футбольной поляны, залитой лунным сиянием. Харпер сама не понимала, вызвана ли тупая боль в животе приступом тревоги или ребенок уперся пяткой.

– Алли, – сказала Харпер. – Прости, что напугала тебя. Я не должна была впутывать тебя во все это. Но ты пойми: я не пошлю ребенка навстречу опасности, когда могу все сделать сама. А ты ребенок. Все дозорные – дети.

– Дело в том, что вы все-таки подвергли нас опасности. Подвергли опасности весь лагерь, – сказала Джейми.

– Я была осторожна. Они не могли обнаружить мои следы.

– Им и не нужно было искать никакие следы. Достаточно было обнаружить вас. Можете думать, что не сказали бы ничего, но забавно, как может развязывать язык кий в вульве. Нечего было ходить. Вы знали, что уходить нельзя. А больше всего Алли мучается от того, что знала – нельзя было вас отпускать. Мы поклялись стеречь людей. Охранять добреньких засранок вроде вас в лагере. Все дозорные поклялись матери Кэрол…

– Какой матери? Она ничья не мать, Джейми. – Харпер подумала, что группа под названием «Мама Кэрол и дозорные» могла бы выступать на «Ярмарке Лилит» в 1996 году.

– Мы поклялись ей, мы поклялись друг другу – и все испортили. Кэрол огорчилась до смерти, когда узнала, что вы сбежали. Как будто на нее и без того мало навалилось.

– Прекрасно. Ты сказала, что должна была. Скажи Кэрол, что вы передали ее сообщение, и в следующий раз, как мне потребуется глоток свежего воздуха, я обязательно поставлю ее в известность. А ты, Алли, можешь заканчивать свой бойкот. Я не ребенок, чтобы испугаться. Хочешь что-то сказать? Сделай одолжение, скажи.

Алли повернулась и посмотрела на Харпер влажными обвиняющими глазами. Джейми хрюкнула.

– Что? – спросила Харпер.

– Вы думаете, это у вас неприятности. Да это все ерунда по сравнению с горой дерьма, которая свалилась на Алли за то, что она выпустила вас. Теперь Алли отрабатывает прощение. Она просила дать ей возможность все исправить, и мама Кэрол дала.

– Как? Велела принять обет молчания?

– Не совсем. Помните, что делал отец Стори? Как он сосал камешек, если нужно было подумать?

Снег скрипел под ногами, когда они взбирались на холм. Харпер не сразу осознала. Ночь выдалась длинная.

– Ты шутишь.

– Ни хрена. Алли носит камешек во рту, чтобы подумать над своими ошибками и вспомнить свой долг. В последний раз, когда мы ослабили охрану, кто-то разбил голову отцу Стори. Теперь мы все носим камешки – чтобы помнить. – Джейми вытащила руку из кармана и показала Харпер камень размером с мяч для гольфа.

– О, ради бога. И сколько же ты собираешься ходить с этим, Алли? – спросила Харпер, как будто надеялась получить ответ.

Алли посмотрела так, будто вот-вот выплюнет камень в лицо Харпер.

– А это зависит от вас, – сказала Джейми. – Вас ведь не было на собрании, где мы решили, что необходимо наказывать тех, кто ставит себя выше правил. Никто не против вас персонально. Майк увидел, как вы гребете к острову Пожарного, и стало ясно, что на какое-то время вы в безопасности. Бен и мать Кэрол поговорили и решили, что по справедливости надо серьезно отнестись к вашей отлучке за пределы безопасной территории. И еще Кэрол опасалась, что остальные в лагере неправильно поймут, если вы подадите дурной пример. Было принято решение, и Алли согласилась. Алли будет носить камень до тех пор, пока вы не заберете его. А вы будете носить его во рту только…

– Джейми, спасибо, что все объяснила напрямик. Но знай: что бы вы все там себе ни решили, я не собираюсь сосать камень в качестве средневекового наказания. Если думаешь, что я соглашусь, то Алли не единственная, у кого сейчас камень в башке.

Они дошли до юго-восточного угла церкви, где ступеньки вели вниз, в женское общежитие. Трое дозорных, сидя на бревнах, пели простой и грубоватый гимн «Его распяли на кресте». Глаза блестели медными монетками, драконья чешуя на голых руках светилась, как горящее кружево, окрашивая снег алым. Дыхание срывалось с губ струями красного пара. У всех был голодный вид, скулы резко очертились. Худые руки, худые шеи, впалые виски, бритые головы, как у узников концлагеря. В голове Харпер возникло непрошенное: «Пуст желудок – пуста и голова».

– Ну, надеюсь, вы передумаете, сестра. Потому что покаяние Алли не кончится, пока не начнется ваше.

– Алли, – сказала Харпер. – Я отвечаю за свой косяк. Отвечаю полностью. Так что, если хочешь играть в мученицу, дело твое. Я тебя не заставляла. – Она покосилась на Джейми и добавила: – И меня никто не заставит. Это унизительно и по-детски. Если нужно, чтобы я чистила картошку или скребла кастрюли – я не боюсь запачкать руки. Но я не пойду на этот нелепый акт самоуничижения.

– Алли сделает что угодно, лишь бы все исправить. Люди смотрят на вас, сестра – и лучше вам поступить так же. Алли готова служить примером, сколько бы ни потребовалось времени.

– Или до обеда.

– Не-а. Вы ошибаетесь. Если вы не заберете у нее камень и не будете носить его сами, он останется – за завтраком, обедом и ужином… вы, наверное, помните, как мы, дозорные, недавно отказались от обеда, чтобы такие, как вы, могли поесть. Наверное, Алли придется вынуть камень и положить под подушку на ночь, но это все.

– Не знаю, кто из вас хуже. Она с камнем во рту или ты с полным ртом чепухи. – Харпер остановилась, повернулась к Джейми спиной и заговорила с Алли руками.

«Прекрати», – сказала она языком тишины, которому научилась у Ника.

Алли взглянула холодными, злыми глазами. Она знала только пальцевую азбуку, так что отвечала медленно, пока Харпер проговаривала буквы про себя:

«В-Ы

З-Н-А-Е-Т-Е

К-А-К

М-Е-Н-Я

З-А-С-Т-А-В-И-Т-Ь»

И закончила, выставив средний палец, – знак, известный даже тем, кто не учил язык глухонемых.





Книга пятая

Узники





1


Из дневника Гарольда Кросса:

«30 ИЮНЯ.

ВЕРНУЛСЯ ИЗ ХИЖИНЫ. НЕ СТОИЛО БРАТЬ ТРЕТЬЮ ПИЦЦУ. ОБЪЕЛСЯ, И ДАЖЕ ПЕРЖУ ТЕПЕРЬ ДЫМОМ И ОСТРЫМ ПЕРЦЕМ.

ИНТЕРЕСНЫЕ НОВОСТИ ИЗ КОРДОВЫ. ДВЕ СОТНИ ЗАРАЖЕННЫХ УБИТЫ В ИЕЗУИТСКОМ МОНАСТЫРЕ В АЛЬТА-ГРАСИЯ, ВОЕННЫЕ БУЛЬДОЗЕРОМ СВАЛИЛИ ВСЕ ТЕЛА В ЯМУ. ДОКТОР БА ВАС СМОГ УТАЩИТЬ ЧЕТЫРЕ ТРУПА, ВКЛЮЧАЯ ТЕЛО ЭЛЬ ОРНО ДЕ КАМИНАРА, КОТОРЫЙ В ОДИНОЧКУ СДЕРЖИВАЛ АТАКУ ВОЕННЫХ ПОЧТИ ЧАС, – СОЗДАВ НЕЧТО ВРОДЕ ОГНЕННОГО СМЕРЧА, ЧТО ПОЗВОЛИЛО ПОЧТИ ТЫСЯЧЕ ЧЕЛОВЕК С ДРАКОНЬЕЙ ЧЕШУЕЙ УКРЫТЬСЯ В ДЖУНГЛЯХ. ПОХОЖЕ НА КОЕ-КОГО, КОГО МЫ ЗНАЕМ? А ЭЛЬ ОРНО ДЕ КАМИНАР В ПЕРЕВОДЕ – «ХОДЯЧАЯ ПЕЧЬ».

ДОКТОРУ БА УДАЛОСЬ ПОРАБОТАТЬ НАД ИЗВЛЕЧЕННЫМИ ТЕЛАМИ. ОН ПРИСЛАЛ МНЕ ПИСЬМО С ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫМИ РЕЗУЛЬТАТАМИ. ВСКРЫТИЕ МОЗГА НЕДАВНО ЗАРАЖЕННОГО РЕБЕНКА ПОКАЗАЛО ТОЛЬКО СЛЕДЫ СПОР В СИНУСАХ И НА ОБОЛОЧКАХ ГОЛОВНОГО МОЗГА. НО АРГЕНТИНСКИЙ ПОЖАРНЫЙ ЗАРАЗИЛСЯ ГОРАЗДО РАНЬШЕ, И DRACO INCENDIA TRYCHOPHYTON ПРОНИК ГОРАЗДО ГЛУБЖЕ В ВЕРХНЮЮ ВИСОЧНУЮ ИЗВИЛИНУ.

ЭЛЬ ОРНО ДЕ КАМИНАР ДАВАЛ ИНТЕРВЬЮ В АЛЬТЕРНАТИВНОМ МЕДИЦИНСКОМ БЛОГЕ, В ПЕРВЫЕ ДНИ ЭПИДЕМИИ, И ОБЪЯСНИЛ, КАК ОН УПРАВЛЯЕТ ОГНЕМ, ДАЖЕ НЕ ОБЖИГАЯСЬ: «МОЖНО ПОПРОСИТЬ СПОРЫ ОХРАНЯТЬ ТЕБЯ, НО СНАЧАЛА НУЖНО ЗАБЫТЬ СОБСТВЕННЫЙ ГОЛОС. МОЖНО ПОПРОСИТЬ СРАЖАТЬСЯ ЗА ТЕБЯ, ТОЛЬКО НУЖНО ОБРАТИТЬСЯ СМИРЕННО И БЕЗ СЛОВ». НАВЕРНОЕ, ПЕРЕВОД ДЕРЬМОВЫЙ, НО МЕНЯ ЗАЦЕПИЛО. В ВЕРХНЕЙ ВИСОЧНОЙ ИЗВИЛИНЕ НАХОДИТСЯ ЗОНА ВЕРНИКЕ, ОТВЕЧАЮЩАЯ ЗА РЕЧЬ. ПОХОЖЕ, ОН ВСЕ ОБЪЯСНИЛ, ТОЛЬКО Я НИЧЕГО НЕ ПОНЯЛ».





2


Харпер читала дневник в туалете, заперев дверь, чтобы никто не застал ее за этим занятием. Она чувствовала себя юной девушкой, тайком изучающей порнографию, – во рту пересохло, и сердце ходуном.

Войдя наконец в палату, освещенную молочным рассветом, Харпер обнаружила у себя на кровати белый камешек, под которым была записка. «Когда примешь свое лекарство?» – написал кто-то.

Отец Стори дремал на своей койке, Ник – на своей. Оба спали в одинаковых позах, с одинаково сосредоточенными лицами – и невозможно было не разглядеть семейного сходства. Где-то внутри отца Стори еще таился мальчонка, как мушка, прекрасно сохранившаяся в куске янтаря. А Ника ждал старик, как мешковатое пальто, которое тот будет готов надеть через шесть десятков лет.

Харпер посмотрела на занавеску, закрывающую приемный покой, чтобы убедиться, что за ней не следят, и убрала блокнот обратно в потолок. Потом взяла камешек и юркнула в соседнюю комнату.

Дежурила Минди Скиллинг, милая, сиротливого вида девочка лет двенадцати. Харпер лечила ее в прошлом месяце от инфекции мочевых путей. Минди сочувственно глядела на Харпер влажными глазами. Посмотрев на милое, выразительное личико – яркие глаза с длинными изогнутыми ресницами, – Харпер вспомнила, что в прошлой жизни Минди изучала актерское мастерство.

– Это ты положила мне на постель? – спросила Харпер, показывая камень.

Минди покачала головой.

– А кто?

– Разве не лучше, – сказала Минди, – просто принять свое наказание? Алли точно будет лучше. – Ее глаза вдруг расширились от неожиданного озарения. Она передвинулась на край дивана. – Что, если вы положите камешек в рот на пять минут? А я всем скажу, что вы держали целых полчаса.

– Даже на пять секунд не положу, – сказала Харпер. – И вот что, Минди. Что, если у тебя опять воспалится мочевой пузырь?

Минди взглянула испуганно, словно ожидая удара.

Харпер готова была выругаться, но только вздохнула и произнесла:

– Не важно. – И скользнула обратно в палату.

Все-таки злобные замечания были не в ее характере. В те пару раз, когда она говорила людям действительно гадкие вещи, во рту надолго оставался мерзкий привкус. Похуже, чем у камня.





3


Новую порцию нервотрепки – и еще хлеще – Харпер получила на следующий вечер, за завтраком.

Вдоль стены кафетерия уже выстроилась очередь, когда Харпер вышла из темноты с тающим снегом в волосах. От лазарета она почти бежала, подгоняемая визгливым ветром. Ушей она не чувствовала, а от запаха кленового сиропа и овсянки разгорелся аппетит.

Половина лагеря уже сидела за столом, и комната гудела от разговоров и лязганья ложек по мискам. Было шумно, так что Харпер не сразу услышала Гейл Нейборс и не понимала, что кто-то к ней обращается, пока Джиллиан Нейборс не пихнула ее в бок, чтобы привлечь внимание.

Близнецы Нейборс стояли позади Харпер, плечом к плечу. Они были в одинаковых красных свитерах – очень неудачный выбор, поскольку на память сразу приходили Штучка Один и Штучка Два из «Кота в шляпе» доктора Сьюза.

– Алли вчера не ела целый день, – сказала Гейл. Харпер была уверена, что это Гейл – та, у которой острый подбородок.

Харпер отвернулась от сестер.

– Не хочет есть, ее дело. Никто не заставляет ее голодать.

Одна из сестер дернула Харпер за рукав – пришлось обернуться.

Джиллиан смотрела ничуть не дружелюбнее Гейл, поджав губы. Она несколько дней не брила голову, и скальп посинел от щетины.

– А правда, что вам достаточно пожертвовать всего получасом времени, чтобы все исправить? – спросила Джиллиан.

– И еще собственным достоинством.

Сестры промолчали. Харпер снова отвернулась. Очередь медленно продвигалась.

– И вправду упертая сучка, – тихо сказали сзади.

На этот раз Харпер не стала оборачиваться.

– Знаете, некоторые думают, что… – начала одна сестра, но вторая ее одернула.

Харпер не интересовало, что думают некоторые, и она не удостоила замечание ответом.

Она не знала, что Алли дежурит на раздаче, пока не дошла до прилавка. Алли по-прежнему носила камешек во рту – это было видно по тому, как она сложила губы.

Алли подняла взгляд и посмотрела на Харпер влажными, ненавидящими глазами. Она нагнулась под прилавок, достала гладкий, яйцевидный гранитный камешек, положила в миску и подала Харпер.

Харпер поставила поднос и пошла прочь; за спиной сестры Нейборс давились от смеха.





4


Поздно ночью – или рано утром, можно и так сказать – Ник проводил уроки бессловесного языка, а Харпер была прилежной и единственной ученицей в пустом классе – лазарете.

Если бы кто-то заинтересовался, почему Ник остается в лазарете, а не возвращается к сестре в женскую спальню или к мужчинам, Харпер сказала бы, что хочет еще понаблюдать его. И заявила бы, что ее беспокоит паховая грыжа, возникшая у мальчика после летней операции по удалению аппендицита. Слово «грыжа» достаточно страшное, чтобы прекратить дальнейшие разговоры. Но вопросов никто не задавал, и Харпер решила, что мало кого волнует, где спит Ник. Если у тебя нет голоса, то нет и личности. Обычно люди обращают на глухих не больше внимания, чем на собственную тень.

Они сидели друг напротив друга на койке Ника в пижамах. Харпер уже не застегивала три пуговицы под грудью, и живот торчал розовым глобусом; и когда они закончили урок языка жестов, Ник снял колпачок с маркера и нарисовал на животе Харпер смайлик.

«Как вы ее назовете?» – спросил Ник. Он начал на языке жестов, но Харпер не поняла, и ему пришлось написать вопрос.

«Его», – ответила она руками.

Ник положил ладошки на выпуклый живот Харпер, закрыл глаза и легонько вдохнул. Потом показал: «Пахнет, как девочка».

«А как пахнет девочка?» – спросила она; руки сами вспомнили нужные слова, и Харпер почувствовала прилив гордости.

Ник пожал плечами и написал: «Конфетами пирожными сластями всевозможными, ага».

«И ты действительно можешь по запаху определить, что это девочка?» – написала Харпер.

«Если человек теряет 1 чувство, – накалякал он, – другие усиливаются. Вы не знали? Я унюхиваю много всего, что другие не могут».

«Например?»

«Например, что-то не то внутри отца Стори». Теперь Ник смотрел печально, не мигая. «Он пахнет болезнью. И… слишком сладко. Как цветы, когда гниют».

Это не понравилось Харпер. В медицинской школе она знала доктора, который утверждал, что слышит запах смерти, что разрушение тела пахнет по-особому. И говорил, что можно определить это по запаху крови: душок беды.

Зеленоватая занавеска между палатой и приемным покоем взметнулась, и к ним проскользнула Рене Гилмонтон, неся миску, обернутую фольгой.

– Норма послала меня принести кашу-малашу для больного ребеночка, – сказала Рене, подойдя к кровати Ника и сев напротив Харпер. Рене залезла в карман парки и вытащила еще что-то, завернутое в фольгу. – Я подумала, что он не единственный, кто не прочь подкрепиться. – И Рене кивнула на раздутый живот Харпер.

Харпер была почти уверена, что, развернув фольгу, найдет камешек. «Жри, сука, – скажет ей Рене. – А потом вставай на колени и покайся перед матерью Кэрол». Но, разумеется, еще даже не развернув до конца фольгу, Харпер поняла, что это никакой не камень – просто по весу. Рене принесла бисквит с умопомрачительной медовой прослойкой.

– Позор Алли, – продолжала Рене, – что дала вам камень вместо завтрака. У вас уже второй триместр заканчивается. И нельзя пропускать прием пищи. Мне плевать, что она там думает о вас.

– Я ее подвела. Она верила, что я не натворю глупостей, а я не удержалась.

– Вы пытались снабдить больных медикаментами. Вы пытались забрать их из своего дома. Никто не может запретить вам пойти домой. Никто не может отобрать у вас ваши права.

– Не знаю. Лагерь проголосовал и выбрал Бена и Кэрол главными. Это демократия, а не тирания.

– Пусть поцелуют мою черную задницу! Не было никаких настоящих выборов. Они перед голосованием пели целый час, и все еще оставались в Свете. И большинство так балдели, что проголосовали бы и за цилиндр, думая, что выбрали Авраама Линкольна.

– Но правила…

Рене замотала головой.

– Правила ни при чем. Разве не ясно? Дело в контроле. Вы пошли домой за медикаментами – чтобы помочь людям. Помочь отцу Кэрол! Ваше настоящее преступление не в том, что вы покинули лагерь. Настоящее преступление в том, что вы сами решили, как будет лучше для ваших подопечных. А теперь только Бен и Кэрол могут решать, что лучше для людей в лагере Уиндем. Кэрол заявляет, что мы говорим единым голосом. Но не упоминает, что это ее голос. Только одну песню можно теперь петь – песню Кэрол – и тот, кто не в гармонии, пусть сунет камень в рот и заткнется к чертям.

Харпер искоса взглянула на Ника, который сгорбился над миской с кашей; он не обращал на них внимания, и боль в животе, из-за которой он оказался в лазарете, уже никак себя не проявляла.

– Все было бы не так страшно, если бы не кремационная бригада, которая объявилась, пока я была дома, – сказала Харпер. – И найди они меня, заставили бы говорить, прежде чем убить. С ними был мой муж. Мой бывший. Именно он заставил бы меня говорить. Я это ясно вижу. И слышу, как он задает вопросы – спокойным, ровным голосом – и садовыми ножницами отрезает мне пальцы.

– Да. Ясно. Ну с этим… не знаю, что с этим делать. Я к тому, что какова была вероятность, что они окажутся там одновременно с вами? Это все равно что попасть под удар молнии.

Харпер подумала – не рассказать ли Рене о Ковбое Мальборо и его тайном радио, которое он якобы слышит в голове, о передачах из будущего; но потом решила, что и думать об этом не хочет. Лучше съест бисквит. В медовой начинке ощущались жасмин, патока и лето. Желудок заурчал – громко, как будто кто-то двигал мебель, – и женщины посмотрели друг на друга в притворном удивлении.

– Мне бы хотелось как-то объяснить Алли, что мне очень жаль, – сказала Харпер.

– А вы пытались просто сказать об этом?

– Да.

– Тогда и делу конец. Этого должно быть достаточно. Она сама не своя, Харп. Мы с Алли никогда особо не ладили, но сейчас она стала совсем чужая.

Харпер хотела ответить, но тут исчез последний кусочек бисквита. Он казался большим в ладони, но исчез с обескураживающей быстротой.

– Все пошло не так, – сказала Рене. Харпер сначала решила, что Рене шутит, и внезапно поразилась горечи в глазах женщины. Рене устало улыбнулась и продолжила: – Вы сегодня утром пропустили замечательную сцену в школе. Я объявила двадцатиминутную перемену после урока истории. Выходить детям нельзя, но мы отгородили скамьями полцеркви, чтобы дать им свободно побегать. Я заметила, что Эмили Уотерман и Джанет Керсори шепчутся в уголке. Пару раз Огден Левитт подкрадывался к ним, но они гнали его прочь. Ну, после перемены я собрала всех на чтение и сразу заметила, что Огден загрустил и чуть не плачет. Ему всего семь, а он видел, как убили его родителей, пытавшихся сбежать от карантинного патруля. Он только недавно впервые заговорил после того случая. Я посадила его на колени и спросила, в чем дело; он сказал, что Эмили и Джанет – супергерои, а он тоже хочет быть супергероем, но они не говорят ему волшебный стишок, а он думал, что секреты не по правилам. Джанет рассердилась и обозвала его ябедой, но Эмили вдруг побледнела. Я сказала Огдену, что знаю стишок для суперсилы: «Би-боп, тула-лила, и у тебя есть суперсила!». Он просиял и тут же сказал, что умеет летать, а я подумала: «Молодец, Рене Гилмонтон, ты снова на высоте!» – и хотела начинать чтение, но тут встала Эмили и спросила, должна ли она носить камень во рту за то, что хранила секрет. Я сказала, что правило касается только очень серьезных тайн, взрослых секретов, но расстроенная Эмили сказала, что если не искупит вину, то не сможет петь со всеми в церкви, а если не петь и не присоединяться к Свету, можешь сгореть. Тут перепугалась и Джанет – и тоже попросила камешек.

Я попыталась их успокоить. Сказала, что они не натворили ничего, что следует искупать. Харпер, это же просто дети. Но потом Чак Каргилл услышал шум и подошел поближе. Он один из друзей Алли, они примерно ровесники. Разумеется, дозорный. И он сказал: замечательно, что они хотят покаяться, как большие дети, и если хотят, он даст каждой по камешку на десять минут – и это их очистит. Он дал им два камешка, и они сосали их все чтение с таким видом, как будто Каргилл дал им леденцы.

И знаете, Харпер, что хуже всего? Как только кончилось чтение, Огден подбежал к Чаку Каргиллу и объявил, что прячет комиксы под кроватью, и спросил, можно ли ему тоже покаяться. К концу занятий половина детей держали камешки во рту… и, Харп, они сияли. Их глаза сияли. Как будто они пели вместе.

– Окситоцин, – пробормотала Харпер.

– Оксиконтин? Это ведь обезболивающее?

– Что? Нет. Не важно. Забудьте.

– Вы не ходили сегодня утром в церковь, – сказала Рене.

– Монтировала питательную линию для отца Стори. – Харпер кивнула на старика. Пластиковый пакет с яблочным соком свисал со стойки торшера у кровати. Трубка делала две мертвых петли и исчезала в ноздре пациента.

Рене сказала:

– Без отца Стори все изменилось.

– Как изменилось?

– Раньше, когда все входили в Свет, было… ну все говорили, что это как будто чуть поддаешь, правда? Будто сделал несколько глотков действительно хорошего красного вина. А теперь – как будто все прихожане хлебнули дешевого грязного самогона. Поют хрипло для себя, а потом просто… жужжат. Стоят, качаясь, и жужжат, и глаза горят.

– Жужжат? – переспросила Харпер.

– Как пчелы в улье. Или как мухи над трупом сбитого на дороге животного. – Рене вздрогнула.

– И с вами так же?

– Нет, – сказала Рене. – Я не смогла присоединиться. И Дон Льюистон не смог. И еще некоторые. Не знаю, почему.

А Харпер подумала, что она-то знает. Впервые прочитав в блокноте Гарольда Кросса об окситоцине, она вдруг представила солдат в пустыне и горящие в ночи кресты. Тогда она не поняла, какая тут связь. Но теперь сообразила. Окситоцин – наркотик, которым тело награждает человека, получившего одобрение племени… даже если твое племя – ку-клукс-клан или команда морпехов, измывающихся над узниками в Абу-Грейб. Если ты не часть племени, ты не получишь вознаграждения. Лагерь делился, органично, естественно – на тех, кто включен, и тех, кто представляет угрозу.

Рене, с несчастным видом глядевшая в угол комнаты, сказала отсутствующим голосом:

– Иногда даже кажется, что лучше уж просто…

Она замолкла.

– Просто – что? – спросила Харпер.

– Просто сесть в машину с кое-какими припасами и уехать. Собрать последних разумных людей в лагере и бежать. Бен Патчетт спрятал ключи от всех машин, но это ничего. С нами будет Гил, а он умеет… – Рене оборвала себя.

– Гил?

– Гилберт. Мистер Клайн.

На ее лице появилось нарочито невинное выражение. Харпер не поверила ни на мгновение. Что-то стучалось в памяти, просясь наружу, и Харпер наконец вспомнила. Летом, когда Рене Гилмонтон была пациентом Портсмутской больницы, она рассказывала Харпер о том, как работала волонтером в тюрьме штата, где организовала кружок чтения.

– Так вы знали друг друга? – спросила Харпер и прочитала ответ в ярких испуганных глазах Рене.

Рене взглянула на Ника, сидящего с пустой миской на коленях и внимательно рассматривающего женщин.

– Он не читает по губам, – сказала Харпер. – Практически не читает.

Рене улыбнулась Нику, взъерошила его волосы и сказала:

– Хорошо, что у него прошла боль в животе. – Подняв подбородок, она посмотрела Харпер прямо в глаза и добавила: – Да, Гила я узнала, как только увидела. Нью-Гемпшир – маленький штат. И было бы странно, если бы никто из нас никого не знал по прошлой жизни. Он ходил в мой кружок чтения, в Конкорде. Наверняка большинство мужчин записывались в кружок, только чтобы иметь возможность поговорить с женщиной. Запросы снижаются, как посидишь взаперти, и даже почти пятидесятилетняя и с фигурой «мешок картошки» становится красоткой.

– О, Рене!..

Рене засмеялась и добавила:

– Но Гил любил книги. Я знаю, что это правда. Сначала я нервничала, потому что он носил блокнот и записывал все, что я говорю. Но постепенно нам стало хорошо друг с другом.

– Что значит хорошо? Вы и его сажали на колени на уроке чтения?

– Прекратите, что за ужас! – воскликнула Рене, но по выражению лица было похоже, что ужас ей понравился. – Это были разговоры над книгами, а не на подушке. Его было трудно разговорить – стеснялся, – но я видела, что он проницательный, и говорила ему об этом. Я убедила его пойти учиться английскому в университет штата. Он записался на онлайновый курс обучения, как раз когда появились первые случаи заражения драконьей чешуей в Новой Англии.

Рене посмотрела на свои ботинки и выпалила:

– Похоже, мы возрождаем читательский клуб. Бен разрешил мне посещать заключенных. И даже выделил уголок подвала с трухлявыми стульями и дырявым ковром. Каждую ночь узники ненадолго покидают этот ужасный мясной холодильник – выпить по чашке чая и посидеть со мной. Под охраной, разумеется, но дежурный обычно сидит на лестнице, чтобы не мешать нам. Сейчас мы читаем «Обитателей холмов». Мистер Маззучелли сначала отказывался читать историю про кроликов, но, кажется, я его переубедила. А Гилу… мистеру Клайну, по-моему, просто приятно поговорить с кем-то. – Рене чуть помедлила. – Мне и самой приятно просто с кем-то поговорить.

– Хорошо, – сказала Харпер.

– Похоже, у Гила на груди татуировка – цитата из Грэма Грина, – сказала Рене и уставилась на мысок ботинка, с которого сползал комок мокрого снега. Она старалась говорить безразличным тоном. – Что-то по поводу сущности заключения. Только я, конечно, никогда не видела.

– А! – сказала Харпер. – Прекрасно. Если Бен вас накроет, а Гил окажется полуголым, скажите, что проводите срочное литературное исследование, и попросите зайти попозже… после того, как проверите, хорош ли у Гила лонгфелло.

Рене квакнула, с трудом сдерживая хохот. Казалось, у нее вот-вот дым повалит из ушей; а в дни пожаров и чумы это было вполне реально. Было приятно, что Рене смеется над невинными сальными нападками. Напоминало нормальную жизнь.

– Ага. Клуши о чем-то кудахчут. – Бен Патчетт продрался через занавеску в палату и неопределенно улыбнулся. – У меня есть повод для беспокойства?





5


– Помяни дьявола… – пробормотала Рене, вытирая глаза пальцем.

«Клуши кудахчут». Харпер не могла выбрать – какое слово по отношению к женщине кажется ей более отвратительным, «сука» или «клуша». Клуш держат в клетках, их единственная ценность – яйца. У суки хотя бы есть зубы.

Если раздражение и отразилось на лице Харпер, Бен его не заметил – или не захотел. Он двинулся к койке отца Стори и осмотрел трубочку с янтарного цвета жидкостью и почти пустой пакет на лампе у кровати.

– Передовая медицина? – спросил Бен.

– Что именно? Кормежка из пакетика? Или дырка в черепе, которую я заткнула винной пробкой и воском? Верх совершенства. Точно так же сделали бы в клинике Майо.

– Тише, тише. Не надо кусаться. Я же не кусаюсь. Я вами восторгаюсь, Харпер! Вы тут все потрясающе устроили. – Он сел на краешек постели отца Стори, напротив Харпер. Скрипнули пружины. Бен посмотрел на тяжелое, усталое лицо старика. – Жаль, что он не рассказал больше о женщине, которую собирался выслать. Он ничего не говорил, кроме того, что должен кого-то выслать и, видимо, уехать с ней?

– Нет. Но сказал кое-что другое.

– Что?

– Если придется уехать, он хочет, чтобы лагерем руководил Джон.

– Джон. Пожарный, – вяло проговорил Бен.

– Да.

– Очень мило услышать такую информацию только сейчас. Но почему… да Пожарный даже не живет в лагере. Просто смешно. А почему не Кэрол? Почему он не хотел, чтобы его дочь заняла это место?

– Может быть, потому что знал, что она – нервная параноичка, которой придется по душе идея раздать винтовки детям, – ответила Харпер.

Бен бросил быстрый взгляд на занавеску, словно боялся, что в соседней комнате кто-то стоит и подслушивает.

– Это я решил раздать оружие – и только тем, кто старше шестнадцати. И скажу еще вот что. Я требую, чтобы дозорные все время держали затвор открытым, чтобы винтовки были незаряженными. Если увижу на их винтовках закрытый затвор, сосать им камешек до самого… – Бен замолк, не договорив. На щеках появился румянец. – И не стоит ходить по лагерю и обзывать Кэрол «параноичкой». Вам без того хватает неприятностей. Собственно, я и пришел по этому поводу. Два дня назад вы ускользнули из лагеря, отправились домой и чуть не напоролись прямо на кремационную бригаду. Еле-еле ускользнув – слава Всевышнему, – вы не вернулись на свой пост, а отправились к Пожарному и пробыли у него почти всю ночь.

– Мой пост?

– Мать Кэрол ясно дала понять, что вы должны оставаться рядом с ее отцом, днем и ночью, пока кризис не минует. Так или иначе.

– Острый кризис прошел, а у меня есть другие пациенты.

– Нет, с точки зрения матери Кэрол, – Бен опустил голову, подумал и поднял взгляд. – И когда же Пожарный планирует сделать свой ход? Когда поправится?

– Какой еще ход? Куда ему ходить?

– Сюда. Взять власть.

– Не хочет он брать никакую власть. – Харпер сообразила, что, возможно, совершила тактическую ошибку, рассказав первому лейтенанту Кэрол, что отец Стори прочил на ее место кого-то другого. А потом подумала: «Насрать». Если мысль о борьбе за власть с Пожарным коробит Бена, ну и хорошо. Пусть теперь он чувствует себя слабым и незащищенным. – Но я полагаю, Джон поступит так, как лучше для лагеря. Он всегда так делает.

Рене выразительно кашлянула, словно хотела сказать «заткнись».

Бен собрался с духом. Он положил сплетенные пальцы на колени и посмотрел в получившуюся «лодочку».

– Вернемся к тому, что вы уходили из лагеря. Я пытался решить, что мне с этим делать. И, кажется, я знаю, как все исправить.

– Что значит – исправить? Нечего исправлять. Я ушла, я вернулась, все хорошо, дело закрыто.

– Все не так просто, Харпер. Под нашей защитой сто шестьдесят три человека. Сто шестьдесят четыре, считая вашего ребенка. И мы обязаны как-то сохранять порядок. Если поступок человека угрожает безопасности – ну что ж, должно последовать наказание. Если человек ворует. Если копит втихаря. Если уходит и подвергается опасности попасть в руки тех, кто хочет нас убить. Харп, я понимаю, зачем вы возвращались. Я знаю, что у вас были благие намерения. Но любой ребенок, посещавший воскресную школу, знает, куда ведут благие намерения. Вы не просто рисковали собственной жизнью и драгоценным грузом, который вы носите…

Харпер не поняла, почему от выражения «драгоценный груз» ее замутило. И не от слова «драгоценный», а от слова «груз». Возможно, сыграла роль нелюбовь к штампам. А если Бен Патчетт начал говорить штампами, то это надолго.

– …но вы рисковали и жизнью отца Стори, и жизнью всех обитателей лагеря. Ваши действия были опасны и безрассудны, и они нарушали правила, которые писаны не зря; это не может остаться без последствий. Даже для вас. И поверьте: необходимо наказание за небезопасное поведение. Должен быть способ поддержания порядка. Он нужен всем. Иначе нельзя. Люди должны быть уверены, что мы делаем все ради безопасности их убежища. Людям нужен закон. Люди должны быть уверены, что за ними приглядывают. Им даже спокойнее, если они знают, что несколько крепких парней в ответе за них. Сила рождает уверенность. Отец Стори, благослови его Господь, – Бен нерешительно оглянулся через плечо на неспящего спящего, – не понимал этого. На все вопросы у него был один ответ – давайте обнимемся. Ему говорили о воровстве, а он отвечал, что ценность похищенного преувеличена. Все валилось в преисподнюю еще до того, как мы привели в лагерь уголовников. Вот.

– Вот, – повторила Харпер.

Бен поднял плечи и опустил их, резко выдохнув.

– Вот мы и обязаны теперь устроить вам показательное наказание. Поступим так. Кэрол хочет видеть вас завтра, расспросить о состоянии ее отца. Я вас отведу, посидим, попьем с ней чаю. Когда вернемся, я пущу слух, что вы заслужили прощение в Доме Черной звезды, провели там почти все время с камнем во рту. Во многих отношениях, это лучший способ разрешить ситуацию. Как говорят у нас, незнание законов не освобождает от ответственности…

– Ignorantia juris non excusat, – подтвердила Рене. – Но поскольку наказания в нашем лагере назначаются на месте, без возможности подать апелляцию беспристрастному судье или провести честный…

– Рене, – устало перебил Бен. – То, что вы прочли пару романов Джона Гришэма, не делает вас членом Верховного суда. Я предлагаю Харпер выход, может, отцепитесь от меня?

– Спасибо, Бен, – тихо сказала Харпер.

Он на мгновение замолк, потом посмотрел на нее и нерешительно улыбнулся.

– Не за что. Если уж кто в лагере и заслуживает послабления… – начал он.

– Но не выйдет ни хрена, – сказала Харпер.

Он уставился на нее, забыв закрыть рот. Ответ нашелся не сразу. Хриплым голосом Бен проговорил:

– Что?

– Нет, – сказала Харпер. – Я не собираюсь класть в рот камень в качестве идиотской самоуничижительной демонстрации раскаяния, если я не сделала ничего, в чем стоит раскаиваться. И еще я не хочу, чтобы вы лгали людям и рассказывали, будто я согласилась на эту истерическую хрень.

– Может, прекратите ругаться? – не выдержал Бен.

– А что, ругаться тоже запрещено правилами? Мне положен еще час с камнем во рту? Нет, Бен. Повторяю: нет. Ни в коем случае. Я, на хрен, медсестра, и я обязана говорить, если заметила признаки болезни, так вот это именно болезнь.

– Да что же такое? Я ведь пытаюсь все устроить как можно проще.

– Проще для кого? Для меня? Для себя? Или, может, для Кэрол? Она боится, что я уроню ее авторитет, если не паду ниц со всеми вместе? Если я не подчинюсь, то и с другими начнутся проблемы, так, что ли?

– Бен, – сказала Рене. – А разве хранить секреты не запрещено правилами? Разве вам не грозят неприятности за попытку спасти Харпер от наказания? Очень не хотелось бы увидеть нашего главу безопасности с камнем во рту. Это может поколебать уважение к нему.

– Иисус-с-се, – прошипел Бен. – Господи. Вы себя послушайте. Харпер, они собираются вас заставить… вы не сможете… я не смогу защитить вас, если вы мне не позволите.

– Ваше желание защитить меня несовместимо с моим желанием защитить самоуважение. Простите. И потом. У меня возникло смутное ощущение, что вы предлагаете защитить меня от вас. Это не одолжение – это принуждение.

Бен немного посидел молча, а потом деревянным тоном произнес:

– Все равно, Кэрол хочет увидеть вас завтра.

– Хорошо, потому что я тоже хочу видеть ее. Поход домой за аптечкой – всего лишь начало пополнения лазарета, и очень скромное начало; когда я отправлюсь за медикаментами в следующий раз, мне понадобится помощь. Ваша и, наверное, еще нескольких мужчин. Я уверена, что Кэрол подумает над этим. И спасибо, что вы организовали мне аудиенцию у ее преосвященства.

Бен встал, сжав шерстяную шапочку в кулаке. Мышцы на челюстях ходили ходуном.

– Я устал.

Уходя, Бен чуть не сорвал с гвоздей занавеску.





6


Из дневника Гарольда Кросса:

«13 ИЮЛЯ.

ОТ САРЫ СТОРИ НЕ ОСТАЛОСЬ НИЧЕГО, КРОМЕ ГОРЕЛОГО ЧЕРЕПА И ТАЗОВЫХ КОСТЕЙ. ГЛУХОНЕМОЙ БЫЛ С НЕЙ В КОТТЕДЖЕ, КОГДА ВСЕ ВСПЫХНУЛО, НО У НЕГО НИ ЕДИНОГО ОЖОГА. ОН БЫ ОСТАЛСЯ НЕВРЕДИМЫМ, ЕСЛИ БЫ ОТ ЖАРА НЕ РУХНУЛА КРЫША. Я ИЩУ ПРИЗНАКИ ВНУТРЕННИХ ПОВРЕЖДЕНИЙ, НО НИЧЕМ НЕ СУМЕЮ ПОМОЧЬ, ЕСЛИ У НЕГО ПОРВАНЫ КИШКИ. ЕГО ПРИДЕТСЯ ОТПРАВИТЬ В ПОРТСМУТСКУЮ БОЛЬНИЦУ, А ЭТО ДЛЯ НЕГО КОНЕЦ. КТО ВХОДИТ В ПОРТСМУТСКУЮ БОЛЬНИЦУ, НЕ ВЫХОДИТ ИЗ НЕЕ.

НИКТО НЕ СКАЖЕТ ПРЯМО ПРИ ОТЦЕ СТОРИ, НО Я ЗНАЮ, ЧТО МНОГИЕ УВЕРЕНЫ: САРА НЕ УМЕРЛА БЫ, ЕСЛИ БЫ БОЛЬШЕ ВРЕМЕНИ ПРОВОДИЛА В ЛАГЕРЕ, ПЕЛА В ЦЕРКВИ С ОСТАЛЬНЫМИ. Я В ЭТОМ НЕ ТАК УВЕРЕН. ЗНАТЬ БЫ МНЕ ПОБОЛЬШЕ, ЧЕМ ОНА ЗАНИМАЛАСЬ ТАМ С ПОЖАРНЫМ И МАЛЕНЬКИМ СЫНОМ. ЕСЛИ ЧЕСТНО, Я ОГОРОШЕН: ОНА ПОДЦЕПИЛА ДРАКОНЬЮ ЧЕШУЮ МЕНЬШЕ ДВУХ НЕДЕЛЬ НАЗАД. ОЧЕНЬ ДОЛГО ОНА ОСТАВАЛАСЬ ЕДИНСТВЕННОЙ «ЗДОРОВОЙ» В ЛАГЕРЕ. НИКОГДА НЕ СЛЫШАЛ, ЧТОБЫ КТО-ТО СГОРЕЛ ТАК БЫСТРО ПОСЛЕ ЗАРАЖЕНИЯ. ПРИДЕТСЯ ОПЯТЬ ПРОНИКНУТЬ В ХИЖИНУ И ВЫЙТИ В СЕТЬ, ЧТОБЫ ПЕРЕДАТЬ ПОДРОБНОСТИ ЕЕ СЛУЧАЯ НУЖНЫМ ЛЮДЯМ.

ПОЖАРНЫЙ НЕ ПОКИДАЕТ ОСТРОВ С САМОГО ПРОИСШЕСТВИЯ. ГЛУХОЙ МАЛЬЧИК ЗДЕСЬ, В ЛАЗАРЕТЕ, СО МНОЙ, ТАК ЧТО Я МОГУ СЛЕДИТЬ ЗА ЕГО СОСТОЯНИЕМ. АЛЛИ С ТЕТЕЙ И ДЕДУШКОЙ. ХОДИТ, КАК БУДТО ПОД ТЯЖЕЛЫМ НАРКОТИКОМ. ПОХОЖА НА ЗОМБИ – БЛЕДНАЯ И ГЛАЗА МЕРТВЫЕ.

НЕХОРОШО ДУМАТЬ, ЧТО ГОРЕ – МОЩНЫЙ АФРОДИЗИАК? ЕСЛИ ЕЙ НУЖНО УТЕШЕНИЕ, ПЛЕЧО МИСТЕРА ГАРОЛЬДА КРОССА ВСЕГДА НАГОТОВЕ, ЧТОБЫ ПОПЛАКАТЬСЯ В НЕГО.

АХ, Я ПЛОХОЙ, ПЛОХОЙ, ПЛОХОЙ.

ВОТ ЧТО Я ПОДУМАЛ ПО ПОВОДУ ЖАРКОГО А-ЛЯ СТОРИ: САРА СТОРИ ОБРАТИЛАСЬ В ПЕПЕЛ, И ЕЕ ПЕПЕЛ СОДЕРЖИТ АКТИВНЫЕ СПОРЫ, ПОДЖИДАЮЩИЕ НОВОГО НОСИТЕЛЯ. ЗНАЧИТ, ОГОНЬ ГОТОВИТ СПОРЫ К РАЗМНОЖЕНИЮ, А НЕ УНИЧТОЖАЕТ. КАКОЙ-ТО ФЕРМЕНТ ЗАЩИЩАЕТ ИХ ОТ РАЗРУШЕНИЯ. И НЕКОТОРОЕ КОЛИЧЕСТВО ЭТОГО ФЕРМЕНТА МОЖЕТ – ТЕОРЕТИЧЕСКИ – ПОКРЫТЬ КОЖУ И СЛУЖИТЬ ЗАЩИТОЙ ОТ ОГНЯ, АНТИПИРЕНОМ. И ВОТ МОЯ ТЕОРИЯ: ПОЖАРНЫЙ УМЕЕТ ЗАСТАВЛЯТЬ ЭТОТ ФЕРМЕНТ ЗАЩИЩАТЬ НОСИТЕЛЯ. САРА СТОРИ НЕ СМОГЛА И ПРЕВРАТИЛАСЬ ВО ФЛАМБЕ. НО ЧТО ЗАПУСКАЕТ РАБОТУ ФЕРМЕНТА? ЕЩЕ ОДНА ТЕМА ДЛЯ ОБСУЖДЕНИЯ С ПАРНЯМИ В СЕТИ.

НИК СТОРИ НЕ СОВСЕМ НЕМОЙ. СЕЙЧАС ОН СТОНЕТ, КАК БУДТО ПРОСРАТЬСЯ НЕ МОЖЕТ. ТВОЮ МАТЬ. Я НЕ ЗАСНУ».





7


Харпер проснулась рывком, словно кровать-лодка ткнулась в скалу, царапнув корпусом о камни. Харпер заморгала во тьме, не понимая, проспала она минуту или день. Лодка снова вздрогнула на камнях. Это стоящий у Харпер в ногах Бен ткнул в раму кровати коленом.

Харпер проспала от рассвета до заката, и наступил новый вечер.

– Сестра, – сказал Бен. Уже не тот Бен, который умолял ее вчера. Теперь это был полицейский Патчетт; его мягкое, приятное круглое лицо стало бесстрастным и официальным. Он даже надел форму: темно-синие брюки, отутюженную синюю рубашку и темно-синюю куртку с белой овчинной подкладкой и напечатанной на спине жирными желтыми буквами надписью «Полиция Портсмута».

– Да?

– Мать Кэрол ждет новостей об отце Стори, – сказал он. – Когда будете готовы, мы с Джейми вас проводим.

Джейми Клоуз стояла в дверях приемного покоя, перекладывая из руки в руку белый камешек.

– Чтобы сообщить о состоянии пациента, сначала мне надо самой его проведать. И еще минутку на сборы. Вы подождете в соседней комнате?

Бен кивнул и взглянул на Ника, который, сидя в постели, таращился на них. Бен подмигнул мальчику, но тот не улыбнулся.

Полицейский нырнул за занавеску, но Джейми Клоуз задержалась.

– Любите выписывать лекарства, – сказала она. – Посмотрим, понравится ли вам принимать их.

Пока Харпер подыскивала храбрый и умный ответ, Джейми ушла за командиром в приемный покой.

Ник показал жестами: «Не ходите».

«Я должна», – показала в ответ Харпер.

«Нет, – молча возразил Ник. – Они задумали плохое».

Харпер схватила планшет и написала: «Не накручивай себя. Снова живот заболит».

Харпер причесывалась в туалете, когда кто-то тихо постучал.

– Войдите.

Майкл приоткрыл дверь на три дюйма. Его конопатое мальчишеское лицо казалось очень бледным в обрамлении курчавой медной бороды.

– Инсулин.

– Заходи. Я одета.

Он снял крышку с бачка и выудил пластиковый пакет с несколькими оставшимися одноразовыми шприцами инсулина. Не самое лучшее место для хранения медикаментов, но хотя бы прохладное. Майкл задрал рубашку, открыв край тазовой кости, и протер кожу антисептической салфеткой.

– Мэм, – сказал он, не глядя на Харпер. – Будьте осторожны сегодня ночью. Люди не правы. Они заблуждаются. Алли заблуждается.

– Ты присмотришь за лазаретом, пока я буду у Кэрол? – спросила Харпер.

– Да, мэм.

– Хорошо. Ник обрадуется приятелю.

– Мэм, вы слышали, что я говорю? Что люди заблуждаются? Я пытался поговорить с Алли за завтраком. Не понимаю, что на нее нашло. Она не ела несколько дней, а ей это вообще ни к чему. Кто-то должен что-то предпринять. Я боюсь…

– Майкл Линдквист! Она может вынуть камень изо рта и позавтракать, если захочет. Извини, если надеешься, что я предоставлю ей легкий выход, но я не намерена потакать этой варварской чепухе, соглашаясь с ней. Если ты пришел, чтобы пугать меня или обвинять…

– Нет, мэм, нет! – Майкл по-настоящему испугался. – Да не за этим я пришел! Вы не сделали ничего плохого. И не это меня беспокоит. Беспокоит то, что Кэрол, Бен и все друзья Алли науськивают ее, а она морит себя голодом. Вы в лазарете днем и ночью, и вы не видите, что происходит. Вы не видите, как сестры Нейборс нашептывают ей, что она не должна сдаваться, что весь лагерь в нее верит. И как ее друзья садятся вокруг нее, когда она пропустит очередной обед, и поют ее имя, пока у нее не начнут светиться глаза и она не уйдет в Свет. Словно восхваления ей нужнее, чем еда. И им все равно, что она отощала и еле на ногах стоит. Я боюсь, что она доведет себя до гипогликемии. Или упадет в обморок и проглотит камень! Господи, да одного этого достаточно, чтобы схватить ее в охапку и – знаете – дать деру.

Уже второй человек за последние двадцать четыре часа признался, что готов сваливать. Харпер задумалась, сколько еще есть таких, кто не вливается в хор, и знает ли Кэрол, как на самом деле ненадежна власть, за которую она цепляется. Может, знает. Может, это все объясняет.

Майкл тяжело сглотнул. Он закончил спокойнее и тише:

– Делайте то, что считаете правильным. Только постарайтесь не пострадать, мэм. Пусть Алли сейчас ненавидит вас всей душой, но она начнет ненавидеть себя еще сильнее, если вы пострадаете из-за нее. – Майкл судорожно вздохнул и добавил: – Знаете, я люблю Кэрол так же сильно, как любил собственную мать. Честно! Я бы умер ради нее, не раздумывая.

Он смотрел влажными, молящими глазами, и что-то несказанное повисло в воздухе между ними. Еще не все было сказано, но времени не осталось. Бен и Джейми Клоуз ждали.





8


Бен шел первым. Они аккуратно шагали по приткнутым стык в стык сосновым доскам, перекинутым над снегом. Во всем мире, казалось, не осталось света, кроме круглого пятна от фонарика в руке Бена. Джейми Клоуз замыкала шествие. На левом плече она несла винтовку, а в правой руке держала коротко обрезанную ручку от метлы, один конец которой был обмотан изолентой. Помахивая этой дубинкой, Джейми насвистывала.

Они вышли из-под пихт и двинулись к Дому Черной звезды – Кэрол зимовала в этом коттедже с отцом. Аккуратный двухэтажный домик с пряничной черепицей и черными ставнями получил свое название из-за громадной амбарной звезды между двумя окнами на северном фасаде. Харпер подумала, что это очень удачное украшение, как раз для инквизиторского подвала или пыточной. Двое дозорных сидели на единственной каменной ступеньке – они тут же вскочили, стоило Бену показаться из-за деревьев. Бен молча прошел мимо них и постучал в дверь. Кэрол пригласила их войти.

Кэрол сидела в старинном миссионерском кресле – глянцевая кожа давно потрескалась. Кресло наверняка принадлежало отцу Кэрол; в таком хорошо читать Мильтона, курить трубку и думать о чем-то мудром, добром, дамблдорском. Рядом стоял того же стиля двухместный диванчик с бледно-кремовыми кожаными подушками, но на нем никто не сидел. Зато двое дозорных примостились на полу у ног Кэрол. Одна – Минди Скиллинг, глядящая на Кэрол влажными от восхищения глазами. Второй – женоподобный мальчик с коротко стриженными светлыми волосами, девчачьими губками и большим ножом боуи на поясе. Почти все в лагере звали его Боуи – только Харпер не знала точно, из-за ножа или из-за того, что он походил на Зигги Стардаста. Он посмотрел на входящих из-под розовых нависающих век.

Харпер никак не ожидала увидеть здесь и Гилберта Клайна, однако он сидел на низком каменном парапете у камина. По уголькам юркали красные червячки, тепла очаг давал немного. Мороз расчертил оконные стекла алмазными ромбиками. Харпер словно вошла в пещеру позади застывшего водопада.

Джейми Клоуз плотно захлопнула дверь и прислонилась к ней спиной. Бен опустился на диванчик с тяжким вздохом, как будто долго таскал вязанки дров. Он похлопал по месту рядом с собой, но Харпер сделала вид, что не заметила. Не хотелось садиться с ним, не хотелось выглядеть просительницей у ног Кэрол. Харпер осталась у стены, спиной к окну; зима дышала в затылок.

Кэрол подняла на Харпер пустые, лихорадочно блестящие и налитые кровью глаза. С обритой головой и голодным, истощенным лицом она была похожа на пожилую раковую пациентку, измученную химиотерапией.

– Рада видеть вас, сестра Уиллоуз. Спасибо, что зашли. Понимаю, вы заняты. Мистер Клайн сейчас рассказывал, как он оказался в убежище у пруда Саут-Милл, меньше чем в сотне ярдов от полицейского участка. Хотите чаю? Хотите позавтракать?

– Нет. Спасибо.

Минди Скиллинг поднялась без всяких понуканий и потопала в затемненную кухоньку.

– Похоже, мистер Клайн действительно не мог быть связан с нападением на моего отца, – продолжала Кэрол. – И еще мне хотелось побольше узнать о человеке, ради которого отец рисковал жизнью. Вы не против, сестра Уиллоуз? Он как раз начал рассказывать историю побега.

– Нет, не против, – сказала Харпер. Минди уже вернулась и передала ей фарфоровую чашечку горячего чая и блюдце с тончайшим кусочком ароматного кофейного торта с орехами. Желудок Харпер заворчал. Кофейный торт? Это почти как горячая ванна с пеной.

– Продолжайте, пожалуйста, мистер Клайн. Где, вы говорили, вы встретились с мистером Маззучелли?

– В Брентвуде, в окружной тюрьме. – Клайн с удивлением посмотрел на Харпер – «А вы-то тут зачем?» – и снова повернулся к Кэрол: – У них там камеры рассчитаны человек на сорок. А нас там набралось с сотню.

Там было десять камер, в каждую запихали по десять человек. В холле поставили телевизор и крутили «Набалдашник и метлу» и «Дракона Пита», чтобы нам было что смотреть. У них были только детские фильмы – держали для родительских дней. Дальше по коридору один парень свихнулся. То и дело начинал орать: «I'll be your candle on the water», пока соседи не принимались его пинать, чтобы прекратил. А потом я начал думать, что они крутят два фильма, чтобы пытать нас.

Харпер было неприятно слушать о запертом человеке, сходящем с ума от ужаса и при этом поющем именно эту песню. Гилберт Клайн описывал в каком-то смысле саму Харпер, застрявшую в трубе.

– Никому из нас не полагалось находиться там больше нескольких дней. Оказаться в Брентвуде можно по двум причинам. Большинство ожидали суда. Лично меня привезли из тюрьмы Конкорда – давать показания по одному делу, не моему. Мазз прибыл из тюрьмы штата в Берлине – подавать апелляцию на приговор.

– За что он оказался в тюрьме? – спросила Кэрол.

– Да, он похож на рецидивиста, – кивнул Гил, – но сел за лжесвидетельство. Не знаю, мэм, он ли ударил вашего отца. Но Мазз не из тех, кто наживает неприятности своими руками. Все проблемы у него – от языка. Не умеет остановиться. И не может рассказать историю, не приправив ее доброй порцией хренотени.

– Тем более нам лучше услышать о побеге из Брентвуда от вас, а не от него, – сказала Кэрол.

– И избавьте нас, пожалуйста, от сортирных выражений, мистер, – сказал Бен. – Здесь дамы.

Харпер чуть не подавилась последним куском кофейного торта. Она ни за что не смогла бы объяснить, почему «сортирные выражения» вызывают у нее больше отвращения, чем «хренотень».

Харпер прочистила горло и угрюмо уставилась на пустое блюдечко. Она-то собиралась есть кусок торта неторопливо, но он оказался таким маленьким, и Харпер, едва ощутив вкус сахара и мускатного ореха, не могла остановиться. И торт ужасно, трагически, невероятно быстро исчез. Харпер поставила блюдце на стол подальше, чтобы не поддаться искушению облизать его.

Гил продолжал:

– Я должен был оставаться в Брентвуде только до дачи показаний. Но суд закрылся. Я думал, нас упакуют и отправят обратно, но ничего подобного. Появлялись новые заключенные. Один парень в моей камере как-то подошел к решетке и сказал, что хочет подать жалобу и встретиться со своим адвокатом. Охранник подошел и ткнул ему дубинкой прямо в зубы. Выбил сразу три одним ударом. «Твоя жалоба принята. Обращайся, если еще что-то тебя беспокоит», – сказал этот коп и оглядел нас – есть ли, мол, другие недовольные.

– Такого не может быть, – сказал Бен. – За двадцать лет работы в полиции я наслушался заявлений о жестокости полицейских, и только три из тысячи имели под собой основания. Остальное выдумывали наркоманы, пьяницы и воры, желающие поквитаться с теми, кто упек их.

– Да, так все и было, – сказал Гилберт спокойным тоном. – Сейчас все изменилось. Закон уже не закон. Без контроля сверху главное – в чьих руках дубинка. Дубинка или полотенце, набитое камнями.

Бен ощетинился. Грудь раздулась, угрожая оторвать пуговицу. Кэрол подняла ладонь, и Бен закрыл рот, ничего не сказав.

– Пусть продолжает. Я хочу все выслушать. Я хочу знать, кого мы пустили в лагерь. Что они видели, что делали и что пережили. Продолжайте, мистер Клайн.

Гил опустил глаза, как человек, вспоминающий строчки стиха, который учил годы назад, например на уроках английского. Наконец он поднял взгляд, спокойно посмотрел в упор на Кэрол и начал рассказывать.





9


– Не все копы в Брентвуде были ужасными. Такого я не говорил. Был один охранник – он все время следил, чтобы нам хватало еды, воды, туалетной бумаги и прочего. Но чем дольше мы там торчали, тем реже видели приличных людей. Было сколько угодно злых копов, которые не желали о нас заботиться. А когда начали появляться больные с чешуей, копы только злились еще больше – от страха.

Всем было ясно, чем дело кончится, при набитых битком камерах. Однажды утром в камере в конце корпуса появился парень с драконьей чешуей. Остальные заключенные перепугались. Я понимаю, почему они сделали то, что сделали. Хочется верить, что я их не поддержал бы, но точно и сказать не возьмусь. Соседи загнали парня в угол, не дотрагиваясь – толкали подушками и чем попало. А потом забили до смерти.

– Господи, – прошептал Бен.

– И умирал он долго. Его били головой об стену, об пол и о парашу минут двадцать, и все время тот псих со смехом пел «Свечу над водой». В конце концов зараженный начал тлеть и обуглился. Он не загорелся, но дыма было много. Люди потели, как в индейской парилке. Глаза слезились в дыму, и люди кашляли от пепла.

И когда бедного парня забили до смерти, охранники в резиновых перчатках вытащили труп из камеры и избавились от него. Но мы знали, что зараза будет распространяться. Тюрьма стала бетонной чашкой Петри. Уже скоро чешуя появилась у пары парней совершенно в другой камере. Потом еще у трех – и опять в другой камере. Понятия не имею, почему она так перескакивала.

Харпер могла бы объяснить, но сейчас это не имело значения. Пожарный говорил: мир разделен на здоровых и больных, но скоро останутся больные и мертвые. Для всех присутствующих способы распространения драконьей чешуи теперь представляли чисто академический интерес.

– Полиция штата не знала, что делать. Не было места, где держать отдельно людей с драконьей чешуей, и никто не хотел отпускать заключенных к гражданским. Полицейские надели защитные костюмы и резиновые перчатки, согнали всех с драконьей чешуей в одну камеру и стали думать, что делать.

Потом однажды утром один парень завопил: «Горячо! Я умираю! По мне ползают огненные муравьи!» Потом повалил дым из горла, потом он вспыхнул весь. Говорят, перед смертью выдыхаешь огонь, как дракон. Это потому что ткани в легких воспламеняются, и ты горишь изнутри наружу. Он бегал по кругу и орал, и изо рта рвался дым – как в старых мультиках, если герой случайно выпил острый соус. Все, кто был в камере с ним, прижимались к бетонным стенам, чтобы самим не загореться.

Ну, прибежали копы, впереди – главный буйвол по фамилии Миллер. Они несколько секунд пялились в ту камеру на горящего человека и начали стрелять. – Гил подождал – не станет ли Бен возражать. Бен сидел очень тихо, положив руки на колени, и смотрел на Гилберта в колеблющемся свете. – Они влепили, не знаю, пуль триста. Убили всех. Убили парня, который горел, и убили всех вокруг него.

И когда стрельба стихла, этот главный буйвол, Миллер, подтягивает штаны, как будто наелся блинов и бекона, и говорит нам, что он только что спас нам жизнь. Не дал начаться цепной реакции. И если бы не перестреляли всю камеру, тюремный блок превратился бы в ад. Остальные полицейские стояли вокруг ошеломленные, уставившись на ружья в руках, как будто не могли понять, что произошло.

Некоторым из нас раздали резиновые перчатки и заставили выносить тела. Я вызвался добровольно – просто чтобы глотнуть свежего воздуха. Я просидел в Брентвуде три или четыре месяца, и запах горелых волос и порохового дыма так и не выветрился из блока. А, что с той камерой? Ее снова набили. Никаких судов не было. Никаких процессов. Но копы продолжали арестовывать людей за мародерство и прочее, и их куда-то нужно было девать.

Нас кормили отварной солониной и лаймовым желе два месяца. Потом начались перебои. Однажды на обед дали консервированные персики. Потом трое копов взломали торговый автомат и раздали нам шоколадки. Как-то восемь дней ели только рис. Потом объявили, что отменяются завтраки. Я уже стал подумывать, что так и помру в Брентвуде, – рано или поздно отменят обед. А однажды копы вообще не пришли в наш корпус.

Гил говорил скрипуче – словно кто-то правил нож на кожаном ремне. Харпер, не спрашивая разрешения, прошла в кухоньку, нашла чашку и налила воды из-под крана. Отнесла чашку Гилберту – он посмотрел в ответ удивленно и благодарно. Воду он выпил в три глотка.

Покончив с водой, Гил облизнул губы и продолжил:

– Вот я и говорю. Были копы вполне нормальные. Взять хоть Девона. Такой худенький. Большинство за спиной называли его педиком – может, и правда, но дело не в этом. Он никого не застрелил, а однажды принес нам две сумки пива. Сказал, у него день рождения, и он хочет отпраздновать. Он разлил нам по пластиковым стаканчикам теплое пиво и раздал кексы, и мы все пели «С днем рожденья». Такого замечательного дня рождения я и не припомню. Черствые кексики из супермаркета мы запивали пивом комнатной температуры. – Гил посмотрел на Бена и добавил: – Вот, в этой истории есть и хорошие копы.

Бен фыркнул.

Кэрол сказала:

– Всегда найдутся достойные люди в самых ужасных местах… и проявится тайный эгоизм в лучших.

Кажется, Кэрол бросила тайком взгляд на Харпер. Если так, хитрый взгляд пропал даром – в конце концов, не у Харпер спрятан в шкафу кофейный торт, пока остальные обитатели лагеря обходятся консервированной свеклой. Харпер подозревала, что в лагере иногда появляются какие-то припасы – со случайными вновь прибывшими. И вполне возможно, что лучшие куски оседают здесь, как знак любезности от Бена и дозорных: чтобы помочь матери Кэрол поддерживать силы в годину испытаний.

– Да, и Девон не только этим нам запомнился. В конце он устроил еще кое-что – не просто раздал стаканчики с теплым пойлом. Через минуту расскажу.

Раствор между цементными блоками в стене крошился. Ну, не так, чтобы можно было расковырять и сбежать – и десяти тысяч лет не хватило бы, – но если потереть, на пальцах оставался белый осадок. Мазз выяснил, что если смешать его со слюной, получается белая паста. Ее он использовал, чтобы замазывать драконью чешую, когда она у него появилась; и я ею мазался. Два черных парня в нашей камере, когда у них появилась чешуя, расцарапали сами себя и заявили, что подрались. Коп бросил им бинты, ими парни и прикрыли полоски. К концу недели у всех в нашей камере была драконья чешуя, и все как-то ее прятали. Понимаете, все боялись, что Миллер с подручными перестреляет еще одну камеру.

То же самое происходило повсюду. Не знаю, все ли в корпусе заболели к январю, но, думаю, к Новому году больных было больше, чем здоровых. Кто-то скрывал чешую удачно, кто-то нет. Копы в конце концов прознали. Это стало ясно, когда они начали приносить еду в резиновых перчатках по локоть и в шлемах – если вдруг кто решит в них плюнуть. У них были такие перепуганные рожи за пластиковыми забралами.

И вот однажды утром пришел Миллер еще с двенадцатью копами – все в защитных костюмах и со щитами. Миллер объявил, что у него для нас хорошие новости. Сказал, нас всех ждет транспорт. Каждый, кто болен драконьей чешуей, имеет право отправиться в лагерь в Конкорде, где получит лучшее медицинское обслуживание и трехразовое полноценное питание. Миллер прочитал по бумажке, что сегодня у них ветчина и ананасы. Рисовый плов с тушеной морковкой. Пива нет, но есть холодное натуральное молоко. Камеры открыли, и Миллер велел всем с драконьей чешуей выходить. Первым вышел черный коротышка – у него чешуя кружевами шла через всю щеку. Будто папоротник на лице вытатуировали У большинства не было чешуи на лице, а у него была – и, думаю, он не видел смысла прикидываться и прятать ее. За ним вышел другой, потом еще один, еще несколько, включая тех, кого я считал здоровыми. Вскоре половина корпуса высыпала в коридор между камерами. Я и сам хотел пойти. На холодном молоке сломался. Знаете, как вкусно выпить кружку холодного цельного молока, когда давно его не пробовал? Я как представил, аж горло заныло. Я даже сделал шажок вперед, а Мазз схватил меня за руку и чуть покачал головой. И я остался.

Большинство из нашей камеры все же пошли. Один, который с нами сидел, Хунот Гомес, смущенно посмотрел на меня и пробормотал: «Я буду думать о тебе, когда утром буду завтракать». – Гилберт поднес стакан к губам, но вспомнил, что воды не осталось. Харпер предложила принести еще, но Гил покачал головой.

– И что произошло? – спросила Кэрол.

– Думаю, понятно, что ветчины и плова они не получили? Да? Их отвели наверх, наружу, и всех перестреляли. Винтовки гремели так, что стены дрожали, и гремели они полминуты. Никаких пистолетов. Мы слышали целые очереди. Казалось, это не прекратится никогда. Не было ни криков, ни визгов… только выстрелы, словно кто-то подает бревна в лесодробилку.

Когда стрельба прекратилась, стало очень тихо. Такой тишины не бывало в корпусе даже в полночь, когда полагается спать.

Вскоре пришел Миллер с остальными. От них воняло смертью. Пороховыми газами и кровью. Они несли свои винтовки М-16, и Миллер сунул ствол винтовки между прутьев, а я подумал: «Вот и наша очередь». Ушел, остался – конец один. Меня замутило, но я не упал на колени и не стал умолять.

– Правильно, – сказала Харпер. – Молодец.

– Миллер сказал: «Мне нужно десять человек для уборки. Управитесь хорошо – получите содовой».

А Мазз спросил: «А может, стаканчик холодного молока?» Подколол, типа. Только Миллер не среагировал. Сказал: «Конечно, если найдется».

А Мазз спросил: «Что там случилось?» Как будто сам не знал. А Миллер говорит: «Попытка к бегству. Хотели грузовик захватить».

Мазз просто засмеялся. А Миллер выпучил на него глаза и говорит: «Они по-любому покойники. Так даже лучше. Мы им одолжение сделали. Раз – и готово. Лучше, чем гореть заживо».

А Мазз говорит: «Вот ты молодец, Миллер. Только и думаешь, как помочь товарищам. Просто само сострадание». Я же говорю: у Мазза просто дар разевать рот, когда всем ясно, что нужно заткнуться. Я уж думал – застрелят его, но не тут-то было. Миллер, наверное, тоже обалдел. Может, в ушах еще звенело, и он не расслышал Мазза толком. Только кивнул, как будто согласен.

Он открыл камеру, и мы с Маззом вышли. Вызвались еще несколько парней из других камер. Охранники велели нам сесть и сняли с нас ботинки – чтобы мы не пробовали бежать. Набралось десять человек, мы пошли наверх под конвоем охраны в защитных костюмах. Нас провели по длинному бетонному коридору, через пожарный выход – на парковку.

Было холодное светлое утро – с непривычки я даже ничего не видел. С минуту весь мир был мутным белым пятном. И вот о чем я потом много думал. Люди, которых застрелили, наверное, удивлялись, что ничего не видят, пока в них палили из винтовок.

Потом зрение прояснилось, и я смог рассмотреть, что кирпичная стена расстреляна в труху. Большинство тел лежало рядом, но кто-то пытался сбежать. По крайней мере один парень ухитрился пробежать двадцать футов по парковке, пока его голова не разлетелась на кусочки.

За зданием ждал спецгрузовик. Нам раздали резиновые перчатки и велели приниматься за работу. Тела собирались отправить в Портсмут для «утилизации». Парень, про которого я рассказывал, Девон, ну, который пиво приносил на день рождения – он тоже был там с планшетом. Он пересчитал нас, когда мы брали перчатки, и должен был пересчитать еще раз, когда будем возвращаться в камеры. Он выглядел странно, как будто пережил с десяток дней рождения за этот месяц.

Сначала кидать трупы в кузов было легко, но потом мне и Маззу пришлось залезть наверх и перекладывать тела, чтобы освободить место. На холоде тела уже застыли. Почти как бревна тягать. Я перевернул Хунота Гомеса, который умер с открытым ртом, словно собрался что-то спросить. Возможно, хотел узнать, что подают в Конкорде на завтрак. – Гилберт Клайн рассмеялся сухим, хриплым смешком, еще более жутким, чем рыдания. – Мы уложили в самосвал человек сорок, когда Мазз ухватил меня за локоть и потащил вниз за собой. Он накрыл нас трупом Хунота. И все. Без обсуждений. Как будто мы все спланировали. И мне даже в голову не пришло спорить.

Вот. Да и нечего было рассусоливать. Охрана думала, что мы здоровые, а какой же здоровый сам зароется в кучу зараженных трупов. И оставаться нам было небезопасно. Рано или поздно перестреляли бы нас всех – по малейшему поводу или вовсе без повода. Перестреляют и скажут себе, что поступили правильно – спасли нас от голода и от возгорания. Тот, у кого власть, всегда оправдывает ужасные поступки тем, что действует во имя высшего блага. Тут убийство, там пытки. Становится нормальным делать то, что для обычного человека было бы аморальным.

Ну, короче. Дальше все просто. Мы прятались под трупами, пока на нас наваливали новые. Никто как будто не заметил, что мы пропали. Потом, ближе к концу, я услышал, что кто-то запрыгнул в кузов и ходит по нему. Подковки звякали по металлу. Трупы закрывали нас не полностью, и я вдруг увидел Девона с планшетом, а он, черт подери, смотрел на меня. Мы пялились друг на друга секунду – она тянулась бесконечно. Потом он кивнул, еле заметно. Выпрыгнул из кузова и поднял задний борт. Другой охранник спросил его, посчитал ли он всех, и Девон ответил, что всех. Он солгал ради нас. Он знал, что мы в грузовике, и солгал, чтобы мы могли улизнуть. Когда-нибудь, когда все кончится, я найду этого парня и куплю ему пива. Он заслужил его как никто другой.

Гил замолчал. Камин свистнул и зашипел.

– А потом? – спросила Кэрол.

– Водитель врубил первую передачу и тронулся. Через полчаса мы въехали на большой двор в Портсмуте, где сжигали мертвых. Мы с Маззом незаметно выбрались из самосвала, но сумели добежать только до водопропускной трубы на краю того пруда. Там и застряли. Не могли перебраться ни через пруд, ни через стоянку. И не знаю, что было бы, если бы не появился Пожарный. Или замерзли бы до смерти, или пошли бы сдаваться – и нас бы просто шлепнули. Надеюсь, я еще смогу его поблагодарить. Наверно, здорово быть его союзником. И жалко тех, кто против него.

Последовало долгое, неловкое молчание.

– Спасибо, мистер Клайн, – сказала Кэрол. – Спасибо, что поделились своей историей. Вы, наверное, устали столько говорить. Джейми, отведи его в камеру.

– Возьми наручники, – сказал Бен.

Джейми шагнула вперед, с места поднялась Минди, и они встали рядом с Гилом, с двух сторон. Гил серыми опухшими глазами устало посмотрел на Кэрол, потом на Бена. Потом поднялся и убрал руки за спину. Наручники щелкнули, обхватив запястья.

– Я еще хотел спросить – можно ли меня перевести из мясного холодильника к остальным мужчинам, – сказал Гил. – Видимо, нельзя.

Кэрол сказала:

– Я очень благодарна вам за откровенность. Благодарна – и рада. Рада, что вы с нами. Рада, что вам уже не нужно бояться расстрела на парковке. Но, мистер Клайн, после того, что мистер Маззучелли сделал для вас, не думаю, что выпускать вас – в интересах нашего сообщества. Он помог вам сбежать, а вы – человек благодарный. Неужели вы не захотите отплатить ему тем же? Нет. Обратно в холодильник, Джейми. Конечно, выглядит это ужасно, но вы понимаете, мистер Клайн, почему это необходимо. Вы сами сказали, что тот, у кого власть, всегда оправдывает ужасные поступки тем, что действует во имя высшего блага. Думаю, я поняла, кого вы имели в виду. Мы все понимаем, что вы намекали на меня.

Углы рта Гила дернулись в легкой улыбке.

– Мэм, – сказал Гил. – Я прятался под мертвецами – и они были не так холодны, как вы. – Он посмотрел на Харпер и кивнул: – Спасибо за воду, сестра. Увидимся.

Джейми подтолкнула его в спину ручкой от метлы.

– Давайте, красавчик. Отведем вас в номер для новобрачных.

Когда она открыла дверь, порыв ветра швырнул снег на середину комнаты. Минди и Джейми вывели Гилберта, дверь за ними захлопнулась. Дом скрипнул под новым порывом ветра.

– Ваша очередь, Харпер, – сказала Кэрол.





10


– Расскажите о моем отце, – сказала Кэрол. – Он умирает?

– Сейчас его состояние стабильно.

– Но он уже не встанет на ноги.

– Я не теряю надежды.

– Бен говорит, что он уже должен был очнуться.

– Да. Если бы это была субдуральная гематома без осложнений.

– Так почему он не очнулся?

– Значит, есть осложнения.

– Например? Что это за «осложнения»?

– Определенно сказать не могу. Я медсестра, а не невропатолог. Осколок кости в мозгу. Или глубокая гематома. А может, случился удар во время операции. У меня нет никакого диагностического оборудования, чтобы уточнить.

– Если он очнется… – начала Кэрол и осеклась на мгновение, хотя лицо оставалось бесстрастным. – Насколько умственно отсталым он будет?

Выражение «умственно отсталый» не употреблялось в разговорах о пациентах с повреждениями мозга, но Харпер понимала, что не время и не место спорить о терминах.

– Может не быть никаких изменений, а могут быть серьезные повреждения. Сейчас я ничего не могу сказать определенно.

– Но вы же согласны, – сказала Кэрол, – что ему уже пора было очнуться? И вы ждали иного исхода?

– Я надеялась на лучшее.

Кэрол медленно, даже сонно, кивнула.

– Вы можете что-то сделать для него?

– С тем, что у меня есть? Не слишком много. Я придумала, как возмещать потерю жидкости – с помощью разбавленного яблочного сока, – но это поможет ненадолго. Если бы лазарет был лучше оснащен, было бы больше возможностей для лечения. И с другими пациентами мне было бы легче. Это я и надеялась с вами обсудить. Я говорила с Джоном…

– Да, – перебила Кэрол. – Я знаю.

– И у него, – продолжала Харпер как ни в чем не бывало, – есть план, как добыть медикаменты…

На сей раз вмешался Бен.

– Я же говорил! – обратился он к Кэрол. – Я же говорил, что Пожарный будет придумывать для нас планы. – Он произнес это спокойно, скучающим тоном, но под безразличием таилась злость.

Харпер начала заново:

– Джон предлагает свою помощь в добыче того, что нам нужно, чтобы лечить вашего отца и обеспечить ему долговременный уход, если он останется недееспособным. Мне кажется, это стоит обсудить.

– Расскажите, – сказала Кэрол.

Харпер изложила план Пожарного: Бен приезжает на полицейской машине к Верден-авеню, с одного из мобильников вызывается «Скорая помощь», а когда она появляется…

– …Джон сказал, что пошлет феникса, чтобы отпугнуть врачей и любой полицейский эскорт, – закончила Харпер. Она понимала, что вышло неуклюже, и в целом была недовольна Джоном и его театральными выходками. – Не знаю, что он имел в виду, но в прошлом он нас не подводил.

– Его очередной трюк, – сказала Кэрол. – Очередное развлечение. Он любит развлекаться.

Бен сказал:

– Не понимаю, зачем нам его помощь. Мы захватим «Скорую помощь» и сами. У нас достаточно ружей.

– И скольких вы надеетесь убить? – спросила Харпер.

– Ну, до этого не дойдет. Мы скажем: или отдавайте то, что есть в «Скорой», или вас увезут на ней. Обычно люди соглашаются сотрудничать, если им тычут винтовкой в глаз.

– У них тоже будет оружие. И полицейский эскорт.

– Конечно. Но я-то их встречу в форме и на полицейской машине. Мы застанем их врасплох. Нападем прежде, чем они поймут, что к чему, – возразил Бен.

– Но зачем? – спросила Харпер. – Почему не принять предложение Джона?

– В последний раз, когда мы следовали плану Джона, кто-то чуть не убил моего отца, – сказала Кэрол.

– Все, что случилось с вашим отцом, случилось здесь, на нашей земле. А план Джона сработал.

– Да. Именно так, как хотел он.

– Что вы имеете в виду?

Не ответив, Кэрол спросила:

– И когда же Джон собирается осчастливить нас своей помощью?

– Через три ночи.

– Мы не можем столько ждать. Сделаем все завтра. Бен, я верю, что вы обойдетесь без насилия – оставьте его на самый крайний случай.

Бен сказал:

– Ясно. Хорошо. Там будет четыре человека – двое на «Скорой помощи», двое в полицейской машине, – значит, нас должно быть пятеро. Джейми стреляет лучше всех в лагере, не считая меня. У Нельсона Гейнриха была личная страница на сайте Национальной стрелковой ассоциации, так что наверняка он хороший стрелок. А Минди Скиллинг может позвонить в «911». Она достаточно взрослая, и меня не будет мучить совесть, что я взял ее с собой. И она актриса. В колледж Эмерсона вроде ходила? Кажется…

– Погодите. Погодите, – вмешалась Харпер. – Кэрол, мы вполне можем подождать три дня. Вашему отцу…

– …почти семьдесят лет. Вы бы ждали три ночи, будь это ваш отец? Если бы могли предпринять что-то немедленно?

Харпер хотела сказать: «Мой отец не хотел бы, чтобы из-за него убивали людей», но у нее язык не поворачивался. Честно говоря, она считала, что Кэрол права. Будь это ее отец, она бы умоляла Пожарного сделать все, что в его силах, и как можно скорее. Джули Эндрюс умолять точно бы не стала, но Харпер была не столь щепетильна.

– Хорошо. Я поговорю с Джоном. Может быть, он перенесет все на завтрашнюю ночь.

Кэрол смахнула черную прядь со лба.

– Джон-Джон-Джон-Джон-Джон-Джон. Если Джон не спешит помочь моему отцу, было бы ужасно его торопить.

– Он откладывает не по прихоти. Кэрол, у него сломаны ребра.

Кэрол сочувственно кивнула.

– Да. Да, конечно, Джону нужно дать отдохнуть. Я не хочу его тревожить. Он нам не потребуется. Сестра Уиллоуз, Бену нужен подробный список всего, что вам необходимо, чтобы обеспечить моему отцу лучший уход.

– Это ничего не даст. Я должна сама пойти с ними.

– Ну, нет. Ни в коем случае. Вы очень храбры и добры, но вы должны быть рядом с моим отцом. Мы не можем рисковать вами.

– Придется. У Бена будет всего несколько минут в «Скорой помощи». Вы хотите, чтобы он выискивал среди двух сотен пузырьков нужные, разбирая фармакологические аббревиатуры? Я бы не полагалась на удачу, будь это мой отец, – вставила Харпер, чтобы посмотреть, как отреагирует Кэрол.

Кэрол ответила злобным взглядом.

– Моему отцу нужны не только хорошие лекарства. Ему нужна хорошая медсестра, – сказала она. – Одно без другого бессмысленно. Ваше место в лазарете.

Харпер не знала что ответить. Весь разговор получился запутанным, полным непонятных намеков на неприятные последствия.

Кэрол сказала:

– Бен, я хочу обсудить план с вами. Я хочу знать все. Кого вы возьмете. Как выглядит Верден-авеню. Все. Сестра… – Она зыркнула на Харпер: – Надеюсь, вы сами доберетесь до лазарета.

Харпер удивилась, что ее отпускают вот так просто, без надзора. Она уже считала себя почти таким же заключенным, как и Гилберт Клайн, только в камере поуютнее. Ее привели в Дом Черной звезды под конвоем, и она ждала, что под конвоем отправится и обратно.

Очень хотелось выскочить за дверь немедленно, пока Кэрол не передумала и не решила приставить к ней Боуи или другого дозорного из тех, что околачивались снаружи. Харпер уже предвкушала небольшую прогулку по дороге обратно в лазарет. Но заставила себя помедлить, трогая пальцами черные пуговицы на пальто. Был по крайней мере еще один вопрос, который необходимо обсудить.

– Кэрол… Я хотела поговорить об Алли. Она уже несколько дней ходит с камнем во рту – считает, что должна что-то искупить. И я думаю, это связано с тем, что она во всем берет пример с вас. Она хочет произвести впечатление на вас. Хочет, чтобы все знали, как она предана лагерю. Вы можете положить этому конец?

– Не могу, – ответила Кэрол. – А вот вы можете.

– Разумеется, вы в состоянии заставить ее прекратить. Скажите, что она достаточно себя наказала. Вы ее тетя, и она вас любит. Она послушает. У нее почти никого нет, кроме вас. Вы отвечаете за нее. Вы обязаны вмешаться, пока она не попала в беду.

– Но мы все отвечаем друг за друга, – сказала Кэрол с безумно ясным лицом. – Мы словно карточный домик. Если хоть одна карта откажется принимать на себя свою долю тяжести, рухнет весь лагерь. Это Алли и пытается объяснить вам. Она носит во рту ваш камень. Только вы можете его достать.

– Она ребенок и ведет себя по-детски. А ваша обязанность быть взрослой.

– Моя обязанность – приглядывать за полутора сотнями отчаявшихся людей. Беречь их. Не позволить им сгореть заживо. В каком-то смысле я тоже медсестра. Мне приходится защищать лагерь от заразы отчаяния и эгоизма. Мне приходится защищать нас от секретов, подобных раку. От неверности и неприязни, которые сродни лихорадке. – Кэрол постепенно выпрямлялась в кресле, и ее влажные глаза блестели больным жаром. – С момента, как слег мой отец, я пыталась стать той, кто нужен этим людям. Кого они заслуживают. Отец хотел, чтобы лагерь Уиндем стал надежным убежищем для людей, которым больше некуда податься. Этого хочу и я. Хочу, чтобы лагерь стал надежным убежищем… и эту надежность может нам дать только забота друг о друге. Отец тоже так думал. – Кэрол положила на колени переплетенные пальцы. – Вместе мы сильнее, Харпер. А если вы не с нами, то вы в одиночестве. А в эти дни нельзя быть одному. – Она глядела почти жалобно. – Разве вы не понимаете?





11


Харпер шла по еле различимой тропе под темным небом.

Как она ни пыталась увернуться, ветер бросал снег прямо в лицо. Треснула ветка. Доски качались и гнулись под ногами, приходилось идти медленно, удерживая равновесие.

Когда Дом Черной звезды скрылся из глаз, Харпер оказалась в морозной, пахнущей соснами тьме. Еще через двести шагов она достигнет тропинки среди деревьев, которая сбегает вниз, к галечному пляжу и пристани. Пролив она пересечет за десять минут и расскажет Джону, что налет на «Скорую помощь» состоится завтра, объяснит…

Справа между соснами мелькнул детский силуэт – легкая тень. Харпер повернулась и поняла, что это вовсе не ребенок, а летящий из-за деревьев снежок.

Бац!

Снежок попал в голову сбоку, но Харпер осознала это, только сделав еще два шага. В голове не укладывалось. Она не понимала, что заваливается на бок, что правая нога подкосилась, пока не упала на колени в снег.

Краем глаза она заметила какое-то неясное движение и успела поднять локоть, чтобы защититься от следующего снежка. От удара заныла рука. Онемение разлилось от локтя до кисти. Снежок рассыпался. Белый в пятнышках камень, прятавшийся в середине, упал на снег.

Из-за деревьев со всех сторон выскочили задыхающиеся от смеха девчонки. Харпер показалось, что снежок сейчас попадет ей в живот, она постаралась закрыть его руками, но снежок резко ударил в шею – и шея онемела.

Ее обступили.

Слезы в глазах застывали, превращаясь в лед. Ее окружали белые, неподвижные, бесстрастные лица, как будто на Харпер напали манекены из универмага.

Одна из нападавших толкнула Харпер в спину, повалив на бок.

– Пожалуйста, осторожнее, девочки, – сказала Харпер. – Я беременная. Я не сопротивляюсь.

– Отчистим, отчистим! – пропел голос, принадлежавший, похоже, Эмили Уотерман.

Рука в перчатке ухватила Харпер за волосы, другая рука набрала снега и отерла ей лицо. Девочки зашлись визгливым смехом.

Когда Харпер проморгалась от снега, над ней наклонился Тирион Ланнистер из «Игры престолов». Он смотрел пустым недоверчивым взглядом: дешевая пластиковая маска. Он… нет, она – за маской пряталась девочка – раскрыла ладонь с плоским белым камешком.

– Ешь, – послышался голос из-под маски. – Ешь, сука.

– Заставь ее, – сказала другая девочка.

– Живо жри, живо жри! – запели вокруг.

Харпер лежала в снегу на боку, одной рукой прикрывая тугой живот; вторую она придавила своим телом. Девочка, которая держала Харпер за волосы, дернула раз, потом второй – сильнее.

Харпер разинула рот, как ребенок, показывающий врачу гланды. Тирион Ланнистер положил ей на язык камень – холодную плоскую тяжесть.

За происходящим с расстояния в пять шагов, из-за сосен наблюдал Капитан Америка. Харпер смотрела на Алли, пока от слез картинка не начала двоиться, троиться.

Раздался такой звук, словно кто-то разорвал пополам простыню. Рука потянула Харпер за волосы, откидывая голову назад, задирая подбородок. Другая рука крепко припечатала ей рот. Большой палец тщательно прижал клейкую ленту к губам Харпер.

– Полчаса, – сказала девочка, ухватившая ее за волосы. – Он останется на полчаса. Теперь поднимайся. На колени.

Харпер подняли на колени. Девочки завели ей руки за спину, и снова раздался треск – одна из них оторвала клейкую ленту и замотала запястья.

– Мбенок, – сказала Харпер, прося не навредить ребенку. Вряд ли кто ее понял.

Две девочки, взявшись за руки, плясали, извиваясь и вертясь: на одной была маска Обамы, на другой – Дональда Трампа. И за все это время Капитан Америка не сдвинулась с места между двумя пихтами, неподвижная и немигающая, как сова.

Среди сосен замерцали яркие золотые огоньки. Харпер пришлось вглядываться, прежде чем она поняла, что у девочек нет фонариков. Светились они сами, прыгая, смеясь и бросаясь в нее снегом. Они светились, как во время пения в церкви. Они сияли друг для друга, чешуя пульсировала так, что свет пробивался из-под курток, из-за воротников.

Значит, есть и другой способ войти в экзальтацию Света. Хор или расстрельная команда: чешуя в любом случае будет довольна. Групповое изнасилование ничем не хуже госпела.

Харпер услышала щелканье ножниц. Ее золотые локоны посыпались в снег.

– Ха-ха! Ха-ха! – засмеялась самая маленькая девчонка – это точно была Эмили Уотерман. – Обрезай-обрезай-обрезай! – Она орала, как пьяная.

Ветер с неохотой вздохнул, точно влюбленный, осознающий, что пора уходить. Волосы Харпер лежали вокруг нее, а ножницы продолжали чавкать.

– Вкусный камень? – крикнула одна из девочек. – Спорим, не то что член Пожарного?

Девочка, которая остригала волосы Харпер, спросила:

– Ну разве не сексуально щелкают ножницы? – Она щелкнула прямо над ухом. – Просто в дрожь бросает. Мне так понравилось – жалко, волосы кончились. Увы, я вынуждена остановиться. Может, в следующий раз еще отрежу. Надо решать – с нами или против нас. Сиять с нами или вовсе не сиять. Дать медицинский совет? Я бы предложила отказаться от сучьих манер.

Да, они все сияли… все, кроме Алли. Алли сделала шаг и придушенно вскрикнула от огорчения, но, когда Харпер подняла на нее взгляд, Алли застыла на месте. Она даже выставила ладонь, словно Харпер могла подпрыгнуть, освободить руки и напасть.

Харпер подумала, что кому-нибудь может прийти в голову с разбегу ударить ее ногой в живот, просто для смеха. Они уже не ведали, что творят. И, может быть, зашли уже дальше, чем собирались. Может, они просто хотели закидать ее снежками и сбежать. Они забыли себя. Забыли собственные имена, голос матери, лицо отца. Харпер подумала, что они вполне могут и убить ее здесь, в снегу, ненароком. Вскрыть этими же ножницами горло. Когда ты в Свете, все кажется хорошим, все кажется правильным. Ты не ходишь – танцуешь. Мир пульсирует в тайной песне, и ты сам себе звезда в собственном красочном мюзикле. Кровь, которая брызнет из ее сонной артерии, покажется им такой же прекрасной, как игристое вино, бьющее светящимся красным фонтаном.

Девочка, все это время стоявшая позади, повалила Харпер в снег на бок. Какой-то пузырь сильных, опасных эмоций дрожал внутри, и Харпер замерла, опасаясь, что он прорвется. Не хотелось выяснять, что это такое… горе, ужас или – хуже всего – капитуляция.

Девочки по очереди, пританцовывая, приближались к Харпер и бросали снег ей в лицо. Харпер зажмурилась.

Девочки стояли над ней, перешептываясь. У Харпер не было сил поднять глаза и посмотреть на окружавшие ее маски. Они говорили тихо, шипящими, неразборчивыми голосами. Харпер трясло. Джинсы промокли, запястья болели, а разбитое лицо горело от снега.

Наконец она решилась чуть приоткрыть один глаз. Шепот продолжался, но девочки ушли. И шептал только ветер, баюкая сосны.

Харпер изогнулась и пошевелила руками. Ленту намотали на перчатки, а не на кожу, и вскоре одну руку удалось освободить. Харпер стянула перчатки с другой и отшвырнула их вместе с лентой. Нащупала угол ленты на губах и, не мешкая, дернула. С лентой она оторвала и кусочек кожицы с верхней губы.

Харпер выплюнула камень в снег. Он стал розовым от крови.

Харпер поднялась на ноги, но голова так закружилась, что пришлось опереться о сосну, чтобы не упасть. Она перебиралась от дерева к дереву, как малыш, который делает первые шаги, держась за мебель. Найдя поворот к побережью, она двинулась вниз с холма. И уже прошла с десяток шагов, когда кто-то окликнул ее.

– Сестра Уиллоуз? – крикнул Нельсон Гейнрих. – Вы куда? Дорожка в лазарет – вон там.

Он стоял на досках с Джейми Клоуз. Джейми была в той же одежде, в какой Харпер видела ее в последний раз, – ярко-оранжевые лыжные штаны и свободная аспидного цвета парка. Одно только изменилось: Джейми сняла маску Тириона Ланнистера.

– Снег вам по шейку. Вылезайте сюда, пока не закопались живьем. – Лицо Нельсона порозовело от холода, и он улыбался, демонстрируя два передних зуба.

От дыхания Харпер поднимался пар. Облизав губы, она ощутила вкус крови.

Минут пять она пробивалась обратно к доскам, по пояс в сугробах, и набрала полные ботинки снега.

– Мы с Джейми собирались помочь дозорным в доме матери Кэрол! Хорошо, что вовремя вышли. Вы бы заблудились. – Нельсон протянул руки, помогая ей забраться на доски. Глаза под хмурыми бровями лучились весельем. – Но посмотрите на следы! У нас ведь есть правила! Ходить только по дорожкам! Мы можем убрать доски, но мы не можем стереть следы. А если охотник на них набредет? Господи, если нас раскроют, то всех отправят в Конкорд! Или пристрелят на месте! Вы подвергаете опасности весь лагерь! Мистер Патчетт и мать Кэрол ясно высказались по этому поводу. Час с камнем напомнит вам о ваших обязанностях.

Джейми Клоуз обошла Нельсона, держа в ладони белый камешек. Она улыбнулась щербатой улыбкой.

Харпер взяла камень и послушно положила его в рот.





12


Ее вели, как арестанта, среди деревьев; Нельсон шел впереди, Джейми позади с винтовкой и спиленной ручкой от метлы. Харпер удивилась, что не так переживает из-за камня во рту, как ожидала. Со временем, возможно, ей даже понравится. Камень призывал к спокойствию и размышлениям. Он требовал тишины – и внутренней, и внешней.

Он требовал полного внимания – и это хорошо, потому что иначе от мыслей ее разорвало бы изнутри: сумеет ли она сохранить жизнь отцу Стори, сумеет ли сохранить жизнь самой себе, что делать, если у ребенка тоже окажется драконья чешуя, что делать, если стресс приведет к преждевременным родам.

Камень отодвинул мысли на задний план, и сначала Харпер подумала: знай она, как легко живется с камешком во рту, не сопротивлялась бы так яростно. Потом решила, что она всегда это знала где-то в глубине души. Всегда понимала, что подчинение станет великим утешением для нее, и именно поэтому сопротивлялась. Чувствовала, что если поддастся один раз, всего лишь раз, то дальше пойдет легче.

Они вышли из леса у церкви. Двойные двери были открыты, из них выглядывали люди. Харпер была уверена, что почти всем известно, откуда она возвращается.

Харпер наградила зрителей холодным, отстраненным, бесстыдным взглядом и с удовлетворением заметила, что некоторые юркнули в тень. Почти все дети, впрочем, не хотели сдавать позиции. Смотреть, как наказывают других, детям всегда очень интересно, это источник величайшего наслаждения.

Алли подошла к нижней ступеньке лестницы, но, увидев Харпер, замерла.

– Шевелите задницей, сестра, – сказала Джейми.

Алли ждала, пока Харпер пройдет мимо, но не выдержала. Побежала к ним по снегу.

– Алли, – сказал Нельсон Гейнрих, – ты сегодня дозорная на колокольне. Отправляйся на пост.

Алли не обратила на него внимания.

– Харпер. Я хочу, чтоб вы знали, я никогда не…

Но Харпер тихонько вытолкнула камень изо рта в ладонь. Набрала в рот слюны и плюнула Алли в щеку. Девочка съежилась, как от удара.

Джейми ткнула Харпер в спину – не разобрать, кулаком или палкой.

– Камень должен быть во рту! – завопил Нельсон. – И должен оставаться там до восхода солнца!

Харпер не отрываясь смотрела в глаза Алли; лицо у той сморщилось от неожиданности и страдания, глаза наполнились слезами. Харпер дождалась первых рыданий Алли, а потом положила камень в рот и пошла в лазарет.





Книга шестая

Феникс




Февраль





1


Из дневника Гарольда Кросса:

«10 АВГУСТА

В ЭТОМ ЛАГЕРЕ ОБОЖАЮТ ПЕТЬ СТАРЫЕ ГИМНЫ. «О, БЛАГОДАТЬ» ПРОСТО ЧУТЬ ЛИ НЕ КАЖДЫЙ ДЕНЬ. КЭРОЛ ГЛАДИТ КЛАВИШИ ОРГАНА, КАК БУДТО ВОЗОМНИЛА СЕБЯ РЭЕМ ЧАРЛЬЗОМ. ВОТ ЧТО Я СКАЖУ: НЕТ НИКАКОЙ БЛАГОДАТИ И БОГА НЕТ – И Я ТОМУ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО. ЕСЛИ БЫ КАКОЙ-ТО ДОБРЫЙ, БЛАГОСКЛОННЫЙ ВЫСШИЙ ДУХ ПРИСМАТРИВАЛ ЗА НАМИ, Я НЕ ОСТАВАЛСЯ БЫ В ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ДЕВСТВЕННИКОМ. Я, НАВЕРНОЕ, ЕДИНСТВЕННЫЙ БЕЛЫЙ АМЕРИКАНЕЦ СТАРШЕ ВОСЕМНАДЦАТИ, КТО НЕ ВОСПОЛЬЗОВАЛСЯ АПОКАЛИПСИСОМ, ЧТОБЫ ДОБРАТЬСЯ ХОТЬ ДО КАКОЙ-НИБУДЬ КИСКИ.

АЛЛИ ДВЕ НЕДЕЛИ ПОДКАТЫВАЛА КО МНЕ – ТОЛЬКО ЧТО НА НОГУ КАК СОБАЧКА НЕ ПРЫГАЛА. САДИЛАСЬ РЯДОМ В ЦЕРКВИ. ПРОСИЛА «ПОМОЧЬ» В СТОЛОВОЙ, КОГДА ТАМ НЕ БЫЛО НИ ДУШИ, ТАК ЧТО МЫ ОСТАВАЛИСЬ НАЕДИНЕ. БРЫЗГАЛА НА МЕНЯ ВОДОЙ, ЧТОБЫ Я БРЫЗГАЛ НА НЕЕ И ОНА МОГЛА ПОДРАЗНИТЬ МЕНЯ СВОИМИ ДВОЙНЯШКАМИ ПОД МОКРОЙ ФУТБОЛКОЙ. Я ДУМАЛ, ЕЙ ТОСКЛИВО, ПОТОМУ ЧТО ЕЕ МАТЬ УМЕРЛА. КАК Я УЖЕ ПИСАЛ, ГОРЕ АЛЛИ МОГЛО СЫГРАТЬ МНЕ НА РУКУ: СМЕРТЬ БЛИЗКОГО – НАТУРАЛЬНЫЙ АФРОДИЗИАК. БЫЛО БЫ ЛОГИЧНО НАДЕЯТЬСЯ, ЧТО ОНА СОЧТЕТ МОЙ ЧЛЕН НАДЕЖНОЙ ЗАЩИТОЙ.

НО ТЕПЕРЬ Я ДУМАЮ, ЧТО ОНА ИГРАЛА СО МНОЙ В КАКУЮ-ТО СРАНУЮ ИГРУ. МОЖЕТ, ИЗОБРАЖАЛА ДРУЖБУ, ЧТОБЫ ПОВЕСЕЛИТЬ ДРУГИХ ДЕВЧОНОК, – ЕЕ НАУСЬКИВАЛИ ПРОВЕРИТЬ, СКОЛЬКО ОНА СМОЖЕТ МЕНЯ ОБМАНЫВАТЬ, СКОЛЬКО РАЗ ОНА ПОДВЕДЕТ МЕНЯ К ОРГАЗМУ И ОТТОЛКНЕТ. НЕСКОЛЬКО НЕДЕЛЬ ОНА МЕНЯ ДРАЗНИЛА, И Я К НЕЙ ПОДКАТИЛ. И ТУТ ОНА ПОВЕЛА СЕБЯ ТАК, БУДТО Я – НАСИЛЬНИК.

– ГОСПОДИ, СЛУШАЙ, ЗАСРАНЕЦ, А ПРОСТО ДРУГОМ ТЫ НЕ МОЖЕШЬ БЫТЬ? – ГОВОРИТ.

– АГА, – ГОВОРЮ Я. – ОСТАНЕМСЯ ДРУЗЬЯМИ. ПУСТЬ МОЙ ЧЛЕН ПОДРУЖИТСЯ С ТВОЕЙ ПЕЩЕРКОЙ.

ОНА МНЕ КАК ВРЕЖЕТ – ЧЕРТОВЫ ОЧКИ СВАЛИЛИСЬ НА ПОЛ, А ОНА КАБЛУКОМ РАЗДАВИЛА ИХ ПОХОДЯ, И ТЕПЕРЬ Я ПОЧТИ ОСЛЕП.

ЖАЛЬ, ЕЕ НЕ БЫЛО В КОТТЕДЖЕ, КОГДА СГОРЕЛА ЕЕ МАТЬ. ЛУЧШЕ СГОРЕЛИ БЫ ВМЕСТЕ. ДА ЛУЧШЕ БЫ ВСЕ ТУТ СГОРЕЛО.

ЗДЕСЬ ЖАРКИЙ ПЫЛЬНЫЙ ТЮРЕМНЫЙ ЛАГЕРЬ, И ВСЕ ЗА МНОЙ ПОСТОЯННО СЛЕДЯТ, НО ДЖР, С КОТОРЫМ Я НЕДАВНО ПОДРУЖИЛСЯ, ПОМОГАЕТ МНЕ УСКОЛЬЗАТЬ ИЗ ЛАГЕРЯ ЧУТЬ ЛИ НЕ ЕЖЕДНЕВНО. ПАРЕНЬ ПРОСТО КУДЕСНИК. КАЖДЫЙ РАЗ, ОКАЗАВШИСЬ В ХИЖИНЕ, Я СПРАШИВАЮ СЕБЯ, КАКОГО ЧЕРТА ВСЕ-ТАКИ ОСТАЮСЬ В ЛАГЕРЕ УИНДЕМ. У МЕНЯ В ХИЖИНЕ НЕ ТОЛЬКО ГЕНЕРАТОР И ИНТЕРНЕТ, ТУТ И ПИЦЦА. КАЖДЫЙ КУСОЧЕК УЖАСНО ВКУСНЫЙ, КОГДА ЗНАЕШЬ, ЧТО БОЛЬШЕ НИ У КОГО ТАКОГО НЕТ.

ПОЛУЧИЛ СООБЩЕНИЕ ИЗ САН-ФРАНЦИСКО: СЕРЬЕЗНЫЙ ПРОРЫВ В ИССЛЕДОВАНИИ ЗАРАЖЕННЫХ ЛЕГКИХ. У НИХ В ПРЕЗИДИО ДВЕ ТЫСЯЧИ ЧЕЛОВЕК, У КОТОРЫХ DRACO INCENDIA TRYCHOPHYTON ТРИ МЕСЯЦА И ДОЛЬШЕ; ИЗ НИХ ДЕВЯТЬ ДЕМОНСТРИРУЮТ ТЕ ЖЕ УМЕНИЯ, ЧТО И ПОЖАРНЫЙ: ОГРАНИЧЕННЫЙ ИММУНИТЕТ ОТ ОЖОГОВ, СПОСОБНОСТЬ ВЫБОРОЧНО ПОДЖИГАТЬ СЕБЯ, КОНТРОЛИРУЯ ПЛАМЯ. В МЕДИЦИНСКОМ СООБЩЕСТВЕ ТАКИХ ЛЮДЕЙ НАЗЫВАЮТ ПИРОМАНСЕРАМИ. И ЕСТЬ ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ, ЧТО ПИРОМАНСЕРЫ И ДРУГИЕ БОЛЬНЫЕ С ДЛИТЕЛЬНЫМ СРОКОМ ЗАРАЖЕНИЯ МОГУТ ПРОИЗВЕСТИ ДОСТАТОЧНО ДЫМА, ЧТОБЫ УБИТЬ НОРМАЛЬНОГО ЧЕЛОВЕКА.

КОНЕЧНО, НАМ ДАВНО ИЗВЕСТНО, ЧТО СПОРЫ «ЕДЯТ» УГЛЕКИСЛЫЙ ГАЗ И ВЫДЕЛЯЮТ КИСЛОРОД. НО У ДАВНО ЗАРАЖЕННЫХ СПОРЫ ОБВОЛАКИВАЮТ УЧАСТКИ МОЗГА, ОТВЕЧАЮЩИЕ ЗА ДЫХАНИЕ (ВАРОЛИЕВ МОСТ И ПРОДОЛГОВАТЫЙ МОЗГ). ПРЕДВАРИТЕЛЬНАЯ ТЕОРИЯ УТВЕРЖДАЕТ, ЧТО КОГДА НОСИТЕЛЬ НАЧИНАЕТ СТРАДАТЬ ОТ ВДЫХАЕМОГО ДЫМА, МОЗГ ДАЕТ КОМАНДУ ДРАКОНЬЕЙ ЧЕШУЕ В ЛЕГКИХ АКТИВИЗИРОВАТЬСЯ, ПОЖИРАТЬ ОТРАВУ И ВЫРАБАТЫВАТЬ ЧИСТЫЙ ВОЗДУХ ДЛЯ ДЫХАНИЯ. ДРАКОНЬЮ ЧЕШУЮ СТОИТ НАЗВАТЬ «БОЛЕЗНЬЮ НИЦШЕ»